Дэниэл Рансом

ТЕМНАЯ МУЗА

Войдя в зал тем дождливым вечером четверга, Ханратти обнаружил то, чего боялся.

Еще одну песню, ожидавшую его на стареньком «Стейнвее», который обеспечивал  половину развлечений в баре «Кенни Лаунж». Второй их половиной был прокуренный голос сорокадвухлетнего Ханратти. Не верилось, что этот грубый голос когда-то пел «Аве Мария» в Католической Средней Школе св. Мэллори, что в Шейкер Хейтс.

Еще одну песню.

Музыкант зажег сигарету, сел за «Стейнвей» и начал наигрывать мелодию и напевать оставленные для него слова. Новая баллада называлась «Без тебя», она была столь хороша и так брала за душу, что даже уборщик, поднимавший стулья на столы и натиравший пол, остановился, чтобы послушать. Бармен тоже прекратил полировать до блеска стаканы.

Когда Ханраттти закончил играть, все его тело сотрясали рыдания, а в уголках голубых глаз серебряными каплями собрались слезы.

Причиной этого было не только то, что песня пробрала его до глубины души – хотя видит бог, она была достаточно хороша, – причиной была еще и тайна, скрывавшаяся за балладой.

Последние три месяца в «Кенни Лаунж» (если вы достаточно богаты и склонны к адюльтеру, то знаете все о «Кенни Лаунж»), к удовольствию хозяина, остались лишь стоячие места, и было это именно из-за новых песен, которые писал Ричард Ханратти и которые жаждала услышать публика.

Со всем восхищением, которого удостаивался Ханратти, была только одна проблема. Он его не заслуживал. Абсолютно. Потому что не писал этих песен.

Ханратти приходил на работу, и раз в неделю – он никогда не знал, в какой день это случится – на «Стейнвее», стоявшем на маленькой круглой сцене со светло-голубым прожектором, который придавал музыканту вид чуть менее тучный и чуть более красивый, его ждала… Да, на «Стейнвее» его ждала абсолютно новая песня, в совершенной форме изложенная на нотном листе явно очень аккуратной и умелой рукой.

Ханратти понятия не имел, кто оставляет для него эти песни.

* * *

– Вы подумали над моим предложением? – Спросил Ханратти.

– Ты хочешь слишком много, Ричард. Слишком много, – ответил Кенни Бентли.

– Как вы думаете, они приходят сюда, чтобы увидеть вас – или услышать меня?

Кенни Бентли вздохнул. Ему был сорок один год, он был строен, и, судя по всему, выбрал в качестве образца для подражания какого-то героя второсортного фильма сороковых годов о гангстерах. Герой этот, видимо, никогда не вылезал из смокинга и не выходил на дневной свет. Кенни гладко зачесывал назад черные крашеные волосы и пользовался контактными линзами настолько темными, что его глаза блестели, как черный лед. Он напоказ таскал пистолет в наплечной кобуре. Все это должно было усиливать ощущение опасности, которое любил создавать Кенни, – вплоть до маленького шрама с рваными краями под левым глазом. Ханратти был уверен, что этот шрам Бентли поставил себе сам ради эффекта. Даже фамилия "Бентли" была вымышленной. От бармена Ханратти знал, что настоящая фамилия босса – Салливэн.

Они с Бентли сидели в гримерке пианиста. Там сейчас пахло плесенью и мартини – единственным напитком, который Ханратти позволял себе перед выходом на сцену. Стены были увешаны большими черно-белыми фотографиями кинозвезд тридцатых и сороковых. Любимицей Ханратти была Рита Хей в сексуальной шелковой комбинации. Он полагал, что никогда не видел более эротичной женщины. Все остальное место в комнате занимали диван и длинный, во всю стену, гримерный столик с лампочками, обрамляющими зеркало, и различным гримом, разбросанным по щербатой и выцветшей крышке красного дерева. Ханратти был достаточно уверен в своей мужественности, чтобы его совершенно не волновал тот факт, что он пользуется гримом.

–  Я всего лишь прошу свою честно заработанную долю, Кенни. Бизнес вырос почти втрое, а вы платите мне все так же, – сказал пианист, взяв слегка оборонительный тон, от которого ему самому стало тошно.

– Я слышал там, в зале, еще одну новую песню?

– Это что, ответ на мой вопрос?

Бентли улыбнулся, показав потрясающе белые зубы, которым мог бы позавидовать даже вампир:

– Я все еще не могу понять, откуда у тебя вдруг появился такой талант.

– Может, меня решила навестить моя муза.

– Твоя муза, – Бентли выплюнул эти слова со злостью. – Ты работаешь пианистом в баре двадцать с лишним лет, за твоими плечами – три неудачных брака, десять машин, которые все до единой забрала за неуплату кредитная компания, и у тебя определенные проблемы с алкоголем. До последнего времени те считанные разы, когда ты играл свои сочинения, всю публику клонило в сон, и мне приходилось заставлять тебя вернуться к обычному репертуару. А затем вдруг... – Кенни вытащил сигарету без фильтра из серебряного портсигара, стоившего, как месячная плата Ханратти за жилье. Дым, который он выдохнул, был серебристым, как и портсигар. – А затем ты вдруг начинаешь писать эти прекрасные, превосходные песни. Я не понимаю этого, тут есть что-то очень странное. Очень странное.

– Может, для того, чтобы мой талант расцвел, просто нужно было время, – ответил Ханратти с ноткой иронии в голосе. Ему было неудобно говорить о песнях. В конце концов, не он их писал.

Его собеседник собирался что-то сказать в ответ, когда в дверь неуверенно постучали.

Бентли открыл дверь. На пороге стояла Салли Карсон, выглядевшая, как всегда, сногсшибательно сексуально. Ее тело просто чудом не выскальзывало из крошечного пиратского костюма, который носили все официантки «Кенни Лаунж». Ростом Салли была метр восемьдесят или чуть выше; она была обладательницей великолепного бюста и идеальной формы бедер и ног. А слегка неправильный глубокий прикус лишь добавлял её прекрасному лицу капельку чувственного несовершенства. Единственное, что было у Салли не в порядке, – это косметика вокруг ее правого глаза. Она выглядела так, будто девушка наложила ее лопатой, и Ханратти знал, почему. Салли была теперешней любовницей босса, и Кенни Бентли, человек, давший новое значение словосочетанию «безумно ревнивый», очевидно, вновь побил ее прошлым вечером. Если посмотреть на Салли внимательно – как мечтательно делал это сам Ханратти, и не единожды, – можно было заметить, что ее нос сломан прямо на переносице. Еще одна памятка от Кенни.

– Какого черта там стряслось? – Требовательно спросил Бентли. – Мы говорим о делах.

Салли разом утратила все свое самообладание и уверенность. Она отпрянула назад и ответила:

– Вы просили сказать, когда придут Свенсоны.

– А. Верно. Спасибо.

Сказав это, Бентли захлопнул дверь перед лицом официантки.

– Вы не должны относиться к ней так, Кенни. Она – чертовски хорошая женщина. Умная, – заметил Ханратти. Он хотел сказать «слишком умная для тебя», но сдержался.

Бентли погасил окурок.

– Я дам половину того, что ты просишь, Ханратти. Половину – и не больше.
Пианист пожал плечами.

– Мне нужно обдумать это, Кенни.

– Обдумай, – в черных глазах хозяина бара снова зажегся огонек подозрения. – А я пока собираюсь выяснить, какого дьявола здесь творится.

– И что это должно значить?

– Это значит, что ни один слабенький певец из бара не становится талантливым в одночасье. Это просто невозможно, Ханратти, невозможно. – Кенни пошел к двери и остановился. – Ты читал в колледже книгу «Что заставляет Сэмми убегать»?

– Конечно, читал.

– Ну, ты помнишь, как Сэмми Глик крал киносценарии того жалкого придурка и продавал их как свои?

Ханратти почувствовал, что его лицо покраснело, руки сами собою сжались в кулаки.

– Так вот, здесь происходит нечто похожее, Ханратти. Нечто очень похожее на ту книгу.

С этими словами Кенни Бентли исчез, и звук захлопнувшейся двери прозвучал, как выстрел.

Отредактировано opa79 (2012-04-06 17:07:25)

Мышь_полевая, вот переведу второй фрагмент - кое-что станет яснее. Или выслать тебе текст оригинала целиком?

Музыкант закурил – еще одна из бесчисленных вредных привычек, которую он никогда не мог побороть и лишь пытался умерить. Ханратти думал, как парадоксально всё получилось: он немедля начал лицемерить, стоило только Бентли обвинить его в использовании чужого материала. Но разве он не делал именно это?

Ханратти вновь подумал о том пробном звонке музыкальному издателю в Нью-Йорке, который сделал сегодня утром. Он поинтересовался насчет продажи песен… но затем отказался от своего намерения и сказал, что скоро перезвонит. Не зная, откуда взялись эти песни, начинать торговать ими было опасно… В лучшем случае это могло привести к затруднениям, в худшем – в тюрьму.

Пианист выплюнул сигарету и подошел к гардеробной, чтобы выбрать один из четырех поношенных смокингов. Все они – зеленый, красный, синий и черный, были нарядными и безвкусными одновременно – именно то, чего можно ожидать от человека, прожившего подобную жизнь. Несмотря на большие и яркие мечты о том, чтобы стать звездой исключительно благодаря своим заслугам, теперь он пел музыку, созданную кем-то другим, и, как паразит, крал чужие произведения.

Когда Ханратти открыл скользящую дверь гардеробной, в нос ему, как обычно, ударил запах нафталиновых шариков. Этот запах всегда напоминал ему чердак родительского дома в Южной Дакоте. Музыкант потянулся за синим смокингом и почувствовал еще одно знакомое ощущение – слабый сквозняк, источника которого он не знал. Сквозняк этот время от времени появлялся в гардеробной, и до сих пор Ханратти никогда не проверял, откуда он берется. Но сегодня, имея в запасе двадцать минут и не желая сидеть за гримировальным столиком и размышлять, пианист решил всё-таки выяснить, откуда же появился сквозняк, тянущий из темноты в восточном конце длинного шкафа.

Он тут же опустился на четвереньки и медленно полез в гардеробную. Сквозняк становился все сильнее и холоднее по мере того, как Ханратти забирался все глубже внутрь шкафа. В этот момент в дверь гримерной вдруг постучали. Но вместо того, чтобы ответить на стук, музыкант решил придвинуться ближе к стене. Вытянув руку, он вдруг обнаружил лист фанеры приблизительно метр на метр, прибитый к стене гвоздями. Судя по шляпкам гвоздей, которые Ханратти нащупал пальцами в темноте, можно было подумать, что лист этот крепко прибит. Но нет, это было не так. Фанера буквально отвалилась прямо в руки музыканту. Пианист приложил пальцы с обеих сторон листа и нащупал отверстие, холодная металлическая поверхность которого подсказала ему, что это, должно быть, широкая вентиляционная шахта, по какой-то причине теперь закрытая. Ханратти хотел бы знать, куда ведет этот ход  и почему его закрыли. И вот, когда он почувствовал новый запах – запах духов из шахты? – стук в дверь стал настойчивее. Музыкант вновь закрепил лист фанеры – настолько хорошо, насколько сумел, – выбрался из гардеробной и пошел открывать.

На пороге стоял Дэвид Салливан, одетый в стандартную униформу бармена. Дэвиду было двадцать четыре, он был бывшим блокирующим полузащитником второй линии в «Браунах», а теперь пытался попасть в магистратуру на факультет делового администрирования местного университета, по вечерам работая в «Кенни Лаунж». Салливан был, как и следовало ожидать, высоким, крупным и красивым той красотой, которой отличается грустный сенбернар. Ханратти знал, почему бармен грустит. Дэвид Салливан был влюблен в Салли Карсон.

– Ричард, можно тебя на минутку?

Дэвид был неплохим парнем. Он нравился Ханратти, и музыкант ему сочувствовал.

– Конечно, заходи.

Салливан вошел в комнату и закрыл дверь. Его карие глаза с удивлением наблюдали за тем, как Ханратти вытирает с рук пыль. Пианист думал объяснить это бармену, но затем увидел, что у того проблема, кажется, куда более срочная.

– Что случилось?

– Ты  видел Салли? – Спросил Салливан. Его голос дрожал.

– Да, парень, я видел.

– Чертов ублюдок. Это – третий синяк под глазом меньше чем за два месяца, – Дэвид показал кулак размером с дыню. – Ты знаешь, что мне хочется сделать...

Ханратти зажег сигарету, выдохнул дым:

– Слушай, парень, я не хочу оскорблять твои чувства, но ты помнишь, что я сказал, когда мы в последний раз об этом говорили?

– Я помню, Ричард. Ты сказал мне, что если бы Салли действительно хотела уйти от босса, то она бы это сделала.

– Так и есть.

– Уже нет.

– Да ну?

– Она сегодня утром тайком пришла ко мне и просто расклеилась. Лежала у меня кушетке и все рыдала, рыдала… Она по-настоящему боится.

– Кого, Бентли?

– Именно.

– Почему же она его просто не бросит?

– Салли думает, что босс её убьет, - ответил Салливан.

Ханратти насупился.

– Слушай, я не стану отрицать, что испытываю к Кенни Бентли отвращение. Я знаю, что он старается при малейшей возможности обмануть своих работников, что он обожает изводить и унижать людей всеми доступными способами, и что он получает извращенное удовольствие от того, что бьет свою очередную любовницу. Но я не могу представить его убийцей. По крайней мере, убившим преднамеренно.

– Она думает, что Бентли уже мог убить одну из своих девочек. Два года назад.

– Что?

– Салли встретила официантку, которая работала тогда в «Кенни Лаунж», и та ей рассказала, что в нашем баре была одна невероятно красивая, но очень скромная официантка по имени Дениз Айлз. Она работала здесь и училась в Академии Харкурта. Дениз очень быстро сошлась с Кенни, но пошла на попятную, как только увидела, что он собой представляет. Только Бентли не дал девушке уйти просто так. Он продолжал на нее давить. И тогда Дениз просто исчезла.

– Исчезла?

– Точно. Пропала. Официантка сказала, что вызвала полицию и заставила их расследовать исчезновение девушки, но все, что заключили стражи закона, – это что Дениз Айлз сбежала по известным только ей причинам. – Бармен вновь стиснул кулак размером с дыню. – Ты прекрасно знаешь, что случилось, Ричард. Бентли убил ее и избавился от тела.

У Ханратти заходили желваки:

– По-моему, всё это слегка сомнительно, не так ли?

– Только не в случае Бентли.

– А полиция потеряла к делу интерес?

– У Бентли было алиби. Он был в Вегасе.

– Тогда, возможно, он ее и не убивал.

– Ты знаешь друзей босса. Он без проблем мог купить алиби.

– Думаю, это правда.

Нескладный верзила Салливан вновь пригорюнился:

– Я не знаю, что делать с Салли.

– Просто предоставь событиям идти своим чередом. И посмотри, что из этого выйдет.

– Если босс вновь поднимет на нее руку, я сломаю ему шею, Ричард. Это я обещаю. – Холодное бешенство в обычно спокойных глазах Дэвида сказало Ханратти, что это – не пустая угроза. Ни в малейшей степени.

Пианист протянул руку, положил ее на плечо Салливана и сказал:

– Давай просто посмотрим, что случится, ладно? Я не хочу, чтобы ты или Салли попали в переплёт. Хорошо?

Бармен вздохнул и немного успокоился. Он даже позволил себе на мгновенье улыбнуться:

– Я не понимаю, почему ты сидишь здесь. Особенно учитывая, какую популярность ты приобрел за последние месяцы как автор песен. Ты вообще думал о том, чтобы продавать свои песни?

Ханратти очень хотелось ответить: «Парень, я бы с удовольствием их продал. Если бы это действительно были мои песни».

---------

Этим вечером Ханратти играл для посетителей новую песню, «Без тебя», и чувствовал, что публике она нравится. Нравится достаточно, чтобы отодвинуть напитки; достаточно, чтобы перестать наспех тискаться в сумраке; достаточно, чтобы перестать лить слезы над любовниками, которые не собираются никогда оставлять своих законных супруг. Как пристально они на него глядели – холеные красивые люди в дорогой элегантной одежде, люди того привилегированного класса, к которому Ханратти всегда хотел принадлежать. И теперь – как всегда, когда музыкант играл столь таинственно оставленную для него песню, – все их внимание было обращено на него.

Когда пианист добрался до финала и лишь слегка напряг голос, чтобы взять последние высокие ноты, он увидел, что глаза людей блестят от печальной красоты этой песни. Слова запали в душу Ханратти – как и всегда. Кто бы их ни писал, он познал то же мучительное чувство одиночества, которое музыкант пережил, но никогда не мог ясно выразить даже сам себе. Одиночество это заключалось в величественной грусти самой мелодии, и слова песни лишь усиливали его.

Зрители аплодировали, пока не онемели руки.

Несколько наиболее опьяневших посетителей бара даже встали на ноги и устроили пианисту овацию.

Было еще одно явление, которое заметил Ханратти, – взгляды, которыми награждали его некоторые женщины. Будто он был не старым и чрезмерно тучным пианистом из бара, а очень лакомым кусочком. Такие же взгляды от дам всегда получал бармен Дэвид Салливан.

Закончив «Без тебя» и поняв, что он уже исполнил все шесть песен, которые ему оставили за последние месяцы, музыкант сел за рояль и начал играть тот стандартный репертуар, на котором настаивал Кенни Бентли. Всё от Билли Джоэла до Барри Манилоу, плюс несколько мелодий с Бродвея, втиснутых в список, чтобы придать выступлениям атмосферу большого города.

И Ханратти тут же потерял внимание публики – как терял его всегда.

Посетители вновь начали болтать, наспех тискаться по углам, смеяться и спорить.

Без шести новых песен, написанных для него призрачным композитором, выступление Ричарда Ханратти вновь стало тем, чем и было всегда – фоном.

* * *

Мышь_полевая, третий фрагмент в переводе. Основная интрига расказа раскроется сразу за ним...

Три часа спустя, закончив вечернее выступление и сидя в своей гримерной с бокалом виски с содовой и сигаретой с фильтром, Ханратти пристально глядел на шесть листов с нотами. Шесть листов, которые, как он чувствовал, могут обеспечить ему то самое будущее, о котором он всегда мечтал. Если бы только музыкант был уверен, что после того, как песни станут хитами, никто в один прекрасный день не предъявит на них права …

Ханратти бил озноб, как часто бывало после представления, поскольку, даже играя баллады, работаешь до седьмого пота. Ему нужно было снять жилет с рубашкой и помыться в раковине в углу, после чего он собирался надеть водолазку и обычную твидовую спортивную куртку.

Пианист сполоснул водой лицо и подмышки, а затем нанес антиперспирант  «Брут» и дезодорант. Ощущая себя намного более чистым, он подошел к гардеробной и взял водолазку, которую решил надеть сегодняшним вечером.

В клубе было тихо – лишь нелегальные эмигранты, которых Бентли предпочитал нанимать за  мизерную плату, вытирали пол, да Дэвид Салливан готовил бар к завтрашнему открытию. Именно поэтому Ханратти смог услышать хныканье.

Сначала ему показалось, что скулит животное. Возможно, кошка, застрявшая где-то между стенами.

Но затем музыкант вспомнил о куске фанеры, закрывавшем вентиляционный канал в стене гардеробной. Ханратти, очень любивший кошек, подумал: «А не могла ли какая-нибудь бедняжка попасть в вентиляционную шахту, как в ловушку?» Он подошел к столу и достал из выдвижного ящика серебристый фонарик-трубку, а затем вернулся к гардеробной, встал на четвереньки и вновь взялся за прямоугольный лист фанеры.

Все так же плохо закрепленный, тот легко оторвался от стены, несмотря на гвозди, которыми был прибит.

Пианист направил в металлическую пасть шахты луч фонаря, а затем просунул вовнутрь еще и голову.

На краткое мгновенье он увидел, то, что находилось там, внизу, и так же мгновенно отпрянул. Живот Ханратти свело, к горлу его подступила тошнота, и он ударился макушкой, выбираясь из шахты.

Он прекрасно увидел то, что издавало хныкающие звуки. О боже, он это увидел.

* * *

Придя в себя, пианист, все еще вооруженный фонариком, вернул на место фанеру, вылез из гардеробной, встал на ноги, оделся, а затем вышел в клуб – поговорить с Дэвидом Салливаном.

– Бентли здесь? – Спросил Ханратти.

Салливан вздохнул:

– Нет, он и Салли уже ушли.

– Хорошо.

– Что?

– Так, ничего, – Ханратти интуитивно решил, что не следует распространяться о том, что он увидел. – Я спущусь в подвал.

Салливан ухмыльнулся:

– Ничего, Ричард. У нас наверху есть ванная, – а затем, уже серьезнее, добавил, – Что там такое, в подвале?

– Под ним еще один подвал, если я правильно помню.

– Да. Мы довольно близко к реке, и канализация проходит прямо рядом с этим нижним подвалом. Он был чем-то вроде подпорной стены, пока эта часть города не сгорела в начале столетия.

Теперь настала очередь Ханратти улыбаться:

– Откуда ты все это знаешь, парень?

Салливан щелкнул своим белым полотенцем, как кнутом. У Ханратти не было сомнений в том, кого парень стеганул в своем воображении.

– Ну, когда твоя любимая женщина проводит с таким ничтожеством, как Бентли, все свое время, то у тебя этого самого времени на чтение остается много, - пожал плечами бармен, – На самом деле, я недавно слышал об этом в новостях. Весь этот участок канализации стал приютом для нескольких бездомных, которые ошиваются поблизости.

– Бедолаги, – сказал Ханратти. Он кивнул на бутылку виски «Чивас», стоящую рядом с кассовым аппаратом. – Пропустим по стаканчику?

– Конечно, – Салливан налил виски и протянул рюмку Ханратти, – за счет Бентли.

Первый уровень подвала был именно тем, что можно было ожидать: складом запасов, необходимых для работы бара. Там было всё – начиная с больших картонных коробок с салфетками и бумажными тарелками, и заканчивая ящиками с банками оливок и вишен для коктейлей. Большую часть склада, естественно, занимали высокие и, казалось, бесконечные ряды напитков известных марок. Стены подвала были отделаны панелями, имитирующими сосну, а пол небрежно выкрашен зеленой краской. Везде было чисто и сухо; пахло пылью и парами природного газа из большой печи в восточном углу.

Всевозможные вентиляционные каналы были повсюду. У Ханратти ушло минут десять на то, чтобы понять, который из них ведет в его гардеробную. Как только музыкант решил, что нашел нужный, то проследил его путь вплоть до двери в нижний подвал, куда, как, собственно, и подозревал Ханратти, он вел.

Музыкант не забыл того, что видел в вентиляционной шахте. Он никогда этого не забудет.

Это ожидало Ханратти с другой стороны двери нижнего подвала. Он это чувствовал.

Ощущая, как всё внутри него сжимается от волнения, пианист зажег фонарик и взялся за ручку двери.

Она оказалась запертой.

Следующие пять минут Ханратти пытался открыть ее с помощью всего, начиная со стамески и заканчивая отверткой – в углу музыкант нашел ящик с инструментами – но ничего не помогло. Взломать замок не удалось.

В конце концов, Ханратти поднял голову и осветил фонариком вентиляционный канал, который проходил над дверью и вёл в следующее помещение. Ему нужно было найти участок, который можно было бы вскрыть.

На этот раз он взял из ящика молоток и отвертку побольше – и принялся за работу.

В общей сложности у Ханратти ушло на всё минут двадцать. Музыкант несколько раз порезал руки – с листовым металлом он работал лишь два лета в колледже, и это всегда было тяжелым делом, – промок от пота, и его начало трясти.

Завершив работу, Ханратти взял два ящика «Катти Сарк», поставил их один на другой и использовал вместо лестницы.

Затем он, согнувшись, вполз внутрь вентиляционной шахты и начал осторожно продвигаться по наклонной металлической поверхности, пока не добрался до конца.

Первой реакцией музыканта, когда он попал внутрь шахты, была клаустрофобия. Он подумал обо всех фильмах ужасов о похороненных  заживо, которые посмотрел за много лет. А что, если он никогда отсюда не выберется?

Пианист двигался вперед, зная, что это – его единственная надежда.

К счастью, проход был прямым, без неожиданных поворотов, которые могли бы его задержать или стать для него ловушкой.

Спустя пять минут или около того, музыкант кроме запахов пыли, листового металла и испражнений крыс, которые раздавил руками и коленями, почувствовал новый запах – речной воды.

А затем шахта резко оборвалась, и Ханратти вывалился из неё в огромный бетонный туннель, который, очевидно, и был канализацией, упомянутой Дэвидом Салливаном. Все смердело нечистотами. Пошарив лучом фонарика по стенам, музыкант увидел непристойности, написанные красным, синим, желтым и зеленым цветами при помощи баллончиков-распылителей на грязных серых сводчатых стенах. Крысы с горящими, голодными глазами объедали останки того, что, очевидно, когда-то было опоссумом. Разбитые бутылки из-под содовой, сплющенные жестянки, ветки с листьями, болтающиеся подобно мертвым волосам, – все это плавало в грязной воде, бежавшей по изгибающемуся полу канализационной трубы.

Следующие пять минут Ханратти осваивался, водя лучом фонаря вокруг, заворожено оглядываясь и чувствуя тошноту от того, что увидел. Подумать только, что тут действительно могли жить люди…

А потом он вновь услышал хныканье, и, обернувшись, увидел высоко в бетонной стене дыру с неровными краями.

Ханратти был уверен, что существо, которое он ранее видел мельком, находится внутри этой дыры.

Набираясь смелости для того, чтобы во второй раз взглянуть на него, музыкант пошел через грязную воду, пока не оказался прямо под отверстием.

– Почему вы не спускаетесь?

В ответ – ничего.

– Почему вы не спускаетесь? - Повторил Ханратти, и его голос многократно отразился от сводчатого потолка и стен длинной бетонной пещеры.

В ответ - снова тишина.

– Я не обижу вас. Я хочу вам помочь, - он выдержал паузу. – Это ведь вы оставляли те песни для меня, правда?

Хныканье – на сей раз оно было больше похоже на мяуканье – послышалось снова.

К сожалению, нет. La vie n’est pas du cinéma - потому у всего реальные и весьма прозаические причины. Никаких "хоббитов из разных переводов" (Горлумов, Голлумов, гоблинов и хоббитов) , как в бородатом анекдоте, тут нету.

В четвертом фрагменте, который я перевожу сейчас, все станет ясно - и рассказ покатится к закономерной развязке...

Отредактировано opa79 (2012-05-15 12:09:09)

Bastinda, раскрою секрет: это - не Горлум! И даже не инопланетянин Альф.

А если серьезно - то как только получу вычитанный перевод от бет и доведу его до ума - все увидишь своими глазами.

P.S.: все благодарности - автору, я лишь переводил.

Отредактировано opa79 (2012-05-18 18:54:17)

Ханратти стоял на носках и водил лучом фонаря внутри темной дыры, находившейся чуть выше него. Она напомнила ему птичье гнездо. От сильной влажности спирало дух. Вымоина была приблизительно метра полтора глубиной и метр в высоту. Внутри он увидел блок из шести банок «Кока-Колы», буханку белого хлеба, открытую пачку мяса для ланча «Оскар Мейер», несколько журналов, включая «Vogue» и «Harper's» , а также всевозможную женскую одежду – от нижнего белья до платьев и свитеров. На полу было расстелено несколько разномастных шерстяных одеял. Затем Ханратти поднял фонарь и направил луч в дальний конец – и тот, отразившись, осветил заднюю подпорную стенку. Там-то музыкант и увидел ее.

На сей раз лицо женщины не было глубоко изрыто ожогами,  напоминающими радиационные. Ее голова тоже не была блестящей, лысой и покрытой жуткими шрамами. Нет, теперь она надела маску, чтобы прикрыть свое отвратительное уродство, резиновую маску Золушки из диснеевской версии этой классической сказки.

Женщина что-то сказала, но музыкант ничего не понял. Маска делала ее слова неразборчивыми. Она попыталась снова, и на этот раз Ханратти услышал:

– Не подходите.

– Я хочу вам помочь. Это ведь вы автор песен, правда?

– Не подходите.

Если бы музыкант не видел ее лица без маски, то решил бы, что остальное ее тело принадлежит довольно красивой женщине. Ее запястья, лодыжки и шея имели прекрасную форму, а под поношенной мужской рабочей рубашкой угадывались приятные выпуклости. Кроме рубашки, на ней были надеты мешковатые джинсы и тяжелый синий кардиган.

– Вы живете здесь, внизу, да?

Женщина съежилась в дальнем углу, прикрыв отверстия для глаз в маске, когда до нее добрался луч фонаря.

– Почему вы живете здесь?

Уже говоря это, Ханратти точно знал, почему она живет здесь, внизу. Ее лицо. Ее покрытое страшными шрамами и ожогами лицо.

– Не желаете ли выйти, чтобы мы смогли поговорить?

Она покачала головой.

Музыкант вновь стал расспрашивать:

– Вы среди ночи, когда  в баре никого нет, проползаете по вентиляционной шахте и оставляете песни на моем рояле, правда?

Женщина слабо кивнула в ответ.

– Но почему? Почему вы хотите, чтобы они попали ко мне? – Вновь спросил Ханратти, и снова ему было трудно понять, что она пытается ему сказать. В конце концов, он разобрал:

– Выключите свет.

– Зачем?

– Я хочу снять маску, чтобы вы лучше меня слышали.

– Хорошо. –  Он выключил свет и опустил  длинную серебристую трубку фонарика.

Музыкант услышал звук снимаемой маски. Теперь внутри вымоины было так темно, что ничего нельзя было разобрать.

Из темноты донесся голос женщины:

– Вечерами я лежу здесь и слушаю, как вы играете на рояле и поете. У вас очень печальный голос.

Музыкант засмеялся:

– Печальный, потому что жалкий.

– Нет, печальный, потому что беспокойный. В нем нет надежды. Вот почему я пишу песни для вас. Потому что и вас, и меня гложет одинаковая боль.

– Ваши песни могли бы принести вам целое состояние.

Теперь настал ее черед смеяться, но смех этот был горьким:

– Да, конечно, я думаю, мое лицо могло бы попасть на обложку журнала «People».

– Нет, но…

Она вздохнула:

– Я пишу для своего удовольствия – и, надеюсь, для вашего тоже.

– Поверьте, мне нравятся ваши песни.

– Они ваши.

– Что?

– Я дарю их вам.

– Но…

– Это – очень серьезное предложение, мистер Ханратти. Весьма серьезное. А теперь – я сказала достаточно. Да и вы тоже.

– Но я хотел бы вам как-нибудь помочь.

Женщина вновь вздохнула – так, будто она была настолько старой, что даже представить тяжело.

– Вы не можете мне помочь, мистер Ханратти. Это может сделать лишь один человек. Только он один, – она  выдержала паузу и продолжила, – А теперь идите, мистер Ханратти. Прошу вас.

Ее голос не допускал возражений.

– Я благодарен вам за песни.

– Если они сделают вас богатым, мистер Ханратти, обещайте мне лишь одно.

– Что?

– Никогда не влюбляться так глупо, как это сделала я.

– Но…

– А теперь уходите, мистер Ханратти. Уходите.

Он услышал шуршание, когда женщина отползла к задней стене логова – и полностью растворилась во тьме.

Музыкант еще с минуту смотрел на стену мрака, скрывающую от него незнакомку, а затем спрыгнул на покрытый водой пол и отправился по вентиляционной шахте обратно в «Кенни Лаунж».

--------------

Утром Ханратти позвонил в Нью-Йорк музыкальному издателю, который сначала даже не принял его звонок. Но своей настойчивостью пианист наконец убедил секретаря соединить его с боссом. "Босс" оказался женщиной с несколько вычурным акцентом и сильно заметным намеком на скуку в голосе.

Он звонил из своей маленькой квартиры, как всегда заваленной шершавыми картонными коробками из-под пиццы, жестянками из-под пива и переполненными пепельницами. Грязный унылый свет падал через треснутое окно на скомканную неубранную постель.

Собеседница Ханратти  уже собиралась положить трубку, когда он сказал:

– Послушайте, я уверен, что вы получаете в неделю тридцать звонков вроде этого. Но у меня действительно есть песни, которые могли бы сделать нас обоих по-настоящему богатыми. У меня в самом деле есть такие песни.

– Все, хватит, - ответила издатель, - Я очень занята и…

– Две минуты.

– Что?

– Я прошу лишь две минуты. Я сижу прямо у пианино, и все, что мне нужно сделать, – положить трубку рядом, сыграть вам одну из песен всего две минуты и …

В ответ – раздраженный вздох.

– Сколько вам лет?

– Гм?

– Я спросила, сколько вам лет.

– Сорок с лишним. А что?

Смех собеседницы заставил музыканта вздрогнуть:

– Потому что вы ведете себя как маленький мальчик, – она выдохнула сигаретный дым, – Хорошо, мистер Ханратти, у вас две минуты.

И он начал играть. Играть пальцами, которым никогда не позавидуют концертирующие музыканты. Петь голосом, который не пожелал бы иметь даже самый охрипший рокер. Но даже несмотря на это, несмотря на похмелье, на грязный зимний свет, несмотря даже на беспорядок и грязь в его квартире – несмотря на все это, в квартире Ханратти этим утром жила красота.

Красота боли и тоски изуродованной женщины, оказавшейся в плену своего лица, на которое осмелился бы взглянуть далеко не каждый.

Ханратти играл намного дольше двух минут, и почему-то он знал, что женщина на другом конце провода не бросит трубку на рычаг – из-за красоты мелодии и поэтичности слов.

К финалу песни пианист уже забыл, где находится. Он полностью отдался музыке.

Когда Ханратти вновь поднял трубку, он вспотел и весь дрожал.

– Ну, как? – спросил он.

– Как скоро вы сможете прилететь в Нью-Йорк?

– Через пару часов.

– Я пришлю за вами машину, мистер Ханратти, – женщина, как ни старалась, не могла скрыть слез в своем голосе. Слез, вызванных музыкой.

-----------------

Ханратти отправился в Нью-Йорк с 437 долларами 42 центами на текущем чековом счете, а вернулся с 50437 долларами 42 центами и контрактом, который обещал намного, намного больше – как только Сильвия Гамильтон, музыкальный издатель, заинтересует этими песнями известных исполнителей. Она говорила о Барбаре Стрейзанд – для начала, и говорила вполне серьезно.

Когда музыкант сошел с трапа, его охватила белая круговерть бурана, практически полностью закрывшего город. Ханратти пришлось ждать такси, которое доставило бы его в бар, около часа. Бентли очень не хотел, чтобы пианист ушел от него, а потому сказал: если он возьмет отгул более чем на два дня, то будет уволен. Будучи в отличном настроении, Ханратти собирался завершить рабочую неделю в «Кенни Лаунж», а затем немедленно вернуться в Нью-Йорк, где Сильвия (неплохо выглядящая женщина в годах, с которой, как чувствовал Ханратти, ему хотелось бы познакомиться поближе) уже подыскивала ему квартиру.

Выезд на центральную городскую магистраль превратился в томительное ползание в хвосте за большими желтыми грузовиками; в свете желтых «мигалок» было видно, как они извергают мириады песчинок в темноту позднего вечера. Оставалось лишь наблюдать за кюветами, где явно переработавшие и усталые городские полицейские проверяли, всё ли в порядке с людьми, съехавшими с дороги. Туман лишь усилил чувство клаустрофобии, которое ощущал Ханратти, сидя на заднем сиденье такси, где пахло сигаретным дымом и дезинфицирующим средством.

Он увидел красные предупреждающие огни за квартал до того, как такси добралось до бара. Огни мигали сквозь туман, как кровь, пропитавшая белоснежные простыни. Внутренности Ханратти свело, как их всегда сводило в детстве, когда он боялся звука сирены, поскольку тот мог означать: что-то случилось с его родителями, братом или сестрой.

В «Кенни Лаунж» явно что-то произошло.

Итак, финальная, пятая часть рассказа.
-------------------------------------------------------
Полиция уже установила ограждения, но в такую погоду они были практически не нужны. Сегодня было слишком уж холодно для того, чтобы торчать на улице и таращиться на чужое несчастье.

Ханратти расплатился с таксистом и немедля вышел из машины.

Высокий полисмен в форме не хотел пускать его в бар; однако, когда музыкант объяснил, кто он такой, полицейский жестом позволил ему войти.

– Что случилось? – взволнованно спросил Ханратти.

– Спросите кого-нибудь из детективов.

Едва переступив порог, пианист был удивлен тем, насколько странно выглядело знакомое место. Насилие это умеет – навсегда изменять обстановку, которая была тебе приятна.

Сзади кто-то спросил:

– Я могу чем-то помочь?

Ханратти обернулся и увидел, как вперед вышел седой детектив в дорогом сером костюме со строгим галстуком в полоску. На левом лацкане пиджака был приколот полицейский значок.

Музыкант вновь объяснил, кто он такой.

– Вы – пианист.

– Да, - ответил Ханратти, – И что?

– Салливан сказал, что вы можете за него поручиться.

– Дэвид? Бармен?

– Да. Мы его арестовали.

– Арестовали…

Детектив, одинаково похожий и на банкира, и на полицейского, кивнул.

– За убийство хозяина этого заведения, Кенни Бентли.

Ханратти почувствовал, как дрожь пробежала от его сердца до самых кончиков пальцев. Он легко мог представить сценарий, который только что набросал детектив Келлер (это имя было указано на значке). Салли Карсон вновь пришла на работу с синяками, и Дэвид, не владея собою, сгреб Кенни и…

– Заколол, – сказал детектив, – в его собственном офисе.

Ханратти внезапно пришел в себя:

– Вы сказали «заколол»?

– Да.

– Это невозможно.

– Что?

– Дэвид мог его забить до смерти. Или задушить. Но заколоть? Это невозможно.

– Возможно, вы и великий пианист, мистер Ханратти, но на ваши способности детектива я бы и цента не поставил.

Когда Келлер умолк, судмедэксперт в белом халате вышел из личного офиса Кенни и отвел детектива в сторонку.

Пианист вновь огляделся. Стулья не были сняты со столов. Огни позади длинного, элегантного бара не горели. Сцена казалось до смешного маленькой и жалкой. Даже «Стейнвею» не хватало блеска.

– Мне нужно еще раз взглянуть на тело, мистер Ханратти, - сказал Келлер, - Прошу меня извинить.

Сам не зная почему, музыкант спросил:

– Не возражаете, если я пойду с вами?

Детектив горько усмехнулся:

– Вы тоже ненавидели босса, и хотите удостовериться, что он мертв?

– О, я его ненавидел. Но я хочу пойти туда не поэтому.

– Неужели?

– Да. Я просто не могу поверить, что Дэвид – убийца.

Келлер пожал плечами и обменялся ироническим взглядом с судмедэкспертом.

– Ну, если вам нравится смотреть на трупы, мистер Ханратти, то полагаю, от того, что вы пойдете с нами, вреда не будет.

В офисе практически не было следов борьбы. Тисненые красные обои, настенные светильники, стилизованные под газовые, и огромный рабочий стол, обитый кожей, говорили о том, что Кенни был очарован Пиратским берегом начала девятнадцатого века*.

Бентли находился в своем высоком кожаном кресле, упав лицом на стол. Обычный мясницкий нож с деревянной ручкой торчал с правой стороны его позвоночника. Нож не был воткнут по рукоятку, и было видно еще добрых семь сантиметров лезвия.

Ханратти сказал:

– Если бы его заколол Дэвид, не кажется ли вам, что он бы воткнул нож по самую рукоятку – с его-то силой и яростью?

Келлер сузил глаза. Очевидно, в словах пианиста был смысл, хоть ему и не хотелось это признавать.

Ханратти обошел стол. Тело Кенни Бентли уже испускало запашок разложения.

– Эй, – сказал Келлер, – ничего не трогайте.

– Хорошо.

Ханратти осмотрел поверхность стола возле карандаша и правой руки Бентли. Затем он наклонился и уставился на единственное слово, неразборчиво написанное грубым почерком умирающего.

Это слово было «Харкурт».

Келлер, видимо, заметил удивленное выражение на лице Ханратти.

– Вы увидели что-то, что могло бы меня заинтересовать, мистер Ханратти?

Ханратти покачал головой.

– Думаю, нет, - он достал из кармана пальто сигареты и тщательно вставил одну между губами. – Пожалуй, я пойду выпью.

Келлер, уже не так недружелюбно, произнес:

– Увидев его мертвым, вы поняли, что ненавидели его не так сильно, как думали, правда?

– О, нет, - ответил пианист. - Я лишь понял, что я ненавидел его даже больше, чем думал.

– Что? – Спросил детектив.

Но Ханратти не ответил. Он просто вышел из офиса и через маленький танцпол прошел к бару, где хорошенько приложился к бутылке «Чивас», пока полицейские заканчивали работу.

Два часа спустя Келлер подошел к нему и сказал:

– Боюсь, нам придется выставить вас за дверь, мистер Ханратти. Мы закрываем бар на ночь.

Люди из «скорой помощи» пришли и ушли, как минимум с десяток других - тоже. Теперь Кенни Бентли направлялся в морг.

Ханратти отставил стакан:

– Хорошо.

Пианист вышел на улицу. Его тут же начало хлестать ветром со снегом. Что бы ни пил Ханрати, озноб быстро уничтожил тепло от спиртного. Музыкант прошел десять кварталов вдоль изящной железной решетки, выкрашенной в черный цвет. С другой стороны решетки раскинулась река, вся грязь в которой сейчас превратилась в лёд.

Решив, что полчаса уже прошло, Ханратти развернулся и пошел назад, в «Кенни Лаунж».

------------------

У пианиста был ключ от черного хода, а потому, несмотря на зловещие полицейские знаки «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ!», войти в бар проблемы не составило. Внутри было темно и тепло. Ханратти прошел в гримерку, снял пальто и немедля пошел к гардеробной, где отодрал лист фанеры, закрывающий вентиляционную шахту.

На сей раз он добрался до места меньше чем за пятнадцать минут.

Когда пианист соорудил на скорую руку лестницу, забрался на нее и включил фонарик, то увидел на мгновение женщину без маски Золушки. Видимо, она спала, и Ханратти удалось застать ее врасплох. Вымоина выглядела все так же и напоминала ему логово зверя.

На этот раз музыкант понял, чем были вызваны ужасные ожоги. Не радиацией – кислотой!

Когда женщина схватила маску, пианист сказал:

– Я знаю, кто вы.

– Я знала, что вы это поймете.

– Два года тому назад вы работали на Кенни Бентли и посещали Академию Харкурта – музыкальную школу для особо одаренных людей. Кенни приревновал вас и облил кислотой, а вы настолько устыдились своей внешности, что стали жить здесь, внизу, где никто не мог бы вас увидеть.

– Пожалуйста, выключите свет.

– Хорошо.

И вновь они говорили в темноте. Голоса собеседников отдавались в канализации эхом; янтарные глаза крыс мерцали во мраке.

– Я обратилась к врачам, – сказала женщина, – но они не смогли мне помочь.

– Почему вы не выдали Кенни полиции?

– Потому что я хотела отомстить по-своему. Просто увидеть, что его посадили в тюрьму, для меня было недостаточно.

– Полиция полагает, что его убил кое-кто другой. Хороший молодой парень по имени Дэвид Салливан.

– Я знаю. Я поднялась по шахте и слышала, как полицейские говорили с ним, а затем его арестовали, – последовала небольшая пауза. – Приготовьтесь кое-что поймать, мистер Ханратти.

Из чернильной темноты ему в руки упал продолговатый кусок бумаги.

– Это – полное признание, мистер Ханратти. Вашего друга освободят, как только вы отдадите это полиции.

– Мне очень жаль, – сказал музыкант.

– Вы ведь все понимаете, мистер Ханратти, я искренне верю, что вы все понимаете.

Сразу после ее слов прозвучал выстрел, и звук его постепенно затих, отражаясь от стен ее маленькой пещеры. Звук резкий, как запах пороха, заполнивший ноздри музыканта.

– Боже мой! – только и сказал он. – Боже мой!

Ханратти долго стоял на неустойчивой временной лестнице, думая об ужасном лице женщины и ее прекрасных песнях.

Когда он спрыгнул с коробок и заткнул конверт за пояс, то понял, что плачет, как плакал иногда, исполняя ее песни.

Пианист на минуту остановился и посветил фонариком вверх по стене и в темную дыру.

В конце концов, музыкант сделал то единственное, что мог сделать. Он ушел, и звук его шагов, мягко шлепающих по зловонной воде, гулко раздавался под огромными сводами канализации.

Ханратти все никак не мог унять слезы и не знал, сможет ли он перестать плакать хоть когда-нибудь.

-----------------------------------
* Пиратский берег (Barbary Coast) – портовый район г. Сан-Франциско, шт. Калифорния. Расположен на побережье залива Сан-Франциско [San Francisco Bay ], вдоль которого проходит шоссе Эмбаркадеро [Embarcadero ]; там расположены пирсы и складские помещения. Назывался так с 1850 по 1900 потому, что жители района нравами и поведением напоминали пиратов Средиземноморского побережья Северной Африки