Ну, вот .
Тяжелый разговор заглох сам по себе, а автор тем временем собрался выложить очередной кусочек. Поменьше, чем предыдущий, и, в сущности, ни о чём . Думала еще "нарастить", но потом решила, что лучше уж выложу так. А то неизвестно, сколько времени наращивать буду  .

______________________________________________________________________

* * *

Я снова взялся за книгу, однако приключения мстительного графа-самозванца больше не увлекали меня. Через несколько минут я понял, что в десятый раз перечитываю одну и ту же фразу, смысла которой никак не могу постичь. Оно и понятно: на самом деле я только и делал, что прислушивался к тому, что происходило над моей головой, в каморке рядом со спальней, где чудачка устроила себе кабинет специально для этих глупых научных занятий. Какое-то время там слышалась возня — она двигала стулом, шуршала бумагами, скрипела дверцами шкафа, — но потом все стихло. Ученая дама погрузилась в работу.

Я вышел на веранду, раскрыл дверь в сад. Снаружи повеяло ледяным холодом. Черт знает что! И это они называют весной! В раздражении захлопнув дверь, я прошелся из угла в угол по залитой светом веранде, потянулся, сделал несколько приседаний, чтобы размять затекшие от долгого сидения в кресле ноги. На столе уже все было приготовлено к чаю, не хватало только самовара. Не знаю — зачем, я сунул в рот печенье, оно показалось мне слишком сладким, и я вернулся в гостиную, чтобы налить себе воды из графина. Мелодичный звон старинных часов заставил меня обернуться. Как?! Прошло всего десять минут, с тех пор как она ушла наверх?! Что же, мне еще почти час маяться тут в одиночестве?! Задохнувшись от возмущения, я решил было подняться вслед за ней, чтобы там, на месте дожидаться, когда эта ученая особа соблаговолит спуститься со своих нумизматических небес, но вовремя одумался. Хватит мне выставлять себя на посмешище. Что-то слишком часто мои слова и поступки стали вызывать у нее смех. Осмелела, однако, робкая сестра милосердия, совсем освоилась. И этот покровительственный вид, с которым она то потреплет меня по щеке, то, как только что, взъерошит волосы… Впрочем… Что греха таить? Нравится это Эрику, нравится. Да и беды особой он в том не видит — пусть себе считает дурочка, что окончательно приручила чудовище. Но Эрик-то знает, кто и кого на самом деле прибрал к рукам.

Но вот ведь удивительное дело: я часами могу читать в кресле, совершенно не замечая ее присутствия, когда она сидит тут же, рядом: тоже читает или копошится со своим рукоделием. Правда, она в это время ведет себя тихо, как мышь, я же и вовсе ощущаю себя так, будто нахожусь в комнате совсем один. Так свободно я чувствовал себя только в одном месте: там, в Париже, в милой моему сердцу озерной гостиной. Но стóит ей лишь выйти из комнаты, как что-то начинает мешать мне, будто, наоборот, мое уединение нарушило чье-то назойливое вторжение.

Вот и сейчас я понял, что дождаться окончания часа, данного ей для завершения работы, будет нелегко.

Я осторожно поднялся по лестнице и, присев на корточки перед дверью в святилище науки, прильнул глазом к замочной скважине. Сидит. Склонилась над разложенными на столе бумагами, время от времени помечая в них что-то карандашом. Лица не видно, однако вся фигура выражает глубокую сосредоточенность. Левая рука машинально теребит выбившуюся из прически каштановую прядь — намотает на палец, дернет в задумчивости и снова распустит. Потом опять намотает, опять дернет… Дьявол, на это просто невозможно смотреть!.. Искушение ворваться к ней и немедленно прекратить это безобразие, пока на алтарь нумизматики вместе с ее и моим досугом не оказались возложенными и ее волосы, было слишком велико… Но мне удалось побороть его и, глубоко вздохнув, я на цыпочках спустился обратно в гостиную.

Еще с минуту бесцельно послонявшись по комнате, в конце концов я оказался перед роялем. Ну что ж, значит, так тому и быть. Что еще поможет музыканту скоротать время, как не музыка? Я открыл крышку и, замерев на мгновение, принялся бездумно бегать пальцами по клавишам. Случайные звуки складывались в музыкальные фразы, сплетались в мелодии, звучавшие уже когда-то под этим небом и совершенно новые. В их беспорядочном течении легко узнавались куски из «Дон Жуана», из «Розовых часов» и из более ранних вещей, о которых я давно уже и думать забыл, но которые, как оказалось, по-прежнему жили где-то на задворках памяти. Постепенно напряжение спало, раздражение начало отступать, и, закрыв глаза, я отдался на волю музыкальному потоку, получая истинное, почти физическое наслаждение от неожиданных, но от этого не менее гармоничных звуковых сочетаний…

Из этого сомнамбулического состояния меня вывел стук открывшейся наверху двери и торопливые шаги. Не переставая играть, я открыл глаза.

Она стояла на середине лестницы, прижав к груди руки. Вытаращенные глаза — того и гляди выскочат — смотрели на меня не то с восторгом, не то с отчаянием. Я взглянул на часы. До окончания отпущенного ей времени оставалось еще не меньше получаса.

— Что с тобой, Лиз? Что тебя так напугало? Мышь? — хотел было спросить я, но не успел, потому что она вдруг сорвалась с места и, бросившись на колени перед шкафом с книгами, принялась лихорадочно рыться в нижнем его отделении.

Перестав играть, я с удивлением наблюдал за ней. Правда, недолго, потому что через несколько секунд она вскочила на ноги со старой нотной папкой в руках и, достав оттуда потрепанную тоненькую тетрадку в два листа ин-кватро, с торжествующим видом протянула ее мне. На первой странице среди каких-то завитушек, цветочков и листочков помещалось знакомое изображение некоего насекомого, под которым фигурировала надпись «Les Chants du Grillon» (1) и, чуть ниже, помельче: «Sarabande» (2) . Уже догадавшись, в чем дело, я все же вопросительно взглянул на нее.

— Я знала, знала! — задыхаясь, словно после долгого бега, звонко воскликнула она. — Я всегда знала, что это — ты! — И она залилась счастливым смехом.

— Может быть, вы все же соблаговолите объясниться, баронесса? А то моего недоразвитого ума не хватает, чтобы постичь всю глубину ваших ученых умозаключений, — проговорил я в прежнем тоне, хотя мне все давно уже было ясно.

Вместо пояснений, она вдруг запела своим тоненьким, детским голоском:

— Ля-ааа, ля-ля-ля-лааааа… Ну что же ты? Наверно, я так ужасно пою, что ты не узнаёшь? — Она смущенно засмеялась. — Ты только что наиграл эту мелодию, среди прочего. Я сразу узнала, как только услышала! Ах, ну я же так всегда и думала! — И она снова рассмеялась, хотя в глазах у нее уже блестели слезы.

«Песенки Сверчка». Как же… Помню…

Едва поселившись под Дворцом Гарнье, я очертя голову бросился в сочинительство… Музыка давно уже переполняла меня, рвалась наружу, я с трудом удерживал этот поток… Правда, мне не оставалось ничего другого, как удерживать его: я просто не имел физической возможности заниматься ею в полной мере… Но вот — я свободен и волен делать, что пожелаю. Первые несколько месяцев я, как одержимый, барабанил по клавишам. Антуан только качал головой, видя, что приносимая им еда остается почти не тронутой. Я же не мог заставить себя отойти от рояля. Если я и покидал свой табурет, то лишь для того, чтобы чуть ли не на карачках добраться до ближайшего дивана и уснуть на несколько часов, а на следующий день вновь приняться за свое. Сначала я даже ничего не записывал — мне достаточно было самого процесса и осознания, что ничто теперь не помешает мне быть тем, кем я считал себя всю жизнь, — музыкантом, композитором. Но композиторы музыку пишут, и я тоже стал понемногу фиксировать на бумаге изливавшиеся из меня потоки звуков. Все это имело вид весьма сумбурный и беспорядочный, и я не знаю, как долго продолжалось бы это безумие, если бы однажды слово не взял Эрик Благоразумный. «Хватит, — сказал он с обычной своей безапелляционностью. — Хватит валять дурака и сотрясать воздух тем, что ты называешь музыкой. Музыка — это не только звуки, беспорядочно громоздящиеся в душе композитора или того, кто считает себя таковым. Музыку пишут не только для себя, но и для других. И поверь мне, композитор — это вовсе не бездонная бочка, в которой то, что изливается на тебя из высших сфер, может храниться вечно. В конце концов, если ты так и будешь держать, все, что ты написал, в себе, твоя музыка превратится в гнилое стоячее болото. Композитор — проводник, посредник между высшими сферами, где на самом деле родится великая Музыка, и — как ни прискорбно это для тебя звучит, — представителями «рода людского». Да-да. Точнее, избранными его представителями — теми, для кого музыка имеет значение. Так попробуй же, наконец, стать таким проводником… Заодно и деньжат подзаработаешь, — деловито добавил он, — рента — хорошо, но лишняя пара франков никогда не помешает». Я слушал его тогда, раскрыв рот и развесив уши. Это потом уже у меня появились контраргументы, с которыми вынужден был согласиться даже этот умник. Но в тот раз он меня убедил.

Мне не впервые приходилось сочинять для других. Немало музыки было написано мною и для цирковых программ Альфредо, и позже, для Людвига, всегда с большим воодушевлением принимавшим мое творчество. Сколько стихов положил я, по его просьбе, на музыку! Гёте, Шиллер, Теофиль Готье, Мюссе, Бодлер… Все сразу и не упомнишь! Из этих романсов мог бы получиться увесистый сборник… Но молодость расточительна и непредусмотрительна. У меня нет этих нот… Интересно, сохранил ли их Людвиг? Правда, я не раз уже убеждался, что все когда-либо сочиненное мною помню наизусть. Совсем недавно я поделился этими воспоминаниями с синицей: она, естественно, была в восторге…

И все же то мое сочинительство носило иной характер, ибо писал я тогда для определенных людей, которых знал и которым — что ж, можно и так сказать, — доверял. Теперь же, готовясь вынести свое творчество на суд публики — чужих, абстрактных представителей «рода людского», — я робел, как гимназистка перед экзаменом.

В качестве первого опыта я решил состряпать какую-нибудь безделицу. И состряпал — две небольшие пьески для фортепьяно: одна — в виде легкого вальса, другая — не менее легкий менуэт, в духе Боккерини, только не такой примитивный мелодически и с более богатой гармонией. Подписывать эти опусы каким-либо конкретным именем, тем более настоящим, я не пожелал, предпочитая хранить инкогнито, а потому авторство мое было обозначено единственной буквой — заглавной «Э», красовавшейся сразу после названия.

В нотном издательстве, коих поблизости от Оперы имелось несколько, мою первую пробу пера приняли весьма благосклонно. Отнес туда ноты, естественно, Антуан, выступив от имени загадочного композитора, предпочитающего хранить инкогнито. Думаю, это тоже сыграло определенную роль в отношении к моим произведениям со стороны издателя, решившего, очевидно, что он имеет дело с некой высокопоставленной особой, балующейся сочинительством, но не желающей, чтобы ее причуды стали известны в свете. Как бы то ни было, обе вещицы вышли отдельными выпусками, открыв цикл пьес для фортепьяно под общим названием «Песенки Сверчка». Название это придумал тоже я — в память о цирковом уроде Эль Грильо, каковым я был в годы своей юности. Помню, как обрадовал меня принесенный Антуаном аванс: не бог весть какие деньги, но это был мой первый в жизни настоящий гонорар, заработанный сочинением музыки, и я ликовал, как мальчишка.

Еще больше обрадовался я, услышав однажды свой вальс в чужом исполнении. Это было в репетиционном зале, на последнем этаже моего театра; какая-то девица из кордебалета, болтая с подружкой после репетиции, рассказывала ей о модной новинке загадочного автора, которую слышала у кого-то в гостях. Я чуть не выскочил из своего тайника и не расцеловал эту дуру, когда она, спотыкаясь и путаясь, стала наигрывать сочиненную мной мелодию. Воодушевившись первым успехом, я принялся за дело, и скоро «Песенки Сверчка» пополнились еще несколькими пьесками подобного толка…

— Видишь? Вот, вот, и еще вот! — Пребывая в крайнем возбуждении, она доставала из папки новые тетрадки все с тем же забавным сверчком на первой странице. — Самые первые ноты Аннет привезла мне из Парижа … вот эти — «Сарабанду»… Я сразу почему-то подумала о тебе — как только начала разбирать их. Это было давно, лет десять назад. После нашей последней встречи в Нижнем тогда прошло уже лет шесть… Но я сразу — сразу! — подумала, что это ты вот так подаешь мне весточку! — Поймав мой взгляд, она покраснела и смутилась. — Не знаю, почему… Мне было приятно так думать… А потом увидела эту букву «Э» и уже почти не сомневалась…

…Забавно, конечно… Поистине, тесен мир: банально, но как все же верно… Однако еще более забавно, что, работая над своими «Песенками», я действительно воображал себе некую барышню, милую и благовоспитанную, из хорошей семьи, представлял, как, склонив голову набок, она будет старательно играть на фортепьяно мои пьесы. Для этой абстрактной барышни я их и сочинял. Позже, когда я повстречал Ее, когда мы начали наши уроки, я решил, что та барышня и была Она. Что я предчувствовал нашу с Ней встречу и, еще не зная Ее, уже посвящал Ей свою музыку… Теперь же… Теперь я не знаю, что и думать… Может, и правда, дело не в предчувствиях, а в воспоминаниях?.. В запрятанных глубоко-глубоко воспоминаниях о влюбленной русской дурочке?.. Может, это они неосознанно ожили во мне, когда я занялся сочинительством, пытаясь в очередной раз зажить как все люди — «как все композиторы»? Может, и правда, это ее смутный образ виделся мне во время работы и ей предназначались мои первые сочинения?

Пораженный этим открытием, я молча смотрел на нее.
—…Я тогда даже написала в издательство, и мне прислали еще несколько выпусков, а потом, вместо очередной тетрадки, я получила уведомление о том, что «Песенок Сверчка» больше не будет…

Да, правда. Количество «песенок» перевалило уже за полторы дюжины, они звучали по всему Парижу, когда мне все это вдруг до смерти надоело. Мне уже хотелось иного, я перерос эти безделицы, во мне зрела иная музыка. Кроме того, к тому времени я уже стал Призраком Оперы, и у меня появилась более внушительная добавка к ренте. Посовещавшись с Эриком Благоразумным, я решил прекратить глупые опыты. Главное было достигнуто: я понял, что публика в моей власти и я всегда смогу заработать сочинительством на кусок хлеба. Только вот хочу ли я этого? — подумал я тогда. Хочу ли я всю жизнь писать всякую дребедень на потребу благовоспитанных барышень? Нет, не хочу. Что же до настоящей моей музыки, то, судя по вкусам, царившим вокруг, в том числе и в моем театре, она вряд ли пришлась бы по душе серой массе представителей «рода людского». Хотя, в сущности, мне не было особого дела ни до них, ни до их вкусов… Уж во всяком случае не настолько, чтобы подделываться под них… «Провались всё…» — решил я и отбросил пустые иллюзии. Издатель же еще какое-то время осаждал Антуана письмами с расспросами и увещеваниями (думаю, что своим отказом от дальнейшего сотрудничества я выставил его на кругленькую сумму), но потом и он умолк навеки.

— Ну, что же ты молчишь? Ну, скажи, я ведь права? — В запальчивости схватив меня за лацканы сюртука, она с надеждой заглядывала мне в глаза. — Это ведь был ты? Ты?!

— Ну, я… — Я пожал плечами и попытался высвободиться. От ее восторженности мне временами становится не по себе. — А ты, Лиз, оказывается, не только «Этюд к Элизе» играть умеешь? — решил я направить разговор в иное, более удобное для меня русло.

Она вспыхнула, смутилась.

— Ну, как ты там это… исполняла?.. — Предвкушая изрядное веселье, я силой усадил ее на табурет и раскрыл перед ней «Сарабанду». Бедняжка что-то смущенно забормотала, пытаясь возражать, но Эрик оставил ее протесты без внимания. — Давай, давай, не ломайся! Автор просит.

Зная по опыту, что сопротивляться Эрику — пустая затея, она с обреченным видом поёрзала на стуле и осторожно опустила пальцы на клавиши… Раздалось несколько робких аккордов.

— Стоп!!! — Выслушав кое-как пять тактов, я не выдержал и, подскочив к ней, схватил за руку. — Неееет, сударыня, простите, но этого я не могу вынести! Вы бы посмотрели на себя, баронесса! Как вы сидите?! — Скрючившись и растопырив полусогнутые руки, я изобразил ее посадку. — Это же какая-то ревматическая паучиха, право слово! — Она фыркнула и, склонившись над клавиатурой еще ниже, искоса поглядывала на меня веселым глазом. — Кто так играет?! Прямо!!! — рявкнул я так, что она подскочила. — Прямо сидеть за инструментом! Локти параллельно клавиатуре! Плечи распрямить! А ну, пусти!..

Я бесцеремонно спихнул ее с табурета и, бегло взглянув в ноты, заиграл сам. Заняв привычное место в изгибе рояля, она с мечтательным видом облокотилась о крышку и приготовилась слушать.

— А как же нумизматика? — поинтересовался я, не прекращая игры и забавляясь умильным выражением ее лица.

Тяжело вздохнув, она ответила виноватой улыбкой.

— Ну вот и правильно… А знаешь, Лиз… — Внезапно посетившая меня шальная мысль показалась настолько удачной, что я не почуял в ней никакого подвоха. — Что если я стану тебя учить? — Действительно, пронеслось у меня в голове, как я не додумался до этого раньше?.. — Ты у меня через полгода виртуозом станешь. Может, как Эрик, ты и не заиграешь, но уверяю — будешь почти как этот, как его… австриец… ну Вагнер еще на его дочке женился… Франц Лист — вот! Поверь, я знаю, что говорю. У меня есть опыт преподавания, и весьма неплохой…

* * *

Эрик никогда не был суеверен. Эрик всегда презирал «народные приметы». Черные кошки, пустые ведра, тринадцатое число — на все это Эрику всегда было наплевать! С несколько бóльшим пиететом он относился к астрологии, хотя и тут не раз убеждался, что правила и приметы, пригодные для других, на него, чудовище и гения, не распространяются. Возможно, по звездам и можно прочитать грядущее, но Эрик никогда не желал знать наперед, что с ним произойдет, во всяком случае, далекое будущее его не интересовало. Он справедливо считал, что такие знания лишают жизнь остроты, а потому предпочитал рассматривать звезды с эстетической точки зрения… Правда, все это не мешало ему признавать тот факт, что ничего случайного в жизни не бывает. Но что из этого? Дело-то не в приметах…

Да, случайностям нет места в этом мире, по крайней мере, в жизни Эрика — им явно не место. Потому и его знаменитый, неслыханный договор, заключенный не с кем-нибудь там, а с самим Господом Богом — не был случайностью. Во всяком случае, Эрик был в этом убежден…
Ну, Богу, как говорится, богово, а вот Эрику… В сущности, что такое его жизнь? Это игра, нескончаемая игра с Ним, с Небесным Фокусником. Увлекательная, опасная, с простыми и гениальными правилами. Вот их-то, этих правил, и касается тот негласный договор. По этому соглашению, Он, мой небесный коллега, расставляет ловушки, одна хитроумнее другой, и помечает их одному Ему ведомыми знаками, а Эрик должен распознать Его указания и обойти ловушку. Для этого от Эрика, прежде всего, требуется соблюдать осторожность, быть осмотрительным, внимательно прислушиваться и присматриваться к знакам, посылаемым свыше, ну и самому не нарушать собственных установок. Это не так уж и трудно, когда живешь один и имеешь возможность сколь угодно долго обдумывать и анализировать складывающиеся ситуации, просчитывать ходы, взвешивать решения. Более того, из этой игры Эрик умудрился извлекать полезные для него самого уроки. Так, переняв от Коллеги некоторые из Его приемов. он научился и сам расставлять ловушки, только вот знаков никаких он ставить не стал, предоставляя своим партнерам по играм выпутываться самим. Ну да ведь Эрик и не Господь Бог…

Как бы то ни было, ему всегда удавалось выходить сухим из воды. Почти всегда. Один раз он все же оказался по-настоящему на волосок от гибели, угодив в собственную ловушку… Что ж, о причине, повлекшей за собой эту досадную ошибку, догадаться нетрудно. Это случилось как раз в тот момент, когда голова Эрика была занята новыми, посторонними мыслями — мыслями о Ней, и он, будучи не в силах сосредоточиться на чем-то другом, отнесся к очередной партии игры без должного внимания…

И вот опять! Я же знал, знал, что все это может кончиться катастрофой! Знал и скрупулезно следил за тем, чтобы они не соприкасались — эти два параллельных мира, в которых я живу вот уже месяц. Там меня любит Та, здесь — эта. И ничего общего, никаких точек соприкосновения! И что же? Я даже не заметил, как собственноручно столкнул их! Это же надо — настолько утратить бдительность! Позабыть обо всем на свете! Непростительная беспечность! А все потому, что в присутствии синицы мне давно уже не удается сосредоточиться… Но он-то, он-то куда смотрел — этот благоразумный рассудительный умник?! Куда-куда… Да туда же, куда и я сам… На нее…

* * *

Она молчала, и на ее лице, по которому я всегда мог читать, как по открытой книге, сменялись самые разнообразные чувства. Удивление, радость, недоверие, смущение, неуверенность, сомнение…

— Ну, что ты молчишь, Лиз? Это будет замечательно, уверяю тебя.

Моя находка и правда показалась мне на тот момент весьма удачной. Она позволяла открыть новую страницу в истории наших взаимоотношений, внести разнообразие в нашу все же излишне размеренную растительную жизнь… Я был уверен, что с успехом справлюсь с поставленной задачей — ведь у меня уже есть опыт преподавания. О том же, откуда этот опыт взялся, я даже не вспомнил…

— Ты думаешь… у меня получится?

В ее тихом голосе слышалась не столько неуверенность в собственных силах, сколько элементарный страх. Меня разобрал смех.

— Ты что, боишься меня?! Думаешь, я буду на тебя кричать, как давеча? Вот глупая! Да не бойся ты! Я же добрый. Неужели ты до сих пор не поняла этого? Строгий, но добрый. Ты только слушайся меня, прилежно выполняй все мои требования, — и я ничего тебе не сделаю. Ну разве что, — я злобно оскалился, — буду бить линейкой — по рукам! по рукам!! по рукам!!!

Я схватил ее за обе руки и резко притянул к себе, так что от неожиданности она взвизгнула и весело рассмеялась.

— Ну что?! Будешь заниматься?! Будешь?!! Говори!!! — зверским тоном продолжал допытываться я, беспардонно тиская и щекоча баронессу фон Беренсдорф.

— Буду!!! Буду!!! Ой!!! Пустиии!!! — истерически смеялась она, отчаянно извиваясь в моих руках. — Обязательно буду! — тяжело дыша, но уже более спокойным тоном продолжала она, когда я наконец отпустил ее с миром. — Ты не представляешь, как мне всегда хотелось играть — по-настоящему. Я ведь много занималась в детстве: и с матушкой, и с Антоном Григорьевичем. Это учитель, — пояснила она, — он даже какое-то время жил у нас в имении. Он считал, что я способная. Но, к сожалению, ему пришлось уехать, а через некоторое время мы узнали, что он скоропостижно умер… А потом мы и сами переехали в Петербург… Это было в том самом году, когда… — Она запнулась. — Когда я узнала тебя, — грустно улыбаясь собственным мыслям, договорила она. — А потом заболела матушка … Ну, а дальше ты знаешь… Больше уроков я не брала, играла сама для себя — изредка…

Она вздохнула.

— Ну, вот и прекрасно! Завтра же и… — начал было я, но она перебила меня, взяв за руку.

— Подожди… Не сердись, пожалуйста… Но я все же должна сначала закончить работу. Заниматься с тобой — это такое искушение… Я боюсь, что заброшу рукопись окончательно. А этого нельзя делать. Я должна…

Ну вот! Приехали…

Я почувствовал, как физиономия моя вытягивается сама собой. Чертова маска! Я настолько привык, что все мои мысли и чувства надежно скрыты под этой черной тряпкой, что совершенно перестал контролировать выражение своего лица! И этот идиот еще только что похвалялся, что может читать по ее лицу! На себя посмотри, олух!

Оценив по моей «открытой книге» всю глубину постигшего меня разочарования, она крепко сжала мою ладонь и легко присела мне на колени.

— Ты расстроился? Ну, пожалуйста, не обижайся… Я же обещала… Мне бы только закончить — и я буду совершенно свободна! Это будет чудесно! Чудесно!

Она заглянула мне в глаза с заискивающей улыбкой.

— Что ж, — вздохнув с деланным смирением, проговорил я, — Эрик привык, что в этом доме с ним совершенно не считаются… Эрик не ропщет. Эрик умеет жертвовать собой. Эрик будет ждать. — Разыгрывая эту комедию, я сам удивлялся — уже в который раз — своей небывалой сговорчивости. — Но предупреждаю, — чуть повысив голос, я добавил в него металла, — недолго…

— Недолго, недолго! — обрадовалась она. — Я же говорила — мне чуть-чуть осталось. Ну, на недельку — не больше. Знаешь что? Давай назначим первый наш урок на восьмое мая. Это будет твой подарок мне на день рождения!

Придумала… Будто у Эрика нет для нее других подарков…

— Что ж, — смиренно повторил я, — будь по-твоему. Восьмого так восьмого. Но упаси вас бог, баронесса, нарушить обещание. — Я  перешел на зловеще-угрожающий шепот. — Ты меня еще не знаешь, Лиз: я страшен в гневе!

— Я догадываюсь, — тихо сказала она, глядя на меня неожиданно серьезно и ласково. — Пойдем пить чай…

И, со вздохом встав с моих колен, она матерински чмокнула меня в макушку.
__________________________________________

(1) Песенки Сверчка (фр.).
(2) Сарабанда (фр.).

Отредактировано Seraphine (2009-12-14 00:02:43)