Слишком идеальный мир

Он был странный. Этот старичок из первой палаты налево от лифта. Да и сама палата была такая – со своей легендой. Старший персонал, врачи и медсестры, проработавшие в клинике не один десяток лет, называли ее камерой пожизненного заключения. Из нее не выходили, в ней жили и умирали самые безнадежные случаи. Было в этом какое-то особое медицинское кощунство – квалифицировать каждого пациента лишь как «случай». Пациент не был для них человеком – он был лишь «случаем». Необычным, причудливым, забавным, интересным, важным для науки – но лишь случаем. Когда она хотела стать врачом, ей казалось, что в этой профессии выживают самые человечные из людей, но за последние несколько месяцев в роли младшего медицинского сотрудника она познакомилась с изнанкой их работы. С их цинизмом и бездушностью. Хотя душа… медицина и так не признает ее существование.

А он был странным. Ухоженный седовласый мужчина, по виду – чуть старше шестидесяти, очень красивый – настолько красивый, насколько может быть красива зрелость – и очень спокойный. И он был нормальным. Внешне он был совершенно нормальным. И уже в этом была его ненормальность. Для заведения, где каждый третий мнит себя Наполеоном, а каждый пятый – Мессией, в его глазах было слишком много жизни, слишком много грусти и слишком много пустоты, выжженной временем. Он никогда не рассказывал нелепых и абсурдных историй о том, как сражался с Веллингтоном при Ватерлоо или как дал распять себя во искупление грехов человеческих. Казалось, самим фактом своей нормальности он отрицал природу этого заведения, - для него психиатрическая клиника была лишь домом престарелых.

Но он часто говорил о душе. Единственная его странность, - и единственная привилегия, позволенная ему заведующим отделением, - заключалась в том, что он читал научную литературу. «Пожизненная палата» была завалена периодикой – журналами и газетами о биологии, преимущественно это были статьи, которые так или иначе касались исследований о поисках души, это были статьи о проблеме на стыке биологии и теологии, о той проблеме, которую она сама никогда не признавала. Ведь медицина тут бессильна. Он много знал, и много мог рассказать об этих исследованиях, и в те редкие часы, когда он покидал палату и выходил во двор подышать свежим воздухом, она всегда старалась быть поближе к нему – именно там, на природе, у пруда, он становился разговорчивым. Он мог говорить часы напролет – пока не поднимался ветер. Чуть только зашуршит листва в кронах деревьев, как старичок тут же замыкался, обрывал себя на полуслове и просил увести его в палату.

И это была его единственная странность в этом мире людей с больной душой, - чье существование наукой не доказано. Единственная странность, которая и делала его более странным, чем все остальные обитатели клиники.

Каждый раз, выбирая время для прогулок, он тщательно изучал прогнозы погоды на ближайшее время. Он боялся шелеста листвы.

И этот день не предвещал ничего необычного, просто утром, после завтрака старичок сказал ей:
- Ну что, милочка, в такой солнечный тихий день грех сидеть в четырех стенах, не правда ли? Давайте прогуляемся, недавно я прочел одну изумительную статью в «Биологическом вестнике», вам понравится.

Но разговор не заладился – синоптики, как это часто бывает, ошиблись, и внезапный порыв ветра сорвал околонаучный диспут. Уже в палате, когда она закрывала и зашторивала окна, он задал вопрос, простой и естественный, но от этой бесхитростности захотелось вжаться в стену:

- Наверное, я кажусь психом, со всеми моими странными разговорами о душе, да? Понимаете, просто это последняя моя радость в жизни с тех пор, как у меня не осталось близких, и я по доброй воле пришел сюда. В эти места ведь не приходят сами, да? А для меня вопрос души – это вопрос жизни и смерти. Вопрос моей жизни – и множества смертей, в которых я виновен… - голос его сорвался и перешел в сдавленный шепот. - Я был астробиологом, и я хотел изучать душу.

Тогда она поняла, что рассказ будет долгим.

***

- Меня считали лучшим специалистом в области изучения биосферы иных планет, - так начал он свой рассказ, и не было в этих словах ни гордости, ни превосходства, - лишь сухая констатация факта. - Это была наша первая экспедиция на... впрочем, она была первая и последняя, исследования быстро свернули, и название планеты вам ни о чем не скажет. Мы знали, что она обитаема, но, как мы успели понять из данных, полученных с помощью отправленных туда заранее роботов-исследователей, это не была гуманоидная форма жизни. Собственно, мы затем и отправились в экспедицию - чтобы понять. Эту планету... - он замялся, словно не в силах подобрать нужные слова, хотя говорил до этого уверенно и почти сурово, - населяли некие субстанции, не имеющие ни формы, ни физического тела.

Видите ли… проблема существования души – это один из важнейших моментов разлада между наукой и церковью, я же рассказывал вам. А тут… Меня, как ученого, взволновали результаты исследований, и я вызвался отправиться туда, чтобы собственными глазами убедиться – быть может, на той планете и живут души до и после своей жизни на Земле? В конце концов мне это ничем не грозило, ведь мы отправлялись туда с мирной целью… Как же я тогда заблуждался…

- Этот мир… он… - старичок снова замялся, тяжело вздохнул и надавил указательным пальцем на прикрытые веки, как будто внезапная боль в глазах не позволяла ему видеть комнату ясно и отчетливо. – Этот мир… он был прекрасен. Не знаю, каковы были ощущения у моих коллег, но я почувствовал себя… каким-то неуклюжим варваром, собирающимся забивать гвозди микроскопом.

Мы пришли изучать, да. Но мы стали патологоанатомами. Наши методы и приборы, идеально подходившие для изучения гуманоидной расы, оказались бессильны, но мы узнали об этом слишком поздно. Даже наши лингвотрансляторы были бесполезной кучкой электроники - в том мире не было слов.

Знаете… я не видел в своей жизни, ни до ни после, ничего прекраснее того мира. Можете представить – некое воздушное пространство, в котором однако нет никаких физических тел, ни растений, ни животных, ничего абсолютно. Вместо этого до самого горизонта, насколько хватает обзора – переливание цветов в видимом глазу спектре. Это были они, души. У каждой был свой цвет, и не было ни одного повторяющегося, они смешивались, сливались, рождались новые… Рождение души – это фантастический процесс, никакой науке не под силу объяснить это. Это как смешение красок – сначала видишь два цвета, но проходит мгновение… другое… третье… и перед тобой совершенно новый цвет. Уникальный. И ты видишь уже не смешение двух сгустков энергии – отныне это уже три совершенно свободные души. Быть может, эта третья отправится вскоре на Землю, чтобы поселиться в хнычущем комочке плоти, которому суждено стать чьим-то ребенком?

Мне бы хотелось, да, очень хотелось остаться в том мире и научиться чувствовать так же, как они. Но я понимал, что это невозможно. Единственное, что я мог – изучать их. По возможности – изучать живыми и трепещущими, а не заниматься препарированием. Это не была экспансия, это не был геноцид. Просто мы очень быстро, но уже очень поздно поняли, что ни один из наших земных методов не подходит для этого тонкого, совершенно не материального мира.

Они растворялись. Они погибали. От любого нашего вмешательства – они умирали с тихим печальным звуком, будто шелестела колеблемая ветром листва. Их становилось все меньше и меньше, они перестали рождаться… И я не видел ничего ужаснее этого. Возможно, после нашего вмешательства на Земле появилось целое поколение детишек без души? Можете себе это представить? Мы собирались изучать чужие души, но не смогли сберечь даже свои. Мы уничтожили идеальный мир. Слишком идеальный для нас мир.

У них не было тел, наши руки не были в крови, но это было намного страшнее – видеть, как из-за тебя Вселенная теряет что-то, что создавалось тысячелетиями, что существовало до тебя и должно было существовать после. Это пятно с наших душ, если они все-таки существуют, не смоет ничто. И с этим я живу уже много лет. И поэтому я здесь. А теперь выгляните в окно – может ветер утих?

***

Уже значительно позже, когда она стала дипломированным врачом, и у нее был доступ к историям болезней, она узнала правду.

Да, старичок из первой палаты налево от лифта на самом деле был ученым. Не астробиологом, в космос он никогда не летал, конечно. Он был просто биологом. Очень тихим, спокойным, погруженным в себя, и очень одиноким. Одиноким до тех пор, пока не встретил идеальную женщину, на которой и женился. Очень поздно и очень счастливо. Потом он стал отцом. Очень счастливым и очень довольным своей семьей. А потом все рухнуло. В один из прекрасных солнечных и немного ветреных дней его жена и сынишка отправились на прогулку по озеру. Без него, он был слишком занят подготовкой к очередной конференции. Лодку прибило к берегу через пару дней. Она была пуста. Вскоре он попал в «пожизненную палату». И больше оттуда не выходил.

Так становятся Солнцем

Все было просто: она была Принцессой, а он - Принцем. А у принцесс всегда – все лучше всех. Но только… она была необычной принцессой. У нее было солнце, свое солнце. Оно согревало ее своими лучами, - не обжигало, но дарило тепло. То тепло, благодаря которому кровь ровно и размеренно текла по венам. Иногда, в самые-самые погожие дни, солнце спускалось совсем низко, и она каждой клеточкой чувствовала, как оно своим светом прикасается к ней. Всего лишь физическое явление – фотоны, волны, - но ей казалось, что оно ласкает ее, только ее и никого больше. Да так оно и было: у других - обычное солнце, а у нее – свое, персональное. Ее солнцем был он. Никто не знал, только они двое. Она говорила: «Ты – солнце». А он смеялся: «Ну какое я солнце, я только для тебя». А она отвечала, серьезно и чуть печально: «Ты мое солнце, мое и ничье больше. И больше никто не знает, и не узнает никогда. Но ты – солнце. С тобой тепло и никогда не одиноко». Вот только… на солнце нельзя смотреть и нельзя к нему прикасаться, - и она это знала. И это был их уговор. Лишь изредка она могла видеть его отражение на поверхности воды, но даже тогда глазам было больно.

Все было просто: они просто были. Друзьями. Братом и сестрой. Вот только… она его любила. Как можно не любить солнце? Как можно не любить то, из-за чего бьется твое сердце? Это же так естественно. Без солнца не будет тепла, а без тепла не будет жизни. И она ждала с трепетом, когда он будет рядом. Тосковала, когда его не было, а он это знал, - и ему нравилось. Они играли в эту игру и понимали, что это - игра. Или это только он понимал? Или он тоже не играл? Просто он был принцем. Он был солнцем. И она верила ему – она знала, что он все делает правильно, что он никогда не обманет, не предаст, не сделает неверного шага, не подведет. Но… он был всего лишь принцем. Таким, каким она его сделала. Он не был собой.

А потом все стало непросто: пришло время повзрослеть. И принять на себя другие обязанности. И он стал королем. И он стал хозяином. Он стал хозяином себе и своим чувствам. И она думала: вот сейчас… сейчас… сейчас… еще немного – и ее солнце протянет ей руку, и сделает ее своей королевой, и жизнь наконец обретет тот смысл, который был заложен свыше еще до того, как она стала Принцессой. Ну что с нее возьмешь? Все Принцессы одинаковы – в головах у них слишком много фантазий, они вечно что-то придумывают. И становятся заложницами своих мечтаний. А она верила в свое солнце, и она верила ему. И ждала… Но вокруг него всегда было слишком много других, и всем было от него что-то нужно. Помощь, защита, тепло, покровительство. Что может быть нужно от солнца? Слишком много проблем, слишком много забот, слишком мало времени. А наивная Принцесса думала – сейчас, еще немного, еще чуть-чуть, потерпеть, переждать, не сломаться – и все будет хорошо. Ну и что с того, что он перестал быть ее солнцем? Что с того, что он больше не дарит ей свое тепло? Ведь он теперь Король, у него много других забот. Нельзя одновременно решать проблемы вселенского масштаба и дарить тепло тем, кто тебя любит. Просто не хватает сил. Но ведь рано или поздно дела кончатся, да? Ведь дела не могут быть вечными, да? Ведь и королям нужен отдых? И тогда он снова придет к ней, и снова станет ее солнцем, и снова подарит ей тепло.

А потом все снова стало просто: вскоре кто-то другой назвал его солнцем. Какие-то льстивые подхалимы поддакнули. Слово пошло гулять по миру и стало у всех на устах. И он, - скромный принц, который всегда смеялся, когда она называла его своим солнцем, - поверил. Он, - хозяин мира и своих желаний, - он согласился с ними. Согласился, что его место – среди небесных светил. Тысячи глаз, словно тысячи зеркал, отражали его величие, и он поверил, что действительно сияет подобно солнцу. Но детство закончилось, и затея уже не была милой забавой. Он вознесся. Он посчитал, что они правы, - ведь их так много. Ее слова для него ничего не значили, были пустым звуком, - а им он поверил. Он стал Солнцем. Повелителем света и тени. Отныне он стал решать за других: кому быть на свету, а кому достаточно отблесков и отголосков. Отныне он вступил на скользкий путь, который неизбежно ведет к одиночеству. Тот, кто решает, кому быть рядом с ним, а кому не быть, - рано или поздно остается один. Но когда он это заметит, будет уже слишком поздно. Солнце одно. Оно всегда одиноко. Оно дарит тепло и свет всем, но ему никто ничего не отдаст и не вернет. Просто потому, что солнце этого не почувствует. Оно слишком далеко и высоко.

Он стал Королем. Солнцем, которое никого не греет. А она так и осталась Принцессой. Лягушкой, у которой когда-то было свое Солнце.

***

Время шло.
Постепенно Лягушка привыкла к мысли, что Солнце больше ей не принадлежит. Лягушка научилась замечать мир вокруг, радоваться погожему дню и редким встречам с перелетными птицами. Лягушка знала сказки и верила в чудеса. И по ночам, прислушиваясь к такому знакомому и родному шороху в камышовых зарослях, она мечтала. Сначала мечтала о своем Солнце, которое рано или поздно устанет вращаться среди звезд и планет. Оно вернется к ней, станет снова частью ее маленького мира, - так думала лягушка. Ведь нет ничего сильнее чистой и искренней любви. Так думала Лягушка и верила своим мечтам.

Но время шло

Но ничего не менялось.

И тогда Лягушка изменила своим мечтам. Она сама не заметила, как привычный шорох в камышах стал навевать уже не мысли о ее Солнце, но о чем-то другом, еще более светлом и теплом. Мечты о других местах, других встречах, других горизонтах.

Не менялось ничего. Но изменилась сама Лягушка. Она вновь обрела покой и мечту. Мечту, которая согревала ее холодными ночами, и покой, который позволял проживать день за днем без ожидания, что Солнце вернется.

А когда Солнце вернулось... Оно было уставшим и потрепаным, его лучи больше не ослепляли, от его поверхности больше не исходило тепло.

- Я так устал... Давай с тобой поговорим, мы так давно не виделись...

- Прости, солнце, но я не могу, - сказала лягушка. - Вечером меня будут ждать перелетные птицы. Я улетаю. Я больше не вернусь. Спасибо, что помог мне стать сильнее. Но это время прошло. И его нельзя вернуть.

- А раньше ты говорила иначе...

- Знаешь, солнце... Лягушка переросла свое болото. И увидела, что тот, кого она считала своим Солнцем, на самом деле был самой обычной жабой. Солнечный свет, который отражало его огромное глянцевое пузо, со временем померк, - все встало на свои места. И согреть своим огромным глянцевым пузом жаба так никого и не смогла. Что, ты страдаешь? Держись, бог с тобой, ты все переживешь. Ведь ты такой сильный и всемогущественный.

И Солнце увидело - возражать нет смысла. И Солнце ушло.

Утром она доказала, что лягушки тоже могут летать. И улетела к своей новой мечте.

А солнце, ставшее вдруг жабой, смотрело с тоской в небеса и злилось на лягушку, которая узнала его самую большую тайну.

Но еще больше Солнце злилось на себя. Не каждый день улетали те, кто безоглядно в него верил. Все останется по-прежнему, но без нее.

Вдохновленная трагической историей любви молодого короля Франции Людовика XIV (он же Король-Солнце) и одной из племянниц кардинала Мазарини - Марией Манчини, дааавно написала это

Ангел-Хранитель

Она бежала. Бежала по бесконечным коридорам, которые, извиваясь и неожиданно поворачиваясь, подобно лабиринту, отдаляли ее от выхода. Но она все не останавливалась, потому что понимала: если замешкаться хоть на миг, дать себе оглянуться – все пропало. Надо идти, не замедляя шага, просто идти – в любую сторону, только бы подальше от этих холодных враждебных стен. Когда-то эти помещения казались ей верхом великолепия и роскоши, но теперь они пугали ее, эти стены словно кричали: «Чужая! Уходи! Ты здесь никому не нужна!» Она должна была уйти, так решили ОНИ, и было бессмысленно сопротивляться: все кончилось, у них больше не осталось времени. Все кончилось, так и не начавшись. Она уйдет, чего бы ей это ни стоило, что бы ни пришлось оставить там. Кого бы ни пришлось оставить… А ведь в самом деле – что ей оставлять? У нее ничего нет, она никто, - у нее был только он, но теперь и его не стало.

Ну вот ее настигла и эта мысль, такая естественная и в то же время переворачивающая все с ног на голову, – мысль о нем. Нет, он не умер, он остался там, с НИМИ. Один. На растерзание. Лишь она одна знала, с каким трудом дается ему каждый новый день, каждый новый шаг по широкой дороге, ведущей к великолепной жизни, которую его заставили выбрать, - но теперь у него не осталось и этого, теперь он совсем один…

Даже теперь, стоя на мостике над бурной рекой, вдали от НИХ, она слышала, как гулко бьется его сердце в предрассветной тишине, совсем близко, как будто в ее руках; она видела его бледное лицо, потухшие глаза, которые прежде излучали свет. Свет, предназначенный для нее одной… Она слышала его последнее «Прощай», но это был чужой голос – холодный, сухой и мертвый. Она видела его отражение в реке, там, где должно было быть ее собственное – отражение призывало ее, протягивало руку, ласковым голосом обещало вечную жизнь вместе. Такую жизнь, которую они сами для себя придумают, которую никто не сможет разрушить… И она сделала этот последний шаг.

***

…Удивительно, и как только она решилась? Ведь она была верующей и никогда, - даже в самые горькие минуты отчаяния, даже покидая родину, покидая все, что ей было мило и дорого, - она и подумать не могла о том, чтобы наложить на себя руки, а теперь?.. Как будто кто-то невидимый подтолкнул ее, направляя ее ослабевшее, безвольное тело туда – к самому краю. И теперь так странно наблюдать, как быстрое течение уносит ее никому не нужное, пустое, лишенное души, тело.

Что было дальше, она помнит очень смутно, как будто сквозь горячечный бред. Она ждала адских мук, уже была готова к ним, - в сущности, вся ее жизнь до встречи с ним была нескончаемым адским пламенем, - но вышло совсем иначе. Хотя, как знать, быть может, вынесенный приговор и был для нее самым настоящим адом? Ее отправили обратно, сказав в напутствие: «Ты искупишь свой грех, находясь рядом с ним. Ты будешь с ним каждую секунду его жизни, до его последнего вздоха, ты станешь его внутренним голосом, его совестью, его Ангелом-Хранителем».

Она приняла это наказание стойко и мужественно – а что она могла возразить? В последние годы за нее решали другие, и она привыкла. И подчинилась.

Самым трудным был первый шаг сквозь каменную стену. Какая, однако, насмешка судьбы: последний шаг на дороге отчаяния она сделала с легкостью, а теперь, - стоя перед единственной преградой, отделявшей от нее того, в ком был смысл всего ее нынешнего существования, - она испытывала леденящий холодок там, где прежде было сердце. Но она преодолела себя…

Все на своих местах, все точно так, как было в то утро, когда она убежала. И тот же предрассветный час, разве что небо чуть поярче на горизонте, и облака окрасились в лилово-розовый цвет. А в комнате все тот же зловещий полумрак. Из приоткрытого окна доносится щебетание ранних пташек, и до головокружения пахнет ранними цветами. Что это за цветы? Она не помнит названия, она лишь знает, что в день перед последним «Прощай» они гуляли по этому саду и строили планы на будущее, но этим планам уже тогда не суждено было стать реальностью.

Отбросив последние остатки стыдливости, о которой в ее теперешнем положении следовало забыть, она вошла. Страшно подумать – всего несколько часов назад она бы сгорела со стыда, если бы ее застали здесь, - ведь это немыслимо – зайти в спальню к мужчине! - но теперь все изменилось, теперь ее никто не увидит, никто не схватится за сердце, никто не прочтет ей длинную мораль о добродетели скромности.

В первые минуты она едва могла различать предметы – так темно было в комнате. И его она заметила тоже не сразу. Он сидел в глубоком обитом бордовым бархатом кресле напротив окна – сжавшись, обхватив плечи бледными тонкими руками, пустым взглядом смотря куда-то вдаль, за горизонт, в сторону дороги, по которой ее должны были увезти этим утром. Отъезду не суждено было случиться, только ему об этом никто не сказал. До конца своих дней он пребывал в счастливой уверенности, что ее жизнь сложилась лучше, чем его: почти так, как они мечтали, только на его месте рядом с ней, - так он думал, - должен был оказаться кто-то другой.

Простояв так несколько минут возле двери, она наконец решилась подойти к окну. Несколько секунд она любовалась рассветом и тем необычайным сиянием, которое приобретал нежный, предутренний солнечный свет, проходя сквозь ее руку, которая, казалось, была соткана из густого тумана. И, подобно ребенку, она захлопала в эфемерные ладоши и засмеялась, как, бывало, смеялась они вместе – смялись не шутке, не забавной истории, а просто так, потому что им было хорошо вдвоем, потому что они были счастливы. Она и сейчас смеялась от счастья – что может видеть его, быть рядом и даже, - она подошла к нему вплотную и провела рукой из тумана по его бледной щеке, - да, даже ощущать его тепло. Теперь они навсегда вместе, теперь их ничто не разлучит.

В какой-то момент ей показалось, будто его взгляд, остановившись на ней, стал более осмысленным – неужели он увидел ее, неужели почувствовал ее присутствие? Но нет – он всего лишь взглянул в окно, в дымчато-сиреневую даль и, едва шевеля сухими бледными губами, прошептал:

- Ну вот и все, нас больше нет... прощай, моя единственная… будь счастлива… за нас двоих…

Казалось, сердце, - если бы оно у нее было, - готово выпрыгнуть из груди. Она кричала, она теребила его за руку, наотмашь била по щекам – ничего. Только теперь она поняла, что никакие несчастья и лишения в жизни не сравнятся с теми последними словами прощания, которыми они обменялись всего несколько часов назад. Теперь она была готова претерпеть какую угодно разлуку, только чтобы надеяться на встречу, на единственный взгляд, на единственное прикосновение, которое не останется без ответа. Но было поздно…

Так шли чередой похожие друг на друга бесконечные дни и ночи: днем он улыбался уголками губ, делал вид, что ничто его не беспокоит, что он смирился со всем, что ОНИ сделали с ними двоими, был вежлив и учтив с дамами, строг и требователен с теми, кто ему подчинялся; а ночами он нередко без сна лежал в своей большой постели и воспаленными глазами вглядывался в темноту. Она знала, о чем он думает, все его помыслы и душевные устремления были для нее открытой книгой, хотя для того, чтобы узнать его мысли в самый темный час между вечером и утром, ей вовсе не нужно было проникать непрошеной гостьей в его размышления, – он произносил их вслух.

- Если бы только можно было повернуть время вспять… я бы никому, ни за что и никогда, не позволил разлучить нас… никто бы не узнал о нас… пусть нам пришлось бы таиться от завистливых и хищных взглядов, но мы могли бы изредка видеться, обмениваться взглядами, приветствиями, пожатием рук... я бы чувствовал твою любовь на расстоянии… и ты была бы навсегда со мной… но мы еще встретимся… да, если есть Бог на небесах, мы еще встретимся…

Не тратя впустую сил, она больше не пыталась докричаться до него, ни сделать свое прикосновение осязаемым. Она лишь становилась на колени рядом с ним, опускала голову ему на плечо и так же тихо отвечала:
- Нет, мы все сделали правильно. Только так мы могли любить друг друга. Даже если бы мне дали второй шанс, если бы мы начали все сначала – ничего не изменилось бы. Даже если бы я знала, что все закончится болью и страданием – я не побоялась бы сделать этот шаг навстречу тебе… и теперь я счастлива.

И по ее щеке катилась горячая соленая слеза.
Едва ли ангелы плачут…

***

А потом была свадьба. Пышная, роскошная церемония, все как того требовал этикет. Невеста была так наивная и глупа – она верила в будущее счастье. А он среди толпы в храме искал глазами лишь одного человека – ее. Конечно, он был уверен, что она должна прийти, что ОНИ не могут не пригласить ее – хотя бы для того, чтобы лишний раз подчеркнуть: для вас все закончилось, вас больше нет, МЫ победили.

Конечно, он не нашел ее, не мог найти. Но он и подумать не мог, что она всегда была рядом. Она и теперь держала его за руку, и по учащенному сердцебиению понимала, как он взволнован, рассержен и смущен.

После свадьбы ничего не изменилось – безумные ночи, проведенные в чаду наслаждений, по-прежнему принадлежали бесконечной череде сменяющих друг друга любовниц, изредка – жене. В такие часы она целомудренно удалялась: не то чтобы ангелы стыдились плотских наслаждений своих подопечных, но ей было больно… в душе? Так бывало всякий раз, но ни одни, ни другая не знали, кому принадлежат нескончаемые часы воющего одиночества и беспроглядной тьмы. Они принадлежали только им двоим: ему и его Ангелу-Хранителю. Лишь она одна могла утешить его и успокоить, как бы плохо ему ни было – одним своим бесплотным прикосновением, одним поцелуем несуществующих губ. Она опускалась на колени у изголовья его кровати и осторожно перебирала тонкими пальцами волнистые каштановые волосы, вполголоса напевая странно знакомую мелодию. Он, как и прежде, - как всегда, - ничего не чувствовал и не слышал, но дыхание его становилось ровнее, сердце успокаивалось, и он засыпал.

Проходили годы, уходили люди. Она утешала его в печали. Сначала он попрощался с матерью, потом с братом, женой, детьми, внуками…

Сам он прожил долгую, тяжелую жизнь. Она хорошо справлялась со своим предназначением – охраняла его ревностнее, чем стоглавый Цербер мог бы охранять владения своего хозяина. Она всегда хотела стать его защитой, его крепостью при жизни, и она стала ею после смерти. Конечно, много он сделал не так, как следовало – он и сам понимал это, - но она всегда делала все, на что была способна, и еще чуточку больше.

***

Но всему однажды приходит конец, даже самой долгой жизни, даже самым жестоким страданиям.
Теперь он умирает. Уже несколько дней ему не по себе – он чувствует, что пришло его время.
Сейчас он лежит в беспамятстве. Вокруг толпа плачущих людей, они оплакивают жизнь, которой осталось так мало в этом скрюченном, ссохшемся, жалком теле.
Для них он – жалкий, беззубый, седовласый старик, чей час, наконец, настал.
Для нее же он остался прежним – молодым, красивым, стройным, сильным.

Он открывает глаза, и она понимает – скоро он закроет их навсегда. Люди вокруг оживляются, бегают по просторной спальне, суетятся, желая угодить умирающему, оказать ему последнюю услугу. Но он, широко раскрыв глаза, осмысленным взглядом смотрит в пустоту, туда, откуда доносится пение птиц. Что он там видит?..

Последним порывистым движением приподнявшись на локте, он всем телом подается вперед и шепчет:
- Мари… Мари…

Скоро, совсем скоро, они пойдут вместе по той дороге, которую выбрали сами. Впервые в жизни им никто не помешает, они будут все так же молоды и красивы, как и полвека назад. Его улыбка будет так же ослепительно прекрасна, а глаза снова будут излучать свой неземной свет для нее одной. Они возьмутся за руки, и никогда больше не оставят друг друга в одиночестве. И больше не будет слов «невозможно», «недостижимо», «безнадежно». Будет лишь слово «бесконечно». Навсегда.

amargo, спасибо на добром слове
Рассказ про Луи и Марию - это был едва не мой самый первый опыт написания чего-то такого... осмысленного. Это было очень-очень давно, в прошлой жизни, кажется. С тех пор очень многое изменилось, хотя я все так же продолжаю верить, что любимые, ушедшие от нас на тот свет, охраняют нас - как ангелы-хранители. И, да, полностью согласна с Вами, замужество Марии - для меня это... ммм... очень грустно. Это как насмешка над чувством. Первым, сильным, нежным. Наверное, поэтому мне и захотелось переиграть все, и сделать из этой драмы трагедию. Такая вот я злая :sp:

Про Солнце и Лягушку, и Дары, - да, там много горечи и грусти. Эти рассказы связаны с личными и очень тяжелыми переживаниями, которые вылились в такие вот безрадостные думы об ошибках, которые иногда бывает слишком поздно исправлять. Всему свое время. Да, нужно уметь прощать, но иногда даже прощать - поздно. Ну то есть... не прощать поздно, а пытаться что-то "начать заново". Прощение - это просто точка. Простил - и успокоился. А вот прощенный... ему тяжелее. Ему с этим грузом жить. Ох, куда-то меня в дебри совсем уж унесло, пардон.

Еще - к сожалению, нет. Я не писатель, и даже не претендую. Идеи приходят в мою дурную голову не так часто, как хотелось бы.

Ну про злую это шутка, конечно... Стать ангелом-хранителем для любимого человека - есть в этом какая-то высшая справедливость, мне кажется. Это как некая компенсация за то, что не удалось, не сложилось в этой жизни.

Да, чего только не бывает... Прощение, наверное, стоит того, чтобы прождать его 20 лет...

Обязательно выложу, конечно же.

Martian, первый рассказ - он хронологически самый последний, написан буквально на этой неделе. Брэдбери я, к сожалению, пока не читала, но давно собираюсь - возможно, теперь будет дополнительный стимул. Мне эту идею бОльшей реальности нереальной жизни подкинула картина "Планета Ка-Пекс" с Кевином Спейси. Там главный герой, пациент психушки, двинулся на почве личной трагедии, и считал, что он - пришелец с другой планеты. И все ему верили, пока не начали расследование деталей этого загадочного "случая"...

А про Лягушку - да, увы, все трагические истории любви в чем-то похожи. Счастливые - всегда разные, а у трагических - один лейт-мотив.

В разные моменты жизни я верю по-разному. ) Когда хорошее настроение, мне кажется, что он говорил правду, а когда наваливает депрессия - что просто сдвинулся. ) А насчет Брэдбери - давай лучше приватно обсудим, м?

Мышь_полевая, Вам спасибо на добром слове.
Про Мари и Луи мне вообще нравится история, искренностью и чистотой. Особенно - как она показана во французском мюзикле "Король-Солнце" (Le Roi Soleil). Там есть пара просто чудеснейших дуэтов, и во многом именно они вдохновили меня на этот рассказ - своей пронзительностью и бесконечной печалью...

Martian, скайп есть: alweene_vitesse - по такому имени меня ищи там.

Дорога к ангелу

"Да будут очи твои светлы, дитя. Не плачь. Я приду за тобой. Верь, дитя".

Цветок умирал. Ее прекрасный, нежный, хрупкий цветок умирал.

Она не помнила, как давно это было, сколько лет прошло с тех пор, - да и было ли на самом деле? Никто ей не верил, люди лишь пожимали плечами, а иные и вовсе называли ее сумасшедшей. Но ведь был же он, был, он, ее Ангел, - тот, кто дал ей этот цветок. Тот, кто пообещал, что вернется за ней, как только придет время и согреет ее своим теплом, когда никого рядом больше не останется, когда слова станут мертвы, а звуки – глухи. Он обещал, что вернется, а взамен ей дал цветок. Храни его, сказал он, не дай ему умереть, иначе я не смогу найти дорогу к тебе. И она хранила. Она поливала его святой водой и шептала живые слова, целуя тонкие лепестки, а он, казалось, улыбался ей, поворачивая головку вслед за солнцем. Тогда еще было солнце… Я вернусь, сказал он, - и солнце отражалось в его глазах и путалось в его волосах. Таким она его и запомнила – добрым и спокойным. Ты можешь не узнать меня, можешь пройти мимо, но это буду я, и я приду за тобой, только верь, дитя.

А потом в город пришли они.

Они не творили злых дел. Они никого не убивали, никому не угрожали, ничего не запрещали. Но было одно маленькое "но". "Но" – ведь оно всегда очень маленькое, но очень тяжелое. Как свинцовая пуля. Они ходили по домам и забирали живые слова, живые книги. Они забирали их и прятали в единственном в городе бомбоубежище, оставшемся еще с той войны, о которой она знала даже не от бабушки с дедушкой, но лишь из книг. Тех самых, живых книг. Книги они запрещали. За книги они угрожали расправой. За книги они убивали.

И люди смирились. Ведь что такое книга, даже если она живая? Книга не истечет кровью, книга не почувствует боль, книга не попросит о помощи. После нескольких самых жестоких расправ горожане стали отдавать книги добровольно. По городу тянулись длинные очереди людей, несущих, словно на заклание, огромные фолианты и карманные книжечки, истрепанные и совсем еще новые, дорогие и те, что передавались из поколения в поколение, как единственная семейная реликвия. Объединяло эти книги одно – от них исходил свет, и свет этот нельзя было погасить ничем: по ночам над бомбоубежищем словно разливалось северное сияние, - таков был их свет. С тех пор солнце покинуло город, и его узкие улочки навсегда погрузились в сумрак, который не разгоняли ни электрические фонари, ни факелы. Сумрак был словно черный туман.

А в ее доме был свет. Слабенький, хиленький, болезненный. Но это был Настоящий Свет. Это был свет для ее Ангела – ведь он должен был найти дорогу к ней, вернувшись с небес, когда слова станут мертвы.

Это была последняя живая книга, которую не заточили в темницу. Это была ее книга, она сохранила ее, потому что знала – если умрет цветок, умрет и она сама: жизнь в черном тумане была не для нее. Жизнь без веры и надежды, жизнь без Ангела, который придет и спасет ее, когда слова станут мертвы.

Но книга умерла неделю назад – просто перестала излучать свет, словно глаза закрылись. И теперь умирал цветок – просто поникли лепестки, словно иссушенные зноем и жаждой.

Она знала, что идет на верную смерть – оттуда никогда не возвращались. Они возвели вокруг бомбоубежища высокий забор и поставили часового с автоматом. И часовой не спрашивал дважды, кто идет. На разве был у нее выбор? Какая разница, как умереть – на месте от глупой пули, которая не знает твоего имени, или там, дома, глядя на сморщенные лепестки любимого цветка, вспоминая глаза и улыбку Ангела и зная, что больше никогда он не найдет дорогу к ней? В мгновенной смерти меньше муки, чем в долгой агонии жизни.

Город был почти мертв, лишь из окон домов редко доносились голоса еще живых горожан. Живых, но уже знающих, что их ждет – теперь уже все поняли, что именно живые слова помогали им сохранить искру жизни. Люди стали молчаливо дожидаться своего часа: зачем говорить, когда знаешь, что каждое произнесенное слово – сухой цветок на твоей могилке или могилке близкого человека?

Она шла по пустынным улицам, на ощупь определяя направление и зная, что не дойдет, что чудес не бывает. И только коснувшись рукой неприступного забора, она поняла – это было первое чудо с тех пор, как Ангел пообещал ей новую встречу. Вдруг она все-таки шла правильно? Вдруг эта дорога приведет ее к Ангелу?

В стороне от забора стояло большое здание, освещенное тысячей огней, но даже их было мало, чтобы разогнать туман с привкусом дегтя. Она знала, что в этом здании: там мертвые книги. Те, которые они дали жителям города взамен отобранным. Эти книги манили и звали, у них были красивые обложки и дорогие переплеты. Но от книг исходил трупный запах, настолько тошнотворный, что не хотелось брать их в руки, и уж тем более – не хотелось их читать. Животные умирали, услышав слова этих книг, а люди тяжело болели и редко оправлялись от болезни настолько, чтобы захотеть снова читать.

Она не думала о том, как попадет внутрь, как проберется в недра бомбоубежища, как потом вынесет оттуда книги. Да что там книги – ей бы вынести хотя бы крошечную книжицу. Ее хватило бы еще на долгие годы ожидания Ангела.

Лишь перевалившись через забор и услышав окрик часового, она поняла, что пропала, что все пропало. Но отступать ей было некуда, каменная кладка забора отсекла ей все пути назад. Часовой направил на нее разрезающий темноту луч прожектора и стал неумолимо приближаться, на ходу размахивая автоматом. Тогда она стала вспоминать слова из своей книги, шептать их по памяти, путая последовательность и сбиваясь, чтобы вдохнуть прелый туманный воздух. А часовой все приближался, и едва ли она успеет закончить фразу, и темнота под веками теперь ничем не отличалась от привычного мрака улиц…

- Эй, камрад, ты чего тут расшалился? Сдурел совсем, хочешь меня без последней опоры и поддержки оставить? Ну-ка, выдохни и опусти пушку, это моя сестра, навестить меня пришла.

Открыв глаза, она не поверила им точно так же, как несколькими мгновениями раньше – своим ушам. Перед ней стоял… нет, не так… сидел тощий очкастый парень неопределенного возраста. Парень был таким бледным в свете прожектора, что казался мертвецом. Парень действительно сидел – в инвалидном кресле, а дорогу перед собой освещал мощным карманным фонариком.

- Так, быстро, делай вид, что катишь меня, - торопливым громким шепотом сказал парень, - и, пожалуйста, поторопись. Я покажу дорогу. Ты ведь за книгой пришла? Знаю я, знаю, можешь не отвечать. Иди за мной, иначе ни книги тебе, ни… в общем, плохо будет. Пошли.

Ей было безразлично, она лишь покорилась судьбе. Она не знала, что случится в следующую секунду, не знала, куда приведет ее этот странный человек, который притворялся, будто подчиняется ей, - она шла туда, куда привела ее дорога к Ангелу. Тусклый свет в длинном переходе неприятно давил на глаза. За переходом открылся большой зал, полный книг, но она с первого взгляда поняла, что это были другие книги. Теперь она поняла: бомбоубежище было уровнем ниже, под землей, и яркий свет тысячи огней, которые освещали это здание, был огоньком свечи по сравнению с тем сиянием, что пробивалось из-под земли. А перед ней был зал, полный мертвых книг, зал, воздух в котором пропах мертвечиной.

Неужели? Неужели он поможет ей добраться до книг? Она не знала, как выберется из этого гиблого места, как доберется домой, как дальше будет прятать свет, которым вновь засияет ее цветок. Она лишь знала, что в кармане у нее лежит мертвая книга, а между страниц мертвой книги – почти мертвый цветок. Вот она, заветная дверь. Она чувствовала – там вход, там книги, осталось сделать лишь несколько шагов, и цветок будет спасен, надежда снова озарит ее путь во мраке черного тумана.

Доставая из кармана мертвую книгу с почти мертвым цветком, она почувствовала легкое прикосновение и словно порыв ветра, которого не могло быть в этом мертвом зале.

- Да будут очи твои светлы, дитя. Ты не плакала. Я пришел за тобой.

С измученного лица ее случайного проводника на нее смотрели глаза Ангела, и тусклый свет отражался в них и путался в его волосах.