Пролог

Оглядываясь на события, произошедшие в том далеком прошлом, я признаю, что только сейчас, глазами взрослого человека, я могу начать описывать то, что со мной случилось.
Детская невинность осталась лишь в сепии старых фотографий, по прошествии времени безнадежно романтизированная моим сознанием. Девочка, которой я была, стала мне почти чужой; призрачная тень женщины, которой я являюсь сейчас.

Я часто жалею, что не была готова и, быть может, с излишней предосторожностью относилась к надвигающимся событиям. Но даже если так, что бы изменилось, если бы она… если бы Я сделала иной выбор; если бы знала и понимала истину? Или мне суждено было проделать это странное путешествие, неудержимо стремясь к этому ради свершений куда более значимых, чем я могла себе вообразить?

Мое повзрослевшее, женское сердце теперь охотно принимает правду, и я должна открыть ее; и хотя, даже спустя столько лет, она все еще грозит разорвать мою душу на куски, я должна рассказать все.

Говорят, боль – терпеливый учитель. Что рана жжет и кровоточит, чтобы очистить тело от угрожающих жизни инфекций. Боль предупреждает опасность и подсказывает, что для того, чтобы уберечься от новых ранений, надо избегать тех поступков, которые эту боль вызвали.  Быстро обработанные, многие раны со временем заживают, оставляя, быть может, лишь едва заметный шрам.

Но душевная боль обладает неистовой силой, способной нанести раны столь глубокие, что ни один бальзам, ни один шов не вернет страдальцу целостности. Эти невидимые шрамы повреждают не только кожный покров. Они зарываются глубоко в поры сознания, искажая всякое чистое намерение. Боль парализует душу и создает скорлупу, из которой человек отчаянно стремится выбраться, проходя сквозь дымку разрушений и безутешное горе в поисках смысла жизни.

Никто точно не знает, почему одни души должны терпеть боль и страдания, причиненные другими людьми или своими же собственными руками. Почему одним существам суждено горе, а другим предназначено счастье. Мы не выбираем свое место, время или мир, и мы не способны изменять прошлое. Каждой душе дарована жизнь и возможность взять самое лучшее из того, что дано. Возможность любить или ненавидеть, исцелять или ранить, привносить в наш мир частичку Ада… или вырваться за пределы страданий и найти в себе силы воздеть глаза к небу – и творить ангельскую музыку.

Глава первая
Осиротевшая зимой – 1873

Серое небо тяжело и мрачно нависало над нами, предвещая зимнюю бурю. Сухие, неестественно изогнутые деревья сверкали, покрытые толстым слоем льда, под закатным солнцем. Огромные, занесенные снегом монументы обозначали места захоронений. Зловещие крылатые ангелы, статуи святых и мистические существа, словно бы обращенные в камень неким заклятьем, охраняли мертвых. Их пустые глаза смотрели в упор. Их заледенелые сердца оставались немы к моему горю.

Я с острой душевной болью наблюдала за тем, как гроб моего отца погружают в могилу. Ветер сдувал волосы с моих холодных щек. Сжимая в затянутых перчатками руках букет алых роз, я с ужасом смотрела, как тьма поглощает тело отца. Я мерзла в своем зимнем плаще и траурном платье и крепко держалась за руку мадам Жири, женщины, которую едва знала. Той, кого отец избрал моей опекуншей. Слова, произносимые священником, эхом отдавались по всему мавзолею. И здесь, среди могил почтенных астрономов, чьи холодные лица заставили меня дрожать сильнее, чем морозность дня, должен будет лежать мой отец.

Надгробие – вот и все, что запечатлело тридцать семь лет прожитой отцом жизни; каменная доска  с выгравированным именем и датами, ни слова не говорящая о том, что за человек лежит здесь. Ни упоминания о жизни, что он вел, ни о местах, где мы побывали, ни о музыке, что он создал с помощью своей любимой скрипки. На надгробиях не встречается воспоминаний, и только мы, не допущенные в мир мертвых, можем поведать историю их жизни. Он был моим единственным другом, одновременно и отцом и матерью, и его музыка будет жить в моем сердце вечно, но в тот зимний вечер, пока я смотрела, как земля забирает его у меня, дорогое мне лицо начало блекнуть в памяти.

Воспоминания об отце, играющем цыганские песни и музыку Моцарта, исчезли из сознания. Снегопад начал превращаться в метель. Поглядев вверх, я сомкнула глаза, и снежинки растаяли на моих ресницах. Опустив глаза долу, с непроницаемым выражением лица, Мадам Жири потянула меня за руку к краю могилы, где преподобный Маннинг дочитывал последние слова из Святого писания, выпуская изо рта облачка теплого воздуха. Он осыпал могилу землей; я содрогнулась, мечтая заткнуть уши и не слышать звука, с которым комья земли обрушиваются на гроб. Несколько живых душ, присутствовавших на похоронах, произнесли последнюю молитву, после чего мадам Жири сказала мне положить розы в могилу.

В свои десять лет я не могла принять окончательность самой смерти или понять, как быстро живой человек может оказаться в земле. Я хотела кинуться к гробу и молить Господа о том, чтобы он вернул мне отца, но смогла лишь прошептать слова прощания и выпустить из рук розы.

Когда я медленно отвернулась, отец был для меня потерян навеки. Под звуки ударяющихся о холодную землю лопат мадам Жири пропустила меня через огромные железные ворота, за пределами которых уже ждал экипаж, готовый отвезти меня к новому дому.

Экипаж прокладывал свой путь через мощеные улицы и широкие проспекты. Магазины и рынки казались темными и заброшенными, если не считать парочки нищих и бродяг, слонявшихся по подворотням. В Рождественские праздники все семьи и хозяева магазинов чудесно проводили время дома перед камином, пока за окном шумела буря. Жестокий ветер начал завывать, закручивать сорванные с деревьев листья в воздухе, с треском ломая ветки, улицы покрылись скользким льдом.

– Мы почти на месте, дорогая, – тихо произнесла мадам Жири. Я чувствовала, что она смотрит на меня, но лишь молча кивнула, глядя перед собой. Мягко сомкнув пальцы на моем подбородке и повернув мое лицо к себе, она промокнула мои мокрые от слез глаза и щеки своим платком.

– Я знаю, как тяжело ребенку потерять родителя, Кристина, – сказала она мне.

– Густав был порядочным человеком и замечательным отцом, и его уже никто не заменит. Но я обещаю, что буду к тебе добра, и со временем ты, возможно, начнешь думать обо мне как о матери – или как о хорошем, надежном друге.

Кивнув головой, я выглянула из окна и покорно ответила:

– Да, мадам.

Как о матери. Я повторила про себя эти слова, и слезы вновь покатились по щекам.
 
Я подумала о своей настоящей матери и тайнах, окружавших ее смерть, и слова мадам Жири больно ужалили меня. Я знала лишь прекрасное имя матери – Катрин Даае – и что она родилась и выросла в Париже. Отец никогда не говорил о ней, и ни в нашей парижской квартире, ни в нашем доме в Швеции не встречалось никаких напоминаний о ней. Среди наших семейных драгоценностей не хранилось никаких фотографий или личных вещей Катрин Даае, а единственный портрет моего отца был уложен вместе со всеми моими пожитками в крошечный чемоданчик - и теперь тоже направлялся в сторону моего нового дома.

Мне сказали, что мама умерла вскоре после моего рождения, и больше я ничего не знала. Я понятия не имела, где она похоронена или что стало причиной ее смерти. Поздними ночами, когда отец думал, что я сплю, я часто слышала, как он играет на скрипке. Чудесные цыганские песни, прекрасные и печальные одновременно. Я всегда удивлялась, откуда в них столько красоты и горечи. Я лежала в постели и слушала. Призрачная музыка скрипки успокаивала меня.

Отец пообещал, что когда я стану старше, он расскажет мне все о моей матери, но теперь, когда наш экипаж подъезжал к парижской Опере, я  понимала, что никогда не услышу ее истории.

Я затаила дыхание, когда кони рысью подбежали к самому огромному и красивому зданию, которое я когда-либо видела. Мы с отцом много путешествовали, прежде чем окончательно обосновались в Париже. Наши странствования приводили нас в огромные города по всей Европе и Скандинавии, но Париж мог похвастаться лучшими произведениями архитектуры, и это великолепие было венцом парижского мастерства и артистизма. Хлопая глазами, я вытянула шею и прижалась ладонями к окну.

Коринфские колоны обрамляли  грандиозный вход здания и поддерживали купольные своды театра. Сплетенные целиком из цветочных гравюр с херувимами, арки словно висели между небом и землей. Сладострастные нагие ангелы, точно павшие с небес в мир людской, располагались на самом верху здания, а каменные горгульи, явившиеся прямиком из глубин ада, сидели на арках, скрытые тенью, с перепончатыми крыльями, обернутыми вокруг их гротескных тел. Виднелись лишь их скорченные рты да глаза.

Со временем я узнала, что и ангелы, и демоны являлись хранителями этого поистине великолепного места – яркого памятника музыке и человечеству. Свет и тьма находили своё влияние в комедиях и трагедиях душ, наполнявших оперный театр, в котором условия жизни людей мало чем отличались от драмы, разыгрываемой на сцене.

Люди либо принимали свет, либо соблазнялись ласковым шепотом тьмы. Каждая душа являлась предметом надежд и желаний, ведущих к вечной жизни и счастью – или к катастрофе и, в свою очередь, проклятью. Я не могла побороть в себе тревожное чувство, что моя жизнь никогда уже не будет прежней, стоит мне пройти через эти двери.

Снег продолжал идти, когда экипаж остановился. Мадам Жири положила ладонь мне на колено и указала в сторону крыши.

– Если хочешь, Кристина, моя дочь покажет тебе статую Аполлона, – предложила она, вызывая меня на разговор. Но стоило мне взглянуть на гигантскую фигуру, нависающую над нами с крыши Оперы, и я не смогла выдавить ни слова, почувствовав себя совсем беспомощной и напуганной стоящим предо мной зданием.

Кучер помог нам выбраться из экипажа, и мадам Жири снова взяла меня за руку. Носильщик поднял все мои вещи и отцовскую скрипку вверх по лестнице, пока кучер махал нам, сняв с себя шляпу.

С каждым шагом, приближающим нас к парадному входу, по моей спине проходила волна дрожи. Темно и почти пустынно. Сейчас за этим зданием присматривали лишь несколько служанок и охранников. Опера закрывалась на Рождество и заново открывалась в канун Нового Года, для проведения ежегодного маскарада. Зимний мрак постепенно вытеснил тоскливый свет дня, и зажглись газовые лампы. Я вцепилась в ладонь мадам Жири, пока она вела меня по заснеженной лестнице.

– Завтра наши дорогие девочки проведут для тебя экскурсию, – улыбнулась она. – А сейчас мы должны подыскать тебе комнату.

Огромные двери раскрылись, и у меня перехватило дыхание, когда мы оказались в Гранд Фойе. Свет нескольких зажженных ламп отражался и поблескивал на мраморе и золотой поверхности, но даже почти в полной темноте красота этого места поражала.

От главного холла мы по большой лестнице прошли в левое крыло и очутились в длинном узком коридоре, ведущем в самый конец здания, к простой деревянной двери. Мадам Жири достала из своей сумки внушительную связку ключей и, повозившись, открыла дверь, ведущую в еще один длинный и узкий коридор. Меня поразил контраст Гранд Фойе и этого места. Несмотря на то, что фойе сверкало богатством и роскошью, в этих коридорах чувствовалось влияние времени, и влажный затхлый запах щекотал мне ноздри.

Сняв с кронштейна керосиновую лампу, мадам Жири взяла меня за руку, и мы спустились вниз по крутой лестнице. Ее шелковые юбки и шерстяная накидка скользили по стенам. Носильщик следовал за нами по пятам с моими вещами. Лестница закручивалась вниз под натиском грубых каменных стен, и у меня создавалось впечатление, будто я спускаюсь в какой-то древний замок.

Преодолев последнюю ступеньку, мадам Жири улыбнулась и потянула меня за собой к дверям из разноцветного дерева.

– Это общая спальня, где ты будешь спать. Всего в нескольких дверях от моей комнаты, – сказала она, подводя меня к концу коридора, где факелы вспыхивали и дымили, отбрасывая длинные тени на штукатурный потолок.

В холле было тихо, и только приглушенный этой тишиной отзвук поприветствовал нас перед дверью, окрашенной в розовый цвет.

– Я выбрала эту комнату специально для тебя, Кристина, – весело объяснила мадам, поворачивая ключ в скважине. – Большинство наших девочек делят комнаты, но, поскольку я теперь твоя опекунша, я распорядилась, чтобы у тебя была своя комната, поближе к моей.

Она завела меня в маленькую комнатку, меблированную односпальной кроватью, застеленной несколькими одеялами и верхней кружевной простынкой, и угольной печью. Небольшой комод, сундук из кедра и мягкое кресло, обитое потрепанным дамастом, заполняли пространство скромной, но уютной комнаты. Древесный пол был покрыт ковром с цветочным узором, а в верхнюю часть окна был вставлен розовый витраж, украшенный латунным орнаментом.

Будучи единственным ребенком в семье, я всегда спала в своей собственной кровати, будь это во временном помещении за кухонной кладовой или в уголке нашей маленькой квартирки. Я была благодарна за личную комнату, напугана тем, что другие дети не захотят принять меня, и хотела, чтобы меня оставили в покое. И хоть комната не была оригинально или богато обставлена, она казалась мне симпатичной и уютной.

Кроме того, я устала и мечтала поскорее разобрать свои вещи и забраться под одеяла. Я села на край кровати и несколько раз зевнула. Носильщик поставил мой чемодан и скрипку возле стены.

– Что думаешь, деточка, эта комната сойдет на время? – спросила мадам Жири, присаживаясь рядом.

Разглядывая комнату – и вновь зевая – я кивнула головой и прошептала:

– Здесь очень мило, мадам. Спасибо вам.

Отредактировано Мышь_полевая (2014-05-24 06:59:23)

Глава вторая
Окровавленная роза

Ночь, последовавшая за похоронами отца, тянулась целую вечность. Я лежала, съежившись на полу, но иногда посреди ночи забиралась обратно в кровать и засыпала. Даже во сне мне не удавалось сбежать от кошмаров, связанных с папиной смертью, и ужасающих видений – угловатых деревьев и замороженного кладбища, – что преследовали меня в моих сновидениях. Я вырывалась из сна каждый час и сидела на месте, не помня, где я нахожусь и почему меня сюда привезли.

Но постепенно мое тело не выдержало усталости, и я вновь опустилась на подушки, опустошенная, вновь и вновь повторяя молитву о защите Святому Михаилу.

Разбудило меня утреннее солнце. Его розовые лучи, льющиеся сквозь окна, согревали мою постель. Я медленно приоткрыла распухшие глаза, привыкая к свету, и тут воспоминание о похоронах отца пронзило меня, точно стрела. И вновь опустошающая волна заставила меня содрогнуться. Слезы застилали глаза, сердце снова рвалось на части.

– Ох… Нет, я не верю… Я не верю, что его нет, – заплакала я, вцепившись пальцами в простыню. – Папа, мой папа!

Перевернувшись на живот, я зарылась лицом в подушку. Я спрашивала себя, откуда во мне столько слез. Но они продолжали скатываться по щекам, оставляя на простынях мокрые пятна. Нос заложило. Потянувшись за платком, я сморкалась, пока от давления не заболели уши.

Не почувствовав никакого облегчения, я перекатилась на другой бок, шмыгая и всхлипывая, пока мое внимание не привлекло зеркало. Приподнявшись на локте, я едва узнала себя в отражении. Мой взгляд встретила незнакомка. У нее было бледное, безжизненное лицо, а под глазами залегли черные круги.

Всего пару месяцев назад я была счастливой маленькой девочкой, запускающей воздушных змеев вместе с отцом на побережье. Строила песчаные замки и пела песни, танцуя вокруг костра. Ныне от тех счастливых деньков остались лишь крупицы песка, ускользающие сквозь пальцы. 
Зеркало отражало то, кем я стала. То, что со мной сделала смерть отца. Я сомневалась, что смогу когда-либо снова улыбаться или смеяться.

Я попыталась отвести взгляд, но каким-то образом зеркало пленило мое внимание, и я почувствовала, что меня влечет сила зеркальной глади. Ночью зеркало одновременно поражало и пугало меня; розоватым утром оно было лишь прекрасной частью меблировки. От теней и жуткого мерцания не осталось и следа. Потирая глаза, я бранила себя за глупое поведение. Сидела и сморкалась в платок, пока мягкие шаги за дверью не отвлекли меня от мрачных мыслей.

– Кристина, ты в порядке, дорогая? – тихо спросила мадам Жири из коридора. – Мне показалось, я слышала твой плач. Можно мне войти?

Я очень быстро вскочила и попыталась стереть следы слез платком, но лицо мое было красным и опухшим, так что все это не имело смысла.

– Да, мадам, – прокашлявшись, ответила я – и поразилась слабости собственного голоса. – Я уже проснулась… Вы можете зайти.

Улыбаясь, мадам вошла с подносом, полным фруктов, хлеба и сыра. Одного взгляда на меня ей хватило, чтобы улыбка исчезла, а темные брови взлетели вверх. Поставив поднос на стол, она быстро подошла ко мне.

– О, мое дорогое, бедное дитя. Мне не следовало оставлять тебя одну, – с жалостью воскликнула она. После чего присела на кровать и раскрыла руки. Я немедленно вспорхнула в ее объятья, мадам положила подбородок мне на голову, и я тихонько заплакала, уткнувшись в ее блузку и украшенную бахромой шаль.

– Я не могу остановиться, мадам. Не получается.

– Я знаю, дорогая. Я знаю. Это тяжело, – проговорила мадам. – Но ты вовсе не должна сдерживаться ради нас, Кристина. Плакать нужно, и хотя это очень больно, пусть слезы текут.

Слова мадам заставили мне заплакать еще сильнее. Я отдалась горю, позволив чувствам полностью захлестнуть меня.

– Вот так, вот так, дитя… бедная малышка, – прошептала мадам Жири.

Я устыдилась своего детского поведения, но в то же время меня переполняло чувство благодарности к мадам Жири за то, что она пришла этим утром. Папа часто баловал меня объятьями и поцелуями, но нежность женщины я встречала впервые.

Прижавшись к мадам Жири, всхлипывая и шмыгая носом, я закрыла глаза. В отличие от тех женщин, что я знала, мадам Жири не говорила высоким тонким голоском. Ее голос был мягким и низким, очень приятным на слух. Она была маленькой, изящно сложенной женщиной, но когда она обнимала меня, я чувствовала силу, приобретенную годами танцевальной практики.

Она не отталкивала меня, и некоторое время мы сидели, обнявшись, пока наконец мои слезы не высохли. Я подняла на нее взгляд.
Проводя руками по моим косичкам, мадам совсем тихо прошептала:

– Я пару раз заглядывала к тебе ночью, но ты казалась мне крепко спящей. Я не хотела тебя беспокоить. Прости, Кристина. Я бы никогда не оставила тебя одну, но твой отец настоял, чтобы у тебя была своя собственная комната. Мне думается, что я недостаточно ясно над этим поразмыслила. Но я обещаю, мы с Мег подготовим тебе комнату в нашем жилище.

Не зная что ответить, я легонько прижалась щекой к ее груди, совершенно растерянная и напуганная неведомым будущем. Меня не волновало, будет у меня своя комната или я разделю ее с кем-то. Я знала одно – папы больше нет, и ничто, никакие молитвы не вернут его.

– Простите, мадам. Я не хотела становиться обузой, – извинилась я. Она же снова провела по моему лицу платком.

– Ох, Кристина, ты вовсе не обуза! – заверила она меня. – Мы счастливы, что ты будешь жить с нами. К слову, Мег просто в восторге. Ей не терпится с тобой познакомиться. Но, конечно, если ты не готова, я познакомлю вас в другой день…

Я не была готова ни к одному из изменений, происходящих в моей жизни, но мадам была чудесной и доброй женщиной, и мне стало любопытно, какой окажется ее дочь. Путешествуя, мы с отцом никогда не оставались подолгу на одном месте, так что друзей я заводить не успевала.

Пару раз я сталкивалась с девочками своего возраста, но единственным моим настоящим другом был мальчик, которого я встретила вовремя летнего отдыха в Перросе. Перед моим мысленным взором возникло прелестное лицо Рауля де Шаньи. Интересно, где он сейчас. Мы провели вместе совсем мало времени, и я сомневалась, что когда-либо увижу его снова.

Высвободившись из объятий мадам, я кивнула и постаралась придать голосу бодрости:

– Я очень хотела бы с ней познакомиться, мадам. Но сперва мне нужно одеться.

На ее лице снова возникла улыбка. Мадам погладила меня по щеке и выпрямилась.

– Замечательно! – воскликнула она, складывая вместе ладони. – Переоденься, и я пришлю Мег с чайным подносом. Познакомитесь во время завтрака.

Со всем своим изяществом мадам проплыла по комнате и вышла, закрыв за собой дверь. Я потянулась, зевнула, обвела взглядом свою комнату, полную незнакомой мебели, после чего подошла к письменному столу. Проверила все полки и выдвинула один за другим все ящики. Мадам распаковала все мои вещи: платья и костюмы были сложены и теперь аккуратными стопочками красовались в верхнем ящике.

Отложив в сторону пару чулок и темно-синее платье с белым кружевным воротничком, я подняла руки и через голову стянула с себя ночную рубашку. Сменив нижнее белье, я надела платье и застегнула крошечные пуговки на корсаже. Последними я натянула свои зимние чулки и, взглянув на себя в зеркало, отметила, что мадам очень аккуратно заплела мои волосы. А поскольку мне не пришлось возиться с прической, я потратила время на то, чтобы застелить постель и изучить содержимое дорожного сундука.

Мадам поместила в этот сундук всю мою обувь и коробки со шляпами, а также тканевую сумку, в которой лежала папина фотография, мой серебряный медальон и учебники музыки. Открыв сумку, я стала копаться в ней, пока не обнаружила замшевый мешочек на шнурке; развязав узел, я вытряхнула оттуда на ладонь медальон и надела его через голову. После чего закрыла сундук и повернулась к зеркалу.

Протерев медальон подолом платья, я вдруг осознала, что очень хочу открыть его, но я понимала и то, что непременно расплачусь, взглянув на его фотографию. А мне совсем не хотелось, чтобы дочка мадам Жири видела меня плачущей.

Глядя на отражающийся в зеркале медальон, я полностью погрузилась в свои мысли и чуть не подпрыгнула от неожиданности, когда в дверь постучали. Раздался приятный голос мадам Жири:

– Кристина, Мег принесла тебе чай!

Я отвернулась от зеркала. Мне было страшно и нелегко заводить новое знакомство. Я боялась, что не понравлюсь ей. Но, едва дверь распахнулась, мой взгляд упал на самую прекрасную светловолосую девочку, что я когда-либо видела. Она держала поднос с дымящимися чашками и блюдцами.

Дочка мадам была на два года меня старше, но мы почти не отличались по росту. И все же, я не могла не сравнить свои тусклые карие глаза с ее – сияющими и васильковыми. На ее прелестных щечках играл румянец, поверх белого танцевального лифа на ней красовалась пачка, а на ножках – жемчужно-белые балетные туфельки.

Волосы Маргариты были убраны назад широкой атласной лентой, но несколько коротких прядок спускались на лоб, замечательно подчеркивая голубые глаза и брови. В своем танцевальном костюме она выглядела старше своего возраста. На ее солнечном фоне я ощущала себя серой и несуразной.

Мадам стояла позади, придерживая поднос поменьше, с чайником, кувшинчиком для молока и сахарницей.

– Кристина, это моя дочь, Маргарита, – весело сказала мадам Жири. – И она учится танцевать в академии.

– Доброе утро, Маргарита! – вежливо поздоровалась я, пропуская мадам и ее дочь в свою комнату.

Поставив поднос на стол, рядом с фруктами и тарелкой с сыром, девочка крутанулась на носочках и подлетела ко мне в вихре юбок и лент. Взяв меня за руки, она хихикнула и улыбнулась.

– Прошу! Все здесь называют меня Мег! Я так счастлива, что ты будешь жить с нами, Кристина! Мы с тобою станем лучшими друзьями!

– Спасибо, – смущенно ответила я, удивленная ее энтузиазмом.

Мег за руки подвела меня к столу, где мадам уже нарезала кусочки сыра и раскладывала их по краю тарелки с фруктами и хлебом.

– Боюсь, что это все, что я могу предложить вам до обеда, девочки, – объяснила она нам. – Кухня пока что не работает.

Я наблюдала, как Мег наполняет чашки горячим чаем. Затем она взглянула на меня:

– Сколько кусочков?

Вначале я не поняла, что она имеет ввиду. Когда же до меня дошло, что Мег спрашивала о сахаре, я не сумела подавить улыбки:

– Всего один, пожалуйста!

Используя маленькие щипчики, Мег погрузила один сахарный кусочек в мою чашку и протянула ее мне. Мадам, в свою очередь, предложила мне тарелку с фруктами и сыром.

– О нет, мадам, я ничуть не голодна! – сказала я, чувствуя, что еще пока не готова принимать пищу.

Глядя на меня полными заботы глазами, она все же настояла:

– Кристина, ты должна хоть что-нибудь съесть. Хоть откуси несколько разочков, и выпей чаю. Хорошо?

Приняв тарелку из ее рук, я взяла ломоть хлеба. У меня не было аппетита, но я принялась жевать его вприкуску с сыром, желая хоть как-то угодить мадам.
На сердце до сих пор была тяжесть, и я чувствовала, что в любой момент могу расплакаться, но Мег словно внесла толику света в мой мрачный, бесцветный мир. И я сразу полюбила ее.

Чем больше времени я проводила с ней и мадам, тем комфортнее себя чувствовала. Но в мадам Жири было что-то, что не давало мне покоя. Некая отчужденность и таинственный блеск в глазах.

Завтракая, я следила за мадам краем глаза, задаваясь вопросом, почему отец именно ее назвал моим опекуном и как вообще они познакомились.
Полчаса спустя, опустив чашку на блюдце, мадам Жири положила ладонь на плечо Мег и заявила:

– Что ж, девочки! У меня остались кое-какие дела, так что я оставляю вас одних. Так вы сможете спокойно познакомиться и узнать друг друга. И, Мег, дорогая, – добавила она у самой двери. – Ничего, если ты останешься с Кристиной на пару ночей, пока я не подготовлю ей комнату в нашей квартире?

Мег энергично закивала головой и, схватив меня за руки, трижды подпрыгнула на мысочках.

– Ну конечно, мама! С радостью! Если только Кристина не против.

– Разумеется нет, – откликнулась я, думая, как это здорово – если я не смогу уснуть, у меня всегда будет с кем поболтать.

После того как мадам покинула комнату, Мег незамедлительно подтащила меня к кровати, где мы уселись и, переговариваясь, продолжили завтрак.
Она сумела, несмотря на мое горе и тяжесть, сковавшую сердце, привлечь мое внимание интригующими рассказами об экстравагантной и нередко скандальной жизни Оперы.

Она с благоговейным ужасом говорила мне о двадцатиоднолетней итальянской диве, Ла Карлотте, и еще о многих певцах, актерах и танцорах, составляющих колоритную оперную труппу. Она поведала мне о скандальном романе Карлотты и тенора, Пианджи, и о двух менеджерах Оперы, Полиньи и Дебьенне – эти двое людей, судя по всему, больше известны своими толстыми кошельками и любовью к хорошему алкоголю, чем музыкальным вкусом.

Меня увлекли все эти любопытные истории, а глаза Мег с каждым новым рассказом разгорались все сильнее. Она знала множество всяких театральных секретов и интрижек, и ей не терпелось рассказать мне их все. Она громко хихикала и сама же умолкала, побаиваясь, как бы мадам Жири не застала нас за неуместными разговорами. Я была совершенно очарована ее компанией.

Вдруг, оглядевшись по сторонам, Мег приложила ладонь к губам и зашептала мне на ухо историю, которая могла бы посоперничать даже с папиными сказками.

– Кристина, – прошелестела она, выпучив глаза. – А ты знаешь, что опера кишит привидениями?

– Привидениями? – повторила я, вытягивая шею и недоверчиво глядя на нее. – Настоящими?

– Именно! – Мег вся светилась от нетерпения. Видно, эта история ей особенно нравилась. – Здесь постоянно происходят всякие странные вещи, и никто не может найти им объяснения! – промолвила она с мрачным выражением. Я слушала, одновременно восхищенная и напуганная историей о существе, которое Мег называла Призраком Оперы.

Если верить тому, что Мег говорила, «привидение» подшучивало над труппой и директорами Оперы. Сперва это были мелкие происшествия, вроде украденных нот или бесследно исчезнувшего реквизита. Изящные письмена и рисунки возникали на пустых полотнах, а балерины поговаривали, что видят странные тени в третьем подвале, где хранились старые декорации. Из кухни исчезала еда, а вещи в гардеробах постоянно оказывались не на своем месте.

Но когда под дверью директоров впервые обнаружили письмо, в котором аноним указывал, как им следует управлять Оперой, и притом требовал непомерную плату, шутка перестала казаться избитой. Вся Опера, во главе с директорами Дебьенном и Полиньи, задавалась вопросом, кто в ответе за эти пакости.

Я внимательно слушала, припоминая истории, что отец рассказывал нам с Раулем этим летом, у моря. С самого раннего детства я обожала сказки об ограх, гоблинах и феях, живущих в заколдованном Черном Лесу. Часто по вечерам мы сооружали большой костер на пляже, принадлежащем мадам Валериус. Пока мы с Раулем кутались в одеяла, грелись у огня и жевали шоколад, отец играл на скрипке и изображал голоса всех персонажей. Его сказки скорее походили на представления. Своей магией они всецело занимали наше яркое воображение.

С какой тяжестью на сердце я вспоминала те летние деньки! Звонкий голосок Мег вдруг стих, а на моих глазах появились слезы.

Отвернувшись от Мег, я думала – как странно, что она продолжает говорить, а я не слышу ни слова.

Мой отец тогда был здоров, его кожа загорела на солнце, в кудрявых каштановых волосах играли золотые прядки, а мягкая улыбка освещала все его лицо. Я хотела запомнить, как он выглядел тем летом, поскольку у меня перед глазами до сих пор стоял его предсмертный образ.

Крутя в пальцах медальон, я стала все это вспоминать. То лето казалось сном наяву, мы каждый день делали все, что хотели. Наши мысли совершенно не занимали тревоги о деньгах и безработице: благодаря щедрости мадам Валериус, мы жили как короли. Устраивали представления для ее друзей, спали под мягчайшими пуховыми одеялами, ели лучшую еду и пили прекрасные вина.

Голос Мег вдруг пробился сквозь туман моих воспоминаний. Я услышала, как она повторяет мое имя.

– Кристина, Кристина, – звала она. – Ты вообще слушаешь? Все в порядке?

Сморгнув слезы, я подняла голову и ответила:

– Просто я вспоминала…

– Ты думала о своем отце, Кристина? – спросила Мег, накрывая мои ладони своими. В ее глазах мелькнула тревога.

– Да, – отозвалась я, опуская подбородок, чтобы она не заметила моих слез.

– Мне так жаль, Кристина, – прошептала она, обнимая меня. – Мама говорила, что твой папа был великим музыкантом.

Я невольно взглянула на футляр от папиной скрипки. Проследив за моим отрешенным взглядом, Мег спросила:

– Она твоя?

– Нет, – тихо сказала я. – Она моего… То есть, она принадлежала моему папе.

– Она, наверно, очень красивая! – восхищенно произнесла Мег. – Можно мне посмотреть?

– Если хочешь.

Я подошла к креслу, подняла футляр и осторожно положила его на кровать. Я раскрыла латунные крепежи и подняла крышку с таким чувством, будто внутри хранилось бесценное сокровище. Там, на синем бархате, покоилась скрипка с резьбой самой изысканной ручной работы. С любовью поглаживая гриф и верхнюю деку скрипки, я вдохнула знакомый запах канифоли, дерева и лимонного сока. На скрипке было множество царапин, она стесалась до голого дерева там, где отец виртуозно нажимал на струны.

Я достала скрипку из футляра, прижала подбородок к нижней части и провела по струне одним пальцем. Приподнявшись с кровати, Мег присоединилась ко мне, с любопытством разглядывая скрипку и поглаживая гриф.

– Кристина, она ведь очень старая, – с благоговением заметила девочка.

Вспомнив о папиной музыке, я начала тихо напевать цыганские мотивы, что мы вместе исполняли на рынках и площадях. Грустная мелодия перекатывалась по языку, нежным вибрато отзываясь в горле. Я пела, и по моим плечам бежали мурашки. Я даже задалась вопросом, не посетило ли нас то привидение, о котором рассказывала Мег.

– Кристина, что это за мелодия? – спросила Мег, когда я допела. Мой взгляд был прикован к зеркалу.

– Просто старая цыганская песня, Мег, – ответила я, задевая еще одну струну.

Я поднялась с кровати и направилась к зеркалу. Не отрывая от меня глаз, Мег проделала то же самое. Глядя на свое отражение, я изображала отца во время его выступлений и четко следовала мелодии. Голос Мег, стоящей слева от меня, понизился до шепота:

– Эту музыку играл твой отец?

– Да, много раз. Это моя любимая, – кивнула я, перемещая пальцы на следующую струну.

Мег сделала несколько шажков и, остановившись между мной и зеркалом, положила руки мне на плечи.

– Ты споешь ее мне, Кристина? Всю песню, от начала и до конца?

Эта песня многие годы была моей любимой. Я чувствовала, что совершаю почти что грех, исполняя ее без папы. Найдя отговорку, я торопливо ответила:

– Боюсь, что после всех этих слез мой голос звучит не так хорошо. Думаю, не стоит.

Не желая сдаваться, Мег чуть потрясла меня за плечи.

– Но, Кристина, разве твой папа не захотел бы услышать, как ты поешь ее?

Я опустила скрипку и, вернувшись к кровати, спросила:

– Думаешь, он сможет меня услышать?

– Конечно, Кристина! – тут же ответила она. – Мама говорит, что мой дедушка наблюдает с небес, как я танцую. Значит, и твой папа тоже присматривает за тобой, – уверено заявила она.

Я сильно сомневалась в этом. Укладывая скрипку обратно в футляр, я честно ответила:

– Не знаю, Мег. Я молилась, чтобы он услышал меня. Но как ты думаешь – может ли умерший по-настоящему вернуться?

Мег подошла ко мне сзади.

– Конечно, может!  – бодрым голосом сообщила она. – Они спускаются, чтобы приглядеть за теми, кто им дорог.

Закрывая футляр, я думала над ее словами, отчаянно мечтая, чтобы они оказались правдой. Тяжело вздохнув, я повернулась и посмотрела Мег в глаза:

– Что ж, ничего страшного не произойдет, если я спою. Если ты права и он может услышать меня с небес, то в этом нет ничего плохого.

– А как она называется, Кристина? – спросила Мег, пока я устраивалась перед зеркалом.

– "Окровавленная роза", – ответила я.

Мег прилегла на кровать и подперла лицо руками. Прочистив горло, я тихо запела. В моем голосе чувствовалась усталость – я знала, что не сумею спеть хорошо. Но, сжав медальон и мысленно обратившись к отцу, я все же начала.

Ангел, посланный с небес,
Вошел в прекрасный сад
В поисках цветка,
Которым мог бы приколоть
К своим золотым волосам.
Там лилия росла во всем великолепии.
Лучистая и белая,
Сияющая на солнце
В летних лучах…

Я следила за своим отражением, мои губы произносили слова, глаза наполняли слезы. Позади себя я видела Мег, сидящую на кровати с опущенной головой и прикрытыми глазами. Меня охватило странное чувство, на макушке слегка покалывало, и на одно мгновение я поверила, что отец действительно рядом.

Было ли тому виной мое воображение или обещание, данное отцом перед смертью? Он обещал, что пошлет мне Ангела Музыки. Я не была уверена, что пробудило мою фантазию – мистическая атмосфера старинного здания или страшилки Мег.

Я лишь знала, что должна петь дальше.

Кроваво-красная роза
Привлекла взор Ангела
Своей темной загадочностью.
Ангел не смог пройти мимо
Трепещущих алых лепестков
Исключительной красоты.
Ангел выбрал розу
Чтобы приколоть ее
К своим золотым волосам.
Но, лишь стебля коснувшись,
Он укололся о дикий шип
С цветка стекала кровь
Плоть Ангела была повреждена...

Мой голос набирал силу по мере того, как я пела. Забыв о своей усталости, я представила, что отец смотрит на меня с небесных чертогов. В моем воображении исчезли стены и потолки, и глазам открылось сверкающее голубое небо. Я позволила песне подняться ввысь, выйти за пределы маленькой комнаты, упорхнуть наверх.

Он бросил розу на землю
И растоптал ее.
И выбрал бледную белую лилию
Вместо окровавленной розы. 

Завершив песню, я взглянула на себя в зеркало. По моим щекам катились слезы, сердцебиение грохотом отдавалось в ушах. Спрыгнув с кровати, Мег подлетела ко мне и обвила руками так крепко, будто мы знали друг друга всю жизнь.

– О, Кристина! Мама говорила мне, что твой голос прекрасен, но я не думала, что ты будешь так петь! – промолвила она, едва дыша.

– Спасибо, Мег, – только и сумела ответить я, вытирая глаза краешком рукава.

– Кристина, твой отец должен гордиться тобой. Ты поешь как ангел, правда!

Прежде чем я сумела сказать что-либо, дверь распахнулась, и на пороге появилась мадам Жири. В руках она сжимала связку ключей. Она успела сменить свои утренние одежды на строгое серое платье. Ее длинные волнистые волосы были заплетены и убраны наверх с помощью шпилек.

Увидев, что мы обнимаемся, точно родные сестры, мадам Жири мягко улыбнулась.

– Я очень рада, что вы поладили, – сказала она. – Вы ведь похожи, как две капли воды.

Улыбаясь во весь рот, Мег приподнялась на цыпочки и воскликнула:

– Ах, мама! Ты должна услышать, как Кристина поет! Она словно ангел!

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу, и смущенно посмотрела себе под ноги. Мадам Жири подошла к нам. Длинный подол ее платья шелестел, скользя по полу.

– Так мне и говорили, – сказала она, и в уголках ее губ заиграла улыбка. – Возможно, ты споешь мне позже, Кристина. А сейчас… Не хотела бы ты прогуляться по Опере?

Мег, расширив глаза, ждала моего ответа. По правде говоря, это маленькое выступление выжало из меня последние силы. Я очень устала , но мне не хотелось разочаровывать ни Мег, ни мадам Жири. Обеим не терпелось показать мне мой новый дом. Мне и самой было любопытно, поскольку мне никогда не доводилось видеть такого огромного здания.

– Спасибо, мадам. Это было бы прекрасно! – с энтузиазмом ответила я.
Мадам Жири положила руку мне на плечо и, наклонившись, взглянула прямо в глаза.

– После того, как Мег все тебе покажет, вам обеим следует немного отдохнуть.

– Да, мадам, – согласно кивнула я.

Шагнув из темного узкого коридора балетной дормитории в причудливый и волшебный мир богемного закулисья Оперы, я испытала полный восторг и потрясение. Несомненно, то было место не для десятилетней девочки.

Отредактировано Мышь_полевая (2014-07-20 18:27:14)

Многоярусные балконы, соединенные с винтовыми лестницами и узкими колосниками, вели к верхним уровням театрального закулисья и даже, как утверждала Мег, на крышу Оперы. Декоративно украшенные двери гримерных, закрепленных за главным исполнителями, выстроились вдоль главного этажа, тем временем как гримерки хористок и танцоров находились этажом выше.

Огромные открытые цеха были полностью задействованы для каждой составляющей оперного производства. Здесь находилась просторная мастерская, где ремесленники лепили гипсовые фигуры животных и странных персонажей; огромные статуи следили своими пустыми глазницами за тем, как мы вторгаемся в их владения. Всё в комнате покрывал слой белой пыли.

Бестелесные головы и нагие части тела  свисали со стропил, все они были на разном этапе покраски и завершенности. Цех декораций, обширное помещение в самом дальнем конце закулисья, использовался для создания гигантских холстов, колосников, кулис и задников. Пустые или частично окрашенные полотна, банки засохшей краски и кисти устилали пол, воздух был насыщен парами скипидара и льняного масла.

Пока мадам Жири вела нас по лабиринту студий и мастерских, я не могла подавить возбуждение от созерцания красочного мира, частью которого я теперь являлась. Пусть сейчас вокруг царила тишина, но завтра это место должно наполниться жизнью, поскольку актерская труппа, обслуживающий персонал и рабочие начинали приготовления к маскараду, до которого оставалось всего пять дней.

Мы собирались зайти в комнату, где хранились парики,  как вдруг нам преградила путь полная краснолицая женщина с портновским метром, обмотанным вокруг шеи. Ее пухлые руки были заняты тканями и деталями костюмов. Вся эта груда возвышалась до самого ее второго подбородка. За ней следовали две девушки, быстро подбирающие падающие на пол кисточки, бусы и украшения.

– Мадам Жири! Ох, мадам Жири! – истерично завопила она, едва не задохнувшись.

Мадам спокойно сложила руки на груди:

– Что случилось, Мари?

– Мадам, он совершил очередной налет! – заявила дородная женщина.

Пока мадам расспрашивала взвинченную особу, на губах ее появилась легкая улыбка, а глаза заблестели.

– Успокойся, Мари, и расскажи мне, что произошло, – терпеливо предложила она.

Я начала понимать, что мадам Жири, хоть и была обычным балетмейстером, пользовалась уважением и была любима всеми работниками Оперы и труппой. Если что-то шло наперекосяк, то чаще всего именно мадам Жири приходилось справляться с катастрофами и находить пути их решения. Однако за свои навыки и терпение она никогда не получала похвалы от директоров.

Кроме того, таланты мадам Жири не ограничивались танцами. Все знали, что она отлично ведет деловые сделки. Будучи одаренной молодой женщиной, мадам мечтала стать прима-балериной, но бурный роман и семейная трагедия заставили ее уйти со сцены и занять место за кулисами. В отличие от многих женщин, оказавшихся в ее положении, мадам не ожесточилась. Она приняла свои обязанности, полюбила учениц  и ко всем относилось с материнской заботой. Она никогда не заговаривала о трагедии, разрушившей ее мечты. На самом деле, о прошлом мадам было известно очень мало. Какая-то тайна скрывалась под ее внешним изяществом и уравновешенностью, что выделяло ее среди других женщин.

Мадам Луиза Жири вошла в мою жизнь за год – или около того – до папиной болезни, но я имела весьма смутное представление об их знакомстве. Я знала, что она каким-то образом вела его дела и что она обеспечила его должностью учителя в Париже. Кроме того, именно ей отец доверил стать моей опекуншей, и я начинала ценить ее.

Пока Мари, задыхаясь от волнения, рассказывала о случившемся, мадам помогала ей удерживать груду ткани.

– Мадам, это он! – воскликнула Мари, и глаза ее округлились от страха.

Мег схватила меня за руку и оттащила в сторону на несколько шагов. Игриво улыбнувшись, она прошептала мне на ухо:

– Это Призрак Оперы!

Мы вслушивались в лихорадочные объяснения Мари. Катушки ниток и обрезки ткани продолжали сыпаться на пол.

– Как вы знаете, мадам, костюмы директоров были подписаны и должны были храниться в гардеробной до самого кануна Нового года, – заливалась Мари.

– Да, Мари, продолжай.

– Я проверяла списки, мадам, и собиралась кое-что изменить в костюме месье Дебьенна. Но когда я открыла гардеробную, чтобы достать костюм, он исчез! – вскрикнула она. – Костюм мсье Дебьенна исчез, мадам Луиза!

Мадам прищурилась, покачивая головой и поглаживая подбородок.

– Ты уверена, Мари? – спросила она. – Может, его просто перевесили.

Все еще пытаясь удержать свое добро, Мари поправила узлы и проворчала:

– Нет-нет, мадам. Я все перевернула в гардеробных, гримерных и мастерских! Уверяю вас, костюма нигде не видать.

Мускул на щеке мадам Жири чуть дрогнул. Мы с Мег, тем временем, вслушивались в разговор с восхищением.

– Что ж, – сказала мадам. – Быть может, это проделки Призрака Оперы!

Глаза Мари стали еще шире, а щеки порозовели. Она раздраженно спросила:

– Но зачем ему красть костюм месье Дебьенна, мадам?

– Ну, Мари, – мадам Жири улыбнулась и подмигнула. – Полагаю, он одобряет ваши навыки шитья. В любом случае, моя дорогая, я уверена, что костюм появится.

– Но что мне сказать месье Дебьенну? – воскликнула Мари. Ее юные помощницы до сих пор собирали швейные принадлежности.

Подумав немного, мадам взглянула на необъятную груду в руках Мари и предложила:

– Просто скажите, что костюм ему не по размеру, пусть наденет прошлогодний костюм пирата. Учитывая, с каким похмельем он проснулся в прошлом январе, я сомневаюсь, что он вообще вспомнит, во что был одет! – Мадам рассмеялась.

Мари согласно закивала головой, похрюкивая от смеха.

– Вы, наверное, правы! Определенно правы, мадам!

Очередная катастрофа была предотвращена. Мари и ее помощницы рысью устремились вниз по коридору. Мадам обернулась к нам с хитрым блеском в глазах.

– Идемте, идемте, девочки! – она похлопала в ладоши. – Вы еще многое должны увидеть!

И мы продолжили наш обход. Я ничего не могла с собой поделать – я восхищалась Призраком Оперы, у которого, судя по всему, имелось неплохое чувство юмора. Его проделки выглядели абсолютно безобидными. И все же мне пришлась не по душе мысль, что кто-то мог следить за нами, скрываясь в тени. Я украдкой оглядывалась по сторонам, пока мадам Жири проводила нас через запертые двери и длинные коридоры.

Не умея хорошо ориентироваться, я задавалась вопросом, как люди ухитряются не потеряться здесь. С таким количеством этажей, изгибов и поворотов здание превращалось в самый настоящий лабиринт.

В конце концов, мы оказались перед небольшой лестницей с темно-красным покрытием, освещалась она хрустальными настенными канделябрами. Следуя за грациозной фигуркой мадам, мы поднялись наверх. Мег взяла меня за руку и улыбнулась прямо как Чеширский кот. Мадам повернулась к нам.

– Что ж, Кристина, – сказала она, кивнув мне. – Ты сейчас заглянешь в самое сердце нашей дорогой дамы.

Повернув в замке ключ, мадам Жири распахнула тяжелую дверь из красного дерева, и мы зашли в маленькую комнатку, целиком задрапированную богатым алым бархатом. С тяжелых занавесей свисали пышные золотые шнуры с бахромой и кистями. В комнатке полукругом располагались обитые бархатом кресла. Мадам Жири потянула за тонкий шнур, и передние занавеси раскрылись, открывая обзор на блистательный зал Оперы. Я замерла, распахнув глаза, почти не в состоянии объять увиденное. Пусть зал освещало всего несколько газовых ламп, меня все равно поразили его великолепие и изобилие золота.

Отец водил меня в маленькие концертные залы, но Опера по своей красоте и масштабу не шла ни в какое сравнение со всем, что я когда-либо видела.  Широкие выпуклые балконы охватывали весь периметр зала, ввысь простираясь почти до самого потолка. Я скользила взглядом по балконам, пока не задрала голову – и ахнула, увидев громадную люстру, висевшую прямо над партером.

Медно-голубой купол был расписан фресками с облаками и херувимами, и хотя люстра еще не была зажжена, я могла вообразить, как вспыхнут живым пламенем сотни ее стеклянных шаров. Люстра была щедро украшена сотнями хрустальных слезинок и переливчатых шариков, а основанием этих сверкающих шести ярусов служили золотые арфы.

Я перегнулась через балюстраду и посмотрела вниз, на ряды партера. Мой взгляд бесцельно скользил по всему залу, пока не упал на сцену, обрамленную фигурами золотых ангелов.  От этого вида захватывало дух. Алые бархатные шторы, украшенные золотой бахромой, тяжёлыми складками ниспадали на авансцену. Над оркестровой ямой парили силуэты ангелов и горгулий.
Золотые и медные статуи Исиды, Амфитриты, Геба, Пандоры, Психеи, Фетиды, Помоны и Дафны словно вырастали из стен зала и с холодным безразличием взирали вниз, на мир смертных.

– Она великолепна, не так ли?

– Да, мадам, – прошептала я, трепеща перед тем, что меня окружало.

– И однажды, Кристина, ты выступишь на этой сцене, – тихо произнесла мадам Жири, глядя на меня. Я продолжала смотреть перед собой. Ее слова прозвучали как утверждение, но я не могла понять, как такое возможно.

Внезапно мои мысли были прерваны Мег, которая начала покачиваться на носочках и хлопать в ладоши. Она вдруг громко выпалила:

– Мама, если мы спустимся к сцене, Кристина сможет спеть прямо сейчас!

Совершенно онемев от предложения Мег, я посмотрела на мадам Жири в поисках поддержки – и была удивлена, увидев на ее лице улыбку. Просьба Мег ее нисколько не возмутила.

– О, я думаю, это отличная идея, Мег! Я очень хотела бы услышать, как Кристина поет.

– Но, мадам! – запротестовала я. – Здесь, на этой сцене? Сейчас? Я не смогу!

Наклонившись ко мне и пристально глядя мне в глаза, мадам положила ладонь мне на плечо и прошептала:

– Конечно, сможешь, Кристина. Тебя не услышит никто, кроме нас двоих. До завтра весь театр находится в нашем распоряжении.

Я снова взглянула на гигантский зал, пораженная его размером и той мыслью, что мне предстоит петь на сцене, где выступали знаменитые оперные певцы. Вне всяких сомнений, в сравнении с этими прославленными дамами и господами мой голос будет звучать просто ужасно. Петь на ярмарках – одно дело, а на этой сцене… Об этом не могло быть и речи.

Тряхнув головой и приподняв подбородок, я возразила:

– Но, мадам, я недостаточно хороша, чтобы петь на этой сцене!

Приобняв, мадам направила меня к двери и повернула ручку. Мег следовала за нами, всячески одобряя действия матери.

– Чепуха! Кристина, дитя мое, мне доподлинно известно, что ты поешь как ангел. В любом случае, ты начнешь заниматься вокалом после Нового года, так почему бы не попытаться сейчас? Это отвлечет тебя от неприятных мыслей.

Пока мы спускались по лестнице и Мег с мадам Жири вели меня к залу, я ужасно волновалась.

– Верно, Кристина! Спой для своего отца, как сегодня утром! – настаивала Мег, на цыпочках следуя по коридору, ведущему к сцене.

Несмотря на волнение, я чувствовала, что обязана выполнить их желание. В конце концов, это они привели меня сюда и с самого приезда одаривали меня своей добротой.

Мой живот скрутило, тело сотрясала дрожь. Я решила, что должна справиться с этим.

– Думаю, я могу спеть, если вы останетесь со мной, – попросила я, сжимая рукав мадам Жири.

– Конечно, мы останемся, – уверила меня мадам. – Тебе нечего бояться в этом зале. Твой отец мечтал, чтобы ты жила и выступала здесь. Я обещаю, он будет очень тобой гордиться.

Остановившись перед самым входом, я вздохнула и кивнула сама себе. Мадам отвела меня к сцене.

Стоя под стропилами, я запрокинула голову, чтобы полностью разглядеть систему шкивов, маховиков и тросов, простиравшихся высоко надо мной. Сжимая мою руку в своей, Мег практически вытащила меня на сцену. Я продолжала таращиться ввысь, ощущая себя совсем крошечной среди этих кулис. Поглядев себе под ноги, я заметила разметки и рисунки на полу сцены и задумалась над тем, как могут люки открываться и закрываться, не навредив актерам.
Меня переполняло жутковатое ощущение волшебства и иллюзии. Я обхватила себя руками, когда на нас со стропил налетел поток холодного воздуха.

– Может, здесь? – предложила Мег, подводя меня к рампе, откуда я могла видеть оркестровую яму.

С этой выгодной позиции ряды театральных сидений и громоздящиеся поверх балконы напоминали огромный город, возвышавшийся надо мной. Я затаила дыхание. Мадам Жири и Мег отошли на край сцены и оттуда дали мне знак начинать.

Сложив руки на талии, мадам Жири улыбнулась и кивнула мне.

– Ничего не бойся, Кристина, – подбодрила она меня. – Здесь только мы трое.

– И твой папа! – воскликнула Мег, тут же удостоившись мрачного взгляда матери.

Я смотрела себе под ноги. По моим рукам бежали мурашки, сердце бешено колотилось в груди. Я запела песню, которую пела для Мег этим утром.

Я пела «Окровавленную Розу».

dreams_writer Да, тут действительно начинается самое интересное

Еще раз большое спасибо Мышь_полевая, с беттингом этой главы явно пришлось помучиться XD

Выставляю пока только первую часть главы)

Глава третья
Призрак Дон Жуана

За годы служения дворцом исполнительского искусства Парижская Опера, в ту пору известная как Театр Королевской академии музыки, пережила множество политических и военных потрясений, кульминацией которых стало ее использование в качестве полевого госпиталя во время столкновения коммунаров и республиканцев в 1870 году. Сама Опера избежала обстрелов и значительного ущерба, но нижние ее подвалы использовались коммунарами как склад оружия, продовольствия и пороха.

Знающие люди и по сей день утверждают, что где-то поблизости были захоронены бочки с порохом, однако их местонахождения определить не удалось. Поиски прекратились, когда не вернулся один из солдат. Его тело так и не нашли - и решили, что он потерялся в подземельях.

Третий этаж подвальных помещений использовался в качестве хранилища для пиломатериалов, кирпича и прочих строительных принадлежностей. Здесь же находились комнаты для списанных декораций, фонов и задников, а также хранилище костюмов, куда редко кто заходил. Только наиболее отважные балерины забредали ниже второго этажа. И никто в здравом уме не смел спускаться по старинной спиральной лестнице до самого нижнего, пятого этажа, где, по слухам, обитали привидения.

О пятом этаже было мало что известно, кроме того, что во время строительства здания  в этом месте обнаружили подземную реку, и ходили слухи, что где-то там, в известняковых сводах, могло существовать целое озеро. Но никто не смог его отыскать, а если кому-то это и удалось, то он так и не вернулся на поверхность, чтобы рассказать о его точном местоположении. По крайней мере, так говорили.

Расположенные на четвертом этаже бойлерные обеспечивали Оперу центральной системой отопления, напоминая собою Ад Данте: черные силуэты рабочих возле огненных печей перелопачивали горы угля и закидывали его в громадные горящие топки. День и ночь эти покрытые сажей мужчины трудились, чтобы завсегдатаи Оперы и ее обитатели могли наслаждаться теплом даже в студеные зимние ночи. Изредка в этих местах появлялся крысолов. И когда он бродил в темноте со своими ловушками и холщовыми мешками, все видели сияние его лампы ещё до того, как он сам показывался в поле зрения.

Этот угнетающий сектор был известен благодаря своей близости к подземным римским катакомбам. Во время сезонных наводнений древние останки частенько вымывало наверх, и обнаженные черепа и кости можно было найти повсюду.

Маленькие каморки на четвертом подвальном этаже в годы Коммуны служили камерами пыток и тюрьмой для политических заключенных. При свете факела на кирпичах и известковом растворе еще можно было различить пятна человеческой крови. У всех, кто спускался вниз, кровь стыла в жилах от темной ауры, застывшей над этим местом. Тем не менее, туннели послужили путем к спасению для нескольких удачливых заключенных Коммуны - в тех местах, где коридоры соединялись с канализационными каналами, ведущими в Сену.

Единственный обитатель пятого этажа позаботился о том, чтобы его легенда широко распространилась среди обитателей Оперы. Он устроил себе дом на пятом уровне подвалов Оперы, в большой грунтовой пещере, где свежая подземная вода подземного озера подпитывалась из притока Сены.

В самом сердце просторного логова, состоявшего из трех соединяющихся пещер, стоял большой орган, потускневшие трубы которого устремлялись вверх, почти дотягиваясь до каменного потолка подземелья. Черная консоль органа была заляпана застывшим свечным воском, пять рядов мануалов и педалей формировали архаичную клавиатуру инструмента.  Возле органа стояли резные пюпитры, ноты были разбросаны по всей его полукруглой консоли. Рукописи в кожаных переплетах были сложены вдоль черной стены стопками высотой до колена, а каменный пол был небрежно устлан потрепанными персидскими коврами. Столик из красного дерева  занимали различные музыкальные инструменты, в том числе и скрипка, покоящаяся в кожаном футляре.

Каменные ступеньки по правую руку от органа вели в спальню, где стояла задрапированная черным кровать с балдахином, придавая комнате мрачную атмосферу похоронного бюро. Вокруг кровати была расставлена пыльная мебель и нагие скульптуры , черный бархатный занавес обрамлял вход.

Слева от органа находилась библиотека. Здесь стену с одной стороны занимали восьмифутовые полки, заставленные книгами и антиквариатом, у задней стены смутно вырисовывались несколько высоких зеркал, чья стеклянная поверхность и позолоченные рамы скрывались под тяжелыми запыленными полотнами. На маленьких столах лежали эскизы костюмов, декораций и старинные безделушки, а посреди библиотеки стоял широкий письменный стол и кожаное кресло с высокой спинкой. Стол заполняли детальные чертежи и книги, а на вершине толстой кипы свежих рукописей расположилась персидская музыкальная шкатулка в виде обезьянки.

Подземные пещеры тускло освещались масляными лампами и латунными канделябрами. Аромат тающего воска и свечной дымки перебивал кисловатый запах сырости. По роскошности его владения напоминали темный дворец, но для самого Призрака Оперы тишина подземелий давно стала сродни одиночному заключению.

Он возник из мрака и сел за орган. В левой руке он сжимал большой лист пергамента, а в правой – чернильное перо. Он положил пергамент на клавиши органа, окунул перо в чернильницу и принялся выцарапывать ноты и значки на разлинованном листке. Согнувшись над органом в упоительном сосредоточении, он заполнял листы строка за строкой и отбрасывал их в сторону.

Острие пера яростно врезалось в пергамент. Призрак что-то бормотал себе под нос, пока свечи стаивали в лужицы блестящего воска.

Поглощенный  сочинением, он едва обратил внимания на чуждый, призрачный отзвук, плывущий над озером. Замерев на мгновение, он поднял голову, но больше ничего не услышал и, склонившись вниз, вернулся к работе. Снова заскрипело перо.

Звук слабо повторился, и он вновь поднял голову, но на этот раз его рука застыла.

Отложив перо, он поднялся и подошел к кромке воды, напрягая слух и вслушиваясь в то, что, как ему казалось, было женским голосом. Доносившийся откуда-то сверху, голос эхом отдавался на спиральной каменной лестнице и, просачиваясь сквозь воздухозаборные решетки, раздавался над озером. Прекрасный голос, который мягко вторгся в пространство подземелий и в конце концов достиг его чуткого слуха, пригвоздив его к месту.

Несколько мгновений он просто стоял и слушал. Голос звучал все более отчетливо. Прикрыв глаза и замерев в полной неподвижности, Призрак втянул в себя воздух, и его руки начали выписывать едва уловимые движения. Легкая дрожь пробежала по тонким пальцам правой руки. Музыка, звучащая в Опере, нередко вторгалась в покой его убежища, но никогда еще он не слышал звука более чистого. Это было отнюдь не форсированное пение дивы, в этом голосе было что-то уникальное.

Преисполнившись любопытством, Призрак прошелся по озерному берегу, однако голос начал затихать, пока не стал и вовсе неразличимым.  Разочарованный, он медленно вернулся к органу, сел за него и продолжил свой труд.

Долгие часы он попеременно то писал, то играл – и только к утру наконец почувствовал утомление. Убрав чернильницу и пергамент, Призрак поднялся из-за органа и доковылял до своего кожаного кресла, в которое и опустился, с усталым стоном откинувшись назад.

Попытавшись мысленно составить план занятий на вечер, он почувствовал, что тишина пещер начинает его раздражать. Заставив себя закрыть глаза, он вытянул ноги и провалился в сон. Полчаса спустя он резко проснулся и взглянул на часы, стрелка которых возвещала о полудне. Мучимый жаждой, Призрак с трудом отлепил свое долговязое тело от стула и, поднявшись на ноги, направился в сторону своей кладовой – как вдруг, откуда ни возьмись, снова зазвучал ангельский женский голос. Замерев на полпути от библиотеки к кладовой, Призрак бегом бросился к берегу озера. На этот раз он не колебался.

Резко развернувшись, он метнулся к скале, у которой находилась его лодка. Подняв черный плащ с устланного мягкими подушками сиденья лодки, Призрак одним ловким движением набросил ткань на свои широкие плечи. Затем он отвязал веревку, ступил в лодку и оттолкнул ее от берега.

Пересекая озеро, он использовал весло, чтобы направить лодку на источник звука. Остановившись наконец у спиральной каменной лестницы, Призрак сошел с лодки и последовал за голосом до большой каменной стены. Там он потянул за тайный рычаг, и открылся проход. Призрак нагнулся и проник в древние римские катакомбы. Медленно поднявшись наверх, он оказался в крытой галерее, соединявшей балетные дормитории с самим театром.

Этот переход использовали для транспортировки строительных материалов в механических подъемниках. Он примыкал к конюшне, где содержались двенадцать отличных лошадей. Когда эти животные требовались в Опере, их проводили через галерею к удобному входу за сценой.

Призрак часто пользовался римскими катакомбами, чтобы проникать в Оперу незамеченным. В первые годы своего пребывания под Оперой он досконально изучил все секретные проходы и тайники, пронизывающие здание. Он знал и особые места, где мог незаметно заниматься своими делами. Одним из таких мест было его личное кресло в ложе №5, избранное им специально для просмотра оперы, балета и концертов, исполняемых на сцене театра.

Большая часть рабочих еще не вернулась из рождественского отпуска, так что он решился воспользоваться служебной лестницей, преодолевая ее длинными неторопливыми шагами и внимательно вслушиваясь в женский голос, что тянул его наверх. Оказавшись перед дверью, к которой у него имелся собственный ключ, мужчина в плаще отпер замок, опустил ключ в карман и направился прямиком к балюстраде. Стараясь не раскрыть себя, он раздвинул тяжелые бархатные занавески.

Вглядевшись в открывшуюся щель, он покачал головой и прищурился, с изумлением увидев, что источником звука была всего лишь маленькая тощая и ужасно бледная девочка с длинными темными волосами. По ее внешнему виду можно было предположить, что ей где-то от восьми до одиннадцати лет. Он с трепетом вслушивался в пение, плененный лицом ребенка: темные, полные грусти глаза девочки так и приковывали к себе, а ее песня была преисполнена печали и любви.

Скользнув за занавески, он перегнулся через балюстраду, пристально глядя на девочку, но тут же отпрянул. Потирая правой ладонью левую щеку, он чертыхнулся:

– Проклятье! Что это за дитя? Как может такой голос исходить из столь хрупкого, крошечного существа? Ее что, совсем не кормят?

Он позволил вопросам повиснуть в воздухе и медленно выдохнул.

«Возможно, это новая протеже, – подумал он. – Нужно все о ней разузнать».

По его расчетам, сам он был по меньшей мере лет на двадцать старше девочки – почти годился ей в отцы. Он спрашивал себя, какой счастливый случай – или же несчастье – привело ее в Оперу.

Пусть она была совсем юна, и ее голос не был разработан, Призрака поразила его сила и чистота. Ее нежное сопрано согревалось и смягчалось богатыми оттенками флейты, и уже сейчас она дополняла почти идеальное звучание изящным вибрато. Взгляд ее прозрачных глаз устремлялся куда-то вдаль, словно она пела для невидимого слушателя. Будто кто-то наблюдал за ней сверху.

«Откуда такая печаль во взоре? На что она смотрит?» – размышлял озадаченный и восхищенный Призрак.

Ее дыхание было неровным. Она резко вдыхала в окончании каждой пропетой фразы.

– Нет, нет, так делать нельзя, дорогая! – произнес он недовольным шепотом. – Не бери воздух так резко, девочка. Помогай своему голосу диафрагмой!

Он сомневался, что ее крошечная грудная клетка и легкие могли обеспечить достаточно дыхания такому сильному голосу. Ей нужно было учиться, и как можно скорее. Если бы ее поручили ему, какую красоту он извлек бы из этих неопытных связок! Какое огромное наслаждение бы испытал, терпеливо созидая и развивая этот голос, вытаскивая подобные флейте тоны из ее воздушного верхнего регистра и придавая нижнему регистру более глубокий тембр!  При всем ее выдающемся даре, ей не хватало обучения и техники. С его знаниями голос этой девочки мог превратиться в великую силу природы!

– Она одаренный ребенок, – вздохнул он, свесив затянутые в перчатки руки с перил балюстрады. – Боже, если ее не обучить как следует, у нее выработаются вредные привычки, и тогда нам не избежать появления очередной Карлотты!

На мгновение оторвав взгляд от маленькой девочки, он заметил мадам Жири и ее дочь Мег, наблюдавших за представлением из-за кулис.

Поразмыслив про себя, он  решил, что обязан поговорить с мадам. Он должен узнать имя девочки, откуда она взялась и почему ее привезли в Оперу. Каким образом мадам Жири с ней связана? Сколько лет малышке, и как она оказалась одарена таким невероятным талантом? Она поразила его. Наблюдая за ее замечательным выступлением, он не мог объяснить странного чувства возникшей между ними связи.

Парой минут позже, когда мадам Жири и девочки ушли, темная фигура покинула свой пост за балюстрадой пятой ложи и погрузилась в кресло. Он сидел, лениво сцепив руки за головой, и ангельский голос темноглазой девочки  по-прежнему звучал в его сознании. Он начал тихонько напевать навязчивую мелодию, которую пела девочка, добавляя при этом свои комментарии.

– Довольно-таки детская песня, – сухо заметил он, – но мне нравится.

Он запомнил всю песню целиком и теперь, закрыв глаза, напевал последний куплет:

Ангел выбрал розу,
Чтобы приколоть ее
К своим золотым волосам.
Но, лишь стебля коснувшись,
Он укололся о дикий шип
С цветка стекала кровь
Плоть Ангела была повреждена...
Он бросил розу на землю
И растоптал ее.
И выбрал бледную белую лилию
Вместо окровавленной розы.

Отредактировано Мышь_полевая (2014-11-09 19:21:15)

О, рифмованный перевод The Bleeding Rose был бы прекрасен! Я сама пыталась что-то такое провернуть, но не вышло. Если получится у вас - буду только рада, и читателям ведь гораздо приятнее знакомиться с рифмованным текстом

Директора Оперы Полиньи и Дебьенн стояли, склонив головы над столом из красного дерева, и, посмеиваясь, разглядывали бархатную коробочку для ювелирных изделий, имеющую форму сердца. Просторный кабинет был хорошо обставлен изысканной кожаной мебелью, а также книжными стеллажами. Стены кабинета украшали оперные афиши. Персидский ковер покрывал до блеска отполированный паркет. В комнате пахло кожей, трубочным табаком и свежесваренным кофе.

Дебьенн, один из директоров парижской Оперы, поздравлял себя с недавним приобретением и ужасно гордился изысканным ожерельем из бриллиантов и рубинов – подарком для его молодой жены. Ожерелье было куплено в одном из самых первоклассных ювелирных магазинов Парижа, «The Rue Mogador», и должно было быть подарено ей завтра вечером на маскараде.

Дебьенн был очень доволен собой и верил, что эта безделушка сумеет сгладить недавние трудности, возникшие в их браке. Это был жуткий промах, когда его жена каким-то образом узнала, что мадемуазель Жамме, маленькая блондиночка из кордебалета, сумела завладеть вниманием ее мужа. Дебьенн не мог позволить жене сбежать домой к своим маменьке и папеньке, поскольку родители его жены были обеспеченными инвесторами. Но, прекрасно зная свою жену, он почти не сомневался, что она примет подарок и забудет все это дело.

– Оно идеально! – воскликнул Полиньи, обращаясь к своему статному компаньону. – И несомненно сработает, друг мой!

– Я надеюсь, – ответил Дебьенн, проводя рукой по своей густой шевелюре. – Я заплатил за эту вещицу кругленькую сумму.

Дебьенн уже собирался закрыть коробочку, как вдруг кто-то негромко постучал в дверь.

– Да. В чем дело? – пробормотал он, захлопывая крышку и быстро убирая коробочку в ящик стола.

Мадам Жири вошла, держа в руке конверт с печатью в виде красного черепа.

– Доброе утро, господа. – Она поприветствовала мужчин реверансом.
 
Стоило директорам заметить красную печать, как они поняли значение этого письма. Оба закатили глаза и сдавленно выругались.

– Ох, только не снова! – простонал Полиньи, запуская пальцы в редкие волосы.

Оставив свои мысли при себе, мадам Жири ответила:

– Да, мсье, письмо от Призрака Оперы.

Стукнув рукой по столу и пыхтя трубкой, Дебьенн грубо воскликнул:

– Ну и что ему понадобилось на этот раз, Христа ради?!

Опустив глаза, распрямив плечи и приподняв подбородок, мадам Жири вскрыла печать и прочитала написанное от руки письмо вслух:

«Мои самые любезные приветствия, господа.

Я надеюсь, что вы прекрасно провели Рождественские каникулы и готовы приступить к своим обязанностям по руководству моим театром. Это подводит меня к разговору о моем жаловании.»

Мадам Жири коротко глянула вверх, оторвавшись от письма. Она продолжила читать, подавляя улыбку под взглядами двух джентльменов.

«Мне известно, что старение может пагубно сказаться на памяти, и я полагаю, что именно по этой причине я до сих пор не получил свои двадцать тысяч франков, которые вы должны мне за мои услуги. Тем не менее, я организовал небольшое увеселение для завтрашнего бала, как дружеское напоминание о нашем договоре.

Я предчувствую незабываемый вечер.

Ваш верный друг,

П.О.»

Пока мужчины обменивались недоверчивыми взглядами, мадам Жири положила письмо на стол и скрестила руки на груди.

– Старение? Склероз? Да как смеет он намекать, что мы дряхлые старики! – прорычал Дебьенн, стискивая зубы.

– Это какая-то шутка? Что он имеет в виду под «увеселением»? – Полиньи поежился, раздраженно глядя на компаньона.

– Понятия не имею! – вздохнул Дебьенн. – Это, я полагаю, нам предстоит узнать!

– Честное слово, Дебьенн, проделки этого Призрака Оперы зашли слишком далеко, – заметил Полиньи, пролистывая журнал финансового учета. – После новогодней вечеринки мы должны раскрыть личность этого вымогателя и арестовать его!

– Я полностью согласен! – подтвердил Дебьенн, наливая себе чашку кофе.

Мадам Жири повеселило волнение, которое письмо П.О.  вселило в директоров, но она мысленно надеялась, что П.О. не зайдет слишком далеко в своих забавах. Его проделки граничили с большим риском, и он становился все более дерзким. Она беспокоилась за его безопасность. Прояви он неосторожность – и может оказаться за решеткой. Она должна немедленно предупредить его об опасности – может быть, он пересмотрит свои планы.

– Что ж, господа, не буду мешать вам работать, – ответила мадам, поворачиваясь, чтобы уйти.

Замерев на миг, она оглянулась через плечо и добавила игривым тоном:

– О, я чуть не забыла. Мсье Дебьенн, мадам Мари попросила меня передать вам, что она переделала ваш костюм для завтрашнего маскарада.

Не поднимая глаз, Дебьенн окаменел, держа в руках письмо П.О.

– Переделала мой костюм? Бога ради, зачем? – спросил он, закусывая губы. – Что не так с первым?

Лишь глаза выдавали веселье Луизы. Храня совершенно непроницаемое выражение лица, она предположила:

– Похоже, месье, кто-то его потерял.

При этих словах Дебьенн поднял голову и раздраженно взмахнул рукой.

– Святые небеса! Пропадающий реквизит, пропадающие костюмы. Все это действует мне на нервы, Полиньи! Ладно, – Дебьенн вздохнул. – Все в порядке, пока мне есть что надеть. На этом все, мадам? – спросил он. Его нервы уже начинали сдавать.

– Да, мсье. Хорошего дня.

Дождавшись, пока мадам Жири закроет за собой дверь, Дебьенн быстро вытащил свой ключ и с ожесточенным рычанием запер ящик стола.

*  *  *

Мег и Кристина читали книгу, сидя на застеленной шелком постели Кристины, пока мадам Жири устанавливала в свободный угол узорчатую ширму. Недавний визит в хранилище декораций позволил им меблировать и украсить ее комнатку этой ширмой и коллекцией картин с маленькими балеринами.

– Как вам, девочки? – Мадам улыбнулась, отступая в сторону, чтобы они могли оценить нововведение.

Изумленно глядя на ширму, Кристина наморщила носик и спросила:

– Очень мило, мадам… Но для чего это?

С обычной для нее грацией мадам проплыла по комнате, присела на край кровати и погладила Кристину по щеке.

– Для чего? Кристина, приличные юные леди должны раздеваться в уединении, - объяснила он, пока Кристина продолжала с любопытством разглядывать ширму.

Будучи единственной дочерью мужчины, оставшегося без жены, Кристина не привыкла к такому убранству. Густав в вопросах меблировки склонялся к практичности, используя мебель без определенного стиля и почти без украшений.

- Но почему, мадам? – спросила Кристина.

- Потому что ты растешь, дорогая, и однажды ты станешь девушкой, –  объяснила мадам, указательным пальцем нажимая на носик Кристины, в то время как Мег весело захихикала.

– К тому же, – добавила Мег, – ты можешь использовать ее, притворяясь, будто ты известная актриса. Точно такая же стоит в гримерной Карлотты, – балерина встала в позу, демонстрируя поведение дивы.

Мадам Жири засмеялась над передразниванием Мег, пока Кристина сидела, скромно сложив ручки на коленях. Девушка пыталась принять жизнь в Опере, однако все перемены она воспринимала в штыки, поскольку чувствовала, что все они направлены на то, чтобы удержать ее от мыслей о покойном отце.

У нее не было ни минутки наедине с собой. А со всей это суматохой вокруг подготовки к балу Кристину постоянно выдергивали из одного события в другое. На самом же деле мечтала она лишь об одном – о тишине своей комнаты.

Мег не говорила ни о чем, кроме маскарада. Описывала платье, которое наденет, хихикала над вызывающими нарядами Карлотты и ее гостей. Кристина никогда не бывала на балах и не могла представить, как девушки, одетые в струящиеся платья, танцуют со своими статными кавалерами;  и, судя по всему, все должны были быть в масках.

Внезапно мадам Жири поднялась с кровати и вытянула руки. Странная улыбка зажгла ее ореховые глаза. Словно собираясь поделиться каким-то особым секретом, она наклонилась и заговорила, понизив голос:

– Так, девочки, теперь я хотела бы поговорить с вами о завтрашнем бале.

Мег спрыгнула с кровати и с нескрываемым интересом воскликнула:

– Да, мама!

Мадам Жири продолжила говорить таинственным, тихим голосом. Ее глаза сияли.

– Я решила, что вы обе пойдете.

– Ох, мама, ты не шутишь? – вмешалась Мег, запрыгивая обратно на кровать и хлопая в ладоши.

– Мег Жири, не перебивай меня! – с усмешкой проворчала мадам. – Да, вы с Кристиной можете пойти, но вам не дозволено будет находиться на танцевальной площадке. Вы сможете наблюдать из оркестрового мезонина. И ровно в девять часов вы должны быть в постелях.

Бал проводился каждый год в канун Нового Года и был предметом разговоров всего Парижа. Спонсировали бал владельцы Оперы и богатые покровители, как, например, чиновник, собирающий средства для консерватории. За долгие годы бал приобрел репутацию вызывающего,  расточительного мероприятия, где шампанское лилось рекой, а гости танцевали до рассвета. Известнейшие артисты и музыканты города принимали в нем участие, дополняя богемское безумие и веселье. У Кристины голова кружилась от размышлений о том, что готовит грядущий вечер.

Мег соскочила с кровати:

– Ох, Кристина, это будет так захватывающе! – пропищала она, кружась на мысках.

Вопреки себе, Кристина выдавила улыбку, пока Мег скакала по комнате и выделывала пируэты перед зеркалом. Луиза, сложив руки за спиной, наблюдала за девочками и радовалась тому, что ее новости вызвали улыбку на грустном лице Кристины. Она была достаточно мудра, чтобы понять, что ребенок еще долгое время будет горевать по отцу. И все же она надеялась, что занятость поможет освободить Кристину от мрачных мыслей.

Совсем скоро в Опере всё завертится в заботах о новой постановке – «Волшебной Флейте». Начнется и обучение Кристины. И хотя мадам Жири не знала, кто предоставит ей средства, она собиралась нанять лучших учителей. Консерватория уже закончила набирать учеников на следующий сезон, и поздний перевод Кристины сильно ударит по ограниченным ресурсам школы. Деньги, вырученные с маскарада, никогда всецело не восполняли расходов бюджета.

Кристина ничего не унаследовала после смерти отца. Кроме того, у Густава накопился немаленький долг. Мадам Жири готова была предложить все, что могла, ради обучения и личных нужд девочки, но боялась, что этого окажется недостаточно.

Со вздохом приподнимая подбородок, Луиза взглянула на сгорбившуюся Кристину, что сидела на постели в полном безмолвии. Ее ноги безжизненно свисали с края кровати, пока Мег прыгала и кружилась по комнате, точно юла.

Вне всякий сомнений, Кристина была необычным ребенком,  склонным к темным мыслям куда больше, чем другие девочки ее возраста. Луиза помнила, как поразила ее в первый день, во время экскурсии по Опере, девочка, стоящая посреди сцены и поющая голосом, подобных которому она никогда прежде не слышала. За эти годы в Опере перебывало много талантливых девочек с прекрасными голосами, которым надлежало добиться успеха, но голос Кристины казался невероятным даром.

Однако подробностями обучения Кристины она займется позже. Сейчас мадам чувствовала себя усталой, а завтра ждал беспокойный день. Луиза погрузилась в кресло возле кровати и приготовилась немного вздремнуть, но вдруг услышала, как что-то смялось в кармане ее юбки.

«Что это?» – удивилась она, запуская руки в складки ткани.

Предметом, несомненно, оказался конверт. И она втайне подозревала, кто мог подложить его так незаметно.

«Что ты на этот раз задумал?» – размышляла мадам Жири, краем глаза наблюдая, как Мег с Кристиной вальсируют по комнате. Пока мадам в тишине читала письмо, на ее губах медленно появлялась улыбка. 

«Моя дорогая мадам Луиза,

Надеюсь, что Вы в добром здравии, и благодарю Вас за то, что доставили мое недавнее послание Полиньи и Дебьенну. Как и всегда, Ваша помощь неоценима.

Я бы хотел обсудить вопрос о Кристине Даае, ребенке, которого Вы привели жить в дормиторий четыре ночи назад. Мне известно, что дитя недавно осиротело. Мне также известно, что ее отец был музыкантом и что сама девочка наделена выдающимся талантом. Я бы хотел предложить свои услуги в качестве ее благодетеля. Я договорюсь со своим бухгалтером о том, чтобы выделили средства на ее обучение и персональные нужды. Я полагаюсь на Вас, мадам Жири, чтобы девочка ни в чем не нуждалась. Конечно же, я останусь анонимом.

Что касается ее обучения, я не сомневаюсь, что консерватория повредит ее голос и воспитает в нем море вредных привычек. Поэтому я сам буду обучать ребенка. Я свяжусь с Вами для оглашения дальнейших планов о ее совершенствовании позже, поскольку сейчас я занят подготовкой к завтрашнему маскараду.

Ваш верный друг,

Эрик.»

Отредактировано Мышь_полевая (2015-04-07 06:36:45)