Введение.

В тот золотой полуденный час, когда воздух от зноя становится жестким, когда металл и камень раскаляются так, что их больно касаться, и тени не найти даже под кронами садовых деревьев, в этот час вся семья Петра Андреевича Катенина собралась в голубой гостиной.  На кухне в прямом и переносном смысле уже давно кипела работа, причем все, что варилось, жарилось и парилось, порождало такие  аппетитные ароматы, что юная Катенька путала стежок за стежком в своей вышивке, размышляя, под каким предлогом можно было бы спуститься на первый этаж. Хотя, этот галантный англичанин - такой душка! Высокий, статный, блондин,  да еще с угольно-черными глазами… Отчего папенька так суров с ним?
Английский офицер, покоривший нежное сердечко, тем временем чинно беседовал с хозяевами дома. Анастасия Владимировна как всегда была тиха и молчалива, но время от времени вставляла в разговор короткие реплики, неизменно отличающиеся меткостью и емкостью, и оттого претендовавшие на гордое звание афоризмов.  Уже немолодая женщина, она сохранила строгую северную красоту: пышные русые волосы всегда были тщательно уложены в сложную прическу, фигура отличалась почти девической стройностью. При всем при этом госпожа Катенина была очень умна от природы, способна ко многим наукам, более того, имела к ним неподдельный  интерес, она самостоятельно овладела пятью языками, и прекрасно музицировала. Тем более странным казалась ее необъяснимое равнодушие к воспитанию дочерей, с которыми она держалась ровно, как со взрослыми чуть ли не с младенческих лет. Вот любимого супруга она во всем поддерживала, разделяя все его горести, переживая все тревоги и волнения. Неудивительно, что муж боготворил ее.
Катенька немного знала английский язык, но понять, о чем идет речь между родителями и гостем,  было выше ее сил…
-- Катерина, довольно корпеть над рукоделием, лучше найди сестру: будет нехорошо, если она не явится к обеду, -- Петр Андреевич обернулся через плечо и улыбнулся дочери.
-- Конечно, папенька! – радостно воскликнула девочка и чуть ли не вприпрыжку выскочила за дверь.

«... Не надо мне мертвых созданий искусства!
О, свет лицемерный, кляни и ликуй!
Я жду вдохновенья, где вырвалось чувство,
Где слышится первый любви поцелуй!..»

Девушка вздохнула и захлопнула миниатюрный томик Байрона. Ее выразительные карие глаза мягко светились затаенным восторгом, губы тронула легкая улыбка, в темно-русых локонах искрилось жгучее южное солнце. Юная леди сидела с книгой в руках в плетеном кресле-качалке на балконе одного из самых богатых особняков в окрестностях Каира. Отложив книгу, девушка в золотисто-желтом шелковом платье встала, поправила волосы под шляпкой, отделанной рюшем, и вошла в большую, изысканно обставленную комнату. На умощенном матовой плиткой полу красовался огромный ковер с тонким цветочным орнаментом, сверкающая хрустальными подвесками люстра переливалась под украшенным лепниной потолком. У стен стояли высокие шкафы красного дерева, сверху до низу заполненные книгами, имелись также два дивана с бархатной обивкой, письменный стол и клавесин в углу. Старинный клавесин походил на драгоценную шкатулку, его украшали искусные инкрустации и резьба, одни материалы стоили целое состояние.
Девушка села за инструмент, любовно провела рукой по двойному ряду клавиш, и вот из-под быстрых пальцев разлетелись, весело звеня, задорные аккорды одной из сонат зальцбургского гения. Ручейками журчали гаммы, трепетали игривые трели, музыкантша в азарте потихоньку замурлыкала вычурную мелодию. Победно прозвучали финальные фанфары, но голос жизнерадостного предшественника фортепиано еще несколько секунд витал по комнате, подобно мотыльку, отражаясь в зеркалах и гранях хрусталя.
-- Опять ты за свое! – очарование момента нарушил высокий голосок с капризными интонациями. – У нас гости, а ты даже не вышла поздороваться. Это неприлично.
Из комнаты вело три двери: на уже описанный выше балкон, в соседнее, значительно меньшее по размерам помещение, по-видимому, спальню, и в коридор. В проеме последней, занавешенной тяжелыми портьерами, стояла, подбоченившись с забавной важностью, хорошенькая девочка-подросток. Мелкие черные кудряшки непокорно выбились из прически и в художественном беспорядке рассыпались по плечам; тонкие от природы брови, большие блестящие глаза, чуть вздернутый носик, белоснежная, будто мраморная, кожа – все это предвещало скорый расцвет удивительной красоты. Без сомнения, девочка уже осознавала собственную привлекательность, и прилагала все силы на то, чтобы казаться старше, чем на самом деле. Она украдкой румянила щечки, тайком наряжалась в декольтированные платья матери и сестры, примеряла украшения из жемчугов и бриллиантов и искоса бросала кокетливые взгляды на молодых людей.
-- Так у нас гости! Кто же на этот раз? Снова почтенные мсье и мадам Латуш или какой-нибудь знакомый отца? – равнодушно спросила девушка, все еще оставаясь в своем собственном мире.
-- А вот и нет! Я увидела его сегодня первый раз в жизни.
-- Его? – в низком грудном голосе послышалось плохо скрытое напряжение. – Он араб или француз?       
-- Англичанин, сестричка, - девочка загадочно прищурилась, подбежала к насторожившейся отчего-то сестре, схватила ее за руки и решительно вытолкала в коридор.
Только когда до дверей гостиной оставалось несколько шагов, старшая из сестер запротестовала и уже порывалась уйти, вопреки умоляющему шепоту Катеньки, но было уже поздно. Находу поправляя несколько помятый наряд, и старательно меняя выражение лица с глубоко сосредоточенного на подчеркнуто-любезный, девушка вошла в комнату.
-- Ну наконец-то! – Петр Андреевич весело окинул взглядом немного сконфузившуюся дочь и, встав из-за стола, подошел к стоявшему спинкой к двери креслу.
Навстречу ему с поистине светским изяществом поднялся элегантный джентльмен лет тридцати.
-- Сэр Альфред, - обратился к нему Катенин, - позвольте вам представить: моя старшая дочь, Мария. Маша, это сэр Джордж Альфред Лоуренс. Он приехал в Египет из Лондона с целью пополнения своей коллекции древностей.
Девушка стояла, не шелохнувшись, только тонкие пальцы, подрагивая, перебирали легкие складки лимонно-желтой юбки, да на бледных щеках вдруг вспыхнул алый румянец. Даже неугомонная Катенька отвлеклась от чириканья наперебой с большим хохлатым попугаем в позолоченной клетке и в недоумении уставилась на потупившуюся сестру. Анастасия Владимировна отчего-то устало покачала головой и тяжело вздохнула, один только Петр Андреевич казался воплощением наивного спокойствия и непринужденности. Между тем, сэр Лоуренс подошел к  девушке и произнес на ломаном русском, страшно картавя, но обнаружив глубокий мягкий тембр голоса, приличествующую в таких случаях фразу:
-- Очень рад знакомству, miss Katenina.
Девушка как-то вымученно улыбнулась и в свою очередь ответила по-английски.
-- И мне очень приятно, сударь. Я надеюсь, что вам понравится Египет, и вы найдете здесь все, что ищете.
-- Благодарю, miss… - мужчина коснулся губами ее дрожащей руки и тихо, так чтобы слышала одна Мария, прошептал, - Возможно, уже нашел.
Мария Петровна поджала губы, гордо вздернула подбородок и встретила дерзкий взгляд красавца с тем сдержанным  достоинством, которое обычно свойственно людям, скрывающим за внешней робостью горячий темперамент. Она решительно высвободила длинные пальцы из рукопожатия и обратилась к отцу с просьбой разрешить ей вернуться в свою комнату. Девушка была уверена, что не получит отказа, поэтому, едва увидев благосклонный кивок, присела в торопливом книксене, пылая от смущения вышла в коридор и бросилась вверх по лестнице. Все в комнате видели промелькнувшую на холеном лице английского лорда улыбку, но никто, даже Анастасия Владимировна, не заметил холодного блеска в черных глазах. Сэр Альфред умел произвести приятное впечатление.

Глава 2.

Он всегда закрывал ставни. Иначе было нельзя. Впрочем, что значит для него это слово: «нельзя»? «Нельзя» – это табу, запретной печатью лежащее на том, что неугодно цивилизованному обществу; это дверь, закрытая на замок с секретом. Но разве он обязан подчиняться запретам, если сама Природа в момент его творения находилась в странном приступе черного юмора? И, кроме того, не для того ли существуют запертые двери, чтобы открывать их, не для того ли существуют замки, чтобы кто-то вскрыл их тонкой отмычкой, а секреты – чтобы чей-то изощренный ум разгадал их? Он любил секреты, он любил тайну и обман, потому что только окруженный иллюзией он мог примириться с собственной реальностью. Итак, если он не имеет с представителями рода человеческого ничего общего, если нет на свете такой преграды, которая могла бы помешать ему, то почему бы прямо сейчас не подойти к окну и не впустить в темную полупустую комнату поток раскаленного пыльного воздуха? Почему не предоставить яростному солнечному свету право хозяйничать здесь, как и повсюду в мире?
Нельзя… Невозможно, немыслимо, просто смешно… потому что тончайшая невидимая, неощутимая нить еще связывает его с миром людей, хочет он признаться в этом себе или нет. Пусть тысячи раз он внушал себе, в бессильном отчаянии раздирая пергаментную кожу до крови, что жизнь не стоит и сотой доли того успокоения, которое может дать смерть, пусть из черной дыры, заменяющей ему сердце, вырывались стоны, разрывающие пелену самой глухой ночи, он продолжал на что-то надеяться. Где-то в самых отдаленных закоулках изувеченного сознания теплилась еще вера, вера в несбыточное. Как дети верят в фантастические сказки, как невинная девушка верит соблазнителю, так верил и он.
Возможно, это была и не вера вовсе, а просто та степень глупости, которая присуща всем в той или иной мере, когда пережитая зима – двадцатая по счету. Иногда ему казалось, что каждый человеческий год – столетие для него, а десять лет – мгновение. Однако, по большому счету, время было ему совершенно безразлично, так же как и все земное, оно протекало мимо, словно бурный поток, прибивающий к берегу лишь жалкие обломки чужого счастья, да иногда выбрасывало на острые прибрежные камни несчастных, не справившихся с очередной волной. Он не плыл по течению, но и не боролся – он стоял на берегу этой бесконечной реки жизни и смерти, безмолвный и бесчувственный, как одна из исполинских скал. И все, что неслось в этом бешеном потоке, было в его власти. Посреди выжженной адским или божественным (в сущности, это все равно) пламенем пустоши он был одинок и свободен, а выше было только небо, черное беззвездное небо и вечное полнолуние.
Полнолуние… Да, он – подлунный хищник, подобный придуманной простонародьем и религией нечисти, с той только разницей, что является взорам не только в Вальпургиеву ночь и не растворяется в воздухе с первым криком петуха. А еще в его кошельке водилось серебро; мясные блюда, если такое случалось, он предпочитал употреблять, приправленные чесноком, да и вкус хорошего французского вина ценил куда выше соленого привкуса крови. Но разве кого-то убедят эти доводы, если холодным желтым искрам, вспыхивающим в его глазах с наступлением темноты, мог позавидовать любой оборотень, а бесшумности и стремительному изяществу его движений следовало бы поучиться самому совершенному охотнику из благородного семейства кошачьих?
Сам он отождествлял себя с пауком, находя более всего сходства, но даже это сравнение считал грубой лестью по отношению к себе. А грубости он не терпел ни в чем. Он ненавидел грубость так же, как ненавидел пошлость и бездарность, как ненавидел весь мир, Бога, Дьявола, а в первую очередь самого себя. Но самым отвратительным его существу было уродство.
Именно поэтому в тот день он находился в самом мерзком расположении духа, какое только можно себе представить. Ровно 21 год назад из небытия миру явилось создание, одним своим видом приведшее в неописуемый ужас собственную мать. О да, он помнил ее… Бездонные черные глаза, полные мучительных слез, страдальческая гримаса, уничтожившая без следа прелесть черт, как по волшебству, притягивавших когда-то восхищенные взгляды. Он никогда не забывал это лицо, как бы сильно ему этого не хотелось, он готов был вырвать этот образ из памяти своими длинными тонкими пальцами, но не мог, как не мог уничтожить эту тварь там, за зеркальной гладью.
Зеркало. Величайший из всех обманов. Величайший хотя бы потому, что он  неопровержимо правдив и прост. И сама эта простота наделяет бездушный предмет необыкновенной силой, невиданной властью над представителями рода человеческого, над всеми, но не над ним. Он не подчиняется проклятому стеклу, и однажды придет время, когда оно покажет лишь то, что угодно хозяину.
Но это будет позднее, гораздо позднее, а теперь ему необходим отдых, тем более что на этот раз его любезно оставили в покое. Виданное ли дело? И даже вино нашлось… Пусть не из тайников Кёнигсберга и не двухсотлетней выдержки, но вполне приемлемое. Холодный кристалл бокала в тонкой костистой руке мерцал красными отблесками, отражая многочисленными гранями тонкие лучи солнечного света, просочившиеся сквозь щели в плотно закрытых ставнях. Вино, в общем и целом, имело для него исключительно эстетическую ценность. Эта игра цвета и света в хрустальных гранях, изящество фужера, красной лампадой сверкающего в полумраке… Красота – вот единственное, что питало его, что давало волю жить и вытаскивало из самых страшных пропастей, куда он так часто падал под тяжестью собственных грехов. Из самой глубокой бездны красота возносила его на своих крыльях к звездам, и вот он уже не мерзкое отродье Сатаны, а царь и бог своей Вселенной, где все было гармонично и невыразимо прекрасно - так, как он хотел.
Так вот, вино оказалось весьма сносным для этих мест, хотя вообще он считал свое пребывание здесь по меньшей мере недоразумением, и только возможность краткого отдыха, остановки в бесконечных бесцельных странствиях по миру примиряла его с удушливым сухим климатом и жгучим солнцем, нещадно палившим тонкую влажную кожу. Ах, да! Еще этот смазливый проходимец, пообещавший астрономическую сумму, клятвенно заверив, будто предстоящее дело заслуживает внимания. Очень маловероятно, однако, пожалуй, можно позволить себе немного развлечься.
Чуткость его удивительного слуха превосходила даже нечеловеческую остроту зрения, и оба эти дара не раз спасали жизнь своему хозяину. Вот и теперь, когда в дверь коротко, но настойчиво постучали, наш таинственный субъект не был застигнут врасплох. Он спокойно допил свое вино и методично собрал в колоду разложенные на столе карты, которые не замедлили исчезнуть без следа в аристократичных руках; нетронутая свеча вспыхнула и трепещущими бликами осветила лицо, уже до самых глаз скрытое черным платком, как у кочевников в пустыне. Все эти действия заняли лишь пару мгновений.
-- Входите, - прошептал, скорее даже прошипел на французском хозяин комнаты, снова устраиваясь в своем кресле. Это странное шипение было на редкость неприятным, напоминая шуршание змеи, ползущей по опавшей листве, но за глухим  сипом  чудилась бесконечная глубина, благодаря которой голос разносился многократным эхом, и любое слово звучало как приказ, подчиняющий самого своенравного гордеца.
-- Добрый день, мсье Ombre, - произнес вошедший мужчина на очень плохом французском, с заметным волнением, но твердо и несколько громче, чем требовалось. – Я рад, что…
-- Довольно, сударь, - с нотками раздражения перебил своего гостя мсье Ombre. – Выкладывайте суть вашего дела или избавьте меня от своего присутствия.
Гость, очевидно, привыкший к такому обращению, ничуть не смутился, и сняв шляпу, решительно проследовал к свободному креслу.
-- Вы позволите присесть? Разговор предстоит долгий, поэтому…
-- Можете сесть, но время разговора буду определять только я, - снова перебил француз, продолжая шелестеть, словно осенняя листва. – Завтра я намерен убраться отсюда, и у вас есть 10 минут, чтобы привести хотя бы одну причину, по которой я не должен этого делать.
Пришедший - судя по характерному акценту, англичанин, - шумно пододвинул кресло к столу, раскурил трубку, чем, по всей видимости, вызвал отвращение своего собеседника, и, усевшись, начал излагать дело, незаметно для самого себя перейдя на английский.
-- Я уже рассказывал вам в первую нашу встречу о семействе русского графа Петра Катенина, и в частности, о роли, которую играл сам граф в заключении мирного договора между Россией и Персией в 1813 году.
-- Да, но причем здесь я?
-- Вы, конечно, знаете, что Российская Империя была весьма довольна результатами работы господина Ртищева и его помощников. Согласно этому мирному договору к России отошли огромные территории на Кавказе, а также, что наиболее важно - договор предоставил ей исключительное право иметь военный флот на Каспии.
-- Меня не интересуют результаты политических игр, тем более, если они имели место еще до моего рождения. Не понимаю, к чему вы клоните. Мне нет дела ни до России, ни до Персии, ни, тем более, до вашей славной Великобритании, - шипел француз уже с каким-то присвистом.
-- Имейте терпение, мсье… - парировал рассказчик. - Следующий договор, известный как Туркманчайский, заключенный 10 февраля 1828 года также привел к самым положительным последствиям для России и… серьезно расшатал авторитет Великобритании на Ближнем Востоке. Теперь, когда в Египте волнения, и все идет к новой войне, нельзя допустить, чтобы Россия снова обогнала Европу и закрепила свои позиции. Единственный способ помешать России оставить Англию и Францию в дураках – устранить того, кто на протяжении стольких лет приносил ей победы на политической арене. Сейчас, я надеюсь, вы понимаете, суть дела, которое я готов вам предложить?
На несколько секунд в комнате повисла совершенно пустая тишина. Француз, оставаясь почти неразличимым в полумраке, не спускал горящих глаз с ухоженного лица англичанина, невозмутимо пускающего в душный воздух серые кольца табачного дыма. Наконец, мсье Ombre заговорил, но на этот раз его голос не был сиплым шипением, он проскрежетал резко и холодно, как железо по стеклу.
-- То есть, вы хотите, чтобы я совершил политическое убийство по заказу вашего начальства, так?
-- Совершенно верно, мсье! – подтвердил гость, сразу оживившись, хотя зловещие интонации в голосе этого… призрака насторожили его и заставили украдкой перепроверить присутствие револьвера в кобуре. – Я думаю, что…
-- Хватит испытывать мое терпение, сэр, – скрежет стал почти непереносимым и резал слух, будто лезвие бритвы. – Если вам больше нечего сказать, сделайте одолжение, исчезните!
Весь вид англичанина красноречиво свидетельствовал, что именно этого ему и хочется больше всего на свете, и только природная гордость удержала его от позорного бегства. Ему удалось взять себя в руки, и в ход пошел главный козырь.
-- А если я скажу вам, что наградой за труды станет не кошель золота, а нечто куда более полезное? То, что вы, с вашим утонченным вкусом, непременно оцените по достоинству.
Золотые огоньки во тьме сверкнули ярче, француз бесшумно поднялся и черной тенью скользнул в дальний угол комнаты. Что-то тихо звякнуло, послышался глухой свист, обыкновенно производимый быстрым трением ткани о ткань. Парламентер со все возрастающим напряжением ждал ответа, от которого напрямую зависел итог не только его миссии, но и всей весьма двусмысленной карьеры.
-- Что вы имеете в виду, сударь?
-- Мария, - твердо и глухо произнес англичанин, и это нежное имя  прозвучало, словно приговор своей владелице.
-- Мария?.. – чуть слышным эхом повторил мсье Ombre, надежно скрытый темнотой от изучающего взгляда.
-- Прелестная юная скромница, примерная дочь и настоящая леди. Играет на фортепиано, вышивает крестом, читает Библию и воркует по-французски не хуже вас. Только представьте - каждый день оставаться наедине с очаровательной шатенкой… И это даже не право, а обязанность, за исполнение которой вам будет выплачиваться щедрое жалование. Что может быть соблазнительнее для мужчины, чем воплощенная невинность с лицом ангела и фигурой Гебы?
-- Довольно…
-- Кроме того, малышка умна, я бы даже сказал, что слишком умна для своих лет и положения, хотя едва ли вам придет в голову чинно беседовать с ней, когда на нежных щеках играет румянец смущения, а под тонкими кружевами взволновано вздымается грудь…
-- Хватит.
-- Случалось ли вам чувствовать, как от одного легкого прикосновения  к лилейной шейке, от случайного поцелуя внутри разгорается огонь непреодолимого  желания? Вы ощущали сладкую дрожь, слышали прерывистый шепот, уверяющий в вечной любви?..
-- Молчать! – грозовым раскатом прогремел ужасный оглушающий голос. В этом чудовищном крике смешались и слились воедино отвращение и отчаяние, невероятная боль и почти осязаемая ненависть. – Вон! Вон отсюда!!!
Казалось, весь мир содрогается от злобы и боли, волнами пульсирующих в воздухе… Англичанин, от неожиданности и почти панического страха, внезапно охватившего все его существо, на несколько мгновений утратил возможность двигаться; не в состоянии шевельнуться, он только сжался в глубине кресла, как испуганный ребенок, напрочь забыв о револьвере и собственной непобедимости. Лишь когда громоподобный голос стих, и разъяренный француз вернулся в свой темный угол, он нашел в себе силы, чтобы с максимально возможной скоростью покинуть жуткую комнату, не забыв при этом оставить на столе записку…
Только выехав на своем кауром жеребце за ворота гостиничного двора, парламентер обнаружил, что ни револьвера, ни шпаги в положенных местах нет и в помине.

Отредактировано Маргарита (2010-06-09 16:05:33)

Глава 4.

Над Каиром сгущались сумерки. Воздух дрожал, медленно остывая после дневного жара, все вокруг колыхалось и расплывалось, постепенно погружаясь в голубую южную дремоту. Пожалуй, в такое время город мог бы считаться красивым, возможно таковым он и казался с высоты птичьего полета, но внизу, среди уродливых нищих на убогих, залитых помоями улицах, вся красота мира казалась неправдоподобной выдумкой, даже безоблачное бирюзовое небо виделось отсюда мутным затасканным полотном. В запутанном лабиринте кривых улочек и переулков, о существовании которых жители презентабельной части города даже не догадывались, царили свои порядки, в этом гигантском муравейнике кишели странные существа, утратившие всякий человеческий облик. Никто не знал, сколько несчастных населяло этот богом забытый район, сколько детей каждый день умирало от истощения и болезней, сколько преступников находило там свое убежище…
Никто в здравом уме не ступил бы на эту проклятую землю даже под дулом пистолета, но ему было категорически наплевать на предрассудки и страхи общества. Поэтому теперь он стремительной черной тенью скользил по переплетениям артерий этого огромного мерзкого организма. Надо сказать, что никогда раньше он не прибегал к этому маршруту, ему и в голову не приходило совершать прогулку по кварталу, где само небо внушало отвращение, но сегодня все было по-другому.
Одно то, что окружающая среда на этот раз едва ли уступала в своем чудовищном уродстве ему самому, доставляло странное извращенное удовольствие. Истязая себя самыми утонченными эпитетами, он шел, не разбирая дороги, однако, как оказалось, в нужном направлении. Каким-то чудом, а вернее благодаря своему феноменальному чутью, он оказался прямо на той самой дороге, ведущей за город, которая в прошлый раз привела чуть ли не под самые окна роскошного белого особняка.
Вспомнив о конечной цели своей прогулки, он тихо со злобой выругался и с каким-то яростным раздражением свернул с основной дороги на едва заметную тропу. Метров через двести из грязноватой зелени разномастных пальм и апельсиновых деревьев выплыл внушительный силуэт дома, напоминающего гасиенду, любимое жилище аристократов в испанских колониях на Западе. Снова отметив про себя вопиющую банальность архитектуры, не переходящую, однако, в откровенную безвкусицу, мсье Ombre презрительно усмехнулся, остановился на секунду, натянул на тонкие костлявые руки перчатки и проследовал не к парадному крыльцу, а к неприметному с первого взгляда входу для прислуги.
Проскользнуть незамеченным для него не составило никакого труда, тем более что во всем доме царила какая-то особенная тишина, слышно было, как где-то мыши бегали по кладовой, аккуратно воруя стратегические запасы зерна. Оказавшись в длинном коридоре второго этажа, и отыскав нужную дверь, он находился уже в крайне недружелюбном настроении, желчь так и бродила по венам, грозя вырваться наружу при первом же удобном случае и спровоцировать ужасные последствия. Едва сдерживая себя, проклиная все, что только можно, мсье Ombre вошел в комнату.
Он ожидал чего угодно: холодности, надменности, страха, ненависти, - но то, что произошло в следующий момент, произвело эффект взрыва порохового склада. Покои юной аристократки, легкомысленно переданной ему в ученицы, гораздо больше походили на поле битвы: книги валялись на ковре вперемешку с осколками стекла и фарфора, сама девушка в совершенно неестественном положении ничком лежала на диване лицом к стене. Ее длинные темные волосы  спутались, знакомое платье измялось и имело вовсе неприличный вид. Это зрелище было настолько неожиданным, неправдоподобным и просто диким, что изрядно озадачило готового ко всему француза. Однако, как оказалось, это был лишь первый из череды пренеприятных сюрпризов, уготованных ему судьбой в этот вечер.
Как и всегда, он вошел, не произведя ни звука, беззвучной тенью проникал он всюду, где только желал, но тут произошло то, что ядовитым зазубренным кинжалом безжалостно полоснуло прямо по его болезненному самолюбию и профессиональной гордости, заставив содрогнуться в убийственном приступе безграничной ненависти.
-- А… Это вы, мсье урод… - внятно и четко выдохнула девушка, продолжая рассматривать стену перед собой, и вдруг судорожно рассмеялась, - К нам пожаловал Живой мертвец! Ха-ха-ха!
Тут она вскочила, как ужаленная, села на диване, и, продолжая хохотать, беззастенчиво уставилась на остолбеневшего от ярости француза. На лице ее виднелись красные рубцы от долгого лежания в одной позе, в глазах играл какой-то нездоровый лихорадочный блеск, одним словом внешний вид ее оставлял желать много лучшего.
-- Не правда ли, чудесный день! – проговорила она, передвигаясь по комнате, словно в поиске чего-то, и искоса взглядывая на гостя. - Ну вы, наверно, мне не верите?.. Очень зря… Это даже невежливо с вашей стороны, сударь!.. Впрочем, что вы там встали? Проходите, милости просим!.. У меня тут небольшой беспорядок… но вы не обращайте внимания… Эти горничные такие неряхи!..
Отпихнув ногой подвернувшуюся стопку листов, перевязанную ленточкой, девушка шумно отодвинула от стола большой неказистый стул, небрежно приглашая присесть, а сама с удвоенным энтузиазмом бросилась искать что-то среди вороха бумаг, острыми осколками царапая руки. Мерзкая красная волна, кровавой пеленой захлестнувшая разум, постепенно стала растворяться, уступая место какому-то необычному незнакомому чувству, определить которое мсье Ombre не решался. Мысли хаотично мелькали, но огонь бешеной ярости в груди понемногу угасал, словно бочки с порохом медленно заливала ледяная вода. Пожалуй, впервые в жизни он не понимал, что происходит, и это непонимание раздражало и злило его; странность и фантастичность ситуации была такова, что в реальность ее с трудом можно было поверить. С удивлением француз обнаружил, что безумная девица все еще жива, а он, сам того не заметив, подошел к столу и с настороженной брезгливостью наблюдает, как она исцарапанными в кровь руками перебирает нечто, когда-то бывшее изысканными вазами, статуэтками, книгами и прочими предметами интерьера.
Внезапно Мария слабо вскрикнула, торопливо обернулась и спрятала что-то под рукав.
-- Что ж, мсье Ombre, - защебетала она, словно все было строго в рамках приличий, и вообще ничего особенного не было, - так как по воле моего драгоценного папеньки мы с вами обречены какое-то время терпеть присутствие друг друга, предлагаю сразу расставить все точки над «i». Как вы уже имели возможность убедиться, я ненавижу вас, вы – меня. В конце концов, это совсем неплохо, верно? Хотя бы в одном мы схожи…
Француз молчал, следя за каждым шагом и словом девушки, в то время как она плавно обогнула стол и приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки.
-- Вы, наверное, удивлены? Может быть, даже заинтригованы? Разумеется, вы спрашиваете себя: «Что случилось с этой романтической добропорядочной леди, если сейчас она превратилась в жалкую безумную девчонку?» Впрочем… Такие как вы – вообще едва ли способны задавать себе хоть какие-то вопросы… А знаете, я вам расскажу! Я могу рассказать вам прелюбопытнейшую историю! Кое-кто говаривал, что у меня есть литературное дарование. Ха-ха! Вот вы и послушаете, а потом дадите мне объективную оценку – вы же мой учитель!.. И сядьте, наконец! – тут она с силой толкнула его в грудь под плащом, и мсье Ombre рухнул на стул. Сама Мария уселась прямо на стол, напротив своего слушателя, и во все последующее время не сводила взгляда с черных провалов глазниц за маской. – Так вот, сударь, слушайте внимательно! Повторять не буду.
Жил на свете один молодой человек. Титул и древняя родословная открывали ему двери повсюду, подобно универсальной волшебной отмычке, блестящий природный ум  и честолюбие были залогом головокружительной карьеры, а красота и богатство делали его неизменным гостем девических грез и одним из самых завидных женихов Петербурга. Юность и ранняя молодость нашего героя прошли в роскоши и беспечном легкомыслии, он не пропускал ни одного приема, ни одного бала в столице не проходило без его участия. Едва освободившись от родительской опеки, он пустился во все тяжкие, проматывая огромное состояние, сделался профессиональным игроком, любил шумные компании и опасные затеи, словом всецело окунулся в сладкую жизнь «золотой» молодежи. Одному Богу известно, когда он успел получить образование, достойное его статусу и общественному положению, тем не менее, молодой повеса с отличием окончил университет. Миллионный капитал позволял ему жить в праздности до конца дней, но тут наступил роковой 1812 год, и все перевернулось с ног на голову.
Юное сердце трепетало от благородного негодования, как и многие товарищи по прежним шуткам и проказам, молодой дворянин рвался в бой, мечтая прослыть героем и спасителем России и всей Европы от наполеоновского деспотизма. Он уже видел на голове своей лавровый венец победителя, в ушах его играли триумфальные валторны, но фантазия оказалась слишком далека от реальной жизни. Прекрасное юридическое образование, незаурядность личности и дипломатический талант решили его судьбу.
Вопреки шумным протестам и даже угрозам, которые, к счастью, никто не принял всерьез, пламенному патриоту была предоставлена возможность иначе проявить свою любовь и преданность Отечеству. Он был направлен в Персию, где в качестве секретаря поступил в штат русской миссии. Экзотика загадочной южной страны и отчасти надуманная важность собственной значимости вскоре примирили его со своей участью, и романтически настроенный молодой человек принялся за работу с настойчивостью и рвением, поразившими коллег и начальство. Напряженные отношения между Персией и Россией на тот момент требовали почти сверхъестественной работоспособности и выдержки ото всех членов посольства, тонкость «восточного вопроса» обязывала быть готовыми ко всему, никто не мог сказать, чем все это может кончиться. И вот, то самое время, время балансирования на тончайшей грани между спасением и катастрофой, тот самый момент мировой истории стал точкой потрясающего взлета нашего героя. В 1813 году два враждебных государства подписали мирный договор, и в этом неординарном событии, долгожданном исходе, благоприятном для Российской Империи во всех отношениях, была огромная заслуга смышленого секретаря.
С той поры он покорял вершину за вершиной, проявляя чудеса тактичности и изворотливости ума. Гордо и уверенно поднимался он по карьерной лестнице, наслаждаясь собственным авторитетом, каждая новая победа усугубляла его склонность к тщеславию, казалось, можно вновь вздохнуть свободно и вспомнить счастливые дни юности, но тут повзрослевшему и остепенившемуся государственному сановнику был нанесен серьезный удар.  По приезду из Турции, где он некоторое время выполнял определенные функции при дворе, он нашел своего отца уже в могиле, а мать в странной горячке, которая убила бедную женщину спустя две недели после смерти мужа.
Лишившись родителей, наш герой вынужден был надолго задержаться в Петербурге, разбираясь со своим огромным наследством. Неожиданный перерыв в работе затягивался, так как выяснилось, что младшая сестра новоиспеченного миллионера крайне неудачно вышла замуж. Несмотря на то, что брак сложился по любви и обоюдному желанию сторон, счастья было слишком кратким. Молодой супруг оказался человеком, склонным ко всякого рода авантюрам, к тому же, считавшим себя сведущим в экономике и сомнительных финансовых махинациях. Неосторожно вложив в какое-то новорожденное предприятие все имеющиеся деньги, в том числе и немалое приданое своей жены, через несколько месяцев он остался ни с чем. Самоубийство отпрыска известной фамилии потрясло высший свет, и теперь нищая вдова могла рассчитывать только на помощь брата.
Естественно, он не мог не поддержать бедствующую сестру, хотя едва ли знал ее, и вскоре они вдвоем стали посещать балы, театры и приемы. Обеспечив будущее своей сестры, как в материальном, так и в семейственном смысле, уставший от суеты столицы, красавец-мужчина в расцвете лет решил развеяться и отправился в спасительное и роковое для себя путешествие во Францию. Спасительное – потому что шел 1825 год, а роковое… Потому что француженки знают толк в любви! Видите ли, сударь, любовь – безжалостное и жестокое явление. Нет ничего беспощаднее этой приспешницы Дьявола…
Красавица Марго была слишком хороша, чтобы прожить жизнь легкую и беззаботную. Она блистала в высшем свете, но считалась падшей женщиной, она словно серый кардинал правила Парижем, но каждый мог вытолкать ее за порог, как бродячую собаку.  Никто не в силах был противиться ее чарам – бароны и герцоги готовы были отдать половину состояния за одну только ночь в ее объятьях. И наш герой оказался в их числе, но вот тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Видите ли, любовь всесильна и своенравна, она не признает границ и законов, придуманных человечеством. Он увез ее из этого нового Содома, вместе они странствовали по Европе, утопая друг в друге, но мучительно ясно понимая, что рано или поздно идиллия должна закончиться.
В 1827 году он вернулся в Россию, в феврале следующего года он уже снова появился в Персии и вместе с господином Грибоедовым (с которым имел много общего) приложил все усилия для подписания нового мирного договора. Между тем, прекрасная Марго тайно ждала его в Петербурге.
А теперь, мсье, самое интересное. Представьте себе, что в этом незаконном, тайном союзе появилось на свет дитя! Но счастье отца омрачилось горем влюбленного. Ужасный Петербургский климат, тяготы бродячей жизни, душевные муки и тяжелые роды оказались смертельными для нежной французской розы… Скажите, как бы вы поступили на месте нашего героя, мсье?.. Впрочем, кого я спрашиваю…
Так вот, горе его оказалось недолгим и вот уже он ведет к алтарю другую, ей дает клятвы о вечной любви и прочих глупостях… Потом Балканы, Турция, наконец Египет!.. Супруги живут счастливо, в любви и гармонии рождается маленькая чертовка – младшая дочь… И ничего, что до старшей никому и дела нет, ничего, что вся семья спит и видит, как бы избавиться от позорного клейма на своей идеальной репутации!
А потом… Потом являетесь вы! И разрушаете то последнее, что еще связывало всех нас! Вы, жалкий урод, вскрываете этот гнойник! Если бы не вы, я бы жила в счастливом неведении и считала себя честной и благородной девушкой! Если бы не вы… Вы все… все испортили! Я вас ненавижу! Я ненавижу вас больше всех на свете!.. Ненавижу, слышите?! Ну что же вы?! Чего ждете? Ну же, смелее! Сотрите с лица земли грязную безумную девку! Подумаешь, дочь куртизанки! Ха-ха-ха! Вы убиваете, для вас это все равно, что расплющить надоедливую муху. Я знаю! Я поняла это сразу же, как только вас увидела! Вам нечего терять! Ну же!!!
Начиная свой рассказ, Мария была спокойна и даже насмешлива, но теперь ее нельзя было узнать. И без того не слишком красивое лицо ее совершенно исказилось, губы дрожали, а в глазах сверкал лихорадочный блеск.
Вдруг она резко вытащила спрятанный в рукаве предмет… И раздался выстрел.

Глава 6.

Сэр Альфред Лоуренс торопливо шел по улицам Каира. Никогда еще он не был так собой доволен. Небрежно поигрывая вишневой тростью, он напевал себе под нос какую-то оперную арию, услышанную еще пять лет назад, в Дрездене, но так фальшиво, что узнать мелодию можно было лишь с большим трудом.
-- Достойный выбор, - услышал он вдруг снисходительный голос, внезапно подкравшийся, будто восточный ассассин. – Однако я не думаю, что бедняга Вагнер смог бы вынести такое безобразное искажение своего детища.
Молодой джентльмен так и подскочил на месте. Издевательский шепот звучал прямо в правом ухе, но, беспокойно оглядываясь вокруг, он видел лишь пеструю толпу арабов, которая с криками и толкотней двигалась в одном направлении – к гигантскому городскому рынку. Кое-как внушив себе, что стал жертвой крайне неприятного слухового обмана, он пошел дальше, правда, уже молча.
-- Что же вы замолчали? Продолжайте! – усмехнулся противный голос уже в левом ухе. – Кажется, не в ваших правилах останавливаться на достигнутом? Давайте же! Как вы там изволили бормотать: «Тебя люблю я, Сента, страстно…»
Пот мелкими липкими капельками выступил на лбу молодого красавца. На этот раз он твердо был уверен, что ему не мерещится, и обнаглевший урод где-то поблизости. Резко обернувшись, он начал искать взглядом высокую черную тень. Долго ждать не пришлось: человек в черном обнаружил свое присутствие метрах в десяти, на другой стороне улочки, в каменной нише между домами.
Англичанин сверкнул очами с видом оскорбленной чести, но не успел еще наметить нужного поведения, как безотчетно последовал вслед за скелетоподобным французом.
-- Вы что, следили за мной? – возмущенно вскричал он, поравнявшись с ним.
-- Вовсе нет. Вы слишком предсказуемы, чтобы претендовать на роль объекта наблюдений.
Мсье Ombre элегантно пожал плечами, а сэр Альфред даже оскорбился таким нелестным отзывом. Появление француза совершенно не входило в его планы, прогулка теряла всякий смысл, и он категорически не знал, как выйти из положения. Еще не хватало, чтобы проклятый чревовещатель преследовал каждый шаг.
-- В данный момент я очень занят, мсье Ombre. Может быть, вы оставите меня в покое и пойдете своей дорогой?
-- Я вижу, сегодня у вас хорошее настроение. Полагаю, юная мадемуазель, наконец, ответила взаимностью на ваши  примитивные ухаживания?  - спросил он без церемоний, пропустив досадливое замечание англичанина.
-- Малышка Мэри влюблена, и сама настояла на скорейшем заключении брака. Через месяц будет публично объявлено о помолвке. Все-таки этот русский граф ужасный простофиля.
Маска слегка дернулась, и не надо было обладать особенной проницательностью, чтобы понять: француз не в восторге от сообщений молодого лорда.
-- Я и не рассчитывал на такой скорый результат, но чем скорее мы покончим с этим делом, тем быстрее получим желаемое и избавимся друг от друга. Кстати, если вы вдруг передумали и решили все же познакомиться поближе с малюткой Мэри, переходите к решительным действиям…
Что-то маленькой серебристой молнией сверкнуло в воздухе и холодным острием проткнуло кожу под ребрами, целясь изящным жалом в печень. Человек в маске с беспощадным величием гранитного монолита возвышался напротив, песчаный ветер горячим потоком рвал его плащ, в золотистых глазах, на мгновение вспыхнувших звериным блеском в глубине глазниц, стыло притаилась завораживающая ненависть змеи. Англичанин едва удержался на ногах, надеясь только, что мсье Ombre не станет давать волю своей жажде насилия посреди народа или просто посчитает это ниже своего достоинства.
-- Не понимаю, как вам доверяют хоть сколько-нибудь важные задания. Вы даже удар кинжала не в состоянии отразить!
Леденящий металл оцарапал кожу под сюртуком и сорочкой и исчез. Сэр Альфред схватился за бок, но, поняв, что как таковой раны нет, ободрился и даже шутливо бросил своему непредсказуемому компаньону:
-- Я не военный и не убийца. Хотя на любовном фронте одержал немало побед. Бедняжка Мэри совсем потеряла голову! Вы не поверите, но в какой-то момент я даже подумал, не жениться ли мне на ней по-настоящему… Ну знаете, не только ради состояния ее папаши, а для себя… Фиктивные браки – довольно утомительное занятие. В конце концов, она совсем девочка и весьма трогательное создание. Страстная натура и настоящая леди – она будет идеальной женой и любовницей. Верите ли? Она призналась мне в любви и назначила чуть ли не дату свадьбы, в то время как я и слова не сказал.
Француз страшно скрипнул зубами под маской, но ничего не ответил. Лишь когда улица превратилась в торговый ряд, тихим эхом прошуршал неживой, пустой голос, лишенный всяких эмоций, обращенный в никуда.
-- Что ж, Эрик, не потеряйте свою Сенту…
-- О, не беспокойтесь, юная леди от меня никуда не денется, - весело заявил сэр Лоуренс, снова начиная беззаботно помахивать своей тростью. - Откуда здесь взяться Летучему Голландцу?
Сказав это, англичанин почувствовал, как прозрачная тень какой-то неуловимой мысли пробежала в подсознании юркой ящерицей. С непонятным пока любопытством взглянул он на своего попутчика, успевшего накинуть на голову капюшон, и теперь почти не выделяющегося из общей людской массы. Все кругом гудело и перемешивалось, пестрое месиво человеческих существ бурлило и клокотало. Протиснуться среди кипящей толпы физически сильному молодому человеку стоило больших усилий, в то время как мсье Ombre непринужденно шел сквозь нее, словно по невидимому коридору. Казалось бы, сейчас самый подходящий момент, чтобы скрыться от ненавистного знакомого, но сэр Лоуренс продолжал неотступно следовать за черным силуэтом.
Англичанин уже выбивался из сил, когда он замедлил свое стремительное движение и неожиданно свернул к прилавку, где в обжигающих лучах солнца мерцали и переливались тончайшие ткани всех цветов радуги – гордость и хлеб Востока. Внимание француза привлекли изысканные вуали, искусно вышитые золотой нитью. Подцепив затянутой в перчатку, иссохшей рукой скелета нежную ткань, он вдруг напомнил Альфреду персонажа какой-нибудь волшебной арабской сказки. Алый шелк огненным водопадом протекал сквозь пальцы и трепетал от малейшего дуновения ветра. Ясно было, что за такую ткань запросят астрономическую сумму, но мсье Ombre  это, похоже, не смущало. Небрежно бросив на прилавок необходимую, неизвестно откуда взявшуюся сумму, он аккуратно сложил сияющую вуаль и пошел прочь, так же безмолвно, как и появился.
-- Мсье Ombre! Мсье… - запыхался англичанин, догнав его. – Позвольте спросить, зачем вам понадобилась эта ткань? Уж не дарить ли вы ее собрались?..
-- А вам не кажется, что совать нос в мои дела – весьма рискованное занятие? – ядовито ответил он, безо всяких видимых усилий ускоряя шаг так, что молодой человек едва успевал за ним, переходя временами на бег.
-- Я знаю, знаю, мсье… Еще один вопрос, и я исчезну. Скажите, что за бардак творится в нашем милейшем семействе? Мне удалось узнать, что неделю назад сразу после нашего ухода разразилась настоящая буря, но сегодня я застаю малышку Мэри в самом превосходном расположении духа. Может быть, вам что-то известно на этот счет? Не вы ли околдовали мою очаровательную невесту, превратив фурию в нимфу?
Они свернули в какой-то тихий переулок, существование которого посреди гудящего варева жизни казалось настоящим чудом, и француз остановился, обернувшись к молодому авантюристу.
-- Ваша невеста – он выделил эти слова с особенной интонацией, от которой англичанин даже поморщился, - ваша невеста - одна из самых взбалмошных и истеричных девиц даже в своей среде. Сумасбродная взбалмошная аристократка – вот все, что я могу о ней сказать. Превратить ее в земного ангела не способна никакая магия.
-- И, тем не менее, это случилось! – с восторгом воскликнул Альфред, разведя руками. – Три часа назад меня встретила совсем другая девушка! Она словно переродилась! Не осталось ничего от прежней дикарки, я видел перед собой прехорошенькую нежную барышню, она будто светилась от счастья, никого милее, естественнее и искреннее этого существа я не припомню на своем веку.
-- Вы много выпили сегодня утром, сударь. С вашими нервами алкоголь противопоказан, - посоветовал француз с холодным снисхождением и отвернулся, не желая больше тратить время зря.
Перед тем, как раствориться без следа в нескончаемом людском потоке, он уловил сквозь разноголосый шум окрик английского агента.
-- Она просила меня передать вам, что приглашение остается в силе. И еще, что хочет серьезно поговорить с вами сегодня. Не упустите такой шанс, мсье!..

Глава 8.

Белый лист. Что может быть таинственнее чистой бумажной глади? Непорочная девственная чистота неизвестности зовет и манит, пробуждая воображение, вызывая самые фантастичные образы из неведомых глубин заинтригованного сознания. Белый лист, словно душа новорожденного младенца, открыт для всех, и каждый может оставить на нем свой след.
Но кем же должен быть человек, заставляющий плоский застывший мир карандаша и бумаги оживать, обретать цвет и живую глубину? Какая рука способна легкими, безупречно-точными штрихами передать свежесть морского бриза или вековую суровость средневековой крепости так, что кажется, будто соленый воздух мягким потоком  веет в лицо, а лазурные волны с явственным шумом разбиваются о скалы и обдают фонтаном колючих капель? Теперь Мария знала ответ на эти вопросы, только вот на их место явились новые, мучительные и сладко волнующие кровь, пугающие и странно-болезненные. Девушка держала в руках большие черно-белые листы и представлялась сама себе безнадежно запутавшейся наивной героиней жутковатого, мрачного романа с мистической завязкой, драматической кульминацией и непонятным роковым концом.
О, какой же дурой теперь она считала себя, вспоминая, как выдала всевозможные тайны незнакомцу в маске! Мария не могла понять, как она, всегда спокойная и рассудительная, могла дойти до такой степени безрассудства. Что будет, если этот урод выложит семейные секреты русского дипломата?!  Ему хорошо заплатят! Правда, он почти пообещал, что не выдаст ни слова из услышанного, но можно ли доверять человеку, явно обладающему навыками профессионального душителя?.. Что делать?! О Боже, что же делать?..
От этой леденящей мысли девушка содрогнулась и прикусила губу до крови.  Как все глупо и нелепо! Имей она чуть больше здравого смысла, все бы обошлось, и сейчас ничто бы не омрачало ее счастья. Неужели Альфред был прав, предрекая ей превращение из серой куколки в блестящую бабочку… Если это и есть то самое превращение, лучше бы ей вечно оставаться гусеницей!
Мерзкий урод!.. Нет, она нисколько не раскаивается в своих словах, и сейчас повторила бы то же самое, но, пожалуй, стоит попросить прощения за грубость. В конце концов, она ведь воспитанная благородная барышня, а не какая-нибудь уличная торговка, чтобы говорить все то, что приходит на ум! Конечно же, он преступник, это ясно как день! Как отец мог допустить, чтобы его дочь каждый раз оставалась наедине с человеком, одним своим видом внушающим ужас и отвращение? Отвращение, страх… и странное влечение. Мария не сразу уловила это невозможное, противоестественное ощущение, но теперь снова и снова возвращалась к нему, пытаясь понять его природу.
Она не могла забыть скользкое прикосновение тонких рук, костяную мертвенность которых не могли скрыть даже перчатки, и все же… Этот голос… Он вновь и вновь разлетался тихим нездешним эхом в ее душе, заставляя замирать от восторга и жаждать встречи с неизведанным… Всего несколько слов, а она уже готова идти за ним хоть на край света и слушать, слушать без конца, отдаваясь сладостному полету на волнах кристально-чистой гармонии. Страшно подумать, какая непреодолимая власть заключена в мелодичных переливах бархатного тембра, сколько заманчивых возможностей открывает этот божественный голос для своего обладателя! А что если однажды она услышит его пение? Что если прекрасный алмаз музыки получит бриллиантовую огранку и ослепит ее совершенством сверкающих граней? Сможет ли она устоять, и возможно ли это? Непроницаемая тьма порождает свет, чем темнее ночное небо, тем ярче мерцают золотистые звезды… Красавица из сказки полюбила Чудовище за доброту и нежность, а кроткая Психея и вовсе любила лишь потому, что хотела любить… Что за чушь! Она никакая не красавица и, тем более, не мифическая особа голубых кровей, а он скорее уж сам Аид, нежели легкокрылый бог любви.
На часах в библиотеке гулко пробило восемь, и в ту же секунду Мария ощутила на себе тяжелый пристальный взгляд. Девушка поежилась, но твердо решила держать себя в руках и вести себя как полагается благородной леди. Хотя какая она теперь «леди» по большому счету?..
-- Добрый вечер, мсье Ombre, - пролепетала она, не оборачиваясь. – Спасибо, что пришли.
-- Мои поздравления, мадемуазель, – бесцветно ответил француз и оценивающе оглядел комнату. - Обычно связки после удушения восстанавливаются гораздо дольше. Считайте, что вам повезло.
Мария едва не потеряла контроль над собой, услышав вместо приветствия язвительное напоминание о досадном промахе, но сумела справиться с острым желанием снова высказать о своем «учителе» все, что думала.
-- Мсье… Я… Право, мне очень неловко за все то, что произошло тогда. Я была сама не своя, просто все вдруг сошлось в один момент и… Это было отвратительно и дико, поверьте, на самом деле я совсем не такая! Думаю, вам стоит как можно быстрее отказаться от своей должности и найти себе другое, более подходящее вашей натуре занятие.
-- Не беспокойтесь, сударыня, я не питаю иллюзий насчет вашего ко мне отношения, - жестко отрезал мсье Ombre, резко отстранившись в сторону, едва заметив свое отражение в зеркале. – Вы меня ненавидите, это совершенно естественно, я был бы очень удивлен, если бы вызвал у вас любые другие эмоции.
-- Я рада, что мы друг друга понимаем, - успокоилась Мари, нащупав для разговора наиболее подходящую в данной ситуации деловую манеру. – А если есть понимание, то возможно и сотрудничество. Я предлагаю вам удалиться на все четыре стороны, при условии, что вы забудете все сказанное мною. Сколько вы хотите за свое молчание?
Француз молча смотрел на девушку сквозь прорези маски, и Мария не могла понять, какое впечатление произвели ее слова. Можно было, конечно,  попытаться наладить с ним контакт, но даже потенциальная возможность некой дружбы не укладывалась в голове, рассыпалась, словно карточный домик, при одном лишь взгляде на этот жуткий силуэт, поэтому оставалось крайнее, рискованное, но проверенное  временем средство – откуп.  К нему и обратилась сейчас Мария, рассчитывая загладить свою вину, успокоить совесть, а заодно и просто избавиться от пугающего знакомого.
-- Деньги меня не интересуют, мадемуазель, - ответил он, наконец, и в голосе его слышалось равнодушное пренебрежение к этому прозаическому предмету, смешанное с усталой насмешкой. – Можете спать спокойно, я не собираюсь разбалтывать ваши семейные тайны. Да и кто мне поверит? Говоря вашими словами, «разве можно доверять какому-то жалкому уроду?»
Мария потупилась, невольно устыдившись собственных высказываний, но поняла, что француз прав, и нечего бояться разглашения секретов. Но что это?.. Утешает он ее, что ли?..
-- Да, вы, пожалуй, правы, - согласилась она и задумчиво взглянула на завораживающие рисунки в руках. – Что ж… Знаете, мсье Ombre, я пригласила вас сегодня не только из-за этого… Я не хочу, чтобы обо мне думали дурно и вспоминали, как о грубой эгоистке. Я наговорила много ужасных глупостей, оскорбила вас… Прошу, пожалуйста,… простите меня. Простите…
Девушка с трудом выговорила это извинение, преодолевая бешеное сопротивление гордости, но теперь вдруг ощутила, словно произошло что-то очень важное, невообразимо значимое. Мсье Ombre стоял всего в нескольких шагах от нее, отвернувшись, рассматривая позолоченные корешки книг на полках… Мария не могла сказать, что же такое случилось, но заметила, как вздрогнули хрупкие плечи под черным плащом. Все его тело напряглось, словно ожидая обжигающего удара кнутом, и только легкая интонация тревоги в тихом девичьем голосе вывела француза из неподвижного оцепенения.
-- Вам плохо?.. – испуганно спросила Мария и неуверенно прибавила, - Вам нужна помощь?..
-- Нет! Я не какой-нибудь дряхлый старик, чтобы со мной нянчились! – ядовито отрезал он, но в голосе дрожала какая-то слабая неуловимая нотка.
-- Конечно, нет! – неожиданно мягко подтвердила девушка, словно некая идея зрела в глубине сознания.
Истощенная мрачная фигура, прежде казавшаяся ей такой внушительной и грозной, теперь производила совсем иное впечатление. Опущенные плечи, гордо, с вызовом вскинутая голова, скрещенные руки на груди… Мальчишеская поза. Так стоят обиженные, оскорбленные до глубины души мальчишки, когда кто-то посмеет усомниться в их отваге или любых других достоинствах. Эта мысль светлой тенью промелькнула в голове, и Мария вздохнула с таким облегчением, словно доподлинно убедилась, что все демоны мира – выдумка. Ее черный ангел - всего лишь человек, обычный человек и к тому же…
-- Ведь вы молоды, мсье, не так ли? – Мария улыбнулась, совсем осмелев. – Скажите, сколько вам лет? Девятнадцать? Двадцать?
Француз опустил голову, но спустя несколько секунд все же ответил:
-- Разве это имеет значение?
-- Конечно, имеет! Так сколько же?
-- Двадцать один, мадемуазель.
Мари только ахнула и всплеснула руками.
-- Потрясающе…
И девушка едва ли не засмеялась, разобравшись со своими страхами. В этом моменте она находила даже какое-то особое очарование, шарм раскрывающейся тайны. Внезапно она очень ярко ощутила собственную молодость и юное счастье постоянной влюбленности если не в человека, то в отвлеченный идеал, все засияло яркими красками, и успокоенный разум восторженно стремился к новым горизонтам.
-- Ах, Боже мой, как же вы меня напугали! – живо воскликнула она, разбирая беспорядок на столе. – Знаете, пожалуй, теперь мы могли бы терпеть присутствие друг друга, как вам кажется?.. Я предлагаю перемирие, мсье Ombre, разумеется, если вы не против.
Молодой француз в знак согласия снял свою шляпу и с изящной грацией воспроизвел нечто, отдаленно напоминающее небрежный поклон. Мария лишь  снова улыбнулась и отошла к окну, потягиваясь, подобно разбуженной кошке.
-- Чудесный закат, не правда ли, мсье? Взгляните, сегодня солнце похоже на перезревшее яблоко, которое под собственной тяжестью отрывается от родной ветки и падает вниз… - безмятежно проговорила девушка и совсем по-детски прибавила, - Ведь оно очень похоже на яблоко, верно?
-- У вас весьма своеобразное мировосприятие, мадемуазель, - неохотно ответил француз, скривившись под маской, и с трудом скрывая смятение и растерянность.
-- Вы позволите считать это комплиментом? – игриво осведомилась она.
-- Воля ваша, сударыня. Если вы считаете «Волшебную флейту» Моцарта наивысшим достижением человеческого гения, то, пожалуй…
Мария сдвинула брови, озадаченная неожиданной манерой француза говорить загадками, и в недоумении обернулась. Мсье Ombre стоял все там же, у шкафа с книжными полками, но теперь его занимали не пыльные тома, а их хозяйка. Заняв наиболее выгодную для себя позицию, оставаясь в тени и удачно избегая ненавистных отражений в многочисленных зеркалах, он пронзал девичий силуэт напряженным изучающим взглядом, за которым, словно пойманные в банку мотыльки, метались перепуганные мысли.
-- Вы хотите сказать, что «Волшебная флейта» не лучшее из творений Моцарта? Если так, то в этом я согласна с вами, мне куда больше нравится «Дон Жуан». Не даром маэстро сам называл свое детище «drama giocosa» - в этой опере есть все: светлая радость и роковое возмездие, бурление жизни и холод смерти… А эта сцена на кладбище в третьем акте! Сама Судьба говорит с нами устами бесстрастного командора.
Взволнованный блеск искрами загорался в ее глазах всякий раз, когда разговор заходил о тех предметах, в которых Мария мнила себя наиболее сведущей и просвещенной. Обычно пламенные речи юной меломанки производили неизгладимое впечатление на присутствующих, а иногда и вовсе срывали аплодисменты искушенных слушателей в аристократических салонах, однако, на этот раз привычной реакции не последовало. Мсье Ombre, казалось, пропустил всю эту возвышенную чушь мимо ушей и в тот момент представлял собою странную гротескную копию тех примечательных молодых людей, которые, словно умудренные безграничным житейским опытом старцы, привносят горьковатый оттенок скуки в любое светское общество.
-- Что ж, мадемуазель, - с нескрываемым сарказмом выдохнул он, помолчав, - я должен признать, что ваша осведомленность в сфере искусства похвальна, но имейте в виду, я не из тех, кто считает умение выражаться пафосными догмами показателем высокого интеллекта.
Мария так и зарделась, в порыве благородного негодования она едва не поддалась искушению снова высказать наглому французу все, что думает, но вовремя сдержалась, вспомнив последствия предыдущей вспышки. К тому же, он еще интересовал ее… Интересовал все больше. Поэтому решено было поступиться гордостью и попытаться разговорить скептически настроенного «учителя».
-- Прошу прощенья, но это мои собственные мысли и слова, а вовсе не пафосные догмы, как вы изволили выразиться. Но не это главное. Так значит, правильно ли я поняла, что вы вообще невысокого мнения о Моцарте?
-- Вы поняли правильно, - мсье Ombre холодно сверкнул глазами, и, по-видимому, оценив расстояние до собеседницы как неприемлемо близкое, скользнул в дальний угол комнаты, - Какого еще я могу быть мнения относительно человека, возомнившего себя кем-то, кто вправе смеяться над самой смертью?
-- Маэстро было не до смеха, когда в нищете и забвении он писал последние такты своего реквиема…
-- Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Это служит лишним доказательством того, что рано или поздно на костях каждого, даже самого самонадеянного представителя рода человеческого рано или поздно спляшут «dance macabre».
-- А разве вы сами отказались бы от возможности подразнить черную старуху? – лукаво продолжала Мария, все больше увлекаясь разговором.
Мсье Ombre, очевидно, не ожидал такого прямого вопроса, рука в тонкой перчатке тяжело легла на отполированную до блеска поверхность книжной полки, голова, по-прежнему покрытая широкополой шляпой, плавно склонилась, и девушка запоздало поняла, что напрасно перешла на личности. Тем не менее, ответ не заставил себя долго ждать.
-- Если бы вы хотя бы раз взглянули смерти прямо в глаза, если бы вы каждый день, каждую минуту слышали за спиной ее ледяное прерывистое дыхание, если бы всякий, кто имел неосторожность бросить взгляд на ваше лицо, лишался от ужаса чувств или сквернословил от отвращения, держу пари, вам бы было не до смеха, мадемуазель. Если бы вас с первого же вдоха жизни заклеймили порождением Сатаны, а ваша мать едва не закончила свои дни в объятиях пеньковой веревки, увидев, какому чудовищу позволила явиться миру, вы завязали бы тесное знакомство с таинственной дамой, и тогда узнали бы, что, как и любая женщина, она капризна и не терпит насмешек над собой, а тот, кто единожды стал объектом ее благосклонности, останется вечным пленником ревнивых объятий…
Металлический голос отчеканивал слова, будто непреклонный ритм погребального шествия, зазубренным кинжалом выцарапывал их на сердце.  Мария с болезненным суеверием внимала этому мертвому голосу, словно в одночасье услышала глас одного из рыцарей Армагеддона, а в голове кровь шумно отстукивала пульсацию средневековой сарабанды. Она уже не знала, чего больше в замысловатом коктейле чувств и эмоций, вызываемых этим необыкновенным человеком: страха или любопытства, ненависти или восхищения, раздражения или какого-то противоестественного необъяснимого желания утешать.  Внезапно нечто неуловимое, будто дуновение бриза,  легким вихрем возникло где-то в ее душе, на глазах выступили слезы, горло сжалось в судорожном спазме, казалось, еще секунда, и она сможет сказать что-то очень важное, что, она и сама пока не знала. Неведомые силы подхватили ее, толкая к первому, самому трудному и самому главному шагу…
В дверь деликатно постучали, затем еще и еще, но Мария не спешила открывать, вернее всего, она и не слыхала ничего, только напряженные в близорукости глаза следили за крошечной черной точкой, стремительно удаляющейся по пыльной дороге, ведущей в Каир.

Глава 9.

-- Что ж, мадемуазель, художества ваши, математические и литературные способности я оценил на прошлых уроках, а теперь окажите любезность, продемонстрируйте ваши выдающиеся таланты в вокале. Право же, даже любопытно, чем это вы покорили салоны местных аристократов.
Мария настороженно, хотя и не без достоинства, поглядывала в сторону скептически настроенного француза. Маска, плащ… Как это все нервирует! Можно подумать, они неотделимы от него. И что за вздорная привычка все время язвить! В любой нормальной семье такого и на порог бы не пустили, а тут… Топчет своими сапогами дивный персидский ковер, словно так и надо.
-- Я даже не знаю… Не знаю, с чего лучше начать. У меня хорошее меццо. По крайней мере, так сказал один известный итальянский тенор, которого отец выписывал из Флоренции для торжеств по случаю какой-то важной даты.
– И что же, вы поете перед публикой? – мсье Ombre заметно оживился, едва речь зашла о выступлениях. Он даже отвлекся от любимого занятия: рассматривания корешков книг на полках.
-- Да, случалось, в основном на приемах и балах, для развлечения. Гостям нравится, они аплодируют и часто просят исполнить что-нибудь на бис.
-- Забавно… - усмехнулся вдруг француз и сверкнул золотистыми искорками в глубине маски. – А вы сами как считаете? Хорошая ли из вас певица?
Девушка сконфуженно пожала плечами и нашла на столе тонкий нотный сборник с пошлыми ангелочками на обложке. Тем более нелепыми казались их пухлые тельца на куриных крылышках, что обрамляли они гордое и пространное заглавие: «Тетрадь избранных арий из знаменитой оперы-buffa Вольфганга Амадея Моцарта, «Свадьба Фигаро». Как бы там ни было, Мари безжалостно переломила ноты на нужной странице, установила их на пюпитр уже известного нам клавесина и всем своим видом продемонстрировала, что готова к вокальным подвигам. Однако мсье Ombre как будто не замечал недвусмысленных намеков, ясно было, что за инструмент он не собирался.
-- Мсье Ombre, прошу вас…
-- Ну уж нет, мадемуазель, увольте, - натянуто отказался он и почти с испугом отшатнулся. - Раз уж вы вызвались петь, то и аккомпанировать себе извольте сами.
-- Но так принято, мсье... – искренне удивилась Мари. – Певцам всегда помогают, будь то пианист или целый оркестр. О… Может быть, вы думаете, что не сможете? Это глупости. Я пою арию Керубино, пажа, помните? Там совсем нечего играть, пустяки.
-- Ну вот и играйте сами, раз все так просто! -  огрызнулся француз, слишком раздражаясь, и Мари ничего не оставалось, кроме как самой сесть за инструмент.
«Я и сам не пойму, что со мною,
Отчего я вздыхаю с тоскою…»
Известные всем строки в сочетании с трепетной игривостью мелодии особенно волнующе и очаровательно звучали из девичьих уст. Не зря порой исполнительница этой роли пользовалась большим успехом, чем дивы, бравирующие руладами Розины или Сусанны. Миниатюрная ария приносила солистке признание и успех лишь при одном, но очень важном условии: если спета она была… достойно.
-- Хватит!
Мария вздрогнула от неожиданности и сорвалась на полуслове, услышав жуткий нервический крик. Француз судорожно вцепился руками в подлокотники кресла, будто стервятник когтистыми лапами.
-- Довольно! Замолчите, - теперь это было уже какое-то звериное рычание, не предвещавшее окружающим ничего хорошего. Помолчав несколько долгих секунд, он все-таки заговорил, правда, ужасающе медленно, с расстановкой, чуть ли не по складам.  – Что это было? Я вас спрашиваю…
-- Я… Я не… н-не знаю… Ничего особенного, - заикаясь пролепетала Мари, предчувствуя недоброе.
-- Хм… А ведь я даже могу принести вам благодарность. Каким же безграничным наивным идиотом я был, полагая, что нищие оборванки на улицах Вены пели эту банальную песенку самым отвратительным образом, какой только возможен. Нет, мадемуазель! Вы и в подметки не годитесь даже самой безголосой из тех бродяжек!  Будь на моем месте какой-нибудь из нынешних цензоров, он непременно гневно изрек бы что-то вроде: «Вы осквернили чистейший родник божественного искусства Моцарта!». Но я не цензор, я вообще едва ли могу быть причислен к роду человеческому, а потому просто скажу, что никогда не слышал ничего хуже. Что за поросячий визг на этой несчастной «соль» второй октавы? Или это проржавелый замок в хлеву? Да что там… Куда, в какую бездну проваливается весь средний регистр? А что за чудовищное произношение? Сип стоит такой, что кажется, будто вы астматик при смерти… Браво, мадемуазель, это ужасно. Я бы сказал, это восхитительно ужасно.
Мария молча выслушала безжалостную тираду, каждое слово больно хлестало ее самолюбие, но оправдываться или возмущаться было бесполезно. Да, он наглец и шарлатан, бродячий урод, убийца, что несомненно, но он прав… Он прав уже в который раз, как всегда, и глупо возражать. Она и сама в глубине души знала все это, но никто, никто и никогда не осмеливался открыто критиковать ее, да что там, даже простые замечания в свой адрес барышня слышала едва ли. Француз… Всего лишь заносчивый мальчишка.
-- Да, вы правы, мсье, - тихо, потупившись, произнесла Мария, усталым жестом убирая злополучные ноты. – Не скрою, ваши слова не слишком-то приятны, но все же, спасибо за горькую правду. Считайте, что я испытала вас на честность: теперь я знаю, что вы не станете лгать… Никогда не лгите мне, мсье, обещайте.
-- Я не даю обещаний, мадемуазель, - задумчиво ответил француз, озадаченный столь спокойной реакцией. – Почему вы так говорите со мной?
Девушка отпрянула, словно ужаленная невидимым пронзительным взглядом, в комнате сгущались тени, где-то за стеной слышался звонкий колокольчик смеющейся Катеньки, вернувшейся с прогулки в сопровождении все той же мадам Поре. И почему все так сложно? И почему нельзя, чтобы было как раньше? Скорее бы пришел Альфред… или нет, не сегодня, хотя…
-- Я говорю с вами так, как и с любым другим человеком, - осторожно проговорила Мари, тщетно пытаясь понять настроение своего учителя и предугадать возможную реакцию на тот или иной ответ.
-- Вот именно! – тут француз вскочил, будто освобожденная пружина, и подошел к девушке гораздо ближе, чем позволяли всякие приличия. – Как вы можете? Я… Я не человек! Я Живой Труп, ясно вам?!
Скрипучий, режущий слух голос клокотал вокруг Марии, шелковая маска почти касалась лица, длинные черные пряди волос выбились из-под шляпы, холодное дуновение потоком захлестнуло разум, и на мгновение Мари показалось, что узкие прорези глазниц втягивают, поглощают все ее существо, подобно фантастическому водовороту. Власть, гипнотическая власть – вот его сущность, неотразимое, невозможное притяжение зла, неистовая мощь стихий в хрупком смертном теле, гордый демон, - это все он, он один. Что будет, если однажды он позовет ее? Что будет, если этот громоподобный голос обретет ласкающую нежность океанской волны, а тонкие руки превратят воздух в бесконечное кружево гармоний?.. И ведь так уже было, тогда, на дороге. Ни одного прикосновения, ни слова, ничего, и только музыка, и только взгляд. Тонкий силуэт в ночи, тревожный ветер, треплющий старый плащ, огни далекого города и отблеск цыганского костра в золотистых искрах. О, нет… Так нельзя. Все это дико, нелепо, невозможно. То был сон, лишь странный небывалый сон и больше ничего. Всего лишь мальчишка… Он всего лишь мальчишка…
-- Глупый! Зачем такая жестокость? – с силой прошептала девушка. – Зачем весь этот балаган? Вам просто нравится истязать себя, сознание собственной ущербности доставляет вам извращенное удовольствие. Еще бы, ведь можно жалеть себя до бесконечности, можно ненавидеть и презирать весь мир, даже если нет ни одной на то причины, просто потому, что вам повезло чуть меньше, чем другим. Ну что за детское упрямство? Всегда существует хотя бы одно верное решение, которое может привести к компромиссу, вы просто не хотите ничего решать! Я уверена, даже если бы наука или волшебство вдруг отыскали рецепт, способный наделить вас красотой, вы ни за что не отказались бы от себя настоящего. Ваша гордыня – вот главный враг, с которым должно бороться.
С каждым словом Мария обретала все большую уверенность в себе, все тверже звучал взволнованный голос. Нужно только быть смелее, еще немного, последний шаг, и он сбросит свою жуткую личину нежити… Но чаяниям Мари не суждено было сбыться.
-- Нет, мадемуазель, - прошелестел француз, склоняясь к самому ее лицу. – Бог - мой заклятый враг, Бог – мой главный противник. Когда я представляю, как он сидит на небесах и с кривой усмешкой придумывает для меня, своей любимой подопытной крысы, новый эксперимент, я понимаю, что ненавижу его больше, чем весь род людской вместе взятый,  я ненавижу его больше, чем шрамы от плетей на своей спине, больше, чем тупую кровожадную толпу за прутьями клетки. И я проклинаю его вместе со всеми ангелами, и более всего желаю быть на месте Фауста, встретившего на своем пути Мефистофеля…
-- Не богохульствуйте, мсье! Ну что за страсти, право… - ужаснулась Мария. – Не знаю, может быть, это специфическая особенность католицизма, но православные христиане знают, что Бог – любящий отец наш, а все препятствия, которые посылаются на нашу долю, – испытание воли и веры человеческой, в них закаляется характер и очищается душа…
-- Вот только избавьте меня от проповедей! – фыркнул француз, резко отстраняясь. - Я в них давно не нуждаюсь. Будете бравировать своим красноречием в салонах.
-- Это не проповедь вовсе, - возразила девушка, продолжая испытующе смотреть на него. – Да, я не отрицаю, в мире очень много несправедливости и неоправданной злобы, но разве Бог виноват в этом? Разве Бог заставлял людей вкусить запретный плод и бежать из Эдема? Разве не сам человек волен строить свое счастье? А все прекрасное на земле… На свете так много красоты, и в природе, и в искусстве. Вот взять вашу любимую музыку. Она тоже часть этого мира, она тоже когда-то была придумана Там, на Небесах, а человек, каким бы гением он ни был,  лишь проводник ее, почтальон, несущий драгоценную посылку всей цивилизации.
-- Да, да, возможно, все сказанное вами является неоспоримой истиной, применительно к человечеству, но я – не все, и моя музыка –  моя и только моя! Богу никогда не узнать и сотой доли тех страданий, что вынес я за свою недолгую жизнь, он никогда не почувствует такой боли, которая раздирает на части живое сердце, ничего этого он никогда не узнает!
-- Он уже узнал их, сударь. На кресте! И спина Христа была покрыта такими же страшными ранами, что и ваша… и страдал он не за себя одного, а за всех нас, за все поколения, когда-либо жившие и будущие. И то, что вы человек, живой человек, несмотря ни на что, это великое благо, нужно ценить каждый миг, каждую секунду жизни, какой бы отвратительной и мерзкой она ни была порой. Не прячьтесь от себя! Вы сами заперли свою душу в той самой клетке, и потому каждый, кто хорошенько прицелится может легко осквернить ее, ранить, покалечить, осмеять. Вы человек, мсье Ombre, как бы вы ни отрицали этот факт. Более того, вы талантливы, возможно гениальны, (простите, не могу пока судить) а значит, впереди вас ждет необыкновенная судьба. Тут уж вы мне поверьте.
Мсье Ombre стоял у стола, опираясь на него, словно едва держался на ногах. По мере того, как Мария приближалась к финальной морали своей речи, спина его все больше горбилась, плечи опускались так, что, в конце концов, молодого человека можно было принять за согбенного старца. Мари обеспокоено заметила его подавленное состояние, но стоило ей открыть рот, чтобы начать новый утешительный монолог, как ее остановил усталый жест руки. Француз с видимым трудом выпрямился и на глазах удивленной девушки принялся стягивать с левой руки тугую перчатку.
-- Нет, не надо, прошу вас! – запротестовала Мари, старательно отводя взгляд. – Это совершенно не за чем делать… Если вам удобнее в перчатках, то… О, Боже… 
-- Как вам это нравится, мадемуазель? – саркастично поинтересовался француз, демонстрируя Мари обнаженную кисть своей руки, словно экспонат кунсткамеры.
По правде говоря, она действительно могла бы занять достойное место в любой подобной коллекции. Иссохшая рука напоминала скорее мощи мумии, чем тело живого человека: тончайшая кожа, похожая на странную пленку мерзкого цвета водянистого молока, была сплошь испещрена кровоточащими язвами с неровными, будто рваными краями, выпуклые жилы часто пульсировали, напоминая длинных сине-зеленых червей в разлагающейся плоти. Мари как завороженная уставилась на это жуткое зрелище, и лицо ее постепенно приобрело мертвенно-желтый оттенок.
-- Ну так что, какая у меня там судьба, сударыня? – с убийственной язвительностью отчеканил урод, приближаясь к застывшей на месте девушке, чтобы ужасная аномалия предстала перед ней во всей красе. – У меня музыкальные руки, не правда ли, мадемуазель? Посмотрите, какие длинные тонкие пальцы… Я думаю, они имеют весьма очевидное сходство с паучьими лапками, что, безусловно, делает им честь. О, вам что-то не нравится? Вас смущают эти кровавые пятна? Это сущие пустяки, принцесса, не стоит беспокоиться, всего лишь солнечные ожоги. Знаете, южное солнце дурно влияет на мое здоровье, оставляя на память вот такие ранки. Иметь такую тонкую кожу чертовски неудобно, моя дорогая, она высыхает и лопается, как стенки мыльного пузыря, что, как правило, не слишком приятно. Впрочем, это все пустяки, не так ли? Быть может, вы подарите мне дружеское рукопожатие? О, не бойтесь, я не заразен… Вы скажете наверняка, что не прикоснетесь к руке убийцы, но смею вас заверить, мадемуазель, в этих руках гораздо чаще бывали смычок и гриф цыганской скрипки, чем смертоносный металл. Многие из тех, кто слышал мою игру, плакали от счастья и боли, они говорили, что я Ангел… до тех пор, пока не видели моего лица. Да, принцесса, увы, мое несчастное лицо, если можно так назвать то, что заменяет мне его на голове, не в лучшем состоянии. Возможно, следовало бы показать вам и его, но открывать все тайны не в моих правилах, а потому позвольте принести свои извинения - главный аттракцион закрыт. Так что же там насчет рукопожатия? Ах, ну что же это я! Дамам вашего сословия принято целовать ручку. Неужели вы откажете мне и в этой милости?
Он издевался, сам уже не зная, над ней или над собой, язвил, смеялся в каком-то истерическом возбуждении, слова обрушивались ядовитым дождем и прожигали сердце с жестокой беспощадностью серной кислоты. Всем его существом владело лишь одно желание – уничтожить, обратить в прах свое чудовищное тело, испепелить дотла искалеченную душу… или сжечь в погребальном костре вселенную. Почему она молчит? О, эта маленькая бестия расчетлива, если не дает повода убить себя… Он ненавидел ее теперь больше, чем собственное уродство, больше чем Бога и Дьявола, он ненавидел ее потому, что впервые в жизни сквозь неистовую пелену ярости не почувствовал ненависти в ответ.
Беда лишь в том, что порой самая лютая ненависть не способна разрушить того, что прахом развеивается по ветру от бледных отсветов любви.

Отредактировано Маргарита (2010-06-09 16:03:25)

Мышь_полевая, спасибо большое, я очень рада, что вам понравилось. 
Мышь, эту темку я создала, потому что в начале фика я сделала довольно много изменений, выпустила довольно большие куски, добавила новые абзацы, о чем и сказала в шапке темы. Как-то мне слабо представляется, как все это проделать с написанным в старой теме.  :dn:
Если что-то сделала неправильно, извините пожалуйста, просто я не знаю механизма удалений и переноса тем.