Про русскую душу Вы правильно подметили.  *fi* Я не хочу показаться шовинисткой, но мне тоже как-то показалось, что "личное счастье" для Эрика, в смысе любовь К НЕМУ, если и возможно, то только "в одной конкретно взятой стране" -- России. Одно время хотела даже приплести сюда параллель с "Аленьким цветочком", но потом отказалась от этой мысли. А вообще-то, "Аленький цветочек" все же отличается от "Красавицы и чудовища" -- там больше самопожертвования, свойственного русской натуре. Правда?

Про выкладывание "Исповеди". Вопрос: сделать отдельной темой? Потому что здесь все перепутается, боюсь. Короче, "надо посоветоваться с шефом"   (имею в виду опытных посетитеей форума -- сама я абсолютный новичок).

Ну и вот вам начало второй части. Про Лизу взрослую.

Письма из России. Часть вторая

1882–1883

Санкт-Петербург, 15 октября 1882 года

Chère Annette!
Вот я и снова в Петербурге. Странно очутиться в этом водовороте жизни после стольких лет, проведенных среди тихой природы Смердовиц. Милый Петруша и его юная жена Hélène (все-таки она совершенно прелестное создание, напрасно мы так переживали из-за его столь ранней женитьбы) уговорили меня оставить затворничество и переехать хотя бы на зиму к ним, в наш старый дом на Бассейной. Я очень благодарна им за это, но, боюсь, недолго буду злоупотреблять их гостеприимством. Столичная жизнь явно не для меня. Из-за известных тебе печальных обстоятельств, тогда, почти шестнадцать лет назад, а именно, из-за внезапной и столь тяжелой болезни моей дорогой матушки и последовавшей за ней ее кончины, а там и моего замужества, я так и не была представлена ко двору после своего шестнадцатилетия. Светская жизнь, с ее суетой, весельем, интригами и сплетнями прошла мимо меня, и теперь мне очень странно слышать, как все вокруг обсуждают что-то, что кажется мне, по сравнению с тем, что я видела в последние годы, таким далеким, незначительным и — да простят они меня — пустым.

Я уже решила, как поступлю. Я писала тебе когда-то, что к свадьбе родители Андрея подарили нам прелестную, «кружевную» дачку в Петергофе. Мы несколько лет выезжали туда на летние месяцы. Я очень любила это место, где так гармонично сочетаются природа и относительная светскость жизни. Потом, когда началась война, и в последующие годы мы уже не смогли бывать там, но за дачей присматривали, и я надеюсь, что она сохранилась в хорошем состоянии. Этот дом — то, что мне нужно сейчас, милая Аннушка. Петергоф гораздо ближе от Петербурга, чем Смердовицы, и соединен со столицей железнодорожной веткой, так что я не буду чувствовать себя столь оторванной от жизни, как в последнее время. Но, с другой стороны, я все же буду жить вдали от столичной суеты, среди прелестной северной природы, без которой уже не мыслю своего существования. Мне настолько не терпится поскорее осуществить свои замыслы, что я упросила Петрушу не далее как завтра отвезти меня в Петергоф, чтобы на месте осмотреть все и распорядиться относительно уборки и необходимого ремонта. Несмотря на уговоры моих близких, я намерена переселиться туда, не дожидаясь весны.

Так что очень надеюсь, дорогая Аннушка, что следующее мое письмо к тебе будет носить пометку «Петергоф».

На этом я пока оставлю тебя, друг мой. Целуй своих милых деток и кланяйся от меня своему супругу.
Ваша любящая
Elisabeth

Петергоф, 20 января 1883 года

Милая, дорогая Аннушка!
Вот я и пишу тебе из Петергофа. Уже неделю как я живу здесь, на нашей старой даче, расположенной в прелестном уголке межу Колонистским и Александровским парками. Здесь всегда тихо, даже летом, потому что дачная жизнь кипит в стороне, ближе к императорским дворцам и фонтанам. А сейчас, зимой, здесь и вовсе нет никого. Однако я так привыкла к тишине в Смердовицах, что такое уединение меня вовсе не пугает. Ведь после смерти Андрея, я целый год прожила почти в полном одиночестве в его имении, к которому за годы замужества так и не смогла привыкнуть. Теперь, когда Андрея нет, я могу признаться, насколько угнетала меня унылая местность, окружавшая его родовое имение. Ничего общего ни с нашими лесными краями на Псковщине, ни с волжским раздольем «Привольного». Я очень тосковала там, и только глубокое уважение к мужу и нежелание огорчать его помогли мне не впасть в полное отчаяние.

Ремонт и уборка заняли больше времени, чем я думала, и чтобы переехать в Петергоф сейчас, среди зимы, я должна была выдержать отчаянное сопротивление со стороны Петруши и его юной супруги, которые изо всех сил уговаривали меня подождать до весны. Но я устояла и сейчас нисколько не жалею. Здесь чудесно! Большинство дач в это время года стоят заколоченными, однако в некоторых все же живут такие же оригиналы, как я. Мы не мешаем друг другу и лишь раскланиваемся, встречаясь изредка на улице. Я много гуляю по паркам, которые со всех сторон подступают к моему новому жилищу. Как и прежде, я предпочитаю совершать прогулки ранним утром, когда только начинает рассветать. Сейчас, зимой, это происходит довольно поздно, но все равно это чудесно — видеть, как рождается короткий зимний день!

Так что порадуйся за меня, милая Аннушка. Кажется, я нашла себе место, где смогу отдохнуть душой.

Как всегда, жду твоих милых, сердечных писем.
Любящая тебя
Лиза

Из дневника Е. М. фон Беренсдорф
12 февраля 1883 года

Боже мой, думала ли я, что мне придется опять, как в далекой юности, заводить дневник, чтобы записывать в него то, чем я не могу поделиться с другими? И не размышления о жизни или воспоминания о каких-то событиях заставляют меня снова взяться за перо. Нет, как и тогда, почти шестнадцать лет назад, я посвящаю свой дневник одной теме. Ибо я знаю: если я не сделаю этого, я просто сойду с ума. Ведь писать Аннет о том, что со мной творится, я по-прежнему не могу.

Если бы я жила в Нижнем Новгороде и такое стало бы вдруг происходить со мной там, я бы не удивилась. Известно, что «призраки прошлого» являются нам именно в тех местах, где случились те или иные события. Но здесь, в Петергофе…

Правда первый раз «это» было со мной не здесь, а в Петербурге, еще в октябре, когда я жила у Петруши и Леночки в нашем доме на Бассейной. Почти сразу после моего приезда из Смердовиц наши родственники Шаховские пригласили меня в оперу, к себе в ложу. Давали «Аиду», я Бог весть сколько времени не была в театре, и все обещало замечательный вечер. Перед началом второго действия, во время увертюры, когда в зале царил густой сумрак, я, ожидая, пока поднимут занавес, разглядывала ложи напротив и вдруг почувствовала, как сердце забилось у меня где-то в горле. Я не сразу осознала, в чем дело: в одной из лож первого яруса, наискосок от нашей, у самой сцены, сидел человек. В темноте белели лишь его руки, лежавшие на бархате балюстрады, да белая крахмальная манишка. У меня перехватило дыхание: меня словно отбросило на шестнадцать лет назад, когда я впервые увидела на арене цирка вот так же белеющую в темноте фрачную грудь и тонкие руки в белых перчатках. Я закрыла глаза, а когда открыла их, занавес подняли, в зале стало светлее. С замиранием сердца я вновь взглянула на ту ложу, но сидевший в ней человек, по-видимому, откинулся на спинку кресла и скрылся из виду. Сколько я ни уговаривала себя, ни ругала за глупость, но до конца спектакля так и не смогла опомниться. Еще несколько дней я находилась под этим впечатлением, безуспешно стараясь прогнать нахлынувшие на меня совершенно ненужные воспоминания.

Постепенно мне все же удалось избавиться от этого наваждения, а переехав жить в Петергоф, я почти позабыла про тот случай. Но…

Как-то раз, отправляясь на очередную прогулку, я проходила мимо красивой дачи в готическом стиле, расположенной через два дома от моей. Как я заметила еще раньше, она тоже не пустует в такое необычное время года. Но кто там живет, я не знаю. Впрочем, я не очень-то и стремлюсь узнать своих соседей и их образ жизни. Однако в этот раз произошло нечто, что заставило меня надолго задержаться перед этим домом. Итак, я шла мимо, и вдруг до моего слуха донеслась музыка, от которой сердце мое сжалось и будто остановилось на мгновенье. Играли на фортепьяно, и даже закрытые на зиму окна не могли заглушить щемящей боли, изливавшейся из-под пальцев невидимого виртуоза. Но не сама музыка заставила меня остановиться и застыть в онемении перед плотно зашторенными окнами дачи: лившиеся оттуда звуки мгновенно вызвали в моей памяти увитый плющом трельяж в дядюшкином музыкальном салоне и другого невидимого музыканта, слушая которого тому почти шестнадцать лет глупая девочка заливалась слезами счастья.

Это было недели две назад, и с тех пор я не один раз слышала чудесную игру за наглухо закрытыми окнами зимней дачи. Не знаю, хотелось бы мне узнать, кто именно там играет… Ведь как только я увижу этого пианиста (или пианистку), иллюзии разрушатся, волшебство пропадет, а мне так хочется, чтобы оно продлилось…

Из дневника Е. М. фон Беренсдорф
17 февраля 1883 года

Нет, определенно, что-то происходит. Мне не хочется думать, что я больна. Ведь я всегда была очень, даже слишком здравомыслящим человеком. Но как объяснить мое состояние, как объяснить этот узел, который вот уже несколько недель сжимает мою грудь, не давая вздохнуть? И это не физическое недомогание, нет: я словно нахожусь под воздействием какого-то невидимого источника энергии — не знаю, я не могу объяснить, — испытывая непонятное возбуждение, словно что-то должно скоро произойти — но что?

Сегодня я решилась и постучала в дверь той красивой дачи, из которой доносится чарующая музыка. Мне никто не открыл, хотя там только что играли. Уходя со двора, я столкнулась с мужиком — работником, который привез дрова. Сама не зная, чего добиваюсь, я стала расспрашивать его о хозяевах. Он, судя по всему, не отличался живым умом, да и отвечал неохотно. Живет здесь музыкант, один, вроде не русский, но по-русски говорит хорошо, поселился осенью — вот и все, чего я смогла от него добиться. Дав ему двугривенный, я еще раз оглянулась на окна дачи, и мне показалось, что на одном из них шевельнулась плотная штора. Но что же мне делать? Не устраивать же засаду на таинственного соседа?

Из дневника Е. М. фон Беренсдорф
18 февраля 1883 года

Предчувствия, которых я не смела высказать вслух даже в своем тайном дневнике, меня не обманули! Это невозможно, но я видела его! Этого не может быть, но это был он! Я не могла ошибиться, или мне, и правда, пора в лечебницу для душевнобольных.

Сегодня еще до рассвета я отправилась гулять в Александровский парк. Стояла серая предрассветная мгла, ночью была оттепель, и от этого весь воздух был насыщен влагой, делавшей его густым и почти непроницаемым. Я шла по главной аллее, где царила зимняя тишина, кругом — на версту никого, и вдруг я увидела, как прямо навстречу мне идет высокая черная фигура. При виде этого странного силуэта мое бедное, и без того измученное за последние недели сердце больно сжалось. Но я не остановилась, не остановился и этот человек, и мы, как дуэлянты, стали медленно сходиться на пустынной аллее. Когда фигура приблизилась, я с каким-то священным трепетом подняла глаза… Из прорезей плотной черной маски непроницаемым взглядом на меня смотрели сверху вниз глаза цвета темного золота. Внутренне окаменев, я продолжала идти вперед, и, поравнявшись на мгновенье, мы снова разошлись в разные стороны. Пройдя несколько шагов, я не выдержала и оглянулась: аллея была пуста.

Сомнений нет: это был он, Эрик! Я не видела его с той самой встречи, когда, поняв, что мне известна его тайна, он едва не растерзал меня в припадке дикой ярости. Потом он внезапно исчез из города, и долго о нем ничего не было слышно. Года через три после тех событий, дядюшка сообщил мне по секрету (он до самой смерти продолжал питать слабость к своему «чуду-юду», прощая ему то, за что другого давно бы вычеркнул уже из своей жизни), что парижская контора банка, куда Эрик велел помещать его гонорары, сделала запрос относительно его счета, после чего счет был закрыт, а все деньги переведены во Францию. Это могло означать одно: Эрик вернулся на родину.

И вот он снова здесь! Почему? Каким ветром занесло его именно сюда? Как непостижимо складывается жизнь! Такой огромный мир и такой маленький Петергоф, и вот мы встречаемся именно здесь! Но узнал ли он меня? Я не могла не измениться за пятнадцать лет… Да и помнит ли он меня вообще?..

Из дневника Е. М. фон Беренсдорф
25 февраля 1883 года

Я встречаю его почти каждый день. Он тоже гуляет по утрам, и я то и дело вижу его издали то в Александровском парке, то у замерзшего Колонистского пруда. Он не замечает меня. Конечно, разве может он узнать в почти тридцатидвухлетней женщине, постаревшей после трех лет сидения у постели умирающего мужа, шестнадцатилетнюю девочку, преследовавшую его когда-то своей детской любовью? «Pauvre niaise»… А почему, собственно говоря, он вообще должен меня помнить? Кто знает, какой была его жизнь в эти пятнадцать лет? Уж, наверное, достаточно богатой событиями, чтобы не вспоминать о такой чепухе…

Ну что ж, так даже лучше… С тех пор, как я убедилась в том, что не схожу с ума, как стала регулярно видеть его то здесь, то там в зимнем Петергофе, у меня как-то отлегло от сердца, я успокоилась. Странно, как легко я перенесла эту встречу…

Но он почти не изменился… Нет, ни капельки! Фигура, осанка, походка… Может, стало меньше порывистости в движениях, еще больше величия… И глаза… А может, мне все-таки уехать отсюда?

Из дневника Е. М. фон Беренсдорф
28 февраля 1883 года

Все возвращается на круги своя. Все как тогда…

Сегодня, по обыкновению, я отправилась на свою раннюю прогулку в Александровский парк. Я давно подумывала о том, чтобы изменить распорядок дня и исключить саму возможность встречи с этим человеком, но что-то останавливало меня — не буду пытаться определить, что именно. Я шла, понуро глядя себе под ноги, и думала о том, как мне быть дальше, как вдруг что-то заставило меня поднять глаза. В двух шагах передо мной неподвижно стоял, преграждая мне путь, высокий мужчина в черном и спокойно смотрел на меня сквозь прорези маски. Вскрикнув от неожиданности, я отпрянула назад и, поскользнувшись на обледенелой тропинке, упала на бок, подвернув ногу. «Ну вот, опять!» — пронеслось у меня в голове. Да, опять я попала при нем в глупейшее положение, и это заставило меня вновь почувствовать себя шестнадцатилетней дурочкой. Увидев мой конфуз, он что-то фыркнул под маской и неторопливо приблизился. «О, мадам, — услышала я проникновенный голос из далекой юности. — Пошему ви так пугаль?» Я ничего не ответила — я просто не могла ничего ответить, — и он, протянув руку, помог мне подняться. Мне было страшно стыдно за свою неловкость, и, чтобы скрыть смущение, я принялась отряхивать от снега и поправлять одежду, но тут, почувствовав боль в ноге, тихонько охнула. Тогда он молча присел на корточки, бесцеремонно приподнял мне подол платья и начал всячески надавливать на обе ступни, глядя на меня снизу вверх в ожидании реакции. Боль оказалась терпимее, чем я ожидала. «Нишево, — проговорил он, вставая во весь рост. — Пойдемте, мадам, я вас провожаль». — «Спасибо, сударь, — выдавила я из себя первые слова. — Я дойду, здесь близко». — «Я знаю», — бесстрастно ответил он, глядя мне в глаза непроницаемым взглядом, и подал согнутую руку. К счастью, мы действительно находились у самого выхода из парка, в нескольких минутах ходьбы от моего дома. Я ковыляла, прихрамывая и опираясь о его руку, и по-прежнему чувствовала себя глупой шестнадцатилетней девчонкой. На меня напала страшная робость, — с тех самых пор я не испытывала ничего подобного, — я не могла произнести ни слова в его присутствии, а он, словно забыв про меня, шел рядом, храня каменное молчание. Нас разделяла все та же глухая крепостная стена, за которой он по-прежнему прятал свои мысли и чувства. Так мы дошли до дома. Наташи, моей прислуги, не было — очевидно, она ушла на базар за покупками, — и я открыла дверь своим ключом. Эрик провел меня в гостиную и усадил на диван. «Надо делать холодно», — авторитетно заявил он, имея в виду мою ногу. «Благодарю вас, сударь, — еле слышно проговорила я, все еще не понимая, узнал он меня или нет. — Я сейчас пошлю за врачом. Не беспокойтесь, пожалуйста». — «Я не беспокоиль», — был сухой ответ. Он скинул шубу прямо на пол в гостиной и, взяв со стола вазу из китайской перегородчатой эмали, безжалостно вытряхнул из нее мой сухой букет. «Я несу снег, а ви, мадам, потрудиться это снимать, — показал он на чулок и, видя мое замешательство, нетерпеливо добавил: — Mais vas-y, vas-y, ou tu veux que je le fasse moi-même?»(1) Задохнувшись от нахлынувшего на меня приступа детского счастья, я принялась выполнять приказание, а он стремительно вышел вон. Через минуту он вернулся и без слов, встав на одно колено, принялся накладывать мне на ногу снег из вазы. Почувствовав на коже прикосновение чего-то ледяного — то ли снега, то ли его рук, — я взвизгнула, и он снова поднял на меня золотые глаза, но теперь в них уже искрился безмолвный смех.

Да, он почти не изменился. Может, чуть поредели пепельные прямые волосы, да еще больше запали глубоко посаженные золотые глаза. Сколько ему может быть лет сейчас? — подумала я и поняла, что никогда прежде не задумывалась над его возрастом. «Мonsieur Erik, это, правда, вы?» — решилась я наконец на вопрос, все еще не веря своим глазам. «Erik n’existe plus. Il est mort(2). Ви разве не зналь, мадам? Об этом биль в газет… — Слова его звучали странно и зловеще. — Mort et enterré(3), — повторил он и добавил: — Quoiqu’en ce qui concerne le dernier, je ne sois pas sûr… Eh bien, tant pis pour lui!(4)». И я вновь оказалась перед каменной стеной. Будто заржавевшие за долгие годы ворота крепости приоткрылись узенькой щелкой и снова наглухо захлопнулись. На полу под моей босой ногой разливалась лужа талого снега. Эрик встал, поднял с пола свою шубу. «Сударыня, не смею дольше обременять вас своим присутствием. Разрешите откланяться», — сказал он по-французски и, церемонно поклонившись, направился к выходу. «Вы совершенно не изменились, сударь…» — невольно прошептала я ему вслед. «Вы тоже, мадам, — обернулся он ко мне от самой двери. — Кстати, позвольте совет, баронесса. Вам надо что-то сделать с вашим лицом». Я вспыхнула и, не понимая, вопросительно взглянула на него, а он невозмутимо пояснил: «Vraiment, Lise, sur ton visage, on lit tout ce que tu penses. C’est impossible. Veux-tu que je te donne un de mes masques?»(5) Затем, еще раз поклонившись, он учтиво спросил: «Позволите ли навестить вас завтра, чтобы справиться о вашем здоровье, сударыня?» Тут же позабыв о его совете, я лишь просияла в ответ, и он, неодобрительно покачав головой и бросив на ходу: «Alors, à demain, Madame!(6)», скрылся за дверью.

Все это случилось меньше часа назад. Едва он ушел, я схватила дневник, чтобы в мельчайших подробностях записать эту встречу и заодно обдумать как следует все, что произошло. Но сколько я ни пытаюсь думать и обдумывать, у меня ничего не выходит. Я только снова и снова вижу то непроницаемо-серьезный, то смеющийся золотой взгляд, ощущаю прикосновение ледяных ладоней и слышу, слышу чудесный голос, одинаково упоительно произносящий чопорное «сударыня» и неприлично фамильярное, но такое теплое «Lise». Все начинается снова… Будто не было этих пятнадцати лет… Что ж, мне остается одно: ждать завтра. Только бы скорее оно наступило!

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
2 марта 1883 года

Эрик снова был у меня.

Позавчера, после его ухода, я все же обрела способность рассуждать более-менее здраво и весь остаток дня провела в размышлениях. Действительно, как причудливо складывается жизнь. Кто бы мог подумать, что наши пути снова пересекутся? И что означает его появление на тропинке? Почему до сих пор он совершенно игнорировал меня, хотя я уверена, что он не мог меня не видеть? Не узнавал? Да, скорее всего… Но вот теперь узнал, и словно не было этих лет!.. Опять эта резкая смена тона — от чопорно-учтивого до дружески-фамильярного, опять я робею, как девчонка, в его присутствии… А что будет завтра? Ведь это нечто совершенно новое, немыслимое: monsieur Erik сам изъявил желание посетить меня еще раз! Боже, если бы такое случилось пятнадцать лет назад, я, наверное, умерла бы от разрыва сердца… Но что же будет завтра? — все думала я. Как мне вести себя с ним, как сохранить достоинство, приличествующее моему возрасту и положению? Единственная надежда на то, что годы все же сделали свое дело, и теперь я смогу хоть как-то управлять своими чувствами… Во всяком случае, я должна и я постараюсь. Правда, вдруг с ужасом подумала я, он ведь может и не прийти больше. «Никто не знает, что будет делать Эрик завтра, — даже сам Эрик», — вспомнилось мне. Да, возможно, так оно и будет. Да и зачем ему приходить? Что я ему? Тем более теперь, спустя столько лет… Мысль о том, что Эрик может больше и не появиться, как ни странно, немного успокоила меня, и я перестала метаться по дому.

А ночью пришли угрызения совести. Я думала о бедном Андрее. К чему скрывать? Я никогда не любила его, во всяком случае не так, как должна была бы… И он понимал это. Сам он любил меня нежной и трепетной любовью. Я ощущала эту любовь во всем и всегда, но он был удивительно деликатен в проявлении своих чувств. Это был тонкий, чуткий, бесконечно порядочный человек. Он не мог не видеть, что девочка, которую он взял себе в жены, несмотря на все старания, никак не может пробудить в себе ответного чувства. Потому что сердце ее безнадежно разбито другим…

Я была бесконечно благодарна за ту теплую, нежную ласку, которой он окружал меня, и старалась платить ему если не любовью, то, по крайней мере, глубоким уважением, дружбой, заботой… Когда умер папенька, а вслед за ним и дядя Владимир Петрович, Андрей Евгеньевич остался для меня единственным по-настоящему близким человеком. Мы стали очень дружны, я помогала ему в работе, взяв на себя роль его секретаря и заботясь о том, чтобы бумаги его были всегда в порядке. А когда началась война и он — благородное сердце — записался добровольцем на Балканы, я, недолго думая, последовала за ним, потому что мне нечего было делать одной в тиши Смердовиц, в то время как он там, среди огня и дыма, подвергал свою жизнь опасности. Я стала сестрой милосердия, работала в лазарете, видела много страшного, но знала, что где-то рядом есть любящий меня человек. В самом конце войны его ранило и, чудом оставшись в живых, он три долгих года страшно болел, а я не отходила от него, стараясь искупить так мучившую меня нелюбовь к этому благородному человеку. За три мучительных года мы оба извелись, хотя ни разу не признались в этом друг другу. Смерть Андрея, случившаяся год назад, стала избавлением для нас обоих. Я так устала за время его болезни — не физически, нет, а душевно, — что почти ничего не почувствовала. Лишь позже, придя немного в себя, я поняла, что осталась совершенно одна. Конечно, у меня есть мой младший брат и его жена Леночка, но это — совсем другое, и я знаю, что Петруша никогда не сможет стать мне таким же другом, каким была моя матушка, каким был Андрей или дядюшка Владимир Петрович.

И вот я лежала без сна и думала, предаю я или нет память Андрея, когда сердце мое начинает бешено колотиться при мысли о другом человеке, том самом, воспоминания о котором так и не позволили мне одарить настоящей любовью моего благородного, любящего мужа. В поисках ответа на этот мучительный вопрос, я встала с постели и, опустившись на колени у кровати, принялась горячо молиться Божьей матери, прося Ее вразумить меня и наставить на истинный путь. Немного успокоившись, я снова легла и под утро уснула, а когда проснулась, на душе было ясно. «Будь что будет», — подумала я, и слова эти веселой дробью стучали у меня в висках все утро, пока я умывалась и завтракала. Я решила не думать ни о чем и просто ждать, как станут разворачиваться события. Ведь все мои страхи и сомнения могли оказаться совершенно напрасными, и «призрак прошлого», явившись раз из небытия, мог снова навеки исчезнуть с моего горизонта. Нога еще побаливала, гулять я не могла, а потому, решив не менять ничего в своих привычках, я разложила на столике в гостиной рукопись Андрея, которую готовила к публикации, и принялась за дело.

Не успела я углубиться в работу, как в прихожей раздался звонок. Сердце у меня мучительно сжалось, в голове поднялся вихрь. Наташи не было дома, и, чуть прихрамывая на ушибленную ногу, я бросилась открывать. Высокий, стройный, весь в черном, Эрик стоял на пороге, заслоняя яркое мартовское солнце. «Вы на ногах, сударыня? — были первые его слова. — Я рад. Однако простите, что обеспокоил вас». Чувствуя, что все принятые мною накануне решения летят куда-то в тартарары, я с замиранием сердца пригласила его войти. Он величественно ступил в прихожую, скинул на сундук шубу и шапку и, галантно пропустив меня вперед, вошел в гостиную. С интересом оглядевшись, словно оказался тут впервые, он мельком взглянул на разложенные на столе листы рукописи и, сложившись пополам, опустился в указанное мною кресло. Наступило неловкое молчание. Хотя неловкость, судя по всему, испытывала опять одна я. Эрик же как ни в чем не бывало спокойно смотрел на меня своим непроницаемым взглядом. «Я даже не поблагодарила вас вчера как следует, сударь, — решилась все-таки я начать разговор. — Если бы не вы, не знаю, как я добралась бы до дома…» Я намеренно заговорила по-французски, поскольку еще вчера заметила, что русский дается ему с бóльшим трудом, чем раньше: он явно подыскивал слова, обдумывал предложения, да и акцент стал заметнее, — по-видимому, сказывались годы, проведенные вне России. «Если бы не я, вы бы не упали, сударыня, так что вряд ли вам стоит меня благодарить», — прозвучал ответ, с которым трудно было не согласиться. «Действительно, я оступилась от неожиданности. Так глупо… Я ведь давно уже вижу вас здесь, в Петергофе, но вы не узнавали меня… И вдруг такая неожиданная, случайная встреча… » — «Ничего неожиданного и случайного в этой встрече не было, поверьте, баронесса. Я вообще не люблю случайностей и всячески стараюсь их избегать». — «Так, значит, вы не вчера узнали меня? И до сих пор не захотели подойти?» — «Но я же подошел! Значит, захотел», — ответил он с некоторым раздражением в голосе. Задумавшись на мгновение над его словами, я улыбнулась: «Позвольте, не хотите ли вы тем самым сказать, что, если бы не захотели, то не подошли бы ко мне, даже увидев, что я упала? Неужели вы могли бы оставить женщину лежать вот так, без помощи, на льду, в пустом парке?!» — «Я все могу, сударыня, уверяю вас, — проговорил он с какой-то самодовольной угрозой в голосе, при этом в глазах его блеснула усмешка. — Однако я имел в виду другое: вы упали только потому и только после того, как я захотел к вам подойти. В ваших рассуждениях, баронесса, недостает логики. Вы путаете причину и следствие. И еще: поверьте, если бы я не пожелал этого, вы бы никогда не увидели меня. Уж что-что, а оставаться невидимым я умею. Вы ведь, надеюсь, не забыли, кто я?» — «Маг и чародей», — вздохнула я. Ничего не ответив на это, он встал и, подойдя к роялю, открыл крышку: «Вы позволите?» — «Сделайте милость, сударь, — ответила я, никак не решаясь назвать его по имени, — только…» Но он уже коснулся клавиш — в ответ раздалось нестройное дребезжание. «Вы так не любите музыку, баронесса?» — с иронией в голосе спросил он. «Напротив, сударь. Я слишком люблю ее и именно поэтому не осмеливаюсь играть сама, а кроме меня, здесь некому играть…» Искоса взглянув на меня, он одной рукой пробежался по клавишам. Узнав первые такты бетховенского «Этюда к Элизе» — того самого, с которым когда-то выступала на достопамятном музыкальном вечере в доме у дядюшки, почти шестнадцать лет назад, — я насторожилась. Неужели он все же слышал тогда мою жалкую игру, или это просто случайность? Правда, теперь это уже не имеет никакого значения. Тем временем Эрик снял с рояля вазу со вчерашним многострадальным сухим букетом, сдернул салфетку и, небрежно бросив все это на диван, открыл крышку. Заглянув внутрь и понимающе кивнув, он снова произнес: «Вы позволите?» Не успела я ответить, как он уже решительно отодрал переднюю деку, и скоро рояль был почти полностью разобран. Сняв сюртук, Эрик бросил его поверх вазы с сухим букетом, достал из жилетного кармана часы и, отцепив брелок, оказавшийся маленьким настроечным ключиком, принялся сосредоточенно колдовать над инструментом, проверяя клавишу за клавишей и подтягивая струны. Это длилось довольно долго, он с головой ушел в работу, и я могла вдоволь наблюдать за ним. Все-таки он очень изменился. Не внешне, нет: я по-прежнему узнавала в этом высоком длинноногом мужчине героя своей юности. Как и прежде, его поистине грандиозная личность заполняла собой все вокруг, подавляя присутствующих и незаметно подчиняя их своей воле. Так было в цирке, так было на ярмарке, в его «зачарованном замке», так было дома у дядюшки и вот сейчас здесь, у меня. И все, кто соприкасался с ним, — в том числе и моя бедная матушка, — оказывались во власти его волшебных чар. Однако, если от Эрика тех времен, в лучшие его минуты, исходили волны какого-то неземного обаяния, этот, новый, человек был наглухо закрыт для других и казался скорее угрюмым и погруженным в себя. Что же так изменило его? Какую жизнь прожил он за эти годы?

Пока я размышляла над этим, Эрик закончил настраивать рояль и, быстро собрав его, сел на вертящийся табурет перед клавиатурой. Задумавшись, он какое-то время медленно крутился на нем из стороны в сторону, упершись ногой в педаль и глядя прямо перед собой, затем уселся поудобнее и заиграл.

Я давно не слышала такой музыки… Да нет, я вообще никогда не слышала ничего подобного, кроме, конечно, того музыкального вечера у дядюшки, когда впервые услыхала его игру. Наш дом всегда считался очень музыкальным: матушка обожала музыку, сама прекрасно играла, пела и часто устраивала домашние концерты, приглашая к нам замечательных музыкантов. Но такой красоты, такой гармонии не могла создать ни она сама, ни кто-либо из ее гостей… Из-под длинных, бледных пальцев лились потоки чудесных звуков, которые, прежде чем вырваться на волю, должны были пройти сквозь душу пианиста, напитавшись ее красотой. Как и когда-то в юности, мне казалось, что переполнявшие меня волшебные звуки — это сам Эрик, покинувший свою земную оболочку. Это было чудо, и я уверена, что на такое чудо способен лишь тот, кто обладает поистине прекрасной душой. Эрик играл ноктюрны Шопена, и прекрасная музыка будто растопила на какое-то время ледяной панцирь, отгородивший его от окружающего мира. Передо мной снова был сверкающий ангел музыки, и снова я оказалась во власти его волшебных чар.

Вдруг музыка внезапно оборвалась, и мне пришлось спуститься на землю. Эрик сидел за роялем и смотрел куда-то мне за спину. Обернувшись, я увидела Наташу, свою прислугу, которая, по-видимому, недавно вернулась с базара и теперь пришла за распоряжениями. С расширенными от немого ужаса глазами она стояла прислонившись к косяку двери и оторопело взирала на незнакомца в маске, словно перед ней был грозный призрак. Обычно румяные щеки девушки посерели, рот приоткрылся, и он являла собой весьма жалкое, но все же комическое зрелище. «Наташа, Наташа, ну что ты? — засмеялась я. — Это наш сосед, мой старый знакомый, господин…» Я оглянулась на Эрика, внезапно осознав, что совершенно не знаю, как его представить. «Гарнье, — невозмутимо пришел он ко мне на помощь. — Луи Шарль Гарнье». Наташа, немного придя в себя, присела, по-прежнему не сводя недоверчивых глаз с черной маски. «Ступай, Наташа, сделай-ка нам лучше чаю, — поспешила я отослать ее от греха подальше, а сама обратилась к Эрику: — Как интересно, сударь, я ведь никогда не знала вашего настоящего имени…» — «Это вовсе не мое настоящее имя, баронесса, — небрежно ответил он и, заметив мое удивление, пояснил: — Видите ли, когда переезжаешь из страны в страну, невозможно, к сожалению, обойтись без документов. Вот я и позаимствовал имена сразу у нескольких людей, сыгравших — гм! — некоторую роль в моей жизни». — «Так, значит, я все же могу называть вас по-прежнему — monsieur Erik?» — «Называйте как хотите, сударыня! Помнится, у вас, русских, есть хорошая пословица: ,,Зови меня хоть горшком, только в печку не ставь“. Так, кажется? Так вот мне это очень подходит». — «Простите, сударь, но у каждого человека должно быть имя…» — «Далось вам мое имя, баронесса! — неожиданно повысил он голос. — Возможно, у каждого человека и должно быть имя, но я — не каждый! Вам же прекрасно известно, что я — не каждый! — Эрик вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, то и дело останавливаясь напротив кресла, в котором я сидела, и метая в меня бешеные взгляды. — Только не смотрите на меня невинными глазами и не пытайтесь уверять, что вы не знаете, чтó у меня там! — угрожающе воскликнул он, постучав пальцем по маске. — Разве ваш дядюшка не рассказывал вам? Не лгите, сударыня, вы делаете это так бездарно, что на вас жалко смотреть!» — Он явно хотел меня обидеть, но я не обижалась. Мне снова вспомнилась наша последняя встреча перед его исчезновением, когда он чуть не набросился на меня. Но теперь я уже не боялась его. Вернее, боялась, но не его, а за него, а потому поспешила ответить, стараясь говорить как можно спокойнее: «Сударь, конечно, я знаю, только не от дядюшки, а от матушки, что у вас, у вас… — Я замялась, подбирая нужное слово. — …что-то с лицом. Но что именно, я никогда не знала, да и…» — «Что-то с лицом?! — перебил он меня и жестко засмеялся. — Да нет у меня никакого лица! В том-то и дело! По крайней мере, то, что у меня есть, лицом никак не назовешь! А нет лица — нет и имени! Это очень удобно! Поверьте, сударыня! Я могу становиться кем угодно, по собственному желанию! Это не каждому дано! Так что мне в известном смысле можно позавидовать! В известном смысле я — счастливчик, баловень судьбы!!!» Я смотрела на него снизу вверх, не зная, что сделать, чтобы остановить этот болезненный поток. «Простите, сударь, мне очень жаль… Но поверьте, за эти два дня я ни разу не вспомнила о том, что скрывает ваша маска. Уверяю вас, это не имеет для меня никакого значения…» Я осеклась и проглотила конец фразы, увидев, как при этих словах Эрик застыл на месте. Задохнувшись от ярости, он подскочил вплотную к моему креслу, выпрямился во весь рост и, гордо вскинув голову, вперил в меня ненавидящий взгляд. «Не имеет значения?! — прорычал он. — Я рад за вас! Зато для меня это имеет значение!!!» Схватив с дивана сюртук, он метнулся к двери, налетев на входившую с чайным подносом Наташу, и, не простившись, выскочил вон из комнаты. Хлопнула входная дверь, и мы с Наташей остались одни, растерянно глядя друг на друга. Потом, ни слова не говоря, опустились обе на корточки и принялись собирать с пола: она — осколки разбитых чашек, я — останки окончательно погубленного сухого букета.

Я была уверена, что никогда больше не увижу его. Но я ошиблась.

Сегодня, встав до рассвета после бессонной ночи, в течение которой совершенно бессмысленно придумывала, что должна была бы сказать и как поступить, чтобы не случилось то, чего уже нельзя было изменить, я решила отправиться на свою обычную прогулку. Нога почти не давала себя знать, да мне, в сущности, было все равно — я просто не могла сидеть дома, мне необходимо было проветрить раскалывавшуюся после вчерашней сцены голову.

Я пошла, как обычно, в Александровский парк. Был легкий морозец, хотя в воздухе уже пахло весной. Дни стали заметно длиннее, и к тому времени, когда я дошла до прудов, скованных ноздреватым мартовским льдом, уже совсем рассвело. На деревьях весело тенькали синички, радуя мою измученную сомнениями и угрызениями душу. Я села на поваленное дерево, живописно лежавшее на берегу, и, закрыв глаза, подставила лицо ярким, уже пригревающим лучам первого весеннего солнца. Свежий ветерок приятно обдувал мою гудящую голову, я старалась не задумываться о будущем, однако на душе у меня было ужасно. Как же мне вести себя с этим непредсказуемым существом, которому любое нечаянное слово, сказанное в неблагоприятный момент, может причинить такую боль, что он забывает обо всем на свете? Как мне оградить его от этой боли? Тут я вспомнила, что, по всей видимости, ограждать мне его ни от чего не придется, поскольку вряд ли я буду иметь случай еще когда-либо беседовать с ним. Мне стало совсем тоскливо. Вдруг солнечное тепло перестало ласкать мне щеки. Я поежилась от холода и, открыв глаза, увидела, что на меня падает тень от стоящего прямо передо мной Эрика. Как ни в чем не бывало, он молча приподнял шапку, приветствуя меня, и протянул руку, чтобы помочь подняться. Как мог он подойти так неслышно, ступая по хрустящему мартовскому снегу? «Маг и чародей», — подумала я, смеясь про себя этой его явной любви к coups de théâtre(7). Боже, как я рада была его видеть! У меня словно гора упала с плеч, я сразу позабыла про больную голову и про бессонную ночь, возблагодарив Бога за непредсказуемость этого поразительного существа, которая, несмотря на вчерашнюю ужасную сцену, все-таки снова привела его ко мне. Улыбнувшись, я подала ему руку и, по-прежнему не говоря ни слова, мы пошли рядом по дорожке вокруг пруда.

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
10 марта 1883 года

Вот уже больше недели, как длится это чудо. Мы видимся каждый день. Мы ни о чем не договариваемся, но каждое утро Эрик встречает меня где-нибудь в парке, и по нескольку часов мы бродим рука об руку. Он, по обыкновению, говорит мало, а я от смущения болтаю всякую чепуху — рассказываю забавные истории из своего детства, про себя, про Петрушу, про фройляйн Труди. Он слушает мою болтовню весьма благосклонно, иногда и сам снисходит до какого-нибудь замечания или реплики. Я же стараюсь запомнить все, что он скажет, а потом, дома, вспоминая наши разговоры, по крупицам составляю себе картину его жизни. К сожалению, о себе самом он не сказал еще ничего, но по названиям мест, которые он упоминал, я могу, по крайней мере, представить себе карту его путешествий. Судя по всему, путешествовал он немало, объездил всю Европу, был на Востоке. Когда он успел все это? До приезда в Россию или уже после того, как исчез из Нижнего Новгорода? Не знаю.

Я все время размышляю об Эрике и о наших с ним новых отношениях, и на ум мне приходит сравнение с потерявшимся и одичавшим животным — кошкой или собакой: оно тянется к человеческому теплу, хочет быть рядом с людьми, но стоит протянуть руку, чтобы погладить, приласкать его, как сразу появляются когти и зубы, и вот вы уже искусаны и исцарапаны в кровь. Так и с ним: я постоянно рискую получить свой «ушат воды или чего похуже», хоть и стараюсь вести себя осторожно, чтобы не задеть его, не вызвать очередной вспышки гнева. Однако при этом я чувствую — я знаю! — что ему надо быть рядом, что ему хорошо со мной, и от одной этой мысли у меня захватывает дух и кружится голова.

После прогулки он провожает меня до дома. Я всегда предлагаю ему зайти на чашку чаю. Иногда он ссылается на занятость, и мы расстаемся до следующего утра. Но чаще всего он молча соглашается, и мы проводим вместе еще какое-то время. Правда, от чая он всегда отказывается, а от обеда и подавно. Я не настаиваю, понимая, что он просто не может есть или пить, не снимая маски. Он много играет мне на рояле, так что жизнь моя теперь полна чудесной музыки.

Дней пять назад, проснувшись утром, я увидела, что на дворе бушует ненастье: валит мокрый снег вперемежку с дождем, завывает ветер. Ни о какой прогулке не могло быть и речи. Я страшно расстроилась, потому что, как всегда, мы ни о чем не договорились заранее и я не знала, что мне теперь делать. Кое-как позавтракав, я решила заняться Андреевой рукописью и устроилась с ней наверху, в маленькой комнатке, которую недавно превратила в кабинет. Только я разложила бумаги, как снизу прибежала Наташа и, вытаращив глаза, доложила, что пришел господин Гарнье. Вздохнув с облегчением, я прихорошилась перед зеркалом и сбежала вниз.
Эрик стоял у стены и, пригнувшись, разглядывал матушкину фотокарточку. «Это моя матушка примерно за год до смерти», — пояснила я. Он обернулся на мой голос, приветствовал меня легким поклоном и сказал просто: «Я узнал». — «Узнали? — удивилась я. — Значит, вы ее помните?» — «Естественно, сударыня. Разве я не говорил вам когда-то, что никогда и ничего не забываю? Я помню и ее, и вас — в книжной лавке и потом в цирке. А почему это вас так удивляет, баронесса? Ведь вы, кажется, тоже не забыли?» От охватившего меня волнения я не нашлась что ответить. Одарив меня долгим, внимательным взглядом, Эрик снова повернулся к фотографиям. «А это, судя по всему, ваш супруг, сударыня? — спросил он, изучая карточку Андрея. — Кого-то он мне напоминает…» — «Он похож на вас, сударь», — вырвалось у меня. Впервые я произнесла вслух то, в чем все эти годы не смела признаться даже самой себе. Высокий, стройный, светловолосый Андрей и правда напоминал чем-то Эрика, и теперь, спустя столько лет, я думаю, что именно благодаря этому обстоятельству я тогда так легко решилась ответить согласием на его предложение. Помолчав, Эрик как-то неопределенно хмыкнул: «Ну, это вряд ли…» — проговорил он и перешел к следующей фотографии, на которой была изображена я в одежде сестры милосердия. «Ого! — насмешливо произнес он. — Вот это интересно! Вы что же, были на войне? Как это вас туда занесло?» — «Я поехала туда за мужем, сударь», — с вызовом ответила я, задетая его насмешливым тоном. «Вашему мужу можно позавидовать, баронесса. Не каждый мужчина удостоивается такой любви…» — «Не надо завидовать ему, сударь. Это он любил меня, а я лишь старалась, как могла, платить за эту любовь дружбой и уважением». — «Так вы, оказывается, храбрая женщина?.. И сколько времени вы пробыли там, на Балканах?» — помолчав, спросил он опять. «Я ужасная трусиха, сударь. А на Балканах я пробыла около года и повидала много страшного, особенно в лазарете: боль, кровь, страдания, изувеченные тела, изуродованные…» Не договорив, я прикусила язык и, прикрыв рот ладонью, в отчаянии уставилась на его напрягшуюся спину. Обернувшись, он окинул меня миролюбивым взглядом. «Voyons, Lise, mais qu’est-ce qui te prend? N’aie pas peur... Je ne suis pas fou, moi... — совершенно спокойно сказал он и добавил: — Tu sais, tu es mignonne en petite sœur de la Charité...»(8) Совершенно сбитая с толку этим неожиданным, давно уже не слышанным мною тоном, я промолчала, а он, ласково-снисходительно проведя рукой по моей щеке, невозмутимо направился к роялю: «Prenez place, Madame la baronne!»(9)

(1) Ну давай, давай, или ты хочешь, чтобы я сам это сделал? (фр.)
(2)Эрика больше нет. Он мертв (фр.).
(3)Мертв и погребен (фр.).
(4)Хотя в последнем я не уверен... Что ж, тем хуже для него! (фр.)
(5)Право, Лиз, у тебя на лице написано все, что ты думаешь. Нельзя же так. Может, подарить тебе одну из моих масок? (фр.)
(6)Тогда до завтра, сударыня! (фр.)
(7)Театральным эффектам (фр.).
(8)Ну-ну, Лиз, что это на тебя нашло? Не бойся… Я же не сумасшедший… А знаешь, из тебя вышла очень миленькая сестричка милосердия… (разг. фр.)
(9)Усаживайтесь, баронесса! (фр.)

Отредактировано Seraphine (2006-12-10 01:23:50)

Дальше все объясняется. Я старалась, чтобы не один возникающий вопрос не повис: ответы будут, но позже.

Насчет плохого русского языка: Вы, наверное, не обратили внимание, что Лиза, заметив, что Э. стал хуже говорить по-русски, перешла с ним на фр. яз. Так что все диалоги идут как бы по-фр. Настоящую фр. речь я даю только в тех сучаях, где Э. переходит на развязно-фамильярный тон. А когда он говорит по-русски, это бросается в глаза , плюс я поясняю: "сказал Эрик по-русски". Кстати, что касается ломаного русского и всяких смешных (относительно) ситуаций, связ. с языком, все взято из жизни, из личного опыта общения автора  %#-) с русскоговорящими французами.

Сейчас выложу продолжение второй части. Там еще четыре примерно таких же куска. А потом выложу "Исповедь", как советует Елена (Елена! Спасибо! ).

[Пожалуйста, объясните тупому профану , как сделать, чтобы в одном ответе процитировать разные послания  ]

Продолжение

Петергоф, 15 марта 1883 года

Милая Аннушка!
Как всегда, я очень рада была получить твое письмо и узнать, что у вас все хорошо и все вы здоровы и веселы. Я вижу, пример твоей кузины пришелся тебе по душе, и ты решила последовать ему! Что ж, теперь, когда твой супруг оставил службу и решил полностью посвятить себя писательству, вам самое время удалиться на природу, подальше от столичной суеты. Однако не слишком ли далеко вы забрались? Я специально посмотрела по карте: ведь городок Висбю, который вы избрали для проживания, находится на острове! Не будете ли вы страдать от этой оторванности от остального мира? И не скажется ли она на нашей с тобой переписке? Но как бы то ни было, я все равно очень рада за вас! Это так приятно: менять что-то в своей жизни, открывать новую, чистую страницу и делать на ней первую запись! От души желаю тебе, чтобы твоя «островная» жизнь оправдала самые лучшие твои ожидания!

Что касается меня, я нисколько не жалею, что решила переселиться в Петергоф. Зима уже позади, я с легкостью пережила ее и теперь радуюсь наступающей весне. Как это чудесно — просыпаться под веселый звон капели или встречать утро в парке, слушая звонкий птичий гомон! Днем я по-прежнему занимаюсь рукописями Андрея, готовлю их для издания. Это то немногое, что я все-таки могу сделать для него, в память о нем и в благодарность за его нежное отношение ко мне. Работа продвигается, хотя с некоторых пор у меня стало оставаться меньше времени для занятий историей и нумизматикой.

Должна тебе признаться, милая Аннушка, что моя уединенная жизнь, которая, кстати сказать, не доставляла мне никаких неудобств, перестала быть таковой. Вот уже несколько недель, как я почти ежедневно имею удовольствие общаться с одним очень достойным и приятным человеком. Я встречала его много лет назад в доме у дядюшки Владимира Петровича, и вот судьба снова свела нас. Теперь он мой сосед и в силу каких-то, не известных мне причин тоже зимовал в Петергофе. Мы часто гуляем вместе по паркам, иногда он навещает меня дома. Он — музыкант, прекрасный пианист и композитор, и жизнь моя теперь наполнена музыкой.

Вот, дорогая Annette, пока это все, что я имею тебе написать. С нетерпением буду ждать твоего письма, в котором ты, надеюсь, сможешь уже подробно рассказать о вашей жизни на острове Готланд.

Крепко обнимаю вас всех.
Твоя любящая
Elisabeth

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
28 марта 1883 года

Наша идиллия продолжалась больше трех недель, принимая новые, еще более чудесные формы. Однажды, это было дней десять назад, присоединившись ко мне ранним утром на аллее Александровского парка, Эрик повел меня к выходу на Петербургскую дорогу, и я увидела там поджидавший нас наемный экипаж. Он отвез нас в Ораниенбаум, и мы долго гуляли среди затерявшихся в глубине весеннего парка старинных строений Собственной Дачи. После этого такие поездки случались еще не раз. Эрик, оказывается, прекрасно — гораздо лучше меня — знает окрестности Петергофа, и мы побывали с ним и в Английском парке, и на Бабьем-Гоне у Бельведера, и в Ропше, в старинном парке, окружающем дворец Екатерины Великой.

А вчера он повез меня в Стрельну, в окрестности дворца великого князя Константина Николаевича. Мы прошли насквозь огромный парк, а потом бродили по берегу Финского залива, разбивая каблуками крошащийся весенний лед и глядя, как талая вода, свиваясь под весенним солнцем в тонкие ручейки, пробивает себе дорогу сквозь островки слежавшегося мартовского снега. Я очень люблю это время года, когда зима уступает весне прямо на глазах. Рыхлый звенящий снег, готовые к пробуждению почки на кустах, пьянящий воздух, в котором одновременно чувствуются и зимняя стужа и летний зной, сияющее небо неповторимого оттенка: я могу любоваться всем этим без конца! Вот и теперь, совершенно потеряв голову от весенних ароматов, я утратила осторожность и, зайдя слишком далеко по льду залива, в конце концов провалилась по щиколотку в наполненную снежной кашей проталину. Увидев это, Эрик очень рассердился и, схватив меня за руку, потащил к камню, лежавшему на уже освободившемся от снега песчаном берегу. Мне и самой было стыдно за свою глупую неосмотрительность, поэтому я беспрекословно подчинилась всем его требованиям: разулась, вылила из ботинка воду и отжала чулок. Он же тем временем достал из внутреннего кармана какой-то флакон и, открыв его, сунул мне под нос. «Пей!» — грозно приказал он, снова резко переходя на «ты». Из флакона на меня пахнуло чем-то очень крепким и пряным. «Фу! Что за гадость?» — поморщилась я. «Это мое ,,чудодейственное средство“, всего лишь коньяк… Ну и кое-что еще, — добавил он, неопределенно хмыкнув. — Я всегда ношу его с собой на всякий случай. Не бойся, пей, а то простудишься. Vas-y, vas-y!(1)» Мне пришлось повиноваться, я отхлебнула, с непривычки задохнувшись, и сразу по всем жилам у меня потекло приятное, живительное тепло. Я протянула ему флакон... И вдруг что-то произошло. Наши пальцы соприкоснулись, и между ними будто пробежала искра. Я почувствовала, как заливаюсь мучительной краской стыда, а он взглянул на меня сверху вниз своими непостижимыми золотыми глазами и отдернул руку. «Поторопитесь, сударыня, вам нельзя здесь дольше оставаться».

Мы быстро пошли к выходу из парка, где ждал экипаж. Сказав что-то кучеру, Эрик помог мне подняться и молча сел напротив. К моему удивлению, мы скоро остановились в совершенно незнакомом месте. Сойдя на землю, мы вошли в какой-то дом, где на нас набросилась толпа цыган. Как оказалось, это был знаменитый цыганский ресторан, место паломничества петербургских поклонников цыганской музыки. Цыгане приняли Эрика как старого знакомого (мне сразу вспомнилась французская кондитерская, где я встретила однажды своего кумира синьора Энрико), и старший из них, пожилой, с черными с проседью кудрями, провел нас вглубь ресторана, в отдельный кабинет. Я не верила своим глазам: похоже, Эрик здесь был нередким гостем! Он сказал что-то тихо старому цыгану, и тот исчез, а через минуту примчался уже другой, молодой, неся жаровню с угольями и огромную вязаную шерстяную шаль. Эрик тем временем помог мне снять шубку и шляпку и велел снова разуться. И вот через несколько минут ноги мои оказались завернутыми в шаль, рядом стояла жаровня с пылающими угольями, а на стуле был разложен для просушки мой мокрый чулок. Снова появился молодой цыган, неся поднос с пирожками и горячим бульоном в чашке. Эрик придвинул все это ко мне, приказал: «Ешь!» и, покачав головой на мой немой вопрос: «А вы?», махнул молодому цыгану, все еще стоявшему у двери. Тот скрылся, оставив дверь открытой, а через секунду грянул цыганский хор.

Я слышала, что цыганская музыка — это нечто совершенно особенное, но убедиться в этом самой мне до сих пор не доводилось. И вот… Слов человеческого языка недостаточно, чтобы описать чувства, овладевшие мной при первых звуках этого на первый взгляд нескладного, гортанного пения, исполненного какой-то первозданной, не тронутой цивилизацией страсти. Я забыла про бульон и про пирожки, а Эрик с явным удовольствием молча наблюдал за моей реакцией. Хор закончил одну песню, запел другую, потом молодая цыганка исполнила дивный романс. Из кабинета нам не было видно поющих, но музыка наполняла собой все вокруг. Я видела, что и Эрик, несмотря на кажущуюся бесстрастность, весь трепещет от этого чудесного пения, а в золотых глазах его мерцал какой-то особый огонек. Когда стихла очередная песня, он хлопнул в ладоши, подзывая того же молодого цыгана, шепнул ему что-то на ухо, тот снова пропал из виду, а на смену чудесному пению пришла божественная цыганская скрипка. Потрясенная этими новыми впечатлениями, я не могла вымолвить ни слова, а мой загадочный спутник торжествовал, глядя на меня и упиваясь, как и я, волшебными звуками.

Час спустя мы ехали в экипаже обратно в Петергоф. В голове у меня звучало то гортанное пение, то рыдания цыганской скрипки. «О, monsieur Erik! — в восторге выдохнула я наконец, не сразу заметив, что снова называю его по имени. — Какое чудо! Вы действительно просто волшебник! Однако я никак не ожидала, что вы можете оказаться поклонником цыганской музыки…» В золотых глазах мелькнула загадочная улыбка, и он, явно довольный произведенным на меня впечатлением, сказал: «Хорошо, сударыня, раз вам так понравилось, завтра я покажу вам еще фокус».

Это было вчера. Сегодня рано утром мы опять встретились, как будто случайно, в аллее Александровского парка. Но на этот раз Эрик ехать никуда не предложил, и мы просто прошлись по весеннему парку. Погода была неважная, дул холодный ветер с залива, и как-то так получилось, что мы довольно рано оказались перед моей дачей. Предоставив мне самой открывать дверь, Эрик в мгновенье ока исчез, бросив на ходу, что сейчас вернется. И правда, не успела я снять шубку и пройти в гостиную, как он позвонил в дверь. В руках у него была скрипка. «Я обещал показать вам фокус, сударыня, — сказал он. — Ну так как, вы готовы?»

Еще тогда, в юности, я знала, что он играет и на скрипке, но никогда не слышала, а потому, сгорая от нетерпения, поскорее устроилась в кресле. Он положил футляр на рояль, раскрыл его, взял скрипку и замер со смычком в руке… Я смотрела как завороженная. Это было восхитительное зрелище! Боже, как он был прекрасен! Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Высокий, тонкий, как стебель какого-то диковинного растения, он стоял, подняв кверху лицо, закрытое черной маской. Приставленная к подбородку скрипка своими идеальными формами лишь подчеркивала красоту его летящего силуэта. Подняв изящным жестом тонкую руку со смычком, который казался продолжением его длинных пальцев, он постоял несколько мгновений, задумавшись, и…

Это была цыганская музыка. Это была почти та самая музыка, которая вчера перевернула мне душу там, в Стрельне. Но только почти. Потому что музыка, которую играл он, была в миллион раз прекраснее. По сравнению с его филигранной игрой вчерашние цыганские наигрыши казались грубой поделкой — лубочная картинка рядом с драгоценной живописью. При этом виртуозное мастерство исполнения не лишало эту музыку той первозданной, первобытной страсти, которой она и пленила меня вчера в первую очередь. Я сидела, боясь перевести дыхание, а он все играл и играл, грациозно извиваясь всем телом и то и дело встряхивая прямыми пепельными волосами. Наконец, несколько раз резко ударив по струнам, он в последний раз мотнул головой и вновь застыл с поднятым смычком в руке. Я молчала, потрясенно глядя на него. Наверное, в этот момент я напоминала Наташу, когда она впервые увидела у меня в гостиной человека в маске, только мое потрясение было вызвано не утробным страхом, а восхищением и любовью. Да-да, снова, как когда-то в дядюшкином музыкальном салоне, его музыка заставила мое влюбленное сердце обливаться слезами и кровью.

Эрик шумно вздохнул и повернулся ко мне. Я сидела не шевелясь, а он возвышался надо мной, как бронзовый памятник. Но это был не тот холодный монумент со злыми, ненавидящими глазами, который я видела однажды, много лет назад в гостиничном номере. Сейчас весь облик его выражал торжество, а в золотых глазах горел какой-то странный, не знакомый мне огонь.

«Мальчишкой, я почти три года прожил среди цыган, баронесса… — в ответ на мое немое восхищение пояснил Эрик, отходя к роялю, чтобы положить скрипку в футляр. — Правда, это было во Франции… Но какая разница?» Он опустился в кресло напротив меня. «Какая у вас интересная жизнь, сударь!» — проговорила я. «О-о-очень интересная! — насмешливо протянул он. — Весьма!» В глазах его что-то мелькнуло, и я испугалась, что он сейчас снова наглухо закроется в своей крепости. Однако этого не случилось. Он пребывал явно в хорошем настроении, находясь, по-видимому, и сам под воздействием своей волшебной музыки. Тогда я отважилась на вопрос, который давно уже не решалась задать ему: «Вы так много путешествовали, сударь. Из ваших слов я поняла, что вы объездили чуть не полсвета, не так ли? И вот вы опять в России — почему именно здесь?» — «А почему нет? — небрежно ответил он. — С вашей страной у меня, по крайней мере, не связано никаких особо дурных воспоминаний. Я действительно немало поездил по свету, и в конце концов мне надоело. Попробовал жить в Париже — не получилось, слишком шумно, суета. Вот и решил забраться куда-нибудь в глушь, подальше от цивилизации». — «Вы называете глушью имперскую столицу, сударь? — оскорбилась я. — Почему бы вам в таком случае было не поехать снова в Нижний Новгород? Это еще дальше от цивилизации, как вы говорите». — «Ну, это уж и вовсе дыра! Простите, сударыня, не обижайтесь, — миролюбиво продолжил он, видя мое плохо скрываемое возмущение. — Право, Россия, как оказалось, не самая плохая страна. Язык красивый, мелодичный, да и музыка весьма недурна, что тоже немаловажно…» Он встал и, подмигнув совсем как тот, прежний Эрик, сел за рояль.

Раздались аккорды вступления, очень знакомые, но я не сразу сообразила, что это… «Куда, куда, куда ви удалились…» — запел он, и я с удивлением узнала арию Ленского из «Евгения Онегина». Я вновь слышала его чудесный голос, звучавший как-то совсем по-особенному теперь, когда он пел по-русски. Правда Эрик, судя по всему, придавал тексту мало значения: он безбожно перевирал слова, заменяя их подчас совершенно немыслимым набором звуков, и все это выглядело бы очень смешно, если бы не его чарующий голос. Бросив Ленского на полуслове, он начал арию Онегина из последнего акта, потом, опять подмигнув, перешел к сцене письма Татьяны, и я обнаружила, что и женские партии в его исполнении звучат совершенно естественно, словно они были специально написаны для его бархатного голоса. Эрик был в ударе, ни о какой крепостной стене не было больше и речи. Я чувствовала, как волны его таланта наводняют мою маленькую гостиную, и мы оба кружили в этом потоке. Да, оба, потому что сегодня впервые я явственно ощутила, что между нами установилась некая сокровенная связь — тонкая, невидимая, но очень прочная нить, протянутая между нашими душами. Все это было так удивительно, так прекрасно, что я не могла усидеть на месте. Подойдя ближе, я стала слушать, облокотившись о рояль.

Он все пел. Оставив Чайковского, он принялся за «Руслана и Людмилу»: ария Фарлафа, Ратмира и даже «Родитель дорогой» — каватина Людмилы, написанная для женского колоратурного сопрано, — ему было всё подвластно. Когда он успел все это разучить? Ведь он пел и аккомпанировал себе без всяких нот, по памяти! Наконец он умолк, раздались последние бравурные аккорды и, встряхнув в последний раз длинными волосами, Эрик застыл с поднятыми над клавиатурой руками. Одна прядь, зацепившись за ткань маски, перечеркивала ее светлой полосой, и я, утратив всякое представление о действительности, машинально протянула руку, чтобы поправить ее…

«Merde!!!» — услышала я искаженный злобой голос и отлетела, отброшенная сильным ударом, к печке. Больно ударившись затылком, я сразу вскочила на ноги, но в гостиной уже никого не было. В прихожей хлопнула дверь, все стихло. Я медленно закрыла забытый на рояле футляр со скрипкой и заплакала.

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
31 марта 1883 года

Вот уже три дня об Эрике ничего не слышно. Я не вижу его ни в парке, ни где бы то ни было. Его скрипка все так же лежит на рояле в гостиной, но он не приходит и никого не присылает за ней.

Сегодня получила письмо от Annette. В последнем письме к ней я обмолвилась о том, что у меня появился знакомый. Я была в пылу восторга по поводу новых отношений с Эриком и не удержалась. Кроме того, зная свою неспособность ко лжи, я побоялась, что все равно проговорюсь и при этом попаду в глупое положение. По-видимому, узы, которые связывают нас с Annette, действительно очень крепки, потому что она явно заподозрила неладное. Деликатно выразив свою радость за меня, она все же не преминула предостеречь меня от излишнего увлечения. Интересно, что бы она сказала, узнав все подробности моей новой жизни. Что бы сказали все мои знакомые, люди моего круга?

Ведь, если взглянуть на эту историю их глазами, можно только ужаснуться. Я, баронесса фон Беренсдорф, вдова замечательного человека, дочь замечательных родителей, воспитанная в лучших традициях русского дворянства, живу поистине странной жизнью. Как когда-то в юности, меня снова обступает нечто темное, непонятное. Таинственный человек, о котором мне совершенно ничего не известно, включая его настоящее имя, лица которого я не видела ни разу в жизни, настолько завладел всем моим существом, что я позволяю ему делать с собой что угодно. Он допускает со мной неслыханный по фамильярности тон, называет меня на «ты», обращается со мной как с малолетним ребенком. А теперь я терплю от него побои и слышу в свой адрес площадную брань! Есть от чего прийти в ужас. Не знаю, может, я действительно веду себя недостойно, неподобающе для женщины моего возраста и звания. Но я смотрю на все это по-другому, и мне почему-то кажется — нет, я верю, — что моя бедная матушка и дядя Владимир Петрович поняли бы меня и не стали осуждать.

На руке у меня огромный черный синяк, на затылке — шишка от удара о печку. Но мне некого винить кроме себя. Забывшись от его чудесного пения, опьяненная этими нелепыми бреднями о якобы установившейся между нами «сокровенной связи», я сама преступила границы дозволенного. Бедный, бедный Эрик! Он, видимо, решил, что я собираюсь посягнуть на его святая святых! А ведь я тогда сказала ему чистую правду: для меня, действительно, не имеет никакого значения, чтó он скрывает под своей черной маской. Его оскорбили мои слова, но в них не было ничего обидного. Ведь я столько лет люблю его, хотя ни разу в жизни не видела его лица. Так значит, дело вовсе не в лице, и что же может измениться теперь, когда я привязана к нему всем сердцем?

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
2 апреля 1883 года

Эрика все нет. Я по-прежнему хожу на свои утренние прогулки, но он не появляется в парке. Я тоже теперь стараюсь обходить стороной его дачу, чтобы он не подумал, что я ищу встречи с ним. Но я знаю, что он здесь, в Петергофе. Вчера я не выдержала и послала Наташу проведать, что там происходит. Она переговорила с его работником (это тот самый мужик, которого я расспрашивала зимой) и узнала, что хозяин сидит дома, работает — «на фортепьянах играют», — никуда не выходит.

Сегодня пошла в церковь, где не была уже Бог знает сколько времени. Отслужила панихиду по матушке и Андрею, хотела заказать молебен о здравии раба Божьего… и вдруг поняла, что не знаю его крестильного имени. Сама дома я ежедневно молюсь о нем как об Эрике и уповаю лишь на то, что там, куда уносятся мои молитвы, и без имени поймут, о ком я прошу.

Господи, ну как мне помочь этому несчастному?

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
4 апреля 1883 года

Вчера случилось нечто такое, чтó мне пока трудно определить и даже осмыслить. Я просто запишу, как все было.

Утром я встала с твердым намерением что-то изменить в своей жизни. Я с детства ненавижу это состояние неустойчивости, неясности, когда не знаешь, в какую сторону начнут развиваться события. Мне всегда хотелось подтолкнуть их, чтобы что-то начало происходить, — пусть будет хуже, но все равно это «хуже» лучше, чем неизвестность.

Мне надо было просто взглянуть ему в глаза, может быть, объясниться. Пусть даже он не захочет больше знаться со мной — но я буду знать это, а значит, смогу со временем справиться со своими чувствами и зажить прежней жизнью. Предлог у меня был — скрипка, которая по-прежнему, вот уже седьмой день, лежала на рояле.

Я сходила на свою обычную прогулку, во время которой попыталась продумать, как мне действовать, и заготовить нужные слова. Однако сосредоточиться мне не удалось: я заранее начала волноваться, мысли разбегались, фразы, которые я придумывала, казались глупыми и напыщенными, и я решила положиться на Господа Бога.

Было часа три пополудни, когда я наконец кое-как справилась с волнением, собрала всю остававшуюся еще у меня волю и, взяв скрипку, вышла на улицу. Во дворе готической дачи я опять увидела все того же мужика — Эрикиного работника. Спросив, дома ли его хозяин, и получив утвердительный ответ, я попросила его доложить обо мне. Тот неохотно пошел в дом, оставив дверь открытой, так что я сразу вошла вслед за ним. «Леонтий Карлыч! — крикнул мужик чуть ли не с крыльца. — Пришли тут к вам! Барыня с соседней дачи! Не любят они, когда к ним вот так входят, особливо когда работают», — пояснил он мне. «Леонтий Карлыч? — пронеслось у меня в голове. — Кто это? Зачем мне какой-то Леонтий Карлыч?» И тут только я сообразила, что это русский вариант от Луи Шарль. Меня это почему-то развеселило, и я сразу перестала трястись от страха. «Леонтий Карлыч!» — снова гаркнул мужик, но Эрик не слышал, потому что весь дом его сотрясался от чудовищной музыки. Я услышала ее еще с улицы и сразу поняла, что это — его музыка. Она была ни на что не похожа — мрачная и величественная, она представляла собой какой-то огромный сгусток нечеловеческих страданий, выраженный в звуках. Я замахала на мужика рукой, чтобы своими криками он не мешал Эрику изливать его боль, и, сняв шляпу и пальто, осталась в прихожей дожидаться, пока тот не закончит играть. Мужик, недовольно помотав головой, отправился обратно во двор, предупредив меня, чтобы я не входила без стука. «А то осерчают!» — доверительно сказал он, но я и сама знала это, наученная горьким опытом прошлых лет. Мне пришлось ждать довольно долго, и все это время сердце мое сжималось от боли, откликаясь на звук этих страшных рыданий. Наконец музыка смолкла, я громко постучала в дверь и, подождав еще немного, чтобы Эрик успел, если надо, надеть маску, вошла в комнату.

Несмотря на солнечный день, шторы на окнах были плотно задернуты, в комнате царил полумрак, лишь на рояле стоял старинный серебряный канделябр с зажженными свечами. Эрик в рубашке с небрежно распущенным галстуком и в расстегнутом жилете сидел за роялем и, опустошенный своей страшной музыкой, устало смотрел на меня сквозь черные прорези. «Ah, petite sœur de la Charité (2)! —проговорил он наконец. — Что привело вас в мою скромную обитель?» — «Что это было? — сдавленным голосом спросила я, не ответив на его насмешливое приветствие. — Какой ужас…» — «Не обращайте внимания. Так — чепуха, воспоминания… Мемуары, так сказать. Так чему, собственно, обязан?..» — снова спросил он, повышая голос, в котором послышались неприятные металлические нотки. «Вы забыли вашу скрипку, сударь», — ответила я и огляделась по сторонам, ища куда бы положить футляр. Мы находились в гостиной, обставленной скромно, но с большим вкусом. Ничего лишнего: резной диван на изогнутых ножках, два таких же кресла, изящный столик, прекрасный концертный рояль. В углу — широкая, заваленная цветными подушками, тахта — напоминание о Востоке. На стенах — строгие гравюры, среди которых я, кажется, узнала листы Пиранези из той папки, что матушка послала когда-то в подарок фокуснику синьору Энрико. Эрик перехватил мой взгляд, но промолчал. Я положила скрипку на стул у двери. «Ну? — грубо спросил он. — В чем еще дело? Говорите, что вам надо, и…» Тон его был совершенно невозможен. Я вспыхнула. «Сударь, по какому праву вы так разговариваете со мной? Вы же сами знаете, что я ни в чем перед вами не виновата! Зачем вы хотите казаться хуже, чем вы есть на самом деле?» — «Хуже, чем я есть на самом деле?! — Он зло рассмеялся. — Это абсолютно невозможно, сударыня! Хуже, чем я есть, быть нельзя! Хотите сами убедиться?» В голосе его послышалась угроза. Он вскочил и медленно пошел на меня. «Видите ли, в детстве мне так часто твердили, что этим, — он показал рукой на маску, — я искупаю чьи-то чужие грехи, что я в конце концов поверил. Ну а позже решил, что неплохо и самому попробовать, что это такое — грех! Ведь я все равно уже несу наказание! И я попробовал, и даже очень неплохо попробовал! Так что, сударыня, поверьте, нет такого самого страшного греха, в котором я не был бы повинен «делом, словом или помыслом». Семь смертных грехов — все мои! Я уж не говорю о мелочах! А есть кое-что и похуже!.. Понятно??!!!» — заорал он вдруг мне прямо в лицо. «Вы говорите чудовищные вещи, сударь!» — растерянно пролепетала я, отшатнувшись. «А какие вещи мне еще говорить? — снова жестко засмеялся он. — Я и есть чудовище! Вы разве не знали?»

На него было больно смотреть, я отвела глаза и только теперь заметила на рояле хрустальный стакан и недопитую бутылку коньяку. «Вы пьяны, сударь?!» — возмутилась я. «Ха! Если бы! — злобно усмехнулся он. — Мне отказано в этом удовольствии. При всем желании я не могу забыться, сколько бы ни выпил, ясно вам? Я перепробовал все способы — и вино, и опиум, и многое другое — ничего не выходит! Поэтому omnia mea mecum porto — все мое ношу с собою, всегда и всюду, вот уже сорок лет!!!»

В припадке бешенства он стал метаться по комнате, отчаянно жестикулируя и размахивая руками. Это было действительно страшно: передо мной от нечеловеческой боли корчился, в буквальном и фигуральном смысле слова, бесконечно дорогой мне человек, а мне нечем было помочь ему. Он снова подскочил ко мне. «Ох, баронесса! Шли бы вы отсюда… Не доводите до греха!.. — сквозь зубы прошипел он. — Я ведь могу и по-настоящему рассердиться, а тогда уже ничто не сможет удержать Эрика, даже сам Эрик…» В глазах его холодным огнем горела ненависть. Такого я не могла снести. «Как вы смеете, сударь?! — дрожа от негодования, заговорила я. — Прекратите ваши кривлянья! Вы все время пугаете меня, угрожаете! Сколько можно?! Вы просто трус, сударь! Вы прячетесь тут от жизни и боитесь признаться себе, что она гораздо сложнее, чем то, что вы вбили себе в голову! Посмотрите в окно! — Я подбежала к окну и отдернула штору: в комнату полилось весеннее солнце. — Жизнь прекрасна, а все остальное — в нас самих! Что ж, прячьтесь дальше, отгораживайтесь своей маской, отсиживайтесь в темноте, как в подземелье… Но только не жалуйтесь на то, что судьба так жестоко обошлась с вами. Вы сами не даете ей исправить свою ошибку!» Он стоял передо мной, скрестив на груди руки, и насмешливо ждал, пока я кончу свои жалкие обличения. Но мне было еще что сказать. «Я не знаю, что вам довелось пережить в других местах, но мне прекрасно известно, что здесь, в России, было, по крайней мере, несколько человек, которые по-настоящему любили вас! Вспомните дядюшку, вспомните ваших рабочих с ярмарки! А ведь это немало, когда тебя любят!»

Однако мои слова лишь подлили масла в огонь. «Любят?! — истерически закричал он. — Я не хочу, чтобы меня любили, я хочу, чтобы меня оставили в покое!!! Любить меня — пустая трата времени, я уже говорил вам!» Это было невыносимо. «Мне действительно лучше уйти, сударь», — устало сказала я и направилась к двери. «Нет уж теперь постойте, баронесса! — угрожающе прорычал он и, опередив меня, подскочил к двери и повернул ключ. — Потрудитесь выслушать до конца! Я предлагаю эксперимент! Это ведь так модно нынче! Поставим опыт, запишем результаты, а потом вы сможете опубликовать их в виде научной работы. Ведь вы с вашим супругом, если не ошибаюсь, занимались наукой? Назовем этот труд ,,О влиянии некоторых побочных факторов на чувства и мысли некоторых особей женского пола“! Неплохо, по-моему! Кстати, могу поделиться с вами своими прежними наблюдениями. Я ведь ставил уже такие опыты и знаю, о чем говорю. У меня даже накопился кое-какой материал. Пользуйтесь, мне не жалко! Публикуйте! Вот сейчас на счет три — как в цирке — я сниму маску, а вы засекайте время и наблюдайте как следует за своими чувствами. Вы ведь тоже, кажется, ,,любите“ меня? А?! — В голосе его звучала явная издевка. — Ну-ну, не краснейте, у вас все написано на лице, вы же знаете! Так вот посмотрим, сколько секунд понадобится, чтобы из вашей головы вылетела вся эта дурь!» — «Прекратите издеваться надо мной, сударь! Выпустите меня!» Чуть не плача, я снова взялась за дверь и попыталась повернуть ключ. «Стоять!!! — рявкнул он, снова подскакивая ко мне. — Стоять, я сказал!!! — Он схватил меня за руку и толкнул вглубь комнаты, так что я с трудом удержалась на ногах. — Я ведь предупреждал: если Эрик что-то задумал, ничто не сможет удержать Эрика, даже сам Эрик! Так что эксперимент состоится! Смотрите, баронесса! Раз! Два!! Три!!!»

Выскочив на середину комнаты, он встал лицом ко мне в потоке лившегося из окна солнечного света и, торжествующе глядя мне прямо в глаза, сорвал маску… Непроизвольным движением, я засунула кулак в рот и больно впилась в него зубами.

Изжелта бледная, не знавшая солнечного света кожа обтягивала голые кости, на которых, казалось, не было ни грамма плоти. Жалкое, уродливое подобие носа, полное отсутствие губ… Это был череп, покрытый тонким слоем почти прозрачной кожи… Эрик стоял, гордо выпрямившись и наблюдая за моей реакцией. Безгубый рот его кривился в нервной усмешке, костлявые скулы подергивались, придавая мертвой голове фантастически-зловещий вид. Постепенно торжествующий огонь в его глазах потух. А я, застыв на месте и кусая в кровь кулак, не могла оторвать глаз от этого мертвого, от этого жуткого, нечеловеческого лица, с которого на меня смотрели любимые золотые глаза. И было в этих глазах столько страдания, столько немыслимой боли, что я, не помня себя, бросилась к Эрику и, обхватив его обеими руками, всем телом прижалась к нему, уткнувшись, как тогда, в детстве, лицом в его рубашку. И снова, как тогда, голова у меня закружилась от его восхитительного запаха — тонкой смеси ароматов, теплых и свежих. Прошло несколько мгновений, Эрик стоял, не двигаясь, но я чувствовала, что он дрожит всем телом… У меня и у самой сердце бешено колотилось где-то в горле, готовое выскочить из груди. Вдруг я ощутила легкое прохладное прикосновение. Осторожно, будто не веря своим чувствам, Эрик провел ладонями по моей спине, а потом с силой, до хруста, стиснул меня, приподнял, оторвав от пола, и спрятал у меня на плече свое страшное, свое бедное лицо. Так прошло еще сколько-то долгих, упоительных мгновений. Затем, не выпуская меня из рук, он сделал несколько шагов и опустился на диван, усадив меня, как ребенка, к себе на колени. Мы по-прежнему не разнимали объятий, не осмеливаясь взглянуть в глаза друг другу. Я не знаю, что испытывал он, но я была не в силах разжать рук, умирая одновременно от непомерного счастья и от ужаса, что этому счастью в любую секунду может прийти конец. Пятнадцать долгих лет жила я, не смея даже мечтать об этом, и вот… Чувства переполняли меня, и, совершенно забывшись, я осторожно высвободилась из его рук и принялась осыпать легкими, быстрыми поцелуями его рубашку, постепенно поднимаясь все выше и выше… Прерывисто дыша, он откинулся на спинку дивана и запрокинул назад голову, пряча от меня лицо. Но я уже держала его в ладонях и, не противясь больше моим поцелуям, он только лихорадочно гладил меня по спине, по плечам, по груди своими вечно холодными руками. А я все целовала, целовала его бедное, изуродованное лицо, его прекрасные золотые глаза, и мои губы становились все солонее от его слез. Мы молчали, в комнате слышалось только наше короткое дыхание. Но вдруг он тихо застонал, стиснув до скрипа зубы, и дрожащими тонкими пальцами начал нащупывать застежку на моем платье. Я торопливо помогала ему, попутно расстегивая его рубашку, развязывая галстук… Никогда в жизни я не испытывала ничего подобного! Мне казалось, что моя жизнь — нет, жизнь всей вселенной! — висит сейчас на волоске, и грядущее зависит от того, как быстро совладаю я с этими глупыми застежками. Но вот я уже ощущаю на своей разгоряченной груди прохладу его нежных, сильных рук, а мои пылающие ладони ласкают его бледную, тонкую, как драгоценная рисовая бумага, кожу…

Что было после этого?.. Помню его частое с присвистом дыхание, помню свой голос, шепчущий: «Ты, ты, только ты — никто другой…», и чудесный запах его кожи, обволакивающий все мое тело…

А потом мы в изнеможении лежали плечом к плечу тут же у дивана, прямо на пушистом ковре, и молча глядели в потолок. Мне кажется, что оба мы думали примерно об одном и том же. Одарив нас этим счастьем, жизнь поставила перед нами множество вопросов, и ответы на них нам предстояло искать вместе… Прошло еще какое-то время… Внезапно Эрик устало вздохнул и, прикрыв ладонью лицо, потянулся за валявшейся рядом на ковре маской. «Не смей!» — крикнула я, увидев, что он собирается делать. Это были первые слова, произнесенные вслух после его безумной тирады. «Не смей! — повторила я и вырвала маску у него из руки. — Как ты не понимаешь? Неужели ты опять собираешься прятаться от меня? Не смей! Я столько лет ждала тебя! Я не хочу больше этой глухой стены!» Приподнявшись на локте, он повернулся ко мне. Я снова увидела перед собой его бледное безносое и безгубое лицо и испытующий, недоверчивый взгляд золотых глаз. Замирая от счастья, я без страха глядела на него, не испытывая ничего, кроме безграничной любви и безумной жалости к этому загадочному, непостижимому существу, герою моих девичьих грез. Моя любовь была так велика, так закалена годами разлуки, что ей ничего не было страшно! И, как когда-то в юности, я поймала себя на мысли, что, пока горят золотом эти удивительные глаза, для меня не будет человека прекраснее их обладателя. Он долго не сводил с меня серьезного, мерцающего темным золотом взгляда и вдруг, не говоря ни слова, лег рядом вниз лицом и, обняв меня рукой поперек груди, зарылся в мои разметавшиеся волосы.

За окном начало темнеть, и мы, не сговариваясь, поднялись с ковра. Я пошла умыться и причесаться в ванную комнату и долго стояла там, разглядывая еще один уголок его жизненного пространства. Мягкий шелковый халат, мохнатые полотенца, корзина для белья, полочки, уставленные «пахучими снадобьями», щетка для волос, маникюрные ножницы. Я трогала предметы, которых каждый день касались его прозрачные руки, и думала о том, как все-таки странно и как чудесно устроена жизнь… Когда я снова вошла в гостиную, по комнате разливался аромат его чудесного кофе. Эрик уже задул спиртовку и расставлял на столике у дивана чашки. Он был по-прежнему без маски и встретил мое появление тем же испытующим, недоверчивым взглядом исподлобья, словно ожидая, что я все-таки испугаюсь его и закричу. Но я не испугалась, а только улыбнулась ему. «Ты, наверное, умираешь с голоду, а, Лиз?» — были первые слова, которые я услышала от него в этой новой для меня жизни. Я впервые видела, как шевелятся его губы, и завороженно смотрела на белевший за ними ряд ровных зубов. «Нет, это невозможно, сударыня! — с возмущением вдруг воскликнул Эрик. — У вас, и правда, все на лбу написано! Прекратите разглядывать меня, вы не в цирке! Или я сейчас надену маску!» — пригрозил он пальцем, и тут только с огромным облегчением я поняла, что он шутит. «Я тебе надену! — засмеялась я и тоже погрозила ему пальцем, добавив по-русски: — Смотри у меня!» — «Куда смотри?» — растерянно озираясь, спросил он, явно не поняв непривычного оборота. Я опять засмеялась, но не стала ничего объяснять. «Я все-таки поищу чего-нибудь съестного, хотя не уверен, что что-то есть…» — сказал он, выходя в кухню. Через минуту он вернулся, держа в руках блюдо с разными сырами и полбутылки красного вина и зажав подмышкой полкаравая хлеба. «Больше ничего нет, — сокрушенно проговорил он. — Но вино отличное, можете мне поверить, сударыня. Иного не держу!» — добавил он гордо, ставя свою добычу на стол.

А потом, прижавшись друг к другу, мы сидели на диване, ели хлеб с сыром, запивая все прекрасным вином, пили его чудесный кофе, и все это время он одной рукой обнимал меня, то и дело сжимая прозрачными пальцами мое плечо и целуя меня в макушку. И опять я с удивлением осознала, что никогда не видела, как он ест, а он, прочитав мои мысли, взглянул на меня сверху вниз и, сделав «страшные» глаза, демонстративно засунул в рот кусок сыра. Он весь лучился радостью, словно, сняв наконец маску, освободился от какого-то страшного гнета. Мы почти не разговаривали, а лишь переглядывались время от времени и только крепче прижимались друг к другу.

Время шло, на улице совсем стемнело. На столе перед нами горела керосиновая лампа, по углам в комнате сгущались тени. Вдруг я отчетливо ощутила, как эти тени проникают мне в душу, отравляя безмятежную радость. А что дальше? Этот вопрос вставал передо мной с неумолимой ясностью и требовал ответа. Волшебный день кончился, приближалась ночь, и надо было решать, как быть дальше. Мне вдруг стало зябко, я едва сдерживала дрожь, понимая, что виной тому не нетопленная печь, а что-то гораздо более важное. Эрик молчал, задумавшись, и я по-своему истолковала это молчание. Взглянув в окно, за которым чернела ночь, я нерешительно встала. «Что с тобой, Лиз? — ничего не выражающим голосом спросил он, вглядываясь в мое лицо. — Что с вами, баронесса?» — поправился он, и его слова ледяным эхом отозвались в моей душе. Вот где таится опасность, вот где кроется угроза, ужаснулась я. Он был прав, как всегда прав. Теперь, когда рухнула главная преграда, стоявшая на моем пути к счастью, на ее месте оказалась другая — разделявшая нас пропасть сословных предрассудков. Ведь он по-прежнему оставался «безродным» французским музыкантом, а я — дочерью и вдовой баронов фон Беренсдорф. Но нет, подумала я, я так не сдамся. Только бы ничем не выдать своих опасений, не показать виду, что я поняла его намек. «Мне холодно, — ответила я, и правда стуча зубами. — Я хочу взять в прихожей шаль». — «Стой!» — цыкнул он, вышел из комнаты и через мгновение вернулся, неся в охапке огромную лисью шубу. Завернув меня в нее, как куклу, он снова поднял меня на руки и усадил с ногами на диван, а сам стал возиться со стоявшей в углу красивой изразцовой печкой. Затрещали, разгораясь, поленья, и, пригревшись в его шубе, я ощутила, как страшная усталость свинцовой тяжестью наваливается на меня. Уже сквозь сон я почувствовала, как меня опять куда-то несут, но я настолько обессилела за этот безумный день, что мне уже было все равно.

Проснулась я от того, что меня гладит по щеке холодная рука. Открыв глаза, я увидела перед собой черную маску и два золотых глаза. «Пора, Лиз, — тихо сказал Эрик. — Пойдем, я провожу тебя домой. Ни к чему, чтобы видели, как ты выходишь отсюда». Была глубокая ночь, я лежала в платье, укрытая шубой, на тахте в его гостиной, и, судя по смятым подушкам, он только что лежал рядом со мной. Внутренне подивившись его благоразумию, я покорно встала, и вскоре мы стояли уже на крыльце моего дома. Мне страшно было расставаться с ним, я так боялась снова потерять его, что вцепилась ему в рукав, а он, прочитав этот страх на моем сонном лице, ласково сказал: «Иди, поспи еще. Я приду, не бойся», — и, притянув меня к себе, поцеловал через маску в лоб.

Я вошла в темный дом и тихо поднялась в спальню. Наташа, спавшая в своей каморке рядом с кухней, к счастью, не проснулась. Интересно, что подумала она, когда ее барыня не пришла ночевать домой? Ясно — что. А что, собственно, она могла подумать? Слуги видят и замечают гораздо больше, чем кажется их хозяевам. У себя в комнате я разделась и почти сразу уснула тяжелым сном без сновидений.

Когда я проснулась, было уже так поздно, что ни о какой прогулке не могло быть и речи. Вчерашний день казался далеким и нереальным. Словно все это произошло не только что и не со мной, а было прочитано давным-давно в какой-то книге. Наташа подала завтрак. Я кое-как выпила кофе, но есть не могла — так тяжело было у меня на душе. Теперь, когда его не было рядом, я уже не верила ничему, что случилось со мной накануне. Это просто не могло быть правдой. Я слонялась без дела по дому, убеждая себя в том, что он не придет — не должен прийти, что всему этому не будет продолжения, что я должна выбросить из головы саму мысль о возможном продолжении…

(1) Давай, давай! (разг. фр.)
(2)А, сестричка милосердия! (фр.)

Отредактировано Seraphine (2006-12-15 23:45:37)

Кажется, заработало!

Посылаю еще! Только там полетели курсивы, но их очень мало, для интонации, которую и так легко понять. В общем, я не стала их восстанавливать...

Итак...

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
25 мая 1883 года

Сколько уже раз я прощалась навеки с этим дневником, и всегда жизнь поворачивалась самым чудесным образом, так что мне приходилось снова браться за него. Вот и сейчас я делаю очередную запись, потому что, вопреки моим опасениям, история моей любви не закончилась тогда, в день моего рождения, когда я оставила свою петергофскую дачу и отправилась на станцию. Провидение вновь распорядилось иначе, и я бесконечно благодарна ему за это.

Итак, в тот день, восьмого мая, захватив небольшой саквояж с самыми необходимыми вещами, я отправилась на станцию Петергофской железной дороги, чтобы сесть на поезд до Петербурга. Кондуктор провел меня в вагон, и я устроилась у окна. Вскоре поезд тронулся. Был серый пасмурный день, за мутным стеклом мелькали деревья, какие-то строения. Я сидела, прислонившись щекой к прохладной стенке вагона и, глядя на себя будто со стороны, удивлялась полному отсутствию каких бы то ни было чувств у этой молодой, миловидной, но безнадежно одинокой женщины. Мысли же мои были о том, что ждет меня на чужбине. Мне действительно пора было по-настоящему задуматься о будущем, особенно теперь, когда я почти не сомневалась, что впереди у меня огромные перемены. Однако усталость последних дней взяла свое, и я задремала. Во сне я вновь увидела, как иду за Эриком по каким-то подземельям в его прежнюю, темную жизнь, как все ниже и ниже спускаюсь по каменной винтовой лестнице. Мы снова оказались перед заржавленной дверью, которая, заскрежетав, стала открываться, но тут Эрик внезапно исчез куда-то, и я осталась одна в кромешной тьме. Проснувшись вся в холодном поту от охватившего меня ужаса, я вдруг ощутила сильный толчок в грудь, от которого больно сжалось и на миг перестало биться сердце. Это было похоже на взрывную волну от разорвавшегося поблизости снаряда: там, под Плевной, мне пришлось однажды испытать нечто подобное. Удар заставил меня вскочить на ноги, и, не раздумывая, я побежала к выходу. Мы как раз подъезжали к Стрельне, первой станции на пути в Петербург. Не глядя на изумленного кондуктора, я выскочила из вагона и бросилась к извозчику. Это был даже не извозчик, а какой-то мужик на ветхой, грязной повозке. «В Петергоф, быстрее, прошу вас!» — крикнула я ему, показывая зажатое в руке серебро. Удовлетворенно крякнув, он помог мне забраться в свою колымагу и стегнул лошадь. На мое счастье, я не успела отъехать слишком далеко, и минут через сорок, отпустив довольного возчика, уже стояла на крыльце Эрикиной дачи. Кругом было тихо, внутри за шторами горел приглушенный свет. Я позвонила, но на мой звонок никто не отозвался. Дверь была заперта изнутри. Я стала стучать и громко звать Эрика. Тишина. Тогда, спотыкаясь и чуть не падая в сгущавшихся сумерках, я обежала дом. Черный ход оказался не заперт. Я очутилась в полутемной кухне и, натыкаясь на какие-то корзины и скамьи, прошла дальше, в комнаты. В гостиной на раскрытом рояле горела керосиновая лампа, рядом стояла пустая бутылка из-под коньяка и хрустальный стакан, на диване валялся скомканный сюртук, а на столике перед ним чернела маска. Было холодно. Я потрогала печку — сегодня ее явно не топили. Бросив саквояж, я кинулась назад, в темный коридор, и, увидев свет, пробивающийся из ванной комнаты, распахнула дверь…

Эрик в расстегнутой рубашке, со слипшимися волосами сидел на полу, вытянув над ванной левую руку, и задумчиво смотрел на растекавшееся по белому фаянсу алое пятно. В другой руке он держал бритву. Остолбенев, я тоже уставилась, но не на пятно, а на оплетенную причудливым алым узором голубоватую тонкую кисть, с которой в ванну с мерным стуком падали густые гранатовые капли. «Ah, petite sœur(1)... — слабым голосом произнес он, поднимая на меня свое безносое лицо. — Вот, решил попробовать новый способ… Кажется, получается…» — улыбнулся он и, закатив глаза, откинулся назад, теряя сознание. Бритва выпала у него из руки и со звоном ударилась о плитки пола. Этот звук вывел меня из оцепенения. Сорвав с себя шляпу и скинув накидку, я выхватила из корзины с грязным бельем его голландскую рубашку, без сожаления отодрала у нее рукав и быстро, как можно туже обмотала им надрезанное запястье. Кисть сразу посинела и вздулась, на повязке проступило кровавое пятно, но вскоре оно перестало увеличиваться, и я поняла, что кровотечение остановилось. Тогда, схватив мохнатое белое полотенце, я обтерла им испачканную кровью бледную прозрачную руку, и помчалась в комнаты. «Боже, какое счастье! Какое счастье!» — как безумная, повторяла я, радуясь и тому, что, кажется, поспела вовремя, и тому, что могу, не дожидаясь врача, оказать ему помощь. Влетев в гостиную, я бросилась к бутылке, но та была безнадежно пуста. Тогда, беспомощно оглядевшись по сторонам, я вспомнила о его «чудодейственном эликсире». Он говорил, что всегда носит его с собой, и я побежала в прихожую. Там я отыскала его пальто и без зазрения совести принялась шарить по карманам. Мне повезло: во внутреннем нагрудном кармане я обнаружила заветный флакон и, встряхнув его, убедилась, что он полон. Заскочив по пути в гостиную и собрав с его турецкой тахты подушки, я бегом вернулась в ванную комнату. Эрик, все еще без сознания, полулежал в неестественной позе, прислонившись спиной к ванне и запрокинув назад голову. На раскрытой бледной груди краснело мое гранатовое сердечко. Я осторожно подставила ему под затылок руку и, приподняв голову, подсунула под нее одну подушку, а остальными обложила его со всех сторон, постаравшись придать ему более устойчивое и по возможности удобное положение. Теперь надо было привести его в чувство. Судя по размерам лужи, красневшей на белом фаянсе ванны, трагедия произошла недавно, а значит, непоправимого еще не случилось. Я уселась прямо на пол рядом с ним и, обняв его одной рукой, другой поднесла к его безгубому рту флакон с «эликсиром». Мне без труда удалось разжать ему зубы, и осторожно, чтобы он не захлебнулся, я стала постепенно вливать ему в рот бодрящую жидкость. Он сделал глоток, потом все-таки поперхнулся, закашлялся и открыл глаза. «Ah, petite sœur… — снова повторил он. — Оказываете помощь раненым? Как это благородно с вашей стороны…» — «Молчите, сударь! Не тратьте сил на пустые разговоры! Нам с вами еще надо добраться до постели», — строго ответила я, внутренне замирая от радости, что снова вижу и слышу его. — «До постели? Интересная мысль… — продолжал он ёрничать, явно приходя в себя. — Однако боюсь, что сегодня ничем не смогу быть вам полезен, сударыня, ибо, как вы сами видите…» — произнес он, оборачиваясь к ванне, но тут глаза его снова закатились, и он уронил голову на грудь. Придя в отчаяние, я вдруг вспомнила, что он, по его собственным словам, не выносит вида крови. Это означало, что мне, во что бы то ни стало, надо было увести его из ванной, иначе он так и будет все время терять сознание. Я принялась похлопывать его по бледным щекам, вспоминая, как когда-то он сам вот так же приводил меня в чувство в зеркальной комнате. Золотые глаза снова открылись. Тогда я ухватила его подмышки и со словами: «Помогите мне, сударь, только ради Бога не смотрите в ванну!» изо всех сил потянула наверх. Опершись целой рукой о край ванны, он встал на ноги. Ощущая себя каким-то муравьем, которому приходится тащить веточку в два раза длиннее его самого, я сама подлезла к нему подмышку, и так мы наконец с Божьей помощью покинули ванную комнату. Добравшись с грехом пополам до гостиной, я уложила его на тахту, а сама помчалась обратно за подушками. Мне надо было устроить его как можно удобнее и обязательно обработать рану, чтобы не началось заражение. Приподняв его и подсунув ему под голову подушку, я сбегала в спальню, принесла одеяло и накрыла его. Его бил озноб — начиналась нервная реакция на пережитое потрясение. Сбегав еще раз в прихожую, я притащила огромную лисью шубу, в которую он укутал меня в тот наш первый вечер, и положила ее поверх одеяла. Потом, вернувшись опять в ванную комнату, я взяла там еще одно полотенце, флакон с «эликсиром», прихватила из буфета пару чистых салфеток и приступила к обработке раны.

Все это время Эрик молча наблюдал за моей беготней, провожая меня глазами. Когда я стала разматывать повязку, он, зажмурившись, отвернулся. Кровотечение и правда остановилось, ярко красная полоска неестественно выделялась на мертвенно-бледной, голубоватой коже. Смочив в «чудодейственном эликсире» салфетку, я сначала обтерла раненую руку, потом полила ранку прямо из флакона и наконец перевязала запястье другой салфеткой. Только закончив все эти необходимые операции, я почувствовала, насколько устала. В полном изнеможении опустилась я в кресло рядом с тахтой, и тут взгляд мой упал на флакон с «эликсиром». Там еще что-то должно было оставаться. Не долго думая, я схватила флакон и сделала два-три больших глотка. Эрик смотрел на меня с веселым удивлением, и, встретив его взгляд, я рассмеялась, но тут из глаз у меня брызнули слезы. Я плакала, мне было никак не остановиться. Эрик терпеливо наблюдал за мной, а потом сказал: «Voyons, Lise, ça va, arrête! Mais que tu es pleurnicheuse! Viens! Viens ici, je te dis...»(2) и похлопал рукой по тахте. И тут слезы высохли у меня сами собой.

«Милостивый государь, — заговорила я, вскочив на ноги и удивляясь, как спокойно звучит мой голос, — не могу выразить, как я счастлива, что пришла вовремя и успела помочь вам. Однако теперь, когда вы вне опасности, я не желаю ни минуты оставаться у вас в доме! Давеча я оказалась свидетелем сцены, которая не оставляет ни малейшего сомнения в том, что я занимала в вашей жизни не свое место. И ваш сегодняшний поступок, весьма недостойный и даже глупый, позвольте заметить, лишь подтверждает правильность моих выводов. Да, я люблю вас, я готова пойти ради вас на очень многое, но быть рядом с вами, зная, что являюсь лишь лекарством от тоски, жалкой заменой той, что действительно дорога для вас, — это выше моих сил. Я не способна на такой подвиг!» Эрик выслушал мою тираду молча. «Viens, — устало повторил он, когда я наконец умолкла, и, дотянувшись до моей руки, привлек меня к себе и силой усадил рядом. — Знаешь, я заходил к тебе сегодня… Наташа сказала, что ты уехала — насовсем. Тогда я пришел сюда, выпил бутылку коньяку и пошел в ванную… Оказывается, я больше не могу без вас, сударыня… Не заставляйте меня говорить красиво… А то, что ты видела, — забудь. Это «призраки прошлого», как ты говоришь, я потом все расскажу тебе, если захочешь… Lise, ne me quitte pas, je ne pourrai plus vivre sans toi... Voilà...(3)» — и он уткнулся изуродованным лицом в мое перепачканное в крови платье.

Что я могла ответить на это? Ничего… От одного его прикосновения все мое благородное негодование и уязвленная гордость рассеялись как дым, и на смену им снова пришли жалость, раскаяние и жгучая любовь… В общем, все как всегда… Я стала гладить его голову, перебирая пальцами спутанные пепельные волосы, а он все лежал ничком, спрятав лицо у меня на коленях. Вдруг сердце у меня ёкнуло. Я тихонько тронула его за плечо — он не пошевельнулся. Тогда я осторожно перевернула его на спину: глаза его были закрыты, лицо, и без того бледное, отдавало мертвенной синевой. Это был не просто обморок — это было гораздо хуже. Я прижалась ухом к его груди — сердце билось, но так слабо и так неровно, что внутри у меня все похолодело. «Что делать? Что делать? Надо сосредоточиться, надо сосредоточиться…», — застучали у меня в голове нелепые слова. Я опять схватила флакон с «эликсиром» и попыталась влить ему в рот, но струйка потекла по подбородку, и я оставила эту затею. Накрыв его одеялом и шубой, я распахнула окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух, а сама принялась растирать его вечно холодные руки и ступни. Не знаю, сколько прошло времени, а я все терла, терла их в своих ладонях… «Ну что ты меня так трясешь?» — услышала я вдруг еле слышный капризный голос и, подняв глаза, увидела недовольный взгляд золотых глаз. «Слава Богу!» — подумала я и снова подступила к нему с «эликсиром». Он покорно глотнул и закрыл глаза. Я знала, что одной мне не справиться, и помчалась наружу. «Кто-нибудь! Помогите! Врача»! — отчаянно закричала я, в глубине души понимая, что меня некому слышать. Но, к счастью, я ошибалась. На мои крики прибежал всклокоченный и заспанный Степан, тот самый Эрикин работник, который жил тут же, во флигельке, в глубине сада. Уразумев, что «Леонтию Карлычу» срочно нужен доктор, он, не заставляя повторять себе дважды, скрылся в ночи, а я поспешила обратно. Эрик лежал в той же позе, изуродованное лицо его призрачно белело среди пестрых восточных подушек, а золотые глаза смотрели на меня, казалось, без всякого выражения. Я опустилась на колени у тахты, взяла его руку в свои, и глаза его закрылись.

Через какое-то время в доме раздались шаги и голоса — это Степан привез доктора Дорна, не покидавшего Петергоф ни зимой, ни летом. Я встретила его у дверей гостиной и подвела к тахте. Немолодой кругленький человечек флегматичного склада, он внимательно посмотрел на пятна крови на моем платье, повернулся к больному и, вздрогнув, обратил на меня вопросительно-встревоженный взгляд. «Это с рождения», — тихо пояснила я. «О-о-очень, очень любопытно», — проговорил доктор Дорн и, достав стетоскоп, принялся выслушивать Эрикино сердце. Увидев перевязанное запястье, он опять обернулся. Я только вздохнула, пожав плечами, и он понимающе покачал головой. Эрик не открывал глаз, но мне почему-то казалось, что он все слышит. Выслушав больного, доктор внимательно осмотрел его, сделал какой-то укол, наложил новую повязку на перерезанное запястье. Потом он отвел меня в дальний конец комнаты. «Прежде всего, сударыня, позвольте вас спросить: кем приходится вам этот господин? — учтиво поинтересовался он. — Ибо, должен вам сказать, что положение его весьма серьезно, хотя и не безнадежно, и для ухода за таким тяжелым больным потребуется немало сил». — «Мы соседи», — неуверенно ответила я. Еще раз окинув проницательным взглядом мое окровавленное платье, растрепанные волосы и заплаканное лицо, доктор принялся обстоятельно объяснять мне причины припадка. «Видите ли, сударыня, люди, рождающиеся с такими… э-э-э… особенностями, как ваш… э-э-э… сосед, в большинстве случаев умирают в раннем детстве, ибо такие внешние аномалии обычно бывают неразрывно связаны с пороками развития внутренних органов. Ваш же… э-э-э… сосед дожил до весьма солидного возраста. Сколько ему? Лет сорок, полагаю? Так что перед нами крайне редкий случай. Однако сердце у него никуда не годится, что, по-видимому, и является следствием той самой аномалии развития. А тут еще и такое потрясение… Шутка сказать — попытка самоубийства… Опять же кровопотеря… Но вы не убивайтесь так: мы поставим его на ноги, — поспешил он добавить, увидев мое отчаяние. — А вы проявили немалое мужество, сударыня, разрешите выразить вам свое восхищение. Ведь вы спасли этого господина, так что ему можно только позавидовать, что у него такая… э-э-э… соседка». Затем, выписав несколько рецептов и дав подробные рекомендации по уходу, доктор ушел, пообещав зайти днем. Я сразу же вручила рецепты Степану, с тем чтобы утром, как можно раньше, он отправился в Петербург за лекарствами.

«Лиз?» — послышалось у меня за спиной. Я поспешила к тахте. Сделанный доктором укол, по-видимому, возымел свое действие, и Эрик, по-прежнему очень бледный, но в полном сознании, с тревогой и ожиданием смотрел на меня. Я присела на край тахты, он схватил меня за руку. «Ты не ушла?» — «Я никуда не уйду. Спи, родной. Тебе надо набираться сил». — «Подожди, — нетерпеливо отмахнулся он. — Там, в спальне, на комоде, коробочка… Принеси мне… Ну иди же!» — прикрикнул он, видя, что я медлю. Я принесла то, что он просил, и протянула ему. «Не надо, — покачал он головой. — Это тебе… С днем рождения…» Я раскрыла бархатный фермуар: внутри сверкнуло бриллиантом изящное золотое колечко. «Я понимаю, баронесса, что низкое происхождение не позволяет мне надеяться на ваше согласие связать со мной вашу судьбу, но, тем не менее, прошу принять это хотя бы как символ…» С трудом совладав с собой, я вынула колечко и, глядя прямо в настороженные золотые глаза, надела его себе на палец. «Какой вы глупый, сударь, — сказала я, улыбаясь сквозь радостные слезы. — Ваше предложение сделает честь любой баронессе». — «Mais ce n’est pas possible! Elle pleure encore!»(4) — раздался в ответ слабый возглас, и, дернув меня за руку, Эрик повалил меня рядом с собой на тахту. Мне стоило немалых усилий, чтобы образумить его и уговорить наконец уснуть. Остаток ночи я провела тут же, прикорнув прямо в платье на краешке тахты.

Рано утром, пока Эрик еще спал, я побежала к себе переодеться. Мне открыла удивленная Наташа. В двух словах я объяснила ей, что произошло, и объявила, что мы пока никуда не едем и что мне понадобится ее помощь. «Ох, барыня Елизавета Михайловна! — в свою очередь затараторила она. — А я-то вчерась страху натерпелась! Только вы на станцию подались, как тут господин Гарнье-то и пришел! Ну я ему: так мол и так, уехали-с, навсегда-с, велели-с передать, и коробочку-то вашу и вручаю. А он как вытаращится на меня, как затрясется весь, схватил коробочку-то, да вдруг как помчится наверх, к вам в спальню-то! Я за ним, а он там все крушит, все вверх дном переворачивает, будто не поверил мне, что вас нету! Я ему: что вы делаете, сударь, разве можно так? А он как зыркнет из-под маски своей — ну, думаю, сейчас прибьет насмерть! Я и выскочила обратно за дверь. Ну он еще покуролесил немного и убежал. Я прибираться-то начала, да там так сразу-то и не сделаешь… Больно много он набедокурил… Так что вы уж простите великодушно, не прибрано у вас в спальне-то».

Поднявшись наверх, я увидела следы ужасающего погрома: развороченная постель, разбитое вдребезги зеркало, взломанное бюро. Я представила себе, как Эрик мечется, словно тигр в клетке, по моей спальне и крушит, крушит все на своем пути… Вздохнув, я вынула из гардероба еще не уложенное Наташей платье и пошла переодеваться в ванную комнату.

Когда я вернулась, Эрик, бледный и с темными кругами под глазами, но совершенно живой, встретил меня напряженным взглядом. «Ты видела?» — с тревогой в голосе спросил он. «Видела, — вздохнула я и, присев на край тахты, погладила его по спутанным со сна волосам. — Зачем ты это сделал, глупый?» Он пожал плечами, взял мою руку и какое-то время молча играл надетым на палец бриллиантовым кольцом — своим подарком. «Я искал твой дневник, — сказал он наконец, явно испытывая облегчение от того, что я так спокойно отнеслась к его погрому. — Хотел узнать, какая муха тебя укусила», — и он лукаво посмотрел на меня, ожидая моей реакции. «Меня?! Муха?!— в изумлении воскликнула я, и тут только до меня дошли первые его слова. — Вы читали мой дневник??!!» Я хотела, было, вскочить на ноги, но он крепко держал меня за руку. «Ну, читал… А что такого? Я и раньше его читал». Эрик смотрел на меня, невинно улыбаясь безгубым ртом. От возмущения у меня перехватило дыхание. «Но как же можно?! Сударь!!!» — «Мне интересно было, что ты там строчишь все время по ночам… Да не расстраивайтесь вы так, баронесса. Я плохо разбираю по-русски. Так что я мало что понял. И потом у вас ужасный почерк, сударыня!» И наморщив несуществующий нос, он затрясся в беззвучном смехе, забавляясь моим праведным гневом. Я стояла, широко раскрыв глаза: его бесцеремонность буквально лишила меня дара речи. «Ну ладно, Лиз, ну не надо, — примирительным тоном проговорил он, перестав смеяться. — Ну что ты, в самом деле? Какая ерунда! Ну, красивый у тебя почерк, красивый! Ну не буду я больше совать нос в твой дневник! Тем более что и носа-то у меня нет…» Я встала и отошла к окну, пытаясь совладать с охватившими меня противоречивыми чувствами, и вдруг позади послышался слабый стон. Я обернулась: Эрик лежал с закрытыми глазами, в изнеможении откинувшись на подушку. «Эрик! — в ужасе бросилась я к нему, мысленно проклиная свою щепетильность и глупые принципы. — Что с тобой?!» Однако я забыла, с кем имею дело. Едва я склонилась над его бесчувственным телом, как длинные руки обхватили меня и потянули вниз: «Идите-ка сюда, сударыня!» С величайшим трудом высвободившись из его объятий, я взорвалась. «Как вам не стыдно, сударь! — забыв про французский язык, воскликнула я. — Что вы себе позволяете?! Вас вчера вытащили с того света, я чуть не умерла от страха за вас, мне еще предстоит долго ухаживать за вами, прежде чем вы поправитесь, а вы!.. Разыгрываете тут спектакли, пугаете меня!.. Вам видно все нипочем, вы как… как…» — «Как вода на гусь?..» — с готовностью подсказал он и одарил меня обезоруживающей белозубой улыбкой. «Тогда уж не на гусь, а на селезень!..» — фыркнула я от смеха, сразу растеряв весь свой боевой дух: нет, положительно, это существо может делать со мной все, что захочет. «Так где же мой дневник, сударь?» — спросила я, безуспешно пытаясь придать своему голосу побольше строгости. Он неопределенно махнул куда-то в сторону рояля.

Дневник валялся на полу под роялем рядом со сломанной ручкой. Я подняла его и в изумлении уставилась на страницу, сплошь исчирканную Эрикиными «гениальными» каракулями. «Что это?» — невольно вырвалось у меня. «Это я писал предсмертную записку, — как ни в чем не бывало ответил он, — но у меня ничего не вышло». «Madame», «Chère Madame», «Madame la Baronne», — он несколько раз перечеркивал написанное, так и не продвинувшись дальше обращения и каждый раз начиная все заново. В конце концов, в самом низу страницы появилось жирное «MERDE!!!!!» с пятью восклицательными знаками, а потом, судя по дырке и чернильным брызгам, он с силой вонзил перо в тетрадь и отшвырнул ее от себя. «Можешь просто вырвать эту страницу, — донесся голос с тахты. — И строчи себе дальше на здоровье…» — «Нет уж, — со вздохом отозвалась я. — Это я оставлю себе на память…»

Тем временем пришел Степан с лекарствами. Пора было приниматься за дело. Эрик действительно нуждался в уходе: несмотря на веселое настроение и браваду, он был все же очень слаб, и малейшее усилие вызывало у него одышку. А это означало, что пока всю заботу о нем мне надлежало взять на себя.

Главная сложность состояла в том, что я была единственной, кто видел Эрика без маски. Поэтому я помогла ему умыться, а когда он надел маску, предоставила Степану помочь ему завершить туалет. Сама же я пошла за чистым бельем в спальню. До сих пор я ни разу не бывала там (забежав туда накануне за одеялом, я ничего не успела разглядеть) и теперь испытывала вполне понятное волнение. Передо мной открывался еще один уголок его жизни — столь закрытой, столь загадочной, жизни, в которую никому не было входа и куда теперь я была допущена. Как и везде в его доме, в спальне царили простота, изящество и любовь к комфорту: широкая резная кровать, простая, добротная мебель. Помедлив немного, я шагнула к комоду. В верхнем ящике лежали аккуратно сложенные сорочки голландского полотна, рядом — стопка батистовых носовых платков. Во втором ящике — нижнее белье, тонкие шелковые носки. Все было переложено саше с душистыми травами. В третий ящик я не стала заглядывать — все, что мне было нужно, я уже нашла, а рыться в его личных вещах столь же бесцеремонно, как он поступил с моим дневником, я не могла и не хотела. Когда я доставала из верхнего ящика сорочку, под руку мне попалось что-то твердое. Пошарив среди шелковистых складок, я вынула рамку с фотокарточкой — моей фотокарточкой в платье сестры милосердия, той самой, что висела у меня на стене за роялем. Опять! Я сразу вспомнила, как Эрик рассказывал про свое детство: как его наказывали за то, что он брал без спросу разные вещи. «Я мало изменился с тех пор», — сказал он тогда. Теперь мне стало ясно, что он имел в виду. Да, у этого гения весьма своеобразные представления о морали и чести, мысленно улыбнулась я и, к своему удивлению, поняла, что мне вовсе нетрудно будет примириться с этим.

Передавая Степану белье, я поймала на себе испытующий взгляд Эрика, но лишь молча посмотрела ему прямо в глаза и отправилась на кухню. Явившаяся на мой зов Наташа уже приготовила завтрак и расставляла на подносе чашки. Я велела подать все прямо в гостиную и вернулась к Эрику. Сверкая чистым бельем, он полулежал, прислонившись спиной к горе подушек, заботливо устроенной Степаном, — еще одним «представителем рода людского», который, как оказалось, души не чаял в своем нелюдимом «Леонтии Карлыче».

«Вижу по вашим глазам, сударыня, что вы сделали на мой счет новое открытие», — прищурился он. «Когда вы ее стащили, сударь? Тоже вчера?» Он засмеялся под маской. «Я так и знал, что ты не хватишься! Я мог вынести у тебя полдома, Лиз, и ты бы ничего не заметила! Не вчера, а уж тому месяца два! Простите, баронесса, не устоял. Вы же знаете: к сестрам милосердия я питаю особую слабость…»

Наташа принесла завтрак, и я поила его кофе с молоком, устроившись с подносом прямо на широкой тахте. Потом, когда поднос был убран, он подозвал меня поближе. Я присела рядом с ним, а он снял с себя гранатовое сердечко и вложил мне в руку. «Вот, баронесса, и впредь не разбрасывайтесь. Отныне все подарки я буду надписывать, чтобы вы не подумали, будто я подсовываю вам чужие вещи», — подмигивая, добавил он. Я только укоризненно покачала головой: что бы он там ни говорил про мой ужасный почерк, дневник он все-таки прочитал. «Ладно-ладно, — со снисходительной улыбкой похлопал он меня по руке, — больше не буду!» У меня не было никакой охоты сердиться на него, однако я решила, что последнее слово все же останется за мной. «Не забывайте, сударь, что теперь вы полностью в моей власти, и вам придется подчиняться…» — строго сказала я и взялась за серебряный поднос, на котором были выставлены привезенные Степаном склянки с лекарствами. «Вы так думаете, баронесса? — высокомерно проговорил он в ответ. — Запомните, сударыня, я встану, как только захочу, и никто не сможет удержать меня! Просто, мне самому пока не хочется вставать…»

Эрику «не хотелось вставать» еще три дня. Бóльшую часть из них он проспал под действием успокоительных лекарств, прописанных доктором Дорном. Однако в остальное время он оказался самым капризным и строптивым больным изо всех, кого мне пришлось повидать за мою достаточно богатую лазаретную практику. При его порывистом, взрывном характере необходимость лежать в постели приводила его в крайнее раздражение. На мое счастье — если позволительно будет так выразиться в подобной ситуации, — надрезанное запястье не позволяло ему пока играть на рояле, иначе, я думаю, ему «захотелось бы встать» гораздо раньше, невзирая на самочувствие и на запреты доктора. Я старалась всеми способами отвлекать и развлекать его, понимая при этом, что после стольких лет одинокой жизни его могло раздражать и само присутствие в доме постороннего человека — меня. Об этом я и завела разговор в самый первый день ближе к вечеру. Я напрямик спросила его, что он предпочитает: чтобы на ночь с ним остался Степан или я. Он недоуменно взглянул на меня и с плохо скрываемым раздражением в голосе ответил, что, если бы ему был нужен Степан, он не стал бы тратиться на кольцо с бриллиантом. Засмеявшись, я позвала Наташу, которая, как и я, весь день провела в доме у Эрика, и отправила к себе за кое-какими вещами. Когда настала ночь, он заявил, что не намерен больше валяться, как идиот (это его точное выражение), в гостиной и что желает, как все люди, спать в собственной спальне. Я быстро приготовила ему постель, а потом мы со Степаном помогли ему перебраться туда. Сама я думала провести ночь в кресле, рядом с ним, однако, увидев это, он снова запротестовал, сказав, что такая сиделка ему не нужна и что, если я сейчас же не лягу, он встанет и… Мне пришлось повиноваться, после чего, обхватив меня, по своему обыкновению, длинными тонкими руками, он спокойно уснул.

Когда на четвертый день болезни Эрику «захотелось встать», удержать его, и правда, не было никакой возможности. После долгих и утомительных препирательств мне все-таки удалось сторговаться с ним на кресло. «Хотя бы на первый день», — упрашивала я и была вне себя от счастья, когда он наконец милостиво согласился на эту уступку. Обретя привычное положение, он превратился в прежнего Эрика — многоликого, непредсказуемого и независимого — и заметно повеселел. Единственно, что волновало его, — это перерезанное запястье: я понимала, что он боялся, не повреждено ли оно настолько, что это помешает ему играть. Он пытался заглянуть под повязку, постоянно щупал руку, шевелил пальцами, так что в конце концов мне пришлось воззвать к его благоразумию, припугнув самыми страшными последствиями.

Все это время доктор Дорн ежедневно навещал нового пациента, который возбудил в нем, как видно, живой профессиональный интерес. В самый первый день Эрик встретил его черной маской и глухой крепостной стеной. Однако на флегматичного врача это не произвело большого впечатления. Он подсел к нему на тахту и с невозмутимым видом посоветовал снять маску. «Видите ли, сударь, вашему сердцу нужно больше воздуха, а маска затрудняет дыхание», — пояснил он, не обращая внимания на исходивший от Эрика бронзовый холод. Не сводя с врача ледяного взгляда, Эрик последовал его совету и изящным движением открыл лицо. Во всем его облике читался вызов и злорадное ожидание последующей реакции. Но ничего особенного не последовало: пронизав пациента долгим изучающим взглядом, доктор Дорн со словами «Вот и славно» дружелюбно похлопал его по плечу и принялся внимательно прослушивать и осматривать его. С этого момента оба они расположились друг другу. Я чувствовала это, хотя никаких внешних проявлений их взаимной доброжелательности наблюдать было нельзя. Эрик быстро шел на поправку. Мне кажется, что тут снова сказалась необычайная подвижность его натуры, та самая, что позволяет ему в мгновенье ока менять настроение и обличье, переходя от изысканной учтивости к вульгарной развязности, от безмятежного благодушия к дикой ярости.

Как я уже сказала, доктор стал бывать у нас ежедневно. Однажды — это было дня через два после того, как Эрик встал с постели, — войдя в гостиную, я застала удивительную картину. Доктор Дорн и Эрик сидели друг против друга в креслах у невысокого резного столика, а между ними на доске были расставлены великолепные шахматы, искусно вырезанные из слоновой кости, — Эрикин персидский сувенир. Оба были погружены в игру. Я не стала их отвлекать и молча вышла в другую комнату. Когда же через некоторое время я вернулась, чтобы предложить чаю, Эрик поднял на меня глаза, исполненные такого отчуждения, что мне стало не по себе: я ощутила себя совершенно лишней. К счастью, склонность к размышлению часто позволяет мне находить объяснение и оправдание любым, даже самым неприятным явлениям. Так и теперь, поразмыслив, я вовремя поняла, насколько Эрику за всю его жизнь недоставало, по-видимому, обычного мужского общения, — и порадовалась за него. Что касается доктора, то, очевидно, и он, будучи человеком общительным, но при этом совершенно одиноким, нуждался в том же самом. На мое предложение выпить с нами чая он ответил охотным согласием, и мы еще долго беседовали с ним за чашкой. С того дня так и повелось: доктор Дорн заканчивает со своими, пока еще немногочисленными визитами, приходит к нам, осматривает Эрика, потом они разыгрывают партию-другую в шахматы, и я пою их чаем, или же мы обедаем втроем — в зависимости от того, в какое время доктор освобождается. И хотя я ни разу не слышала, чтобы они о чем-то беседовали (во время наших чаепитий Эрик обычно отмалчивается), я вижу, чувствую, что между ними установились по-настоящему теплые отношения. Правда, дружбе этой не суждено продлиться долго. И вот почему.

Это было вечером того дня, когда Эрику впервые «захотелось встать». Весь день он покорно провел в кресле с книгой, а ближе к ночи позвал меня посидеть с ним. Мы устроились на диване, том самом, на котором в первый наш вечер, смущаясь друг друга, ужинали хлебом с сыром. Эрик усадил меня рядом с собой, обнял обеими руками и, крепко прижав к себе, зарылся лицом в мои волосы. Какое-то время мы сидели молча, и я наслаждалась его долгожданной близостью. Я страшно истосковалась по нему за эти восемь дней, что прошли после злополучного визита иностранных гостей. Чуть больше недели, а сколько всего случилось! Как снова переменилась вся моя жизнь! И что же все-таки впереди? За все эти дни мы ни разу не обмолвились о событиях, чуть не приведших к самым роковым последствиям. Мы оба делали вид, что нет ничего необычного в том, что он вдруг оказался на одре болезни, а я поселилась у него в доме и ухаживаю за ним как сиделка. Но вот… «Сударыня, нам надо объясниться», — услышала я над собой серьезный голос. И, невзирая на мои отчаянные протесты — я боялась, как бы трудный разговор не повредил его еще слабому сердцу, — Эрик рассказал мне историю, финал которой я наблюдала за неделю до этого у себя в гостиной. Он говорил ровным бесстрастным голосом, продолжая сжимать меня в объятиях, словно боясь, что я вырвусь и не дослушаю его исповеди.

Я правильно угадала: они действительно встретились в парижской Опере — поселившийся в подвале театра безвестный гениальный музыкант и юная начинающая певица. Я не могла только знать, что он давал ей уроки пения. Оказывается, это благодаря Эрику она познала настоящий триумф на оперной сцене, с блеском выступив в «Фаусте». (Вот почему он так странно повел себя, когда я изъявила желание услышать эту оперу в его исполнении.) Он привязался к ней всем сердцем, — она была его детищем, любимым творением. Она же платила ему благодарностью и благоговейным почтением. Все изменилось, когда в ее жизни появился друг детства, Рауль де Шаньи, тогда еще виконт, и бедный одинокий Эрик понял, что вот-вот потеряет ее. «Это было какое-то наваждение, — говорил он мне в волосы. — Я совершенно обезумел. У меня не было иных мыслей, иных желаний: только удержать ее, не дать ей исчезнуть из моей жизни… Я даже собрался жениться… Прости, что рассказываю об этом тебе, — спохватился он. — Но я хочу, чтобы ты знала все. У меня нет никого, кроме тебя… А это — уже в прошлом…» А потом она увидела его лицо… И драма чуть не обернулась трагедией. «О, я прекрасно понимал, что мне не на что надеяться: немолодой, незнатный, да еще и урод — чтó я, со всей моей гениальностью, против юного красавца-аристократа? Да я и не очень-то представлял себе, что буду делать дальше, когда отниму ее у него. Но сдаться вот так, без боя, я не мог». В стремлении во что бы то ни стало добиться своего (как хорошо я знала это его своеволие и упрямство!) он похитил ее прямо со сцены во время спектакля. А потом отпустил, отпустил вместе с виконтом, который ради спасения возлюбленной пробрался к нему в подземелье и едва не погиб, став жертвой несчастного случая. Отпуская обоих, он благословил их, а с нее взял слово, что она придет и похоронит его, когда он умрет, — в тот момент он не представлял себе, что сможет жить дальше… И он действительно чуть не умер — тогда впервые дало себя знать его слабое сердце. Однако через какое-то время он все же поправился и решил исчезнуть из Парижа, а уезжая, поместил в газете объявление о собственной смерти — для нее, чтобы она пришла и нашла, вместо его тела, письмо и ноты свадебной мессы, которую он сочинял когда-то для себя и для нее, а теперь решил подарить им обоим. Но она нарушила данное слово и не пришла — он понял это по ее возгласу там, у меня в гостиной, когда она так испугалась, увидев его живым… Бедный, бедный Эрик…

Он умолк, погрузившись в размышления. А я сидела, прижавшись к нему, и думала, что, если бы не эта душераздирающая история, мы могли никогда больше не встретиться… «Кто знает, — заговорил он вновь, будто читая мои мысли, — как сложилась бы моя жизнь, если бы не эта безумная история?.. Зато теперь у меня есть своя сестра милосердия». Он повернул к себе мою голову и, заглянув в лицо, легонько щелкнул по носу. «А у меня — свой ангел музыки», — глядя в золотые глаза и снова чувствуя себя пятнадцатилетней девчонкой, улыбнулась я. По бледному безносому лицу пробежала тень, и снова воцарилось молчание. «Она тоже звала меня ангелом музыки, — задумчиво проговорил Эрик несколько мгновений спустя. — Пока не увидела моего лица… А ты в первый раз назвала меня так уже после того, как я снял маску… Меня сразу поразила разница…» Значит, я была права, и все это время он действительно сравнивал меня с той, другой… Вот только могла ли я предполагать, что выиграю этот поединок? Он шумно вздохнул и, резко отстранившись, заговорил вдруг совершенно иным, надменно-повелительным тоном: «Сударыня, коль скоро вы имели неосмотрительность принять мое предложение, имею сообщить, что намерен предъявить свои права на вашу душу и тело в самое ближайшее время. Однако, принимая во внимание вашу добродетельную натуру и нежелание бросать тень на семью баронов фон Беренсдорф, — он церемонно кивнул в ответ на мой вопросительный взгляд, подтверждая, что слова эти взяты из моего дневника, — предлагаю, во избежание возможного скандала, узаконить наши отношения за границей, в любой европейской стране по вашему выбору».

Вот они, грядущие перемены! Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя от его очередного головокружительного преображения, сопровождавшегося столь неожиданными речами. А потом я ответила, что готова последовать за ним куда угодно, но если он действительно оставляет выбор за мной, то хотела бы отправиться в Швейцарию, туда, где всего несколько дней назад собиралась уединиться после нашего разрыва… «Я думаю, что мой выбор не стал для вас неожиданностью, сударь, — с улыбкой добавила я, — несмотря на мой ужасный почерк…» — «Может быть, все же Италия или Бавария?» — спросил он, не поведя на мой намек даже бровью. Я покачала головой. «Ну что ж, — вздохнул он, — Монтрё так Монтрё. Только не забывайте, баронесса, что я — иностранец и могу в любой момент уехать отсюда куда угодно, а вот вам следует позаботиться о бумагах, и не затягивая. Учтите: мне в моем возрасте не пристало долго засиживаться в женихах, так что проволочек я не потерплю!» — угрожающе заключил он и отечески потрепал меня ледяной рукой по щеке.

Из дневника Е.М. фон Беренсдорф
20 июля 1883 года

Удивительно, как давно я не притрагивалась к своему дневнику! У меня почти пропала потребность «изливать душу» в секрете от окружающих меня людей. Да, в моей жизни нет больше тайн, я перестала «раздваиваться», мне больше нечего и не от кого скрывать, потому что я живу теперь совершенно открыто рядом с тем, кого люблю и кто — я уверена в этом — любит меня. Но кое-что мне все-таки хочется записать — на память, потому что, хотя мне и кажется, что я никогда не забуду ни одного мгновения, прожитого рядом с Эриком, я все же боюсь, что с годами некоторые бесконечно дорогие мне воспоминания могут поблекнуть или стереться совсем.

После того знаменательного разговора Эрик сообщил о нашем предполагаемом отъезде доктору Дорну. Тот пообещал, что, как только сочтет своего пациента достаточно окрепшим для столь дальнего путешествия, то сразу скажет ему об этом. В ожидании этого момента мы стали готовиться к отъезду. Я принялась хлопотать о паспорте, а Эрик занялся улаживанием своих финансовых дел. Странно было наблюдать за ним, когда он, часами сидя за письменным столом, изучал какие-то бумаги, сосредоточенно подсчитывал что-то, писал письма, старательно выводя свои детские «палочки» и «крючочки». Степан отнес на почту с десяток конвертов, на которые вскоре стали поступать ответы. Эрик списался со своим банком в Петербурге и, сославшись на нездоровье, вызвал к себе представителя, с которым долго беседовал у себя в кабинете. И опять я не уставала удивляться его способности сочетать в себе несовместимые на первый взгляд качества — высокую одухотворенность и артистическую порывистость, с одной стороны, и самый приземленный практицизм и педантичность, с другой.

Ближе к концу июня доктор Дорн объявил, что не видит больше препятствий для нашего путешествия. У нас было все готово к поездке, и через несколько дней, тепло попрощавшись с доктором, мы отправились в путь. Перед самым отъездом я написала Петруше (за все это время он ни разу не дал о себе знать), ставя его в известность о том, что в ближайшем будущем намерена исполнить наконец свое обещание и навсегда уехать из России. Не без торжества я сообщила ему, что выхожу замуж и меняю фамилию, а следовательно, никогда больше не смогу бросить тень на нашу семью.

(1)Сестричка (фр.).
(2)Ну, Лиз, хватит, перестань! Какая же ты плакса! Иди сюда! Иди, я тебе говорю… (фр.)
(3)Лиз, не бросай меня, я не смогу больше жить без тебя… Вот… (фр.)
(4)Нет, это невозможно! Она опять плачет! (фр.)

Отредактировано Seraphine (2009-05-24 20:17:52)

Спасибо, Miss!

Я, честно говоря, не хотела уж очень придерживаться романа. Вернее, старалась не входить с ним в противоречие, имела его постоянно в виду, но уж все подробности переносить в свой фик не стремилась. И потом, помните, я вначале сказала, что это — своего рода мистификация. Т.е. всё, что говорится или не говорится об Эрике — на совести Лизы  . Может быть, он ей еще ни разу не демонстрировал своего чревовещательского дара, а может быть, она просто забыла об этом упомянуть. Вообще, он ее не очень сильно развлекал фокусами, им хватало музыки.

А Перс у меня есть. В конце первой части, во время последней встречи в «зачарованном замке», именно он приходит к Эрику и прерывает разыгравшуюся между ним и Лизой сцену. И именно с ним Эрик отплывает на пароходе в Астрахань.
Насчет волос. В романе они упоминаются только один раз, со слов Бюке: «Trois ou quatre longues mêches brunes sur le front et derrière les oreilles font office de chevelure» («Волос почти нет, только три или четыре длинных темных локона свисают со лба и за ушами» — перевод из Lib.ru). Кстати, перевод отвратительный и неточный. Никакие не локоны, а пряди, естественно, цвет — каштановый. Я вообще считаю, что все описания Эрика, данные в романе, слишком субъективны (он ведь всегда описывается с чьих-то слов) и часто неправдоподобны (например, глаза, которые можно увидеть только в темноте, а так — это темные дыры; или «четыре дыры» — рот, нос и глаза, кот. привели в ужас Кристину; при этом тот же Бюке говорит, что у Призрака нос настолько мал, что его не видно в профиль — значит, уже не дыра?) Так что пепельные волосы — это моя «придумка». Я просто представила себе нормандско-бретонский тип француза, что-то вроде Депардье (имею в виду только «масть» и качество волос; кстати, у Депардье при таких волосах и глаза светло-карие — почти «золотые»).

*fi*

Charlotte, спасибо! *fi*

Отвечаю на вопросы и замечания.
Насчет «молодой» Эрик или нет — вот уж не знаю. Мне кажется, у многих сложился стереотип, навязанный всеми фильмами (кроме Шумахеровского и Ардженто). Ну где сказано, что Эрик — замшелый старикан в пыльном, засыпанном перхотью фраке? За более молодой, чем в стереотипах, возраст говорит и то, что он вечно куда-то прыгает, сидит на Аполлоне, прячась за его лирой, таскает Кристину на руках по подземельям, похищает ее со сцены при помощи неизвестно каких приспособлений, но думаю, что это тоже требовало определенных физических усилий. А то, что в книге он просит Кристину залезть на лесенку и заглянуть в окошко комнаты пыток, ссылаясь на возраст («Это очень трогательно, что вы бережете меня в моем возрасте.»), так это можно отнести и на счет его весьма своеобразного чувства юмора.

Еще про то, что он у меня озорной. Он ведь и у Леру — очень и очень веселый. К сожалению, ни в одном переводе в должной степени не передана его манера разговаривать, которая особо ярко проявляется в беседах с Персом (на берегу Авернского озера) и даже в последней сцене со «скорпионом и кузнечиком». Я лелею мечту взять и перевести, по возможности правильно, те куски из романа, где присутствует Эрик — просто для себя и для вас, единомышленников, потому что это действительно раскрывает его характер. Он, например, употребляет слова из детского языка, или очень фамильярные выражения. (Не случайно он и у меня иногда переходит на развязно-фамильярный тон.)
Я рада в любом случае, что Вам понравился мой Эрик (судя по «протоплазменной лужице» ). Конечно, Лиза его может и идеализировать, но он и сам с ней ведет себя иначе, чем с другими. Ведь мы все бываем очень разными, в зависимости от ситуации, от окружения и пр. А с такой Лизой и Эрик становится «незамутненнее», тем более, что я вообще сомневаюсь в его «глубинной замутненности».

Про другие персонажи. Я когда начинала писать, никак не думала, что у меня этот опус распухнет до таких размеров. Так, собиралась состряпать некую безделушку на тему «возможно ли личное счастье для Эрика». Поэтому, когда погрязла окончательно в творческом процессе, всеми силами старалась себя сдерживать и не разгуливаться вширь и вглубь. Поэтому и форму такую выбрала — дневник и письма, — чтобы были сдерживающие рамки. А как трудно было отрывать от себя свое "детище", когда поставила последнюю точку!  8( Приходилось держать себя за руки и за ноги, чтобы не придумывать новых и новых сцен с разными бытовыми и эмоциональными подробностями  -- все ради того, чтобы продлить общение с нашим распрекрасным Эриком .

Относительно других моих произведений — у меня их нет! Кроме «Исповеди Эрика», которую по просьбам трудящихся выложу в ближайшее время сюда на форум отдельной темой (?).

С ребенком будет все в порядке, не беспокойтесь &)))