О чудовищах
Is this that you wanted to see?
«The Phantom of the Opera»

Mon coeur est bon, mais je suis un monstre
«La Bella et la Bеte»

Для Мейи, истории из чьей жизни я  рассказываю
 

С крыши нудно капало. Бернар из Клерво встал и залепил дыру в кровле вытащенной изо рта жевательной резинкой. Я не сдвинулась с места – на меня вода не падала, и мне нет дела до того, что кого-то мочит дождь. Я подняла книгу повыше, чтобы на страницу попадало как можно больше света от тусклой лампочки - болезненно, раздражающе тусклой лампочки под потолком. Что делать -  в моем карманном фонаре сели батарейки. Как раз сейчас Кристина рассказывала Раулю о том, что она увидела, когда сорвала маску с Призрака.
  - Да брось ты эту книгу! С тобой и не поговоришь нормально, - строго заметил мне Жеан Его Величество, вырывая из моих вспотевших от прочтения страшной сцены пальцев растрепанный  библиотечный томик.
  Я пробормотала, стараясь не потерять мысль автора и не отдавая книгу:
  - Говори, я слушаю.
  «Потом он прошипел: «Что? Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что на мне ещё одна маска? Думаешь, что это маска? Так сорви её, как и первую! Давай же, давай! Я хочу этого! Давай сюда твои руки! Если у тебя недостает сил, я помогу тебе, и мы вдвоем сорвем эту проклятую маску!» Я бросилась к его ногам, но он вонзил мои пальцы в свое лицо, жуткое лицо урода. Моими ногтями он начал рвать свою кожу, свою страшную кожу мертвеца. «Смотри! – рычал он, и в его горле что-то жутко клокотало. – Смотри и знай, что тебя любит труп, тебя обожает труп и никогда тебя не оставит. Никогда! Я сделаю другой гроб, побольше, когда наша любовь иссякнет. Смотри, я уже не смеюсь, я плачу… Я плачу о тебе, Кристина, о той, которая сорвала с меня маску и потому никогда не должна расставаться со мной! Пока ты не знала, что я так уродлив, ты могла вернуться… и я знаю, что ты бы вернулась, но теперь, когда ты увидела мое уродство…теперь я тебя не отпущу! Зачем ты захотела увидеть меня, безумная? Даже мой отец не видел меня, даже моя мать, чтобы больше меня не видеть, со слезами подарила мне мою первую маску». 
  Жеан выпустил книгу и махнул на меня рукой:
  - Ты что, и спишь с ней, что ли? Шевалье не ревнует?
  - Нет, - не поднимая головы от романа, ответила я. – В моей постели всем места хватит… И не хмыкай, Его Величество.
  - Я и не хмыкаю, родная.
  Вот он так всегда – любит неожиданные ходы. Мне мучительно хотелось посмотреть на него – но я удерживала взгляд на печатных строках, чтобы не видеть его волшебное, ангельское лицо. Читали Мильтона? Его Сатана – дивный ангел, свет которого погас. И Жеан такой же – черные волосы, неровно обрезанная челка, пронзительные темные синие глаза – и всё это заключено в подчеркнуто небрежную оболочку. Его Величество давно отрекся от себя и мира, от общества и его традиций. Мильтоновский Архивраг… Обаяние зла…
  - Можно начинать, - милостиво кивнул Жеан Бернару из Клерво.
    Бернар из Клерво, в миру скромный студент-программист Валентин, болел не тем, чем большинство его сокурсников – не компьютерными, а ролевыми играми. Он только что вернулся с «Проклятых королей», где любители Мориса Дрюона  играли  в  его книги и во французскую историю XIV века. Впервые за всё лето собравшаяся в полном составе компания приготовилась внимать рассказам.
  - Я был Филиппом Длинным, -  с гордостью сообщил нам Бернар из Клерво.
  Бернар из Клерво – болтун, шалопай, голова которого напичкана обрывками из Вальтер Скотта, Дюма, Дрюона, Стивенсона и Майн Рида. Он легко фантазировал на темы битв, погонь, сталкивающихся валов войск и рассказывал о подобных вещах настолько вкусно и заразительно, будто сам испытал всё то, о чем так вдохновенно вещал. А в это время Рауль и Кристина убегали с крыши, испугавшись весьма подозрительной вздыхающей тени: «Рауль и Кристина бежали, не останавливаясь. Они промчались по крыше, откуда вслед им смотрели горящие глаза, и остановились только на восьмом этаже».
  Лампочка мигала, гоняя свет из угла в угол обжитого гаража. Жеан давно, уже несколько лет, не жил с родителями, выделившими ему «в домен», как выражался Его Величество, пустующий гараж  в нашем дворе. Жеан провел туда электричество, устроил хитроумную систему водоснабжения, готовил на электрической плитке. У него всегда было на удивление чисто, опрятно, вещи стояли и лежали на своих местах, стены, утепленные и обшитые досками, были украшены рисунками самого хозяина. Рисовать Жеан любил и умел – это был единственный имеющийся у него талант. Он никогда не играл ни на каком музыкальном инструменте, пел плохо, не попадая  в ноты, хотя голос его нельзя было назвать некрасивым или незвучным. Жеан терпеть не мог читать, не в состоянии был сконцентрировать внимание на тексте дольше двух минут, едва ли знал содержание хотя бы одной  сказки Пушкина. Спортом тоже  не занимался, считая это пустой и нерациональной тратой сил, однако, не жаловался на здоровье или детренированность – постоянные дальние прогулки по городу, многочисленные игры в партизан и казаков-разбойников неплохо развили его тело. Его Величество, по недостатку образования и неимению вразумительной профессии, работал грузчиком при крупном магазине бытовой техники, зарабатывал, часть денег уделяя родителям, чем окончательно откупился от их опеки. Жеан сам оплачивал свои счета, нередко помогая в нужде приятелям. Для нас, всё-таки домашних детей, он был вождем, героем, первым человеком Вселенной. Некоторые из его случайных, почти однодневных, знакомых всерьез полагали, что он бог какого-то необычного, нездешнего измерения.  Я помнила его ещё с тех пор, когда мы вместе играли в песочнице.
  Перевернув страницу, я нашла забытую кем-то закладку с такими словами, написанными забавным круглым почерком: «Он такой замечательный! Рядом с ним  я теряю голову – ты меня поймешь, у тебя тоже было такое,  я помню. Теперь…» Неизвестная мне молодая (наверняка) дурочка изливала душу подружке, обмениваясь с той эпистолами через парту под стеклянным взглядом преподавателя.
  Бернар из Клерво взахлеб пересказывал шутку какого-то игрового вождя – не то Великого Магистра ордена тамплиеров, не то Жака Дюэза, не то графини Маго. Кажется, на этих играх было до идиотизма скучно. Не то что в Парижской Опере…
  Когда начали расходиться – а, как правило, уходят все сразу – я добралась уже до главы XXV ««Бочки! Бочки! Кто продает бочки?» Продолжение рассказа Перса». Пришлось захлопнуть книгу и тоже собираться восвояси, и без того я задержалась последней. И вдруг Жеан сказал:
  - Мое сердце полно добра, но я – чудовище. Я спрятался ото всех в своей шкуре, за непроницаемыми стенами холодности и смеха. Меня никто не любит – меня нужно расколдовать.
  - Ты о чем? – рассеянно поинтересовалась я, думая о том, что час пик, наверное, уже прошел, и в автобусе я поеду сидя – следовательно, до конца главы успею добраться раньше, чем до собственного дома.
  - А Шевалье тебя не провожает? – спросил Его Величество. Ненавижу, когда он так говорит – мне очень трудно будет сейчас уйти, если он заговорил таким голосом.  Какое из него чудовище? Чудовища не бывают с растерянными глазами детей, которые ищут своих родителей. Я, уже в сапожках, но еще не надев плаща, присела на табурет у двери, положив книгу на колени.
  - А Шевалье? – ещё раз повторил Жеан.
  Шевалье, или по полному титулованию, Un beau chevalier, появился так: в начале было  Слово, и Слово было «Бог!» - то есть именно это слово я произнесла, когда впервые увидела Шевалье на одном народном гулянии. Он выделялся в толпе так же, как белый лебедь выделяется в стае черных лебедей. Жеан молча бросил меня посреди площади, протиснулся  к Шевалье и вскоре доставил мне его, словно паладин пленного сарацина на аркане. Тогда Шевалье и получил свое прозвище – разумеется, от меня. Понемногу он приручился, привык к нашему маленькому средневековому обществу, привязался ко мне и выбрал меня своей Dame. Немало нашему рыцарскому роману поспособствовал Жеан, не давший добыче выскользнуть из моих слабых силков лишь ему одному известными способами.
  - Я рад, что ты устроена, защищена, - Жеан взял меня за руку, запястье которой плотно охватывал узкий янтарный браслет – подарок Шевалье. Опустился на колени передо мной – была у него такая привычка. – Ты всегда была моим любимым другом, моим близнецом. Для тебя я сделаю всё – для тебя и твоего счастья.
  - Жеан! Ты говоришь так, словно собрался  в дальний путь, -  я не зря насторожилась: Жеан иногда ронял намеки на то, что он серьезно думает когда-нибудь покончить с собой. Такой поступок не удивил бы никого, включая меня – Его Величество давно считали иномирным существом. Мильтоновский Сатана…
  Он легко поднялся на ноги, щелкнул по лампочке, отчего та закачалась, разбрызгивая серые тени по стенам гаража.
  - Не волнуйся -  я ничего не намерен с собой делать. Просто пришла печальная минута… - он снова опустился передо мной на колени, грустно посмотрел снизу вверх. – Меня никто не любит.
  - Я люблю.
  - Не так – как брата, как друга. В этой любви много нежности, но нет страсти. Я хочу найти женщину, которая пошла бы за мной на край света и даже дальше – за край его. Смогла бы ты умереть ради меня?
   Я усмехнулась как можно более цинично и пренебрежительно:
  - Ради братской любви? Не смеши меня! Умирают любовницы - сестры остаются жить. А ты что, уже собрался  за этот край света?
  - Нет, - засмеялся Жеан. – Просто хотелось бы знать, что такая женщина существует.
  Слишком он упорно отрицал своё нежелание покидать сей бренный мир – обычно Его Величество охотно подтверждал его. Как-то странно он сегодня оживлен, и то, что он почти выгнал всех посторонних («Да-да, я вас не задерживаю. Сам что-то устал – спокойной ночи, спокойной ночи!») – очень… очень меня смущает. Уж не предстоит ли нынешней ночью парад планет? Или появилась  в небе кровавая комета, предвещающая мор, глад и войны?
  - У тебя есть Марина, - напомнила я о весьма неприятном для себя факте.
  - Ах, кто может сказать, что владеет или не владеет чем-то или кем-то? – философски вопросил Жеан, бросив взгляд на то место, где висел большой портрет Марины, выполненный им в карандаше.
  - Кстати… - я была  в немалой  степени изумлена, - а где же…
  Портрет исчез. Жеан равнодушно зевнул:
  - Он мне разонравился – безвкусная работа. А что там у тебя с Шевалье? Мне показалось, ты им недовольна.
  - Шевалье для меня слишком хорош, - сказал я, легко касаясь волос Жеана. – Он… он словно сошел со страниц рукописного рыцарского романа XII века. Он столь же прекрасен, как Парсифаль, столь же добр, как Галахад, столь же верен, как Тристан. Я чувствую, что недостойна его, как сорняк недостоин расти в Райском саду.
  Жеан, улыбаясь, слушал меня. Лучше бы он не смотрел так нежно, внимательно – так смотрят на детей и пушистых котят. На Марину он смотрит по-другому. Жеан, Жеан!
  - Ты многого хочешь от Шевалье – он должен быть и ангелом, и демоном, и человеком.
  Я подняла брови.
  - Почему ты так решил? Я никогда ни о чем подобном…
  - Нет, говорила, - Жеан мягко перебил меня, ласкаясь ко мне, словно добродушный сенбернар. – Ты как-то раз обронила, что мечтаешь сделать Шевалье похожим на меня, а меня ты сравнивала с… я  забыл слово – такое греческое?
  - Архивраг, - подсказала я.
  - Вот именно. Ещё ты объяснила мне значение этого термина – ангел, демон и человек в одном существе.
  - Про человека я даже не упоминала! – запротестовала я.
  Жеан потерся щекой о мою руку.
  - Я сам догадался. Я не такой уж законченный обалдуй, как ты, вероятно, предполагаешь.
  - Я…
  - Ну, хватит об этом. Так что у тебя с Шевалье?
  Я старалась уклониться от заинтересованных глаз, но Жеан настойчиво ловил мой взгляд, не давая ему ускользнуть.
  - Ничего у меня с Шевалье! – наконец сказала я, сдаваясь Жеану. – Всё прекрасно, всё хорошо, всё безупречно.
  - Чего же тебе ещё?
  - Не знаю! Не спрашивай. Эта сказка, эта приторная волшебная сказка про «И жили они долго и счастливо…» - я думаю, она… -  я заволновалась, зачастила, и Жеан, легко опустив мне ладони на плечи, немного успокоил меня, и я продолжала уже медленнее, следя за собственными словами:
  - Она какая-то ненастоящая, нереальная, не моя. Ещё я думаю, что за это ненужное мне счастье придется дорого заплатить. А я не хочу платить за то, что меня не устраивает!
  Жеан задумчиво качал головой, не то порицая меня, не то поддерживая.
  - А  я старался найти для тебя самого лучшего опекуна – ты же пропадешь, если останешься одна.  Я не смогу заботиться о тебе всегда, ты понимаешь? Тебе необходим хороший, а главное – надежный человек, который будет твоей «каменной стеной», твоим защитником, твоим спутником. Поначалу я был уверен, что Шевалье – всего лишь девическое увлечение. Ты согласна, что на первый взгляд он кажется только искусно сделанной  статуэткой, безделушкой, не более? Я исполнил твой каприз – добыл для тебя милую игрушку, чтобы доставить тебе удовольствие. «Всего лишь красивый мальчик с чудесными глазами, - сказал себе я. – Отчего бы ей и не побаловаться, не полюбоваться на него? Она умная и знает, что ей подходит, а что – нет. Она быстро разберет этого ангелочка на составляющие атомы и бросит его, потому что ей неинтересен такой тип». И я пошел и привел его тебе. Кто же знал, что среди грязи мы оба – я и ты – случайно отыскали клад, ценность которого даже трудно себе вообразить. Шевалье – редкость, диковинка, исключение. Я приглядывался к нему, к вам обоим, когда вы были вместе – он тебе нравился. Он же тебе нравился?
  - Да, - подтвердила я.
  Жеан, довольный своей проницательностью, кивнул.
  - Но я видел также, что он собирается уйти. Мы были – да и сейчас, наверное, остаемся – для него слишком тесно спаянным миром, и ему не удалось проникнуть к нам. Ему это было неприятно. О чем вы разговаривали, когда были вдвоем?
  Я постаралась припомнить:
  - Ни о чем таком, о чем  не говорили бы между собой все – текущие события, новости, увлечения, повседневные дела. Я, насколько помню, не делилась с ним секретами нашего общества.
  - У нас и нет секретов, - уточнил Жеан. – Я так и думал – недаром он терялся, ощущал себя неуверенно, когда вдруг попадал в нашу компанию. Он просто не понимал ничего из того, что мы делаем и что обсуждаем. Он – чужой. Вернее, чуждый – ему не нужен наш мир, и нашему миру не нужен он. Но Шевалье нужен тебе – и он будет твоим.
  - Неправда! Он мне не нужен! -  я закричала, пожалуй, чересчур громко и горячо. Усмешка Жеана отрезвила меня, и я замолчала, смущенно потупившись.
  - Неужели тебе плохо с Шевалье? – словно уговаривая меня, произнес Жеан. – О таком, как он, можно только мечтать, и я и не чаял, что отдам тебя в такие отличные руки. Я ему всецело доверяю тебя – а ты ведь всё, что у меня есть на этом свете. Я обсуждал с ним многое. Перед тем, как отпустить его, позволить ему оставить тебя, я поговорил с ним. Шевалье признался, что он не может разобраться с тем, что из себя представляет наше общество. Я пояснил. Он очень не хотел расставаться с тобой, но человек не может долго терпеть то, чего он совсем, чего он ничуть не понимает, не способен охватить разумом.  Я сказал ему, что неважно, состоишь ли ты в обществе или нет – главное, что Шевалье к тебе привязался всей душой, а на наши незначительные забавы просто не надо обращать внимания. Он обещал подумать, и так как Шевалье всё ещё здесь – он принял нас, смирился с нашей игрой. Ты того стоишь. Он очень и очень неплохо к тебе относится, так?
  - Так, - нехотя признала я. – Никто другой не стал бы так нянчиться со мной. Никто, кроме тебя.
  - Пожалуй. Так конфликт исчерпан? – Жеан встал, прошел к стене, поправил немного криво висевшую картину с видом Павловска.
  Я пожала плечами.
  - Какой конфликт? Ты  просто-напросто уговорил меня, как некогда уговорил Шевалье. И почему ты так заупрямился удержать нас вместе? Именно его и меня?
  - Ты меня невнимательно слушала, стыдно! Мне со стороны виднее, как и что. Если ты оттолкнешь Шевалье, будешь распоследней дурой.
  Я обиделась.
  - Как будто я претендую на звание умной!
  - Тогда нечего хвалиться своей глупостью. Ты останешься  с Шевалье – и точка! – повысил голос Жеан.  – Послушайся меня, иначе ты пожалеешь.
  Я попробовала перевести разговор на другое:
  - Прежде чем раздавать любовные советы, разобрался бы с Мариной!
  Жеан замолчал, растерянно смотря на меня.
  - Напрасно, - глухо произнес он. – Напрасно ты упрекнула меня Мариной. Ты сейчас ударила меня, понимаешь?
  - Нет, не понимаю, - твердо ответила я. – И ещё не понимаю, почему Марина так внезапно уехала к тетке в Новосибирск? Вы поссорились?
  Жеан подошел к пустому месту на стене, где раньше висел портрет его любимой девушки, прислонился лбом к стене.
  - Всё закончилось – она покинула меня.  Я один теперь.
  - Прости. Я и не подозревала, Жеан.
  - Знаешь, что Марина мне сказала? Я ей противен, отвратен, быть со мной – это словно отдаваться дьяволу, совершать грех. Она сказала, что никогда не любила меня – поначалу её симпатия объяснялась обыкновенным влечением, а потом… Потом она стала бояться меня, и лишь из страха передо мной она делала вид, будто  у нас всё хорошо.  Я был убит, когда услышал это… И я её отпустил… на свободу. Мы никогда больше не увидимся с Мариной.
  Бедный Жеан… Бедный Эрик…
  - Иди ко мне, Жеан. Я утешу.
  Хорошо, что у него нет настенных часов – они сейчас тикали бы, разгоняли священную тишину. Нам обоим сейчас нужна тишина -  я обдумываю, какой замечательный шанс достался мне в руки. Я могу заполучить то, о чём не смела и мечтать, хотя мечтала каждую минуту каждого дня последние несколько лет. Я могу заполучить того, чье отражение я всегда видела в светлых глазах Шевалье. Я почувствовала, как во мне встрепенулся хищник, припал на мягкие лапы, втянул когти и приготовился  к атаке. Дичь уже подставила беззащитную спину, чуть ближе, ближе, ближе, чтобы вернее напасть…
  В стену гулко постучали. Я вздрогнула, уронив с коленей книгу.
  - Это я, - раздался внятный голос Шевалье.
  Я замахала руками, показывая Жеану, чтобы он сделал вид, что меня нет, и поскорее отделался от Шевалье. Жеан кивнул и ответил через дверь:
  - Что тебе? Уже поздно!
  Шевалье снаружи сильно пнул дверь.
  - Она у тебя?
  Жеан нахмурился.
  - Не бесись и не ломай моё жилище!   
  - Она  у тебя, я спрашиваю? – новый пинок в дверь, более ощутимый. Я встала с места, сняла с вешалки в углу свой плащ. Жеан на секунду задержал меня, приобняв, беззвучно уговаривая остаться, переждать, не начинать этого, по общим предчувствиям, неприятного разговора.
  - Я не убегаю, Его Величество. В особенности от собственного Шевалье.
  Я отперла дверь и вышла в промозглый черный вечер. Шел дождь.
  - Шевалье, что ты делаешь? – я сразу напустилась на него, потому что была рассержена его поведением.
  Он стоял, привалившись плечом  к стене гаража, мокрый, словно на него вылили несколько ведер воды. Влажные светлые волосы потемнели, и вид у него был жалкий и жалобный.
  - Я долго искал тебя.
  Та-а-ак, что же я слышу? Какой тон – внешность обманула меня, сбила с толку, но передо мной по-прежнему гордый, держащийся всегда с достоинством Шевалье. Он ничуть не растерян, не обеспокоен, не расстроен. Он очень… очень зол.
  - Да? Теперь ты меня нашел – что у тебя есть сообщить мне?
  Я трушу? Я трушу! Я трушу… Под его взглядом, от которого меня не защищает сейчас ничего – только тоненький слой воздуха и пространства между нами. Нужно опередить его, сказать что-то первой – но это будет похоже… на оправдание. Не хочу!
  Поэтому заговорил он:
  - Мне весь этот бред напоминает одну сказку – ты читала мне её. О Красавице и Чудовище… Да, - он сдвинулся с места, а я замерла – но он не приблизился. - Да, смешная сказка! Когда влюбленный в Красавицу юноша спросил у неё, зачем же она возвращается к Чудовищу после того, как навестила свою семью, в то время как она могла бы остаться дома и не сдержать своего обещания – я смеялся над его наивностью: неужели он не понимает, как сильно она на самом деле любит Чудовище, просто никому не признается или сама ещё  не поняла? Сейчас смеяться мне что-то не очень хочется… Я прикипел к тебе сердцем – ты это понимаешь?
Надоедливый дождь стекал по волосам ему за  воротник, и он несколько раз тряхнул головой. Я подняла воротник его куртки, плотно запахнула у его горла.
  - А я нет, - просто ответила я. – Не прикипела. Шевалье, это был каприз. Ты – красивая ценная безделушка, которую мне захотелось иметь. На время…
  - И это время истекло?
  - Увы! – я постаралась натянуть на лицо гримаску сожаления, вины и сочувствия. Но думала о Жеане…
  Шевалье протянул мне руку:
  -  Идем со мной. Ты ещё можешь уйти со мной…
  Я отступила к двери, медленно пожала плечами. Он догадался о моем ответе, но не убрал руку.
  - Я знаю, что мне тебя не переубедить – я хорошо помню содержание этой сказки. Но происходят же чудеса! Идем со мной…
  Его светлый образ расплывался за потоками дождя, словно вода размывала золотистое сияние вокруг него – или просто становилось темнее, и гасли окна первого этажа ближнего дома, обычно освещавшие двор вместо фонарей. Зачем я вообще обратила внимание на Шевалье в первый раз, тогда? Что мне было нужно от него? С какой стати?
  За дверью, о которую я опиралась спиной, было светло, тепло и сухо. Было привычно. Было приветливо. Было уютно. Было дружетсвеннно. Было… Когда-то так действительно было – пока на стене не вырос, словно лишайник на гнилом дереве, портрет Марины.  Я огляделась – погасло последнее окно. Дождь загасил их все, до одного, и сейчас вытравливал золотистое свечение из Шевалье.
  Дверь уже не была надежной опорой – она была закрыта, и от её порога не тянулась дорожка света. Я вспомнила, как плотно пригонял доски обшивки Жеан – против сквозняков. В этой двери не существовало ни одной щели. Она была непроницаема, словно граница между Небом и Адом, и никакой Архивраг не сможет её пересечь. Демоны заперты в Преисподней – в их тюрьме и темнице. Если бы в какую-нибудь крошечную щель этой двери пробивался свет – всё было бы иначе!
  Темнота затопила колодец двора по самую крышу дома. Я уверенно протянула руку Шевалье – я почти ничего не видела, но не сомневалась, что он всё ещё протягивает мне свою. У него теплая ладонь. И надежная… Я сделала шаг к нему, и тут дверь приоткрылась – слишком поздно. Лампочка едва светила – алая раскаленная ниточка внутри неё разбавляла гробовую темноту из последних сил. Жеан, стоя на пороге, подал мне что-то из сумерек:
  - Твоя сумка. И книга. Я из любопытства заглянул в конец романа – а что, чудовища всегда погибают?
  Я взяла свои вещи, положила книгу за пазуху, чтобы её не намочил дождь.
  - Наверное. Чудовищ уничтожают или расколдовывают – что, в сущности, одно и то же. Старинное правило.
  Он кивнул – мне показалось, что кивнул: лампочка почти уже и не агонизировала и отходила  с миром в мир иной. Мне тоже пора прощаться. Мое чудовище осталось нерасколдованным – ожидать новую Красавицу? «Одиннадцать девиц залучал  я к себе, ты была двенадцатая…» Хм, всё возможно.
  - Я хочу домой, Шевалье, как можно скорее – мне необходимо дочитать книгу. До конца.

******************************************************************************************
Газета «Городские известия» от 26 сентября 2003 года.
Страшная находка

              Вчера поздно ночью жители дома №16 по Садовому переулку вызвали пожарную команду – во дворе их дома полыхал гараж. Пожарные, опасаясь, что там могут храниться горючие вещества, поспешили принять все меры предосторожности. С возгоранием справились с большим трудом только к 10 часам утра.
             Как было установлено экспертами, причиной возгорания послужило короткое замыкание, предположительно из-за прошедшего накануне сильного ливня. Гараж был переоборудован под жилое помещение, очевидно, без соблюдения правил противопожарной безопасности. Также в гараже хранились несколько канистр  с бензином, который и помог огню держаться так долго. В гараже обнаружился полностью обгоревший труп мужчины лет 24-26, проживавшего, по словам соседей, в гараже постоянно.
    Однако позже выяснилось ещё одно шокировавшее очевидцев обстоятельство – разбирая завалы, пожарные нашли под полом гаража тайник, где лежала достаточно хорошо сохранившаяся от жара отрубленная по локоть рука, принадлежавшая молодой девушке. Фрагмент трупа был опознан соседями по татуировке на тыльной стороне ладони – рука была отсечена у некой Марины К., подруги погибшего хозяина гаража. Остальные части тела разыскиваются. Уголовное дело возбуждено, но, как прокомментировали этот случай правоохранительные органы, «убийца, скорее всего, спровоцировал короткое замыкание и принес канистры нарочно, тем самым наказав себя сам».

Ученик инквизиторов
Мейе
Я лежала тихо. Разумеется, даже сейчас я не плакала – мне совершенно не хотелось облегчать душу слезами. Я смотрела на разукрашенную оптимистичным почти весенним солнцем стену и переживала… переживала дивное состояние – Аристотелев Катарсис. Момент абсолютного просветления, когда все мысли сходятся в одной точке и ясны, как никогда. Катарсиса можно достичь лишь в случае приближения к последнему порогу боли – тогда боль перерастает в наслаждение, мука – в счастье, страдание – в радость. Катарсис – это подобие уровня божества, уровня  «над всеми и вся», но главное – «уровня над самим собой». В состоянии Катарсиса нет желаний, нет времени, нет возраста, нет сна, нет чувств, подозреваю, что нет и смерти – есть только бесконечное настоящее, которое чем дальше, тем шире развертывает перед разумом какое-либо Знание, чаще всего то, что и подвигло человека на Катарсис.  Лишь очень и очень редкие виды боли (настоящей нетелесной боли) приводят к Катарсису, который является гораздо большим, чем обыкновенный шок, ибо, в отличие от последнего, не замутняет разума – напротив, очищает его. Недаром Катарсис – это «очищение».  За свой нынешний Катарсис я должна благодарить Её…

Она сказала мне:
- Мне необходимо с тобой посоветоваться – я беременна.
Признаться, в последнее время всё к тому и шло. Больше полугода Она жила с человеком, который был старше Её не то в два, не то в два с половиной раза, был разведен, имел трехлетнюю дочку, место признанного университетского преподавателя, регулярно имел Её и никаких видов на будущее. Поэтому я спокойно уточнила:
- От Вячеслава Вячеславовича, разумеется?
- Нет, не разумеется, - жалобно и одновременно издевательски усмехнулась Она. – Скажи, а  вы переписываетесь? Ты говорила, что он обещал регулярно слать тебе письма.
«Он» - это наш отбывший в дальние края друг, который уехал учиться, жить и работать в Санкт-Петербург совсем недавно, но не могу сказать,   что прощание на перроне было преисполнено великой скорбью – во всяком случае, за собой  я ничего такого не заметила. Друг действительно клялся, что будет писать. Два письма я, кстати, уже получила.
- Он со мной переписывается, а я  с ним – не совсем. У меня нет пока желания отвечать на его нежнейшие эпистолы. Ещё успеется…
- Мне нужно сообщить ему эту новость, - перебила Она меня.
- А зачем ему знать? Что ему за дело? – наивно спросила я, но, не успев ещё произнести последний слог фразы, ощутила пугающую догадку.
- Да потому, что это его ребенок, -  с безжалостной недвусмысленностью пояснила Она.
Я немного удивилась тому, что Её полуофициальное заявление меня не сразило на месте. Полагаю, в первое мгновение я просто-напросто Ей не поверила.
- И как вам это удалось? – полюбопытствовала я, и мой голос звучал так невозмутимо, что я почувствовала гордость за своё столь неожиданно открывшееся во мне самообладание.
-  Ночь перед отъездом он провел у меня – и вот.
- А, понятно! – я знала, что Она ценила  в этих играх прежде всего риск, а уж потом банальное удовольствие. Кроме того, Она вообще была небрежна во всем, что касалось Её особы.
(Упоминать о том, что покидающий родные края друг вечером накануне отъезда приходил плакаться у моих дверей и, умоляя его впустить, клялся мне в вековечной искренней неугасимо пылающей в его растерзанной страданиями и разлукой груди страсти, я считаю излишним – очевидно,  я понемногу привыкаю к нелогичности и грязи нашей жизни). 
Она посмотрела на меня своими большими ложно-печальными глазами:
- И что мне теперь делать?
Я задумалась и молчала довольно долго. У меня на руках был сырой материал, из которого нужно было сотворить вполне приемлемый и правдоподобный сюжет. У меня уже имелись готовые персонажи, нетривиальный морально-этический конфликт, возможность и даже неизбежность глубокого и тонкого психологического анализа характеров, имелась даже интрига. Но что было самым главным – имелся прелестнейший древнейший мотив завязки. Священная, и даже, пожалуй, Святая Месть.
Да, Катарсис значительно смягчал мою злобу и даже в чём-то сводил её на нет, но вычерпать её до капли не удалось бы и десяти мощнейшим Катарсисам сразу. Пусть я добровольно оставила виновника пробуждения из небытия этого злополучного зародыша, пусть я была истинной скрытой ото всех причиной его бегства в чужой город – он слишком любил меня, поэтому уже видеть не мог… Не мог видеть, что мне очень хорошо без его заботы, ласки и обожания, собачьего преданного взгляда, что я не хирею и не чахну, а веселюсь и вполне счастлива в своем одиночестве. Но это ничего не меняет.
Он всё равно был и остался моим!!!!!!!!!!!!!!!
Он – моя собственность, и покушение на неё приравнивается мною к преступлению. Так и быть, умолчим об измене В.В., поскольку вообще измены эти были часты, цикличны и цинично нескрываемы. 
Но его я Ей не прощу…
- Дорогая, я не могу бросить тебя в столь трудную для тебя минуту – я же твоя лучшая подруга. Надеюсь, ты не забыла об этом? – я нежно обняла Её и принялась ласково гладить по голове.
- Нет. Я на тебя и рассчитывала.
- Правильно, - меня, клянусь, до слез тронула такая горячая вера в меня и мою святую глупость. – А сейчас нам нужно всё обсудить. Ты кому-нибудь ещё говорила о младенце?
- Никому. Но хочу сказать ему. В письме.
Я вздохнула.
- Не стоит. Он пишет, что совершенно освоился там, нашел себе спутницу одиноких дней жизни и доволен судьбой, - я придала голосу ностальгическую нотку тоски по навсегда ушедшим радостным дням молодости, взаимной любви и непреходящей красоты чистых и трепетных человеческих отношений. На самом деле письма из далекого северного города были переполнены стенаниями по поводу того, как автор посланий никак не может меня, единственную и потерянную навеки, забыть и разлюбить. - На переписку уйдет уйма времени, а результат её я могу тебе предсказать прямо сейчас – он откажется от тебя, от ребенка, от обязательств, от самого факта… вашей тогдашней встречи. Ему, дорогая, известны твои свободолюбивые нравы («свободолюбием» эта дрянь называла свою распущенность), и он может сыграть на этом. Кстати, ты точно уверена, что ребенок принадлежит ему? – на всякий случай ещё раз спросила я. 
- Абсолютно, - твердо ответила Она.
- Не следует говорить о нём В.В., - начала я вкрадчиво советовать. – Его это очень расстроит. Он так любит тебя, глупышка! (Это правда, хотя и очень удивительная и для меня абсолютно непостижимая) Сначала мы сходим к врачу, он осмотрит тебя, а потом решим, что можно сделать.
Она мурлыкнула, когда я почесала Ей за ухом и внезапно огорошила меня:
- Я намерена рожать.
Впервые за долгое время я поняла, что во мне, среди необъятного душевного холода, шевельнулись живые, теплые, человеческие, давно изгнанные из эгоистичного рассудочного сердца чувства. Она хочет родить этого малыша! О Боже! Неужели это правда? Чудесно!
Идиотка!!!!!
- Я думаю, дорогая, ты не готова стать матерью, - стала я увещевать Её, радуясь, что на свете существует около тысячи нелепейших и необходимейших фраз на все случаи жизни. – Нет, не готова (Господи, убереги ребенка от такой попечительницы, как ты!) Да и В.В… Заслужил ли он, чтобы его обманывали? Этот замечательный человек, конечно же, души в тебе не чает, но сумеет ли он преодолеть вполне естественную неприязнь к чужому чаду? Не распадется ли ваш гармоничный союз по причине твоей оплошности? Мужчине не объяснишь, что все дети одинаковы, главное – любить их. Для В.В. дитя всегда будет напоминанием о том, что у крохи был другой отец - не он.
Мои слова, голос, интонация оказывали на Неё потрясающее действие, убаюкивая Её волю и разум, которых у Неё в обыденной жизни было в избытке (почему только Она совсем не пользовалась ими - вопрос).  Итак, Она подчинилась мне во всём.
- Я сама договорюсь о приеме у врача, дорогая, – я же твоя лучшая подруга.

***
Я, сидя в неотапливаемой заиндевевшей приемной, ждала больше получаса, но не скучала, разглядывая посетителей этого странного, почти сакрального места: вот сидит взрослая дама лет тридцати и взволнованно-счастливо теребит в руках какую-то медицинскую брошюрку по уходу за беременными; перешептываются, нервно хихикая, девчонки, пришедшие сюда впервые – им, надеюсь, бояться пока нечего (впрочем, нынешняя молодежь… никогда нельзя ни в чем быть уверенным).  И среди всего этого я – по достоинству оценившая иронию Рока, понемногу смакующая изысканный позор своего сверхложного положения. Его ребенок, который мог бы быть моим…
Да что это я, не мог бы! Ни за что!
Когда же Она наконец покинет кабинет? Мне нужно двигать сюжет дальше, а вместо этого я выдерживаю вынужденную паузу. Как я могу плести ажурную паутину, если у меня не из чего её плести?  Хм, а ведь мне предстоит погубить невинную душу нерожденного младенца… Хотя такую мать, как Она, я никому не пожелаю. Она не сможет его достойно воспитать, Она сама ещё дитя – глупое, капризное, бестолковое дитя, которое нарочно делает не так, как ему велят взрослые, которое не слушается и только делает себе хуже. Решаться так решаться!
А ребенок ничего даже не почувствует. Его даже нет как такового. Комочек плоти и нервных окончаний, головастик, птенец, а не человек. Его не звали в этот мир ни его родители, ни кто-либо ещё – он лишний, он очень не вовремя, несмотря на то, что, не спорю, помогает  мне с сюжетом. Собственно, без него сюжет не сложился бы, остался без завязки. Короткий выкрик в залитых солнцем горах, вызвавший сокрушительную лавину. Перышко, перевесившее чашу весов. Его появление обрушило на меня страшный, блаженный, светлый Катарсис, последствия которого я, уж будьте надежны, постараюсь обрушить на других.
- Вам нехорошо? – неожиданно обратилась ко мне проходившая по больничному коридору медсестра.
Я медленно подняла на неё недоумевающие глаза:
- Нет, почему вы так решили?
- Да на вас же лица нет!
Я машинально дотронулась до щеки, проверяя, на месте ли моё лицо. Оно было на месте, но, вероятно, излишне бледным, что и ввело сострадательную женщину в заблуждение.
- Благодарю вас, я чувствую себя отлично.
Она покачала головой – ох, и страшно же я, оказывается, выглядела. Катарсис, к сожалению, не особенно хорошо сказывается на выражении лица и свежести его цвета.
Тут открылась дверь кабинета, и вышла Она.  Доктор, следовавшая за Ней, кивнула мне из-за Её спины, приглашая зайти. Я, пылая любопытством, зашла.
-  Даже не знаю, что вам сказать, барышня, - вздохнула доктор.  – Ваша подруга… она же вам подруга, я не ошибаюсь?
- Лучшая подруга, - подтвердила я.
- Так вот, она оказалась в крайне сложном положении. При её строении и общем состоянии здоровья одинаково опасно и рожать, и делать аборт. Я в растерянности.
- Вы хотите держать со мной совет или переложить на меня ответственность? – миролюбиво спросила я, в то время как щёки мои начали покрываться свежим румянцем удовольствия, который, увы, предвижу, окружающими будет принят за нездоровое чахоточное волнение. Сюжет развивался неплохо, а некоторые его новые детали мне положительно нравились – я уже начала понимать, как можно использовать открывшиеся обстоятельства.
- Ответственность – на вас? Боже упаси! – всплеснула пухлыми руками доктор, уже начинавшая коситься (вот оно!) на мои заалевшие ланиты. - Вы и сама такая… молоденькая, неопытная, что вы можете знать о нашей трудной и печальной жизни?
Я вежливо ухмыльнулась – действительно, что я могу знать о жизни?
- Скажите, а какой именно из двух вариантов опаснее для жизни моей любимой подруги?
- Полагаю, что роды всё же опаснее. Узкий таз, хрупкий костяк, непредвиденные трудности на акушерском столе, послеродовое недомогание - сами знаете…
- Нездоровый образ жизни, курение, проблемы с позвоночником, - охотно подхватила я. – Конечно, это не слишком благоприятные условия для нормального развития плода.
Доктор просияла.
- Умничка! Вы и сами всё отлично понимаете. Так что умоляю вас, отговорите её от родов, она так настроена дать жизнь этому ребенку.
Ага. Только вот я отнюдь не настроена Ей этого позволить.
- Не волнуйтесь, доктор, я сделаю всё, что в моих силах. Она не родит – по крайней мере, на этот раз. Может быть, потом – когда всё это будет более… запланировано.
- О, если бы все друзья были такими, как вы! – горячо пожала мне руку доктор.  Ещё одна жертва, обманутая моим излишне юным безобидным наивным видом и честными девичьими глазами…
- Я не могу поступить иначе – она же моя лучшая подруга.

***
Наконец мне нашлось где применить дар красноречия – я так страстно, как никого и никогда, убеждала Её, что ребенок загубит Её жизнь и будущность, поставит под угрозу прочность Её отношений с В.В., повредит Её здоровью и искалечит Её, и так далее, так далее, так далее, что не поверить мне было невозможно. Её просто укачало потоком слов; я заворачивала Её в толстое ватное одеяло, под которым было темно, душно, тихо. Сдалась Она не сразу, но я опытный инквизитор и обучалась своему делу давно и со старанием. Одним словом, в самое ближайшее время мы отправились на эшафот, то бишь в клинику.
Я не могла не вспомнить давнюю традицию – выставлять гулящую девку на рыночной площади и сечь её кнутом. Идя с Ней под руку (по сути, я силой тащила Её, поскольку ноги Её подгибались и совсем не слушались свою  хозяйку), я ощущала себя инквизитором, провожающим к позорному столбу доверенного его опеке обвиняемого в ереси. Нет, милая, сумела согрешить – сумей и покаяться.
Разумеется, я понимала, что фактически гоню Её на убой, гоню сквозь смертный ужас и грядущие муки совести – но только обо всем этом Ей следовало бы подумать раньше, до того, как валиться в койку с кем не попадя. Высоко подняв голову и удерживая на лице неизменно добрую, кроткую, терпеливую, невинную, сострадательную улыбку, я вела Её к небольшому серому зданию, местному филиалу Ада.
С каждым шагом, который приближал нас  к порогу, Она висла на моей руке всё большим грузом, всё громче стучало Её сердце, и – тут я изумилась невероятно – я стала различать, как бьется сердчишко нерожденного младенца, хотя у него ещё, очень может быть, даже и не было никакого сердца. Этот перестук меня не остановил. Рывком распахнув шаткую скрипучую дверь, я втолкнула Её внутрь – а дальше всё пошло само собой.
Убедившись, что деваться Ей некуда, и доктор с помощью своих обряженных в ангелоподобно белое приспешников уводит Её на операцию, я вышла на улицу и села на лавочку под окнами. Жребий брошен.
Однако того, что я уже сделала, мало. Подумаешь, велика важность избавиться от собственного ребенка! Да эта сучка, не сморгнув, забудет о нём и ещё спасибо мне скажет за то, что я насильно избавила Её от забот и хлопот. Я затевала интригу отнюдь не для того, чтобы облегчить Ей существование. Что же, следующий шаг я уже продумала, нужно просто подождать, когда придет срок – и серый дом со слепыми мутными окнами, до капли высосав зародышевую начинку, выплюнет то, что останется от Неё.
Я опустила руку в карман пальто и нащупала там…
Как же истрепался листок желтоватой бумаги из книги, которую я зачитала до такой степени, что она начала распадаться на части – вот её крошечная частичка, две страницы, у меня на ладони! 
«Сколько раз я слышал о призраке от людей, которые говорили о нем с улыбкой. Несчастные! Если бы только они знали, что он существует на самом деле и что он гораздо страшнее и опаснее, чем та бесплотная тень, которую они поминали. Им было бы не до смеха!»
Согласна, им всем было бы не смеха, если бы они увидели за моим лицом – другое, призрачное.
«Если бы только они знали, на что способен Эрик, особенно  в таком месте, как Опера! И если бы им были ведомы мои тревожные мысли!
Хотя он торжественно объявил мне, что совершенно изменился и стал одним из самых добродетельных людей на свете  с тех пор, как его «полюбили ради его самого» - фраза, которая сразу привела меня в сильное замешательство, - я не мог отделаться от беспокойства. Его ужасное, непередаваемое словами и отталкивающее уродство поставило его вне человеческого общества, и мне казалось, что именно поэтому он перестал испытывать даже малейшее чувство жалости и сострадания к людям...»
Жалость и сострадание! Разве они, люди, сумеют оценить их?
«…Тон, каким он сказал мне о своей любви, только усилил мои подозрения, потому что за его хвастливыми словами я увидел новые, ещё более ужасные драмы…»
Посмотрим. Если мне удатся сыграть свою роль хорошо, драма действительно будет… хм, болезненной для тех, на кого я обрушу её.
«…Я знал, до какого глубокого и разрушительного отчаяния может довести Эрика несчастье, и его намеки – предвестники страшной катастрофы – не выходили у меня из головы…»
До какого глубокого и разрушительного отчаяния… Да, но разрушать мы станем не себя, а других – так намного забавнее.
Бедняга Эрик! Ты один у меня остался – дружба предала меня, мораль пала ещё раньше, любви и не было никогда. Что мне остается, друг мой?
Играть персонажами и ситуациями, строить сюжет – слово за словом, поступок за поступком. Разве я  и ты – чудовища? Всё, чего тебе хотелось – это жить в квартирке с нормальными дверями и окнами, без люков, ловушек и фокусов, жить, как все люди. Но именно этого ты и не мог, душа моя. Просто не мог.
Я тоже хотела бы жить, не делая никому зла, но избежать зла невозможно – оно само пришло ко мне и потребовало следовать за собой. Так постараемся же сделать неизбежное зло хотя бы захватывающе привлекательным, маняще таинственным, карнавально красочным – ты же мастер на такие трюки, друг мой. Я учусь у тебя, маэстро.
На что они надеялись, когда наносили нам оскорбление (страшное оскорбление, дорогой мой друг), даже не замечая, что оскорбляют нас? 
На нашу доброту?
На наше всепрощение?
Нас не учили прощать, друг мой, никогда не учили. Нас учили быть мудрыми и терпеливыми, прозорливыми и сильными духом и волей, но нас не учили глупому напрасному милосердию мнимых святых, которым лень гнать по жилам горячую кровь и которые вечно дремлют, не утруждая себя чувствами и мыслями.
Мы не такие, неизменный друг мой. Мы сумеем сочинить для истории такой конец, который устроит нас. И хотя  мы оба брошены в яму, брошены на растерзание одиночеству и неверию, мы, два чудовища, сумеем подняться выше, чем иные ангелы. Я не уползу в свою глубокую нору, скуля и воя, зализывать раны самолюбия – я дам им бой  с улыбкой и надеюсь победить.

***
- Тише, она спит, - прошептала я, грозя пальчиком В.В., пока мы проходили на кухню. Он сжался, чтобы занимать в пространстве как можно меньше объема, и проскользнул вслед за мной на цыпочках.
- А что с ней? – взволнованно спросил он.
Я налила ему отменно крепкого чаю и ласково улыбнулась.
- Не беспокойтесь, обычная простуда. Это случается иногда, знаете ли, - пошутила я.
В.В. с шумом  отхлебнул из чашки.
- Ты такая добрая, - сообщил он мне потрясающую по своей новизне и свежести изложения вещь. Я украдкой фыркнула в рукав.  – Так заботишься о ней.
- Я же её лучшая подруга.
Мы посидели молча. В.В. тянул чай, как лошадь на водопое – хлюпая и лопоча губами. И как с таким можно…? Невообразимо это, к счастью, – не то ещё приснится, оборони Господь, в качестве ночного кошмара.
Пора было приступать к заключительной главе. Автор взял в пальцы перо и занес его над чистым листом бумаги… Легкий скрип, чернильная клякса, первые строки.
Добрая   я,  надо же! Прости Господи!
Я состроила необходимое в данную ответственную минуту скорбное выражение лица и начала:
- Мне придется сказать вам правду, Вячеслав Вячеславович. Наша дорогая…
- Что с ней? – быстро спросил он.
Я стерегла его и успела перехватить прежде, чем он достиг двери.  Я не боялась, что он мог разбудить Её  (Она, по моему искренне дружескому  настоянию, приняла сильное снотворное), но с беснующимся от тревоги человеком говорить по душам было бы значительно сложнее.
- Сядьте! – строго приказала я, без труда заставляя здоровенного дядьку опуститься на табурет. Подчинился ли он моей неожиданной для всех присутствующих, не исключая и меня саму, силе или моему тону, но он послушался и затих.
- Она не совсем больна. Она сделала аборт.
Даааа… в этот миг лицо у В.В. было такое, словно аборт только что сделали ему, причем без наркоза, по живому телу. Отчего-то мужчины чрезвычайно пугаются всего, что связано с вынашиванием и рождением ребенка – впрочем, зачатием они занимаются с огромным удовольствием. Я пошла на внезапный штурм.
- Да, она сделала его, бедняжка, потому что доктор… - я сотворила паузу, которой воспользовалась, чтобы заломить руки в горестном порыве и при этом не сбиться  с дыхания, - …доктор сказал ей, что рожать – это самоубийство. И в этом виноваты вы!
Рука моя сама собою выбросилась вперед, и указательный палец уткнулся в изрытый морщинами высокий лоб В.В. Он  вздрогнул и начал трястись мелкой дрожью.
- Я не думал, что она забеременеет… - пролепетал он.
Тут я дала себе полную волю.
- «Оне не думали»! Оне никогда не думают, что женщина рискует жизнью по их милости! Что за безответственность! И это вы называете любовью?!
Иногда старый добрый пафос замечательно действует на потрясенные умы. В пафосе много крику, воплей, закатываний глаз, пены у рта, рыданий на коленях и театральных поз – всё это встряхивает ленивое неискушенное воображение (в особенности мужское, которое при виде проявления женщиной любых эмоций, будь то радость или гнев, с готовностью цепенеет и забивается в угол).
- Но я так любил бы этого ребенка, - захныкал В.В. – Своего ребенка…
- Это был даже не ваш ребенок! – перебила я его в необыкновенной запальчивости. И тут же замолчала, испуганно прикрыв рот ладонью.
Сначала он спокойно смотрел на меня и улыбался. Я забеспокоилась, не переиграла ли я по сценической неопытности?  По-моему, вышло на диво естественно – в особенности этот якобы невольный негодующий выкрик.
Потом он вдруг поднялся  с места и надвинулся на меня:
- Что ты сказала?!
Ну, теперь держись, душенька. Не сробей.
Я смерила его ледяным взглядом и медленно, почти по слогам повторила:
- Это был не ваш ребенок. Не от вас.
Он схватился за голову.
- Чей же?!
- Неважно. Теперь его всё равно уже нет, - чем невозмутимее я буду держаться, тем лучше. – Вы бы никогда не узнали правды, если бы я случайно не проговорилась.
Он стоял, отупело глядя на меня. Я толкнула его обратно на табурет – он осел, словно ком сырого теста. Сейчас из него можно было лепить всё, что угодно.
- Она изменила мне? – негромко спросил он, и по его тону я точно определила степень его отчаяния. Она была велика. Весьма.
Я пожала плечами:
- Не думаю, что она считала это изменой. Она же была свободна – вы сами позволяли ей быть такой, не правда ли?
В.В. машинально кивнул. 
- Она не любила себя связывать какими бы то ни было обязательствами, в том числе обетами нерушимой верности. Вы всё об этом знали, Вячеслав Вячеславович.
Новости совсем пришибли его, он молча слушал, но я знала, что мои слова остаются в его на время оцепеневшем сознании, зацепляются изогнутыми коготочками за мозг, чтобы успешно паразитировать там ещё очень долго. Я и истина повергли его во прах.
- Если бы не предупреждения врача, она родила бы этого младенца, подкинула его вам, и вы бы растили чужого ублюдка, как своего. А после, через несколько лет, она, конечно, рассказала бы вам, кого вы называете своим сыном или дочерью, плод чьего семени она выносила под видом вашего. Представьте, как вам было бы больно узнать об её наглой лжи, как мучительно было бы видеть  ребенка, отцом которого является посторонний человек, которого вы, возможно, никогда даже не встречали – или, напротив, которого считали своим другом или другом дома, пожимали ему руку,  с которым ели за одним столом… и спали с одной женщиной, - безжалостно закруглила я эту длинную фразу. 
В.В. встрепенулся, но его сил не хватило на большее – он сгорбился, обхватил себя руками и трясся, словно в ознобе. Если для него и наступал Катарсис, он вряд ли сумел оценить его чудесный пряный вкус.
- Что же мне теперь делать? – спросил он, умоляюще глядя на меня, как паломник на чудотворную икону.
И что им непременно понадобилось знать мое мнение? Я святая, мудрец или семейный психолог? Я добиваю их подлыми ударами, а они чуть не молятся на мою доброту и сострадательность. Кретины!
- Простить её. Это один-единственный грех этого беззаветно любящего вас (Да как же! – нежно пропел во мне ехидный внутренний голосок) создания. Поддержите её, помогите пережить испытания, доставшиеся ей на долю – и ваша взаимная любовь  вновь расцветет, только окрепнув от пережитых трудностей, и…
Он скомкал крылья  моего вдохновения, решительно  заявив:
- Я ненавижу её и никогда не буду с ней. Кончено! – и он резко опустил ладонь, словно разрубая что-то её ребром. – Немедленно ухожу отсюда.
Кажется, он ждал от меня пылких возражений и пламенных уговоров, потому что замолчал и выжидательно поглядывал на меня. Я опустила голову в знак полнейшей  покорности жестокой и несправедливой женской судьбе.
- По крайней мере, проститесь с ней, - воззвала я к нему. – В память о вашей чистой любви.
Он хотел что-то сказать – вероятно, сделать замечание по поводу исключительной «чистоты» этой любви, но сдержался.
- Вы всё-таки замечательная девушка, - растроганно произнес он. – Так верны ей в невзгодах. У вас найдется лист бумаги?
Как не найтись, если я, человек предусмотрительный и замечательная девушка, запаслась им, а также карандашом, заранее и живо достала их из ящика кухонного стола.
В.В. разложил лист на столе и задумался.
- Что мне написать ей?
Беспомощность человечества начинает меня очень утомлять. Они даже отчитать неверную любовницу не в состоянии самостоятельно. Однако ученику инквизиторов унывать не пристало, и я принялась диктовать:
- «Прощай!
Я знаю о твоих шашнях, шлюха, и мне это надоело. Никогда не пытайся поговорить со мной или добиваться встречи. Ничего, кроме ненависти, я к тебе отныне не испытываю».
Кратко и поэтично. На хлестком словечке «шлюха» В.В. замялся, но я пояснила ему, что нанесенное Ей оскорбление подействует на Её гордость и самолюбие и гарантированно подвигнет на то, чтобы последовать приказам В.В., содержащимся в прощальной записке. Он согласился со мной и со вдохом поставил точку и отчетливо различимую подпись.
Я вымыла посуду, оставшуюся после нашего чаепития, напоследок привела кухню в порядок (я же её лучшая подруга!) и оставила послание В.В. на столе на самом видном месте. В.В. снова на цыпочках, отворачиваясь и едва не отплевываясь, прокрался в прихожую, оделся и вышел первым.
Я прошествовала вслед за ним не спеша – куда мне теперь спешить, когда произведение дописано и все слова выведены на бумаге? Инквизиторы гордились бы мной, своим учеником.
Внизу, у подъезда, мы с В.В. навсегда разошлись в разные стороны. Я остановилась посреди заметенной сугробами тропинки и, подняв голову вверх, смотрела на теплые разноцветные вечерние окна. Белый снег, черное небо и золотистый свет, падавший из окна, расположенного прямо надо мной. Минуту я купалась в его свете, но потом окно внезапно погасло – должно быть, там легли спать. Надеюсь, им приснятся хорошие сны о мягком порхающем над землей новогоднем снеге, а не яростные костры Инквизиции и едкий дымок горелого мяса.
А я, очутившись в белесой зимней темноте,  загадала желание, чтобы мне приснился мой добрый друг Эрик. И чтобы я приснилась ему…

Отредактировано жюли де мираваль (2008-11-25 08:31:51)