Вот, мое летнее творение. Прошу оставлять хоть какие-нибудь отзывы, мечтая быть принятой в сие изысканное общество фикрайтеров.

ЗАПИСКИ ПРИЗРАКА ОПЕРЫ

Отблески сотен свечей играют на темной поверхности озера. Зеркала закрыты красными бархатными портьерами. Желтые свечи отбрасывают отсветы на серые стены и, колеблясь, освещают правую половину его лица. Она опускает глаза и, наклоняясь, погружает руки в холодную темную воду.
– Почему ты здесь?
Ей смешно слышать этот вопрос.
– Мне хотелось увидеть тебя.
– Для чего? – он пытливо смотрит ей в глаза и опускает взгляд, вспомнив о том, что на нем нет маски.
– Для того чтобы ты понял, почему я поступила именно так. И простил меня.
– Как ты могла подумать, что я должен что-то тебе простить?
– Я причинила тебе много боли. И я должна сказать тебе: я люблю тебя. Но я люблю тебя как Ангела, как вдохновение, как саму любовь, а не человека. – Она виновато опускает голову, не чувствуя, как сильно ему хочется просто прижать ее к себе и избавить от объяснений и лишних слов. Ее кудри падают ей на лицо, заслоняя ее красоту от его жадного взгляда. Он стремится запечатлеть в памяти каждое ее движение, чтобы потом бережно вызывать эти картины в воображении.
– Ты подарил мне самое большое счастье в мире – петь. Я хочу, чтобы ты знал, что я никогда больше не была и не буду так счастлива. Но жизнь больше искусства.
– Только любовь больше искусства. Искусство – это то, ради чего стоит жить, любовь – то, ради чего стоит умереть. Искусство дает все надежды в жизни, любовь – надежды на после-смертье.
– Ты любишь меня и теперь?
– Как ты можешь спрашивать меня об этом? Разве ты не знаешь?
– Я имею в виду – и теперь, когда я мертва?
– Мертва?! Ты умерла?..  – чуть слышно шепчет он.
Я вздрагиваю и просыпаюсь на скомканных ледяных простынях.
– Кристина… Умерла…
Я так давно привык к этой мысли, что сам не понимаю своего удивления, пришедшего в сегодняшнем сне, в котором я почему-то видел себя со стороны.
***
Сейчас так странно думать о минувшем… Кажется, что в старом полуразбитом зеркале чуть прорисовываются смутные силуэты тех людей и событий, которые давно ушли из жизни, потом они становятся все ярче, объемнее, оживляют запыленное стекло и оживают сами.
Кажется, я прожил не меньше трех жизней: до нее, с ней и после нее. Не много ли для одного человека?   
Поднимаясь из своего подземного царства в помещения за сценой, я смотрю в маленькое круглое окошко и вижу небольшой кусочек улицы Скриб – мостовую, экипажи, запряженные белыми и гнедыми лошадьми, закат холодного красного цвета; дамы под руку со своими кавалерами проходят мимо окошка, не подозревая о том, что кто-то там, внизу, жадно наблюдает за их лицами и движениями – лицами и движениями необыкновенно счастливых людей, которые не ценят свою свободу. Иногда мне кажется, что я ненавижу их всех – ненавижу за то, что они ничем не отличаются друг от друга, за то, что они могут ходить по улицам, не боясь показать друг другу собственные лица – ведь даже самое глупые, бесчувственные, самовлюбленные черты не идут ни в какое сравнение с моими…
У меня есть музыка. У меня всегда была музыка. Все мои воспоминания, так или иначе, связаны с ней: я помню жалобный плач дешевой скрипки в руках ярмарочного скрипача – больного старика, который умел извлекать из своего разбитого инструмента божественные звуки – по крайней мере, тогда они казались мне божественными; я помню глухой хохот барабанов на базарной площади в Мадриде возле цыганского балагана, в котором меня показывали, словно редкое животное; я помню свое первое ощущение от Оперы – нескончаемые сопрановые вокализы и громкое стройное пение хора.   
Кто ты, человек, в эту минуту читающий мои записки, как увлекательный роман с подземельями, призраками и роковой любовью? Друг ты или враг? Кто бы ты ни был – романтик, скептик, циник – знай, что для меня самого моя жизнь вовсе не захватывающий роман и не сюжет для оперы, а длинный мрачный реквием с одной-единственной божественной темой – «Кристина, я люблю тебя…» 
Я стар, но мне кажется, что я прожил очень короткую жизнь. Наверное, это происходит потому, что я слишком многого так и не узнал.
Я не мужчина, а ничтожная пародия на него. Я писал о страсти, не испытав ее до конца. В моей жизни было всего несколько прикосновений: касание рук матери, мягкая ладонь мадемуазель Жири в первые минуты нашего знакомства, когда она схватила меня за руку, увлекая за собой в подвал, и руки и губы Кристины. Нежные тонкие руки Кристины всегда оставались одинаково спокойными – брала ли она с крышки пианино стопку нот или гладила мою кожу. А мне хотелось, чтобы ее руки горели и дрожали под моими прикосновениями, чтобы она задыхалась от желания быть со мной рядом, как тогда, на единственном представлении «Торжества Дон Жуана»...
Интересно, она любила меня хоть мгновение? Хотя бы тогда, когда она поднималась по спиральной лестнице навстречу мне? У нее в волосах была такая яркая роза, и она с каким-то затаенным страхом смотрела на меня. И совсем не потому, что страшилась увидеть мое лицо, а потому что боялась снова поддаться силе Музыки Ночи. Глупый, самоуверенный, но испуганный ребенок! Прекрасная, идеальная женщина...           
Они навещают меня по очереди. Чаще других приходит Кристина – всегда разная: то такая, какой я увидел ее в первый раз, маленькая девочка, кокетничающая сама с собой перед зеркалом; то подросток, впервые услышавший голос ангела и свято поверивший сказке старого Дааэ; то – взрослая женщина, приблизившаяся ко мне так близко, как этого не делал никто раньше. Я снова протягиваю к ней руки, но теперь я стою по эту сторону зеркала, а она – по ту. Чувства обманывают меня, мне кажется, что прожитых лет и не было, что мне по-прежнему тридцать пять лет, что я, несмотря на свое уродство, все же молод и полон жизни, что она вот-вот войдет в комнату и через зеркало попросит Ангела дать ей еще один урок. Чего стоит все мое отточенное мастерство и совершенное владение голосом? Одного ее слова, произнесенного шепотом.
Ночь миновала. В свое окошко я вижу рассвет – еще совсем бледный, тусклый, бесцветный.  Все еще спит – и улица, и дома на ней, и театр – все спят, кроме меня. Мне много лет, но я знаю, что не умру еще долго. Я даже нашел себе занятие – пишу – нет, не реквием и не заупокойную мессу, а концерт для скрипки с оркестром в фа миноре. Работа идет медленно, но скоро уже закончится. Правда, я не знаю, что станет со всеми моими произведениями после моей смерти. Наверное, они так и останутся под землей. Странно и жутко думать о том, что труды моих одиноких лет никому не нужны, что все эти листки, каждая нота на которых – молитва, крик, проклятие и слеза – истлеют от сырости… Есть ли смысл писать ноты, которых никто никогда не споет и не услышит? Но я не могу жить, не изливая душу листам с одинаково ровными нотными строчками. 
***
Все умерли.
Давным-давно скончались господа Фирмен и Андре, очень давно умер мсье Рейе, нет в живых и мадам Жири, и Карлотты – всех моих друзей и врагов. Целая эпоха ушла в прошлое, канула в вечность, словно ее никогда и не существовало.     
Кристина умерла три года назад, я узнал об этом из газет.
И виконт умер. Все умерли, умерли все, кто знал ее, все, кто мог бы принести на ее могилу цветы. Все, кроме меня. Вечность этой фразы...                                                   
***
На этих словах обрываются записки, найденные в 1935 году в подвалах сгоревшего театра «Опера Популер».

Отредактировано smallangel (2011-06-26 21:05:13)