eva braun, спасибо большое за такую оценку! И особенно за  "настоящего Эрика" *-p .

Продолжение пишется, к сожалению, не очень быстро -- из-за элементарной нехватки времени. Пока ничего более конкретного сказать не могу. Но как только буду в состоянии что-то выложить -- обязательно это сделаю.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

...Скользкая, сочащаяся влагой каменная стена поблескивает в колеблющемся свете факела… В руке дрожат теплые девичьи пальцы… С душераздирающим скрипом, медленно раскрывается заржавленная дверь… Я не хочу, не хочу туда!!! Но мое желание не имеет никакого значения в реальности, лежащей по ту сторону сна. Я знаю, что будет дальше: мне предстоит снова прожить, минута за минутой, этот ужас, это омерзение… И нет и не будет силы, способной избавить меня от этого… Стиснув со стоном зубы, я делаю шаг вперед — в поток нестерпимого света и зноя — и…

— Проснись, проснись… Тебе снится что-то страшное…

Что это? Где я? Мягкий, приглушенный свет. Встревоженные серые глаза. Бледное лицо в обрамлении распущенных каштановых волос. Теплая рука гладит меня по голове и, словно раздвинув завесу сна, втаскивает в другую жизнь.

— Тебе приснилось что-то страшное, — повторяет она.

Постепенно — не сразу — я возвращаюсь из сна. Однако реальность, которую я вижу вокруг себя, кажется еще менее реальной, чем та, откуда я вернулся. Погруженная в полумрак чужая комната. Окна, занавешенные светлыми шелковыми шторами с редкими цветочками. Прямо передо мной на светлом пузатом комоде — старинные часы в фарфоровом корпусе с цветами под стеклянным колпаком. Китайская ширма с пагодами и райскими птицами. Хрупкая фигурка в вязаной шали, накинутой прямо поверх белой ночной сорочки, заботливо склонилась надо мной. Сестра милосердия. Стоит у края хрустящей белоснежной постели, источающей нежный запах фиалок. А в постели лежу я… Я — в чужой постели. В постели женщины. Моей женщины?..

Не зная, как ведут себя в такой ситуации представители рода людского, я молча смотрю на нее. Она снова протягивает руку, проводит по моей щеке, и тут только я понимаю, что щека мокрая.

— Я кричал? — Охрипший голос звучит глухо.
— Стонал. Ляг удобнее и постарайся заснуть — все пройдет, — ласково говорит она.

Я снова закрываю глаза и поворачиваюсь на бок. Заснуть… Как бы не так… Заснешь тут… Но ей-то лучше думать, что я сплю. Опять уснул. Как будто и не просыпался. Однако как все просто: подошла, погладила по голове — и нет кошмара… Она поправляет на мне одеяло, снова проводит легкой рукой по волосам, и я слышу наконец тихий звук удаляющихся шагов. Ну вот. Теперь тихонько повернемся…

В щель между створками ширмы виден дальний угол комнаты. У стены — старинное бюро карельской березы, на нем — лампа с матовым стеклянным абажуром в виде цветка. За бюро, вполоборота ко мне сидит она. Волосы волнистыми прядями свисают вдоль щек, закрывая лицо. Немного наклонив голову набок, она сосредоточенно пишет что-то в толстую тетрадь, время от времени энергично тыкая пером в стоящую перед ней хрустальную чернильницу. Очень интересно! Что же это такое пишет среди ночи баронесса фон Беренсдорф, в то время как в ее постели мирно почивает чужой мужчина? Надеюсь все же, что не трактат по нумизматике. Тогда что? Роман? Тоже мне, графиня де Сегюр… Послал же Бог такую чудачку! Едва не фыркнув от смеха, я улегся поудобнее, по-прежнему не упуская из виду эту Жорж Санд… Ни о каком сне не может быть и речи. Однако мне есть чем заняться: я буду думать. Мне надо многое и о многом подумать… Подумать…

…Баронесса фон Беренсдорф громко сморкалась в промокший платок своего соседа по даче, когда дверь в гостиную отворилась и на пороге застыла ее пышнотелая прислуга. Несколько мгновений она в оцепенении смотрела на мои пальцы, крепко сжимавшие распухший нос ее хозяйки, но потом, героически справившись с непередаваемым набором чувств, попеременно отражавшихся на ее румяном лице, все же нашла в себе силы задать вопрос, ради которого пришла:

— Барыня Елизавета Михайловна, обед-то подавать?

Два покрасневших от слез серых глаза вопрошающе взглянули на меня из-под мокрых ресниц. Я лишь пожал плечами.

— Накрывай на двоих, Наташа, — звонко ответила она, не сводя с меня сияющего взгляда.

Это было ошибкой. С моей стороны…

Проходя вслед за ней в соседнюю комнату, я поймал на себе печальный взгляд барона фон Беренсдорфа. Мой несчастливый соперник задумчиво взирал на меня с фотографии, висевшей рядом с иконкой неопознанной святой. Украдкой подмигнув ему, я бесшумно прищелкнул пальцами и поспешил вслед за его вдовой.

Стол был накрыт на двоих. Закрыв дверь на ключ, она обернулась ко мне.

— Можно? — беззвучно, одними глазами спросила она и, не дожидаясь ответа, протянула руку и осторожно сняла с меня маску…

Этого момента я ждал — ждал и боялся — все эти часы, что прошли с нашего ночного прощания на крыльце. Я знал, что он наступит, что мне придется снова предстать пред ней беспомощным и жалким в своем уродстве… но все равно я не был готов к этому. Внутренне сжавшись в комок и удивляясь собственной кротости, я тем не менее безропотно снес эту немыслимую в иных обстоятельствах выходку, безуспешно пытаясь прочесть в ее глазах малейший признак страха или отвращения. Но нет — ничего… Ее бледное лицо не выражало ничего, кроме доверчивой радости, облегчения и… А, да бог с ним… Не знаю я, как определить это выражение, да и в определении ли дело?

Она пригласила меня к столу, мы уселись друг против друга…

…В последний раз я ел на людях в рефектории, в тот самый день — первый мой день в монастырских стенах, окончившийся кровавым побоищем в классной комнате. Да и тогда я не столько ел, сколько пытался затолкать в себя хоть что-то, не снимая маски. А уж без маски… Этой роскоши я не позволил себе ни разу с тех самых пор, когда еще в родительском доме меня, пятилетнего уродца, кормила Жюстина. Даже тогда, два года назад, когда я имел счастье в течение двух недель принимать у себя в подземелье моего Ангела, я ни разу не посмел притронуться к еде в Ее присутствии. А ведь после ужасной сцены, разыгравшейся в первый Ее визит ко мне, Она (о, добрая, невинная душа!) настояла, чтобы я оставался при Ней без маски. Но разве мог я оскорбить Ее взор столь омерзительным зрелищем — видом насыщающегося чудовища? В течение тех пятнадцати дней я садился за стол единственно ради того, чтобы быть рядом с Ней и любоваться изяществом, с каким Она вкушала мое скромное, но изысканное угощение. Лишь поздно ночью, когда Она мирно засыпала в матушкиной комнате, я позволял себе утолить голод, которого, по правде говоря, почти не чувствовал…

…И вот по собственной воле я восседал за столом напротив пусть и не чужой мне теперь представительницы рода людского и терпел немыслимые муки, отправляя в рот — мой рот! — куски какой-то еды, пережевывая их у нее на виду, глотая, и при этом пытаясь еще что-то говорить, поддерживать светскую беседу. И это я, который без маски всегда чувствовал себя более голым, чем Адам после грехопадения!

Тем временем, сидя напротив меня, она трещала без умолку. Отважная сестра милосердия… Она решила всем своим поведением доказать и мне, и себе, что все в порядке, что мы и правда просто обедаем, коротая время за милой беседой. Глупая синица!.. Разве не замечал я, как она отводит глаза в сторону. Отводит, чтобы не смотреть на меня… Почему? Чтобы не смущать меня своими взглядами? А может, потому, что мой вид — вид насыщающегося чудовища — внушал ей отвращение? Правда, насытиться чудовищу так и не удалось. Кусок не лез мне в горло, несмотря на все ухищрения моей визави. С трудом удерживая нож и вилку вспотевшими руками, я мысленно следил за мерзкой холодной струйкой, ползущей под одеждой вдоль позвоночника. Но что же это со мной? Почему я терплю все эти адские мучения? В других обстоятельствах я не допустил бы подобного унижения, а тут…

Извинившись, она поднялась из-за стола, чтобы поменять тарелки и подать следующее блюдо. Благоразумная, догадливая Лиз. Она отослала свою прислугу, чтобы та не смущала своим присутствием ее уродливого, угрюмого гостя, и теперь сама хлопотала у буфета. Воспользовавшись ее невниманием, я пренебрег приличиями и украдкой вытер салфеткой скользкие ладони и покрытый испариной лоб… Эрик, способный любого подчинить своей воле, заставить плясать под свою дудку. Эрик, с легкостью манипулирующий окружающими. Где он, этот замечательный Эрик? Негодуя на самого себя, я констатировал, что перестаю быть хозяином положения: ощущение, которое я испытывал когда-то, много лет назад в присутствии той юной дурочки и которое снова вернулось после нашей недавней встречи, будто бы утратило былую силу и остроту. Ну что, что заставило меня согласиться на ее приглашение отобедать? Разве не понимал я, насколько мучительной будет эта процедура? Насколько немыслима сама попытка «быть как все люди» в такой ситуации?

Тем временем она поставила передо мной очередную тарелку с неопределяемым на вид и запах произведением ее кухарки и снова уселась напротив, не переставая болтать какую-то чепуху об особенностях русской кухни. (Русская кухня — вот уж поистине словосочетание, нелепее которого я в жизни не слышал!) Я уже приготовился к продолжению пытки, как вдруг она умолкла и, слегка наклонившись над столом, накрыла ладонью мою руку, нервно комкавшую еще совсем недавно крахмальную салфетку. Вздрогнув от мягкого прикосновения, я поднял глаза… Лучистый взгляд полный нежного сочувствия и дружеской поддержки, теплым потоком пролился в сердце, наполнив его мучительной и сладкой болью…

Окончание этого знаменательного обеда я помню с трудом. В памяти осталось лишь чувство неимоверного облегчения, с которым я покинул наконец столовую баронессы фон Беренсдорф, превратившуюся для меня на это время в настоящую «камеру пыток». Вновь очутившись в ставшей уже привычной для меня обстановке уютной гостиной, с лампой под кружевным абажуром и спасительным роялем, я полез в карман за маской.

— Не надо… Прошу тебя… — Взяв меня за обе руки, она смотрела снизу вверх преданным собачьим взглядом. — Вернее, делай, как хочешь, как тебе лучше, только…

Привстав на цыпочки, она робко поцеловала меня сначала в одну щеку, потом в другую, потом в глаза, в лоб… И как накануне, я не нашел ничего лучше, как, оторвав ее от пола и притянув к себе, спрятать лицо у нее на плече. А потом с ощущением удивительного дежа-вю, я отнес ее на руках уже на ее диван и усадил к себе на колени. Но дальше все было по-другому.

— Что это?.. — слегка отстранившись от меня, она нежно провела пальцами по моему лицу. — Как это?.. Когда?..
— Никак и никогда. — Я пожал плечами. — Я такой родился…
— Родился?.. — Она растерянно посмотрела мне в глаза, словно ее удивил сам факт моего рождения. — Конечно же — родился… — задумчиво повторила она и сжала мои руки в ладонях: — Расскажи мне о себе. Я же ничего не знаю…
— А что вы хотите знать, сударыня?
— Всё, — выпалила она и поспешно добавила: — Всё, что ты сам захочешь мне рассказать…

И я рассказал ей всё. Всё, что захотел. Вернее, всё, что смог, ибо что-то подсказывало мне, что далеко не все обстоятельства жизни Monsieur Erik’a найдут понимание и отклик в душе этой сестры милосердия. Но и того, чем я мог позволить себе поделиться с ней, хватило надолго. Остаток вечера я усердно работал языком, сам поражаясь своему невесть откуда взявшемуся красноречию. Приключения маленького уродца Тьерри, воспитанника монастырской школы Кловиса Леруа, «живого трупа» и «сына дьявола» Эль Грильо, циркача-фокусника Эрика Грийона, мага и чародея Фарруха аль Фарансави складывались сами собой в увлекательную историю, полную красочных и захватывающих подробностей. О, этих подробностей могло бы быть и гораздо больше, пожелай я того. Но я не пожелал, сочтя за благо оставить маленькую баронессу в счастливом неведении относительно некоторых из них. Нет, я не произнес ни слова лжи — терпеть не могу врать, считаю это ниже своего достоинства. Просто кое о чем я умолчал, а кое-чему придал особый оттенок, отчего мой рассказ только выиграл в стройности и правдоподобии. И то сказать, разве подчас не выглядят небылицами самые правдивые истории? И что может придать им должной убедительности, как не умело затушеванная деталь или легкое смещение акцентов?

Она слушала, затаив дыхание, лишь сжимая в самые драматические моменты мои пальцы да изредка откликаясь короткими возгласами или полудетскими вопросами: «Какой ужас!», «О, сударь!..», «Правда?», «Так и сказал?» Однако, когда мой рассказ приблизился к русскому периоду, нахлынувшие воспоминания оказались сильнее ее, и она принялась то и дело перебивать меня:

— А помнишь, как я застала тебя на берегу Волги?.. А как ты выступал на концерте у дядюшки?.. А как?..
— …а как ты свалилась в обморок от страха в зачарованном замке? — передразнил я ее тоненьким голосочком.
— И вовсе не от страха, — засмеялась она, — а от избытка впечатлений… А помнишь?..
— Сударыня, я вынужден призвать вас к порядку. Вы сами попросили рассказать историю моей жизни, а теперь перебиваете. Я так не закончу и до завтра…
— И не надо… — тихо отозвалась она в ответ. — Ты знаешь, я готова вечно сидеть вот так и слушать твой чудесный голос… Вечно… Вот так — сидеть и слушать… — повторила она и, переплетя свои теплые пальцы с моими, крепко сжала их.

Несколько мгновений я молча смотрел, как шевелятся от моего дыхания каштановые волоски, выбившиеся из уложенного на макушке свободного узла. Я не знал, что ответить. Слова, словно крысы из-под ног, разбежались вдруг куда-то, оставив в мозгу гулкую пустоту. Лица ее я не видел — я сам усадил ее на диван спиной к себе — так, чтобы во время рассказа она не сверлила меня своим обезоруживающим лучистым взглядом. Оторвавшись наконец от созерцания шелковистых волос, я взглянул на ее руки, продолжавшие играть моими пальцами, и тут только заметил, что на левой нет кольца. Простое обручальное кольцо, знак ее вдовства, с которым она не расставалась и которое немало раздражало меня, — вчера еще оно поблескивало на ее безымянном пальце, напоминая о ее прошлом… И вот его нет! Нет!!! Черт возьми!!! Едва не поперхнувшись исступленным торжеством, я сделал над собой усилие и, прокашлявшись, снова пустился в плавание по бурному морю своих изрядно подправленных воспоминаний. Не без труда вылавировав между опасными рифами «восточной эпопеи», я с успехом выбрался наконец на относительно спокойную поверхность парижского периода…

— Строительный подряд?! Не может быть!

Удивлению ее не было предела. Черт побери, похоже, эта подробность моей жизни поразила ее больше, чем королевская охота на тигра в индийских джунглях, которую я столь старательно расписывал четверть часа назад!

— Что, собственно, вас так удивляет, баронесса? Разве я женщина, коей данный вид деятельности неприличен? Или вы считаете, что я гожусь только на то, чтобы услаждать своей игрой и пением слух благородных дам? Смею вас заверить, сударыня, что Эрик обладает и иными талантами и на любом поприще, в любом деле, за какое бы он ни взялся, неизменно добивается успеха, не сравнимого по величине с жалкими достижениями представителей рода людского. Надеюсь, вам еще доведется в этом убедиться.

Однако, следует признать, что я все же несколько покривил душой, ибо, скажи мне какой-нибудь чудак лет пятнадцать назад, что я стану подрядчиком на стройке, буду усердно выписывать накладные, расчетные ведомости и заниматься прочей чепухой, я бы, наверное, прореагировал не менее бурно, чем маленькая баронесса. Но…

*

…Когда я увидел ее сидящей в кресле, сердце мое сжалось. Эта встреча не входила раньше в мои планы. Давно, еще в монастыре, вернее, покидая его навсегда, я решил, что никогда не увижу ни ее, ни отца. Моя связь с семьей прекратилась в тот момент, когда Малыш Тьерри, захлебываясь рыданиями, смотрел в приемной начальника школы на закрывшуюся дубовую дверь. Все, что было после этого — их совместные приезды, короткие визиты одного отца, — это уже были отношения чужих друг другу людей, совершенно чужих. Даже моя переписка с матерью не имела ничего общего с исполнением сыновнего долга или проявлением материнской любви. Я никогда не написал бы им, если бы меня не точил изнутри этот червь...

…Он презирал меня, я знаю, презирал и ненавидел с самого моего рождения — отец, человек, чья кровь течет в моих жилах. Он сам породил на свет это чудовище — меня, и, породив, возненавидел с первых мгновений. Красивый, холодный, надменный,— как еще мог он относиться к жалкому выродку, опозорившему его перед всеми? А выродок — что ж? — он платил ему тем же. Конечно, не с самого рождения. Нет, Малыш Тьерри обожал своего папеньку, едва ли не больше чем маменьку. Он всячески старался угодить, понравиться ему в те редкие минуты, когда его не успевали отослать наверх. Но старания несчастного урода были тщетны — за все годы, проведенные под крышей родного дома, отец не удостоил его ни единым теплым взглядом, ни единым словом, обращаясь к нему исключительно через мать: «Пусть он уйдет», «Сударыня, скажите, чтобы он не смотрел на меня так — меня это раздражает», «Почему он опять здесь, когда я дома?» Сколько раз, когда Жюстина торопливо уводила меня наверх и оставляла одного в уютной тюрьме, полной игрушек и книжек с картинками, я изливал в горючих слезах все свое отчаяние и неразделенную любовь к этому… гаду. Все переменилось после того, как Малыш Тьерри превратился в Кловиса Тьерри Шильдерика Леруа, угрюмого пансионера школы при монастыре Св. Антония. Я стал другим, и другими стали мои чувства. Вынужденный жить в окружении врагов, я понимал, что главный мой враг остался там, в отчем доме, рядом со все еще любимой матушкой, и часто, лежа на соломе среди питомцев брата Доминика, я представлял себе, как вырасту, стану знаменитым мореплавателем, героем, увенчанным победами, и как презиравший меня отец будет посрамлен и повержен моей ослепительной славой. Он увидит, кто есть кто на самом деле — кто из нас по-настоящему велик и кто кого должен презирать! С годами слава великого мореплавателя стала периодически менять свой облик, превращаясь в славу то великого музыканта, то не менее великого изобретателя, но в рисовавшихся мне картинах одно было неизменно: достигший заоблачных высот на неважно каком поприще, я попирал ногами совершенно раздавленного отца, понявшего наконец, какого замечательного сына он презирал и ненавидел.

То письмо стало первым шагом к осуществлению моего замысла. Я написал его месяца через два после того, как Людвиг предложил мне остаться у него в замке. Мое положение при его дворе было более чем неопределенно — как впрочем и то, в котором я оказался при дворе Насреддина Каджара. Однако я с самого начала почувствовал силу своего влияния на этого странного мечтателя, а потому мой официальный статус меня волновал мало. Для письма в родительский дом я взял бумагу с вытисненным гербом короля Баварии. Тон мой был безмятежно-почтителен — ни дать ни взять письмо от любящего сыночка, отъехавшего на каникулы и соскучившегося за две недели пребывания вдали от родного дома. «Дорогой батюшка…» Ха! Представляю, что с ним стало, когда он вскрыл этот сверкающий белизной конверт с королевским гербом! Он, не видевший ничего кроме своих строек, просидевший всю жизнь в нашем паршивом городишке, не бывавший в лучшем обществе, чем общество мэра этой жалкой дыры и его прихлебателей… И вдруг письмо, помеченное знаками королевской власти. И от кого — от этого жалкого выродка, которого он собирался заживо похоронить в монастыре!

«Дорогой батюшка! Искренне надеясь, что Вы, а равно и любезная моему сердцу матушка, пребываете в добром здравии, спешу принести Вам свои извинения в столь долгом молчании. Глубокая печаль и раскаяние охватывают меня, милый батюшка, при мысли о том, как должны были Вы беспокоиться о судьбе Вашего любимого сына, исчезнувшего на столь долгий срок из поля Вашего зрения. Заверяю Вас, что Ваши волнения были напрасны, я здоров и все эти пять лет нахожусь в прекрасном расположении духа, поскольку меня окружают чудесные люди, чье благородство и добропорядочность не позволяют и мечтать о лучшем. В настоящее время, я имею несказанное счастье пользоваться высочайшим покровительством Его Величества короля Баварии Людвига Второго Виттельсбаха, предоставившего мне честь служить капельмейстером при его блестящем дворе. Как видите, любезный батюшка, я немало преуспел на поприще музыкального творчества, но, впрочем, надеюсь, что успехи мои этим не ограничатся, в чем меня заверяет и Его Величество, благорасположение коего к моей персоне и моим творениям поистине удивительно, а доброта и щедрость не знают границ. Что же до моего молчания, я не смел докучать Вам, не добившись в жизни определенных успехов, кои позволили бы мне честно предстать пред Вашим строгим отеческим взором…» И так далее, и тому подобное. Я до сих пор помню это письмо наизусть: в течение нескольких дней я вылизывал его, оттачивал стиль, повторяя вслух и про себя фразу за фразой, добиваясь этого изысканного подобострастия, скрывавшего под собой поистине непристойную наглость.

К сожалению, мне не суждено было убедиться в силе воздействия этого совершенного образчика эпистолярного жанра, в коем я преуспел не меньше, чем в музыке. Не без трепета вскрыв через несколько дней конверт с ответом, я увидел матушкин бисерный почерк. В сдержанно-ласковом тоне ее короткого письма я уловил скрытое недоверие и укор. Она-де очень рада, что я дал о себе знать, поздравляет меня с такими значительными успехами и надеется, что я и впредь не стану забывать о ней и буду время от времени сообщать о своем житье-бытье. Дальше в нескольких словах следовало описание их жизни: отец работает, брат учится в школе, сестра, которой я так и не видел, скончалась три года назад. И всё. Ни намека на возможное свидание, ни приглашения посетить их. Я долго думал, как мне быть дальше, и через несколько дней все же отправил ей ответ. Буквально несколько слов, но уже совсем в другом тоне, обычном, ровном, разве что несколько суховатом. Несмотря ни на что, обижать ее мне почему-то не хотелось. С тех пор наша переписка не прекращалась. Право регулировать интервалы между очередным обменом письмами я оставил за собой. Иногда проходили месяцы, иногда — годы, прежде чем я брал в руки перо и выводил своими каракулями несколько строк, адресованных единственному человеку, к которому продолжал испытывать нечто похожее на любовь.

Последнее письмо я отправил ей из Рима. Я только что вернулся тогда из Стамбула, последнего пункта моего трехлетнего паломничества по Востоку. За все эти годы я не писал к ней ни разу. Фаррух аль Фарансави был человеком без прошлого, без будущего, без родины (несмотря на «говорящее» имя). Он жил только нынешним днем — как впрочем и Эрик Грийон, — однако там, в «благоуханном аду», это не новое для меня ощущение сиюминутности бытия приобретало особую остроту… Дааа…

Приглядев на морском побережье домик, где я собирался провести в покое и творческом уединении ближайшие несколько лет, я готов был уже уладить последние формальности и внести задаток, когда пришел этот ее зов отчаяния. Она звала меня, звала к себе, впервые в жизни — и я бросил всё.

…Прямо с вокзала я помчался к ней на улицу Курсель. Этот адрес был мне давно известен: я еще из России писал ей туда. Отец перевез свою семью в Париж за несколько лет до этого, когда дела его пошли в гору и он вознамерился оставить провинцию и попытать счастья в разраставшейся как на дрожжах столице. Респектабельный квартал, которого, казалось, не коснулась разруха периода Коммуны, добротный дом, квартира в антресоли. Дверь открыл пожилой слуга, в котором я сразу признал Антуана, мужа Жюстины, выполнявшего у нас в Фекане роль слуги за все про все — от дворецкого до конюха. Поняв, кто перед ним находится, он всплеснул руками, засуетился как-то по-стариковски и, приняв мой плащ и шляпу, проводил вглубь квартиры. Пройдя сквозь какие-то помещения, которых я не заметил, я шагнул через порог указанной мне комнаты и остолбенел. Двадцать лет скитаний, терзаний, приключений словно испарились. Я снова был Малышом Тьерри и снова стоял посреди матушкиной комнаты, где вот-вот должен был начаться урок игры на фортепьяно. Время здесь остановилось. Вот шелковый полосатый диван, вот резная этажерка с безделушками, среди которых почетное место занимает внушительных размеров страусиное яйцо в серебряной оправе — предмет моего детского вожделения. Мебель в стиле Луи-Филиппа, кружевные салфеточки на спинках и подлокотниках вычурных кресел, столик с рукоделием и рядом с ним — повернутое к окну кресло, большое вольтеровское кресло, то самое, сидя на краешке которого, матушка, запинаясь и подыскивая слова, объясняла своему уродцу-сыну, как ему следует вести себя в монастырской школе, куда его отвезут завтра…

Застыв посреди комнаты, словно по волшебству перенесенной в эту чужую квартиру прямо из моего детства, я ошеломленно озирался по сторонам и не сразу заметил молодого человека, стоявшего возле кресла спиной к окну и напряженно вглядывающегося в меня глубоко посаженными светло-карими глазами. Одного взгляда на его миловидное лицо, обрамленное еще по-юношески редкой бородкой, было достаточно, чтобы понять, кто это. Жан-Поль, мой брат, тот самый, из-за которого меня отослали в монастырь — чтобы своим видом я не дай бог не напугал малыша или чего доброго не сглазил (последнее соображение, естественно, принадлежало темной, необразованной Жюстине). Он был удивительно похож на отца, так же хорош собой, хотя его совсем молодому еще лицу недоставало той надменной холодности, которой были всегда отмечены черты Александра Теофиля Леруа.

Ее же я не узнал…

Она сидела в кресле лицом к окну. Брат взглядом подозвал меня, я обошел кресло и… Нет, это не она… В костлявом, съежившемся, бледном до синевы личике не было ничего от моей красавицы-матушки… Из-под кружевного чепца выбивались седеющие волосы, уложенные старомодными бандо. Светло-карие глаза отчаянно смотрели на меня из глубины темных глазниц. Она стала похожа на меня самого — да, это был тот же лик смерти — всё то же, за исключением заострившегося носа, который казался непомерно большим и неуместным на этом жалком лице.

— Тьерри, мой мальчик, ты приехал… — услышал я такой ласковый, такой знакомый голос — и бросился к ее ногам:

— Матушка!..

Ибо это все же была она, моя матушка… Бедная, бедная, что же с ней случилось? Почему она такая? Я спрятал лицо в складках ее капота. Это все, что я мог сделать, чтобы выразить свою нежность, — ведь на мне была маска, снять которую мне никто не предложил. В наступившей напряженной тишине я почувствовал, как она быстро прикоснулась к моему плечу — прикоснулась и тотчас отдернула руку. Как хорошо помнил я это невольное прикосновение и столь же невольный жест отвращения! Сколько раз в детстве, в порыве материнского чувства, она вот так же пыталась приласкать меня и тут же отдергивала руку, не в силах совладать с омерзением, которое внушал ей весь мой облик! И если тогда, двадцать лет назад, этот жест повергал меня в отчаяние, то теперь он отрезвил не в меру расчувствовавшееся чудовище. Вскочив на ноги, я, не произнеся больше ни слова, церемонно поклонился тому, что осталось от моей матери, и вылетел прочь из комнаты моего детства.

— Тьерри, Тьерри!.. — душераздирающе закричала она за моей спиной. — Жан-Поль, верни его, верни сейчас же!.. Он не может так… так… — и она надрывно закашлялась.

Красавчик нагнал меня уже в прихожей. Если бы не Антуан, замешкавшийся с моей шляпой, только бы они меня и видели! …А ведь и правда, успей я тогда уйти из ее дома, всё — всё! — в моей дальнейшей жизни могло сложиться совершенно иначе… Есть над чем подумать… Впрочем, стоит ли? Нехотя я снова прошел за братом в комнату в стиле Луи-Филиппа и встал перед ее креслом.

— Прости, прости меня!.. — простонала она, в отчаянии заламывая руки, напоминавшие птичьи лапы. — О, нет, я знаю, ты не можешь простить!.. Ты прав… Меня нельзя простить… Скоро, очень скоро я предстану пред Ним, но и Он может не простить меня… Пусть! Пусть! Не прощай! Но прояви милосердие! Ты должен, ты сможешь, ты — сильный, умный, талантливый… Помоги!..

Она умоляюще смотрела на меня снизу вверх, надеясь увидеть какой-то отклик на свои мольбы. Но что могла она разглядеть на лице, закрытом куском черной ткани? Я молчал. Усмотрев в этом молчании поощрение к продолжению разговора, она заговорила вновь, поминутно останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

— Пойми, я обещала ему, твоему отцу… Я поклялась… Я должна выполнить клятву… Он так страдал, так страдал… Всю жизнь… Мы оба страдали… Когда-нибудь ты поймешь, мой мальчик, что это были за страдания… Поймешь и простишь нас… Хотя мы не заслуживаем прощения, ни я, ни он… Нет, нет!!!

Она снова закашлялась, и Жан-Поль бесшумно подскочил к креслу, чтобы поправить ей подушки. С извращенным удовольствием я отметил, как в благодарность она ласково погладила его по волосам и потрепала по щеке.

— Умирая, он оставил завещание… — переведя дух, заговорила она более спокойным тоном. — Мы должны были бы дождаться тебя, чтобы вскрыть его, но ты исчез на долгих три года… А теперь ты приехал, какое счастье!.. Он все оставил вам с Жан-Полем, поровну, все — и деньги, и главное — свое дело… Ты знаешь, он так дорожил своим делом, он приобщал к нему Жан-Поля с юности…Жан-Поль умненький мальчик, способный, у него все хорошо получается, но он еще так молод, так неопытен… Он не справится один, его разорят, пустят по миру! Ты же знаешь… Впрочем, откуда тебе знать?.. Тут, в Париже, нужно быть все время начеку, нужен огромный опыт, жизненный опыт, иначе — смерть, смерть!.. Если бы еще я могла за ним присмотреть, присоветовать, поддержать… Но ты же видишь… Я скоро… Как он будет один — мой мальчик?.. Его сожрут эти акулы… Он останется нищим… Погибнет!.. Я так боюсь за него… Тьерри, Тьерри! — она снова стала срываться на крик. — Забудь прошлое, помоги мне! Помоги ему! Ведь он твой брат! Дай мне умереть спокойно… Вместе вы не пропадете… Я знаю, ты зол на отца, я помню, помню то твое письмо… Ах, сколько яда! Сколько в нем было яда!!! Ты прав, но умоляю — забудь все, помоги!!! Ты можешь проклясть меня, его — твоего отца, но вот твой брат — он ничем не виноват перед тобой! Помоги ему! Поддержи его!.. Ведь ты любил меня, мой мальчик, правда? Ради этой любви! Умоляю…

Я смотрел на ее залитое слезами сморщенное личико, на новоиспеченного братца, растерянно моргавшего позади кресла, и страстно желал одного — чтобы все это скорее закончилось. Но она не унималась:

— Он… он так любил свое дело, — снова повторила она. — Гордился им. Шутка сказать, начать в провинции и добиться успеха в самом Париже. Когда с ним случился удар, он больше всего боялся, что вместе с ним погибнет и его детище. У его смертного одра я поклялась, что сделаю все, чтобы этого не случилось. Но я же не знала!!! — снова повысила она голос. — Я не знала, что последую за ним так скоро!!! «Братья Леруа. Строительный подряд и отделочные работы»… Это я напомнила ему о тебе, посоветовала ради спасения фирмы призвать тебя в компаньоны Жан-Полю. Ведь ты столького добился в этой жизни, и все сам, сам, благодаря своему таланту, своей жизнестойкости. Помоги ему, Тьерри! Поклянись, что ты не оставишь его после моей смерти и исполнишь нашу волю! Поклянись!!! Умоляю тебя!!!

О господи! Я решительно не понимал, почему какая-то строительная контора вызывает такую бурю эмоций. Было бы из-за чего так расстраиваться. Можно подумать, что речь идет о гибели целой империи. Но видеть ее страдания мне было невыносимо. В сущности, что мне стоило произнести это короткое слово: «Клянусь»? Да ничего. Я столько раз уже произносил его в своей жизни, особенно в последние годы, что оно утратило для меня всякий смысл.

И я произнес его еще раз, мысленно оставляя за собой право позабыть о нем, как только сочту нужным.

— Я знала! Знала! — воскликнула она, вложив в этот торжествующий крик последние силы. — Мой мальчик! Иди сюда… — И она протянула ко мне свои птичьи лапки.

Я нерешительно шагнул вперед и опустился на одно колено у ее кресла. Схватив костлявыми пальцами мою руку, она притянула ее к себе и прижала к сухим губам. Это уже было выше моих сил: содрогнувшись всем телом, я вскочил на ноги и, пробормотав слова извинения, пулей вылетел вон, чуть не опрокинув по пути красавчика брата, который тут же последовал за мной.

Не слушая его смущенных, сумбурных объяснений, я быстро оделся и, пообещав не далее как вечером сообщить адрес гостиницы, в которой остановлюсь, поспешил убраться из родительского дома.

Отредактировано Seraphine (2008-04-15 22:52:35)

Vika SP, Nemon, Astarta, cпасибо вам за теплые слова*fi* .

opera, я так и думала, что Вы оцените именно этот кусок, про смещение акцентов . Отдельное спасибо Вам, как всегда, за детальный анализ и  за оценку эрикиного эпистолярного таланта .

Vika SP, не надо ничего удалять:)

Сейчас собралась более-менее с мыслями, могу чуть подробнее ответить про лицо. Не про диагноз, а про то, почему родню колбасило, а Лизу -- нет. Лиза ведь тоже, если верить ее дневнику , испугалась, когда он "открыл личико". Значит, увидела она все же нечто 8( . И потом боялась показать свое отношение, боялась, что он заметит, как она по-настоящему к его "красоте" относится -- потому что сама была не уверена, что во второй раз "сдюжит" это зрелище. Но она просто мужественный, самоотверженный товарищ. И ее отношение к любимому человеку (которого она полюбила, когда он был завешен тряпочкой:)), оказалось сильнее его уродства. Про наросты с коростой и волосатыми бородавками ( -0  8( ) ничего не скажу -- не знаю, но дефективный нос (почти полное его отсутствие) и черепообразное личико вряд ли так уж соответствовали ее представлениям о прекрасном:).
А про рот я все время поминаю в память о Леру. Это там Эрик несколько раз обращал особое внимание Кристины на свой рот (в сцене с чревовещанием, например). По описанию в книге, он просто начисто лишен губ -- как щель.

Кстати, я сегодня в нашем магазине видела почти Эрика:). Парочка в кассу передо мной стояла. Так муженек -- лет 30-35 -- череп почище Филиппенко, только еще и длинный, худой, с прямыми как солома волосами, падающими все время на лицо. И выражение лица мрачно-недовольное. Ему бы еще нос оторвать, который короче нормы, но все же имеется, да в подвале несколько лет продержать, думаю, вышла бы просто прелесть 8( . Хотела даже сфотографировать тайком на телефон, да постеснялась:).

Отредактировано Seraphine (2008-04-16 00:25:07)