Опера, не сразу заметила Ваш пост. Сейчас последует реакция на сигналы .

Про мессу я тоже думаю, что все не так ужасно , правда, в подвале он сочинял и погребальную, и свадебную мессу -- так что сам  ход службы и текст  должен был знать .

Ну, вот  и обещанный кусочек

*

Ночь. Старинные томировские часы в готической башенке бьют половину третьего. Через минуту начнут звонить настенные часы здесь, в гостиной — вечно они отстают! Пора, пора идти. Но мне жаль будить ее. Она немало вынесла за сегодняшний день, устала. Шутка ли сказать — натерпеться стольких страхов с этим сумасшедшим, а потом… Мне все еще не определить словами, что же случилось потом. Это событие требует тщательного анализа, но сейчас мне не хочется философствовать. Этим делом я займусь позже, а пока я лежу на своей турецкой тахте, укрывшись огромной лисьей шубой, а рядом со мной под этой шубой, доверчиво уткнувшись носом мне в плечо, лежит женщина. Живая, настоящая женщина, из плоти и крови, женщина, которой несколько часов назад я овладел… «Женщина», «овладел»… Эти слова звучат столь странно, что мне кажется, будто я сплю или брежу… Хотя, сказать по совести: ни во сне, ни в бреду мне ни разу не приходилось видеть себя лежащим с женщиной под лисьей шубой.

Стоит мне повернуть немного голову, и я утыкаюсь носом — моим носом, тем, что заменяет мне нос! — в ее рассыпавшиеся по подушкам каштановые волосы, и сразу же голова моя идет кругом от причудливой смеси ароматов, которыми они благоухают. Свежесть весеннего воздуха, тончайший аромат фиалковой эссенции, которой душится эта сестра милосердия, и совсем особый, потрясающий запах — запах птички. Да-да, именно птички. Я сразу вспомнил его, этот чудесный запах, как только впервые прикоснулся к ее каштановым кудрям…

*

…Брат Доминик отнял это существо у своей трехлапой кошки. Не знаю, как оно называлось. Возможно, это был обыкновенный воробей, только еще птенец, не умевший летать. Кошка не успела искалечить его, и потому он оказался единственным полноценным созданием в нашей компании жалких уродцев и этим сразу снискал мое особое уважение. «На-ка, Чудик, подержи его, пока я не сооружу ему жилище». С этими словами брат Доминик протянул мне серо-коричневый комок, отважно взиравший на меня черными глазками. Мне было семь лет, и я, никогда в жизни еще не прикасавшийся к такому диковинному существу, благоговейно принял его в раскрытые ладошки. Комок оказался теплым и мягким. Под пальцами у меня отчаянно забилось маленькое сердечко. Помню, как, умилившись, я поднес птичку к губам, засунув ее под холщовую тряпку, заменявшую мне в ту пору маску. Тогда-то меня и поразил ее запах — нежный, теплый, живой, ни на что не похожий — «запах птички». От переполнившей меня нежности перехватило дыхание… Мне хотелось, чтобы брат Доминик никогда не переставал возиться с клеткой, чтобы нежный комок никогда не покидал моих ладоней, чтобы…

*

…Она вздохнула во сне и откинула голову в другую сторону. Осторожно высвободив затекшую руку, я немного отстранился, чтобы в неверном свете догорающего канделябра еще раз взглянуть на это чудо — женщину, спящую в моих объятиях. Нет, я не способен еще что-то анализировать. Мой разум не в силах постичь того, что произошло. Я могу лишь снова и снова, в десятый, двадцатый, сотый раз, словно упражнение из «Школы беглости», проигрывать в мозгу мельчайшие подробности сегодняшнего вечера, пока окончательно не свыкнусь с мыслью, что все это — реальная действительность…

…Итак, она сорвалась с места и бросилась ко мне. Обхватив меня обеими руками, она прижалась всем своим тельцем к моим костям и замерла, уткнувшись лицом мне в грудь. «Помешалась! От страха, от потрясения! Не выдержала и помешалась!» — мелькнула здравая мысль, и животный страх перед безумием мурашками пробежал у меня по спине. Но доверчивое тепло этого неожиданного прикосновения и самого меня лишило способности рассуждать здраво. Дрожа всем телом, я снова, как когда-то в юности, отчаянно раздирался между недоверием, желанием оттолкнуть, выгнать вон эту несчастную и доселе незнакомым, несказанным наслаждением, которое доставляло мне соприкосновение с этой нежной, но сильной и страстной женской плотью.

Плоть победила. Пока остатки здравого смысла тщетно пытались укрепить меня в мысли о ее внезапном помешательстве, руки мои сами осторожно сомкнулись у нее на спине, а потом, порывистым движением обхватив ее подмышками, оторвали от пола. Спрятав лицо у нее на плече, я вдыхал ее запах — теплый, одуряющий аромат настоящей, живой женщины. От дивного благоухания закружилась голова, и, чтобы не упасть и не нарушить нелепым падением очарования, непостижимым образом снизошедшего на все вокруг, я опустился на диван, все еще продолжая сжимать в руках свою диковинную ношу. Будто ребенок, сидела она у меня на коленях, все так же прильнув ко мне всем телом. Кругом было тихо-тихо, и только два сердца — мое и ее — бешено колотились в пространстве между нами. Летели мгновения, часы, годы, века — не знаю, я утратил способность ориентироваться во времени. Я сжимал ее все крепче и крепче, и это даже не я сжимал ее, — нет, сам я на такое вряд ли решился бы, — это мои руки, обретшие поразительную самостоятельность, не желали отпускать ее хрупкое тельце. Когда она слегка высвободилась и, чуть отстранившись, взглянула мне прямо в лицо, я оказался беззащитен под взглядом ее серых глаз, подернутых сверкающей пеленой слез. Напрасно пытался я разглядеть в этом взгляде признаки душевной болезни, толкнувшей ее на столь необъяснимый поступок: он был ясен и светился недоверчивой радостью и детской надеждой. Но вот она громко всхлипнула и, согнувшись в три погибели, припала зачем-то лицом к моей рубашке. «Нет, все же помешалась», — снова горестно воскликнул Эрик Благоразумный, и я опять почувствовал холодок первобытного, священного страха. А она уже целовала мою рубашку — исступленно, быстро-быстро, тихонько чмокая губами и щекотно тыча в меня своим аристократическим носом. Голова у меня шла кругом, я не понимал, что происходит, чего она хочет и что в такой ситуации должен делать я сам. Она же тем временем поднималась все выше, выше, осыпая мелкими частыми поцелуями мою грудь, шею, плечи… Зажмурившись и закинув голову назад так, что хрустнули шейные позвонки, я отчаянно пытался защитить, скрыть от нее свое лицо — ибо руки, мертвой хваткой вцепившиеся в худые плечики, по-прежнему отказывались прийти мне на помощь. Но мягкие ладони уже легли мне на виски, и, прерывисто дыша, она горячо целовала мой сотканный из смерти лоб, щеки, глаза… «Нет!!! Этого не может быть! Я не хочу!!!» — повис в тишине мой безмолвный крик, и брызнувшие из-под сомкнутых век слезы неверия, возмущения, протеста смешались со слезами безумия, струившимися по ее лицу. Открыв глаза, я снова увидел прямо перед собой — близко-близко — ее сияющий, просящий и одновременно дарящий взгляд, и снова не обнаружил в нем и намека на безумие… Ах, Эрик, тебе ли говорить о безумии? Не ты ли сам только что стоял на самом его пороге? Не ты ли чуть не спятил от обрушившихся на тебя неведомых впечатлений и ощущений? Право слово, есть от чего спятить… С исступленным восторгом, завладевшим всем моим существом, с каким-то благоговейным ужасом я почувствовал как прижимаются к моему безгубому рту нежные, теплые губы и… все вокруг исчезло. Не было больше ни залитой солнцем комнаты, ни весеннего дня за окнами, ни меня, ни ее — только эти неожиданно жадные, ненасытные, и одновременно такие целомудренные, такие восхитительно-нежные, трепетные губы, да еще маленький настырный язычок, упрямо пытавшийся разомкнуть мои стиснутые зубы. Разум и воля окончательно оставили меня, и я раскрылся — раскрылся весь, без остатка — навстречу этому маленькому наглецу, о существовании которого до сих пор даже не задумывался. И Эрик Благоразумный был с позором изгнан со сцены, и я — я один, без соглядатаев, без прихлебателей, без соперников — стал пить, пить, пить настоящую, живую, осязаемую любовь с этих губ, с этого язычка, с забавных задорных зубов, которых касался своими мертвыми губами. Все это длилось лишь несколько мгновений — или веков? — когда на меня полыхнуло вдруг уже знакомым, но сто крат более сильным жаром, и, застонав от пронзительной сладкой боли, я окончательно потерял голову… Я исчез, исчез совсем — остались лишь руки. И эти руки — искушенные, дерзкие, ловкие — стали вершить свое дело, словно они всегда помнили, знали, умели то, чего не помнил, не знал, не умел их хозяин. С невиданным проворством принялись они ощупывать, обшаривать ее тело, ее платье в поисках проклятой застежки. Она сразу поняла намерение этих цепких, этих сладострастных рук, и с готовностью стала помогать им. И слава богу — иначе еще немного, и проклятое платье было бы грубо сорвано с ее хрупких плеч. Ибо мне — моим рукам — невозможно было ждать, нам надо было сейчас же, сию секунду коснуться того, что скрывала эта нелепая, никому не нужная оболочка… Вопрос жизни и смерти… Да…

Итак, она лихорадочно помогала мне. Прерывисто дыша, словно за ней гналась стая волков, и неотрывно глядя мне в глаза, она уподобилась многорукому индийскому божеству, умудряясь расстегивать свои застежки и одновременно освобождать от ставших вдруг ненавистными тряпок мое мертвое тело. И вот мои пальцы уже осязают разгоряченный шелк ее нежной кожи, и ощущение это настолько ново, настолько ошеломляюще, что сам я едва реагирую на прикосновение ее жарких ладоней, проникших ко мне под рубашку и пылко ласкающих мои вечно ледяные кости…

…А руки все неистовствовали. Грубо, с какой-то первобытной силой одна из них рванула недорасстегнутый еще ворот, обнажая маленькую девичью грудь, другая же, обхватив пальцами тонкую лодыжку, к моему ужасу и восхищению, бесцеремонно дернула ее на себя. Ойкнув от неожиданности, она повалилась навзничь на диван, увлекая меня за собой и вновь подставляя для поцелуя свои мягкие, дивные губы. И я принял их и снова приник к ним своим безгубым ртом. Руки же все не унимались. Пока одна исследовала недра чудовищно тугого корсета, другая принялась непристойно шарить, рыться в бесконечных оборках задравшейся юбки, отыскивая там главное сокровище — цель тысячелетних устремлений всей мужской половины рода людского. Причудливо изогнувшись на подушках, она не спускала с меня неожиданно цепкого, лихорадочно-преданного взгляда распахнутых серых глаз, всячески поощряя меня и помогая мне. Мне было тесно, неудобно на проклятом жестком и узком диване, и, не долго думая, я сбросил ее на пол, на мягкий ковер, а сам упал сверху, накрыв ее пылающее лицо своей уродливой маской. Она что-то шептала мне прямо в ухо, горячо и страстно повторяя русские слова, но я не понимал ее. Я перестал понимать ее язык — язык человеческих слов, я понимал теперь только язык тела и сам говорил на нем. Да-да, я вдруг обнаружил, что прекрасно владею им, этим языком, изъясняюсь на нем с неожиданной легкостью и понимаю, понимаю, понимаю каждое ее движение — каждое слово, сказанное на этом новом, этом древнем языке. И мы продолжали этот чудной диалог…

Нет! Неправда! То был не диалог, то был дуэт — самый восхитительный, самый страстный, самый гармоничный, который я когда-либо слышал, когда-либо исполнял! А она… Она вела свою партию с таким искусством, с такой страстью, с такой искренностью, что я готов был вечно — вечно! — слушать ее, вторить ей, растворяться в ее страсти, в ее любви…

Однако мне не дано было насладиться сполна этой дивной гармонией! Внезапно я почувствовал, как моя уродливая душа рвется наружу, стремясь покинуть мертвое тело. Еще несколько мгновений — и, расправив мощные крылья, она взмоет ввысь, в небеса, в вечность… Откуда — не знаю, но мне было известно, что путь туда лежит через тело, через душу той, что все это время светила мне в лицо восторженным взглядом… Всем своим существом я устремился туда, в нее… Открывшаяся передо мной неведомая бездна необоримо затягивала внутрь… От головокружительной скорости захватило дух, я зажмурился… И тут безмолвный взрыв сотряс все вокруг! Я не видел, что происходит — глаза мои были закрыты, да меня это и не интересовало: я знал лишь, что вот он пришел, мой смертный час! Сдавленный крик торжества и сладкой муки вырвался из моего горла, и близко-близко, у самого моего уха, слабым эхом отозвался на него тихий предсмертный стон. «О боже!!! Как это прекрасно!!!» — была моя последняя мысль, и… я умер…

…Солнце ушло куда-то за дом, перестав лить в окна свой беззастенчивый свет. В комнате снова стало серо и уныло. Смерть была… Но не та, великая и долгожданная. «Маленькая смерть», как называют это явление природы мои остроумные соотечественники. Что ж, Эрик, теперь ты как все люди — по крайней мере, в чем-то. Разве не об этом ты мечтал? Только почему-то это не прибавило тебе радости. Ха! Недолго же ты торжествовал, Дон Жуан… Наваждение прошло, наступила предельная ясность. Плечом я чувствовал ее плечо — вот она, лежит рядом, на ковре, глядя в потолок. Холодна и молчалива. Не смеет пошевельнуться, не смеет повернуть голову. Можно только догадываться, что творится сейчас в ее душе. Баронесса фон Беренсдорф… Нет, она не сошла с ума — она обезумела от потрясения, от одиночества, от тоски. Именно так. Что еще, как не временное помрачение рассудка, могло заставить ее броситься в объятия к уроду, к чудовищу — ко мне? Любовь? Ну да, любовь… Как же, как же… Нам это знакомо, нам это не впервой, как сказал бы Степан… Что ж, баронесса, вы не одиноки. Вам выпала великая честь продолжить славную чреду женщин, любивших Эрика, бывшего Призрака Оперы. Госпожа Вильгельмина Леруа — моя мать, мадемуазель Кристина Даэ — моя ученица… Обе они питали ко мне нежное чувство — любовь!!! Только сильно разбавленную отвращением. Плюс стыд. Любовь, отвращение и стыд — вот набор чувств, которые Эрик внушает женщинам. Правда, между вашими предшественницами, баронесса, была существенная разница. Моя бедная матушка стыдилась своего отвращения, а Она… Она стыдилась любви — своей любви к чудовищу. Однако какая разница?! Все равно при таком соседстве никакая любовь не протянет долго!.. Вы тоже уже познали всё — и любовь, и запоздалое отвращение. Теперь вас гложет стыд… Господи!!! Спрятаться бы куда-нибудь, уползти, забиться в щель как таракану!

Рискнув наконец пошевельнуться, я протянул руку, чтобы достать из-под опрокинутого стула маску — мое прибежище, мою защиту от неприязненных взглядов. По крайней мере, она хоть как-то поможет и мне, и ей в последний раз посмотреть в лицо друг другу…

«Не смей!!!» Звонкий, девчоночий голос прозвучал дико и нелепо в гулкой тишине сгущавшихся сумерек. Вздрогнув от неожиданности, я застыл с маской в руке. «Не смей! — повторила она и вырвала у меня маску. — Как ты не понимаешь? Неужели ты опять собираешься прятаться от меня? Не смей! Я столько лет ждала тебя! Я не хочу больше этой глухой стены!» Я медленно повернулся к ней. Она все еще лежала на ковре, чуть приподнявшись на локте, растерзанная и растрепанная. Близко-близко от меня сияли серые лучистые глаза и бесстрашно смотрели мне прямо в лицо — в мое лицо! И снова я оказался беспомощен и безоружен перед ее распахнутым взглядом, в котором по-прежнему не было ни страха, ни отвращения — лишь смешное детское возмущение и… любовь?.. И это было так же невыносимо, как и ужас, и отвращение, которых я ожидал и боялся… И я не выдержал ее взгляда и спрятал лицо. Но не под маску, а в ее мягкие, душистые волосы, разметавшиеся по ковру. И волосы эти сразу намокли от слез, которые сами собой потекли у меня из глаз… Я лежал и плакал, шмыгая носом и всхлипывая, как маленький, а она нежно перебирала одной рукой мои волосы, а другой — тихонько похлопывала меня по руке, обнимавшей ее грудь…

Через какое-то время я проводил ее в ванную комнату, а сам стал готовить кофе — мне необходимо было чем-то занять голову, а главное — руки, проклятые руки, которые, будто чужие, болтались без дела вдоль моего туловища. Потрясающий аромат разлился по комнате, и тут я понял, что еще немного — и я просто сдохну от голода. Я как раз безуспешно пытался припомнить, что и когда ел в последний раз, когда в комнату вошла она — свежая и улыбающаяся. Слава богу, ущерб, причиненный мной ее туалету, оказался не так велик, как можно было предположить. Глядя на эту изящную, подтянутую молодую женщину, трудно было представить себе, что еще несколько минут назад она выглядела так, будто ей пришлось отбиваться от стаи голодных волков. Не без внутреннего трепета я взглянул ей в глаза, но по-прежнему не прочел в них ни тени страха. Остановившись на пороге, она смотрела на меня с нескрываемым удивлением и наивным любопытством, придававшим ее лицу уморительное выражение пятилетнего ребенка. Передо мной снова была маленькая Лиз времен моей юности. Мужественно выдержав этот взгляд, я рассмеялся ей прямо в лицо и отправился на кухню поискать чего-нибудь съестного. Особых запасов я не держу — Степан каждый день приносит мне еду из кухмистерской, — но кое-что раздобыть мне все же удалось. Свежий хлеб, остатки разных сыров, полбутылки отличного бордо шестьдесят восьмого года — пока я нес эти сокровища из кухни до гостиной, все внутренности у меня свернулись в болезненный узел. Новизна этого ощущения (не помню уже, когда в последний раз я так страдал от голода, — обычно я его не замечаю) только усилила впечатление фантасмагории, не оставлявшее меня в последние минуты. Я поставил свои трофеи на низкий столик и, взяв ее за руку, усадил рядом с собой на диван — место нашего недавнего грехопадения. Все было ново и странно: легкость и непринужденность, с которой я обнял ее и притянул к себе, простота, с которой я стал у нее на глазах уплетать за обе щеки сыр и хлеб, готовность, с которой она прижалась ко мне, когда я обхватил ее за плечи. Единственное, что внушало мне беспокойство, это мои руки, по-прежнему не желавшие повиноваться и причинявшие определенное неудобство. Мне было крайне неловко управляться с едой, продолжая одной рукой обнимать ее, но я ничего не мог поделать — я просто был не в силах разжать пальцы, вцепившиеся мертвой хваткой в ее худенькое плечо. Она сама пришла мне на помощь. Прильнув ко мне всем телом, она, словно так всегда и было, отламывала для меня хлеб, отрезала сыр, всячески ухаживала за мной, будто я и правда был одноруким калекой. Мы почти не разговаривали, только переглядывались время от времени, и она улыбалась мне, а я — ей. Можно было подумать, что нам не о чем говорить, что мы все уже переговорили, все знаем один о другом, что нам ничто уже не ново друг в друге. Тишину в комнате нарушали лишь позвякивание ножей и стаканов, да ее тихие вопросы: «Хочешь еще?», «Отрезать еще кусочек?», «Налить еще вина?» Я же за все это время не произнес ни слова. Пришел черед кофе, и мне пришлось-таки выпустить ее из рук. Я встал, разлил по тонкостенным чашкам обжигающую ароматную жидкость, вернулся на диван, но легкость ушла, и я не смог уже ни обнять ее, ни прижать к себе. Я видел, что и она стала более скованна: бодрящий напиток будто возвращал нас понемногу к действительности. В комнате повеяло холодом отчуждения. Молчание становилось тягостным. Она сидела, не смея — или боясь?! — взглянуть в мою сторону, а во мне снова начало шевелиться мрачное раздражение. Тихо отставив в сторону недопитую чашку с кофе, она поднялась и понуро направилась к двери. «Что с тобой, Лиз? Что с вами, баронесса?» — спросил я, стараясь ничем не выдать своих чувств. «Мне холодно» — солгала она. Но я не стал уличать ее во лжи и допытываться до истинной причины такой резкой перемены настроения. Выскочив в переднюю, я принес свою лисью шубу и, укутав ее, как куклу, бесцеремонно усадил обратно на диван. И удивительное дело: стоило мне коснуться ее, как все переменилось, встало на свои места. Серые глаза засветились благодарной радостью, мне снова стало легко и весело, а холод отчуждения оказался просто холодом, и причина его крылась в давно не топленной печи. Не без сожаления оставив ее одну на диване, я занялся печкой, а когда поленья запылали и я вновь обернулся к ней, то увидел, что она спит, утонув в огромной шубе…

…Ну вот, уже три. Теперь точно пора. Осторожно выбравшись из-под шубы, я наскоро привел в относительный порядок свою одежду, надел маску и присел на корточки у тахты. Спит. Спит как младенец, подсунув под щеку сложенные вместе ладони. Придется будить. Я провел рукой по теплой щеке. Открылись еще сонные, непонимающие глаза и воззрились на меня с недовольным удивлением.

— Пора, Лиз, — сказал я. — Пойдем, я провожу тебя домой. Ни к чему, чтобы видели, как ты выходишь отсюда.

Тяжело вздохнув, она покорно поднялась, оправила платье, пригладила волосы и, по-прежнему не говоря ни слова, поплелась за мной в прихожую.

На улице моросило. Прижав ее к себе, я с головой накрыл ее полой плаща — чтобы уберечь не столько от дождя, сколько от глаз случайного прохожего. Однако нам никто не встретился, и через две минуты мы стояли уже на крыльце ее дачи. В окнах было темно, прислуга, слава богу, спала. Она достала свой ключ, отперла замок, но войти внутрь все медлила. Вцепившись обеими руками в мой рукав, она молча смотрела мне в глаза лихорадочным, полным отчаяния взглядом, словно мы прощались навеки. Ее настроение передалось и мне: мне тоже вдруг стало страшно, что, едва мы расстанемся, чары этого безумного дня рассеются, и мы будем отброшены назад, в «до того, как…» Однако, с другой стороны, мне непременно нужно было — необходимо! — хоть на какое-то время остаться наедине с самим собой, чтобы разобраться в том, что произошло. В противном случае я чувствовал, что либо спячу, либо голова моя и сердце разорвутся от обилия впечатлений.

— Иди, поспи еще. Я приду, не бойся.

Я притянул ее к себе и поцеловал в лоб, совсем забыв, что на мне снова надета маска. Потом открыл дверь и, взяв ее за плечи, легонько втолкнул внутрь. Постояв еще с минуту на крыльце, я прислушивался к ее шагам в прихожей. Но вот она прошла в комнаты, и я развернулся и пошел прочь.

Отредактировано Seraphine (2008-01-18 00:19:15)

Опера, Вы, как всегда, подметили главное . Эта идея о дуэте, в котором вместо голоса Кристины выступает любовь Лизы, -- моя лучшая находка, как мне кажется *-p .

Бастет, не уговаривай, а то перекинусь на дамский роман и заброшу Эрика . Что вы все тогда скажете?

Ну а теперь выкладываю последний из написанных кусков. Дальше -- тишина . Но идеи есть, продумано почти всё, осталось записать. Дело за временем. Только вот с этим как раз проблемы <_< .

(Мне очень интересно, что Вы на ЭТО скажете )

-----------------------------------------------------------------------------------------------

Дождь припустил. Не обращая на него ни малейшего внимания, я хлюпал грязью по дорожкам ночного парка. Все оказалось так просто. Просто и гениально. Вот, значит, как это бывает? Выходит, я и правда как все — как все люди?! И все со мной в порядке, и было в порядке всегда?.. И я напрасно трусил все эти годы?! Боже!!! Пораженный внезапной мыслью, я как вкопанный застыл посреди глубокой лужи. Сколько времени упущено!!! Вся жизнь — коту под хвост?!!! Сорок лет, мне скоро сорок лет!!! А я лишь сейчас по-настоящему узнал, что значит жить, понял, что я вовсе не такое чудовище, каким считал себя все эти годы, — ну разве что наполовину… Силы небесные!!! Ведь все это могло случиться и раньше, гораздо раньше?! Услужливое воображение немедленно принялось рисовать безумные картины — одна невероятнее и восхитительнее другой… Если бы я только знал!.. Если бы мог знать… Если б… «Если бы у моей тетушки были колеса, она была бы омнибусом». Немецкая поговорка, приводившая меня некогда в восторг своей абсурдностью, как нельзя вовремя всплыла из глубин памяти. И правда, о чем это я? Раньше… Когда — раньше? Где — раньше? С кем — раньше?!!! Эрик, старый ты осел, разуй глаза: разве сегодня произошло бы что-то, если бы эта кроткая сестра милосердия сама не набросилась на тебя, как коршун? Разве осмелился бы ты когда-нибудь сам подойти к женщине с такими намерениями? Да никогда в жизни!!! Так какого же черта?!!! «Раньше»… Если осталась в тебе хоть крупица здравого смысла, ты признаешь, что подобные мысли в отношении Той, о Которой ты сейчас подумал, по меньшей мере нелепы. Вспомни, как передергивало Ее от одного твоего случайного прикосновения? Как сам ты чуть не отдал концы от Ее поцелуя — невинного, сестринского, в лоб? А такое…

Не знаю, что больше отрезвило меня — собственное ли благоразумие и рассудительность или ледяная вода, постепенно наполнявшая ботинки, — но я резонно решил, что обо всем этом можно поразмыслить и в тепле. Увязая по щиколотку в грязи, я кое-как добрался до дома и, сменив промокшую одежду на халат, устроился на тахте под все еще лежавшей на ней шубой. Воздух наполнился нежным ароматом фиалок…

*

…Сверкая в лучах восходящего солнца, капля медленно ползла по белой, гладкой спине: сначала по ложбинке между лопатками, потом вдоль позвоночника, чтобы в конце концов сгинуть в глубокой впадине между упругими ягодицами… Не знаю, почему я пристыл именно к этой капле — вокруг их было множество. Как бы то ни было, ее путешествие по гибкому женскому телу так увлекло меня, что, потеряв всякое представление об осторожности, я вылез из куста и, как сомнамбула, сделал несколько неверных шагов по прибрежному песку. Громко хрустнула раздавленная ракушка, и она обернулась. «Ах, бесстыдник! Глядите-ка — и он туда же! — Она звонко рассмеялась, показав ровные белые зубы. — Это кто ж тебя научил подглядывать, дьяволенок? А ну кыш отсюда!» — и она притопнула на меня босыми ногами. Опомнившись, я заметался, как вспугнутый заяц, и, треща сломанными ветками, опрометью бросился через кусты прочь…

*

Что это мне вдруг вспомнилось?.. Странно. Я не думал о ней долгие годы. Да, собственно, я никогда больше не думал о ней после той последней встречи… Мими. Рыжая Мими… Впрочем, ничего удивительного, если разобраться…

Стоявшее высоко в небе весеннее солнце так разогрело черную ткань, что мне стало тяжело дышать. Однако я не торопился уйти в тень, продолжая сидеть на поваленном дереве около уединенного пруда и подставляя горячим лучам скрытое маской лицо. Часа полтора назад эти же лучи разбудили меня, преобразив до неузнаваемости мою одинокую берлогу…

…Я не заметил, как уснул, хотя ложился с твердым намерением посвятить остаток ночи размышлениям над невероятными событиями, случившимися накануне. Все время, что я спал, меня мучили сновидения: не мой обычный «мазендаранский» кошмар, а что-то совершенно новое, сумбурное, неуловимое. Обычно такие сны не остаются в памяти. Вот и теперь, проснувшись, я мог вспомнить лишь руки — несколько пар извивавшихся, словно змеи, женских рук, опутывавших, обнимавших, ласкавших меня, — и длинные локоны, то каштановые, то белокурые, то темно-рыжие, причудливо переплетавшиеся среди этих нежных, проворных, бесстыдных рук. Помню, еще во сне мне подумалось, что вся эта сложная композиция напоминает голову Медузы Горгоны с волосами в виде змей. Все еще пребывая под впечатлением от увиденного, я оглядывал спросонок свое жилище, с трудом узнавая его в потоках солнечного света. Все кругом обрело столь необычную отчетливость и определенность, что отошедшие в прошлое смутные события вчерашнего дня казались совершенно нереальными. Я склонен был уже отнести и их на счет разгулявшейся во сне фантазии, но тут взгляд мой упал на столик с остатками давешнего скромного пиршества: засохший хлеб, блюдо с обветрившимся куском грюйерского сыра, две чашки с недопитым кофе, два стакана с остатками рубиновой жидкости… Две чашки, два стакана… Глаза соскользнули ниже, туда, где на пестром ковре поблескивал изящный черепаховый гребень, выпавший из ее распустившихся волос, — еще одно свидетельство того, что все случившееся не было сном. И аромат фиалок, тонкий, но удивительно стойкий, по-прежнему нежной вуалью обволакивал мое тело.

Мелодичный звон вывел меня из сонливой мечтательности, и я в ужасе вскочил на ноги. Половина первого! Я проспал больше семи часов! Она же…

— Степан! — заорал я что было мочи, поворачивая ключ в двери и наспех прикрывая лицо маской. — Мыться! Бриться! Одеваться! Живо!!!

Появившаяся в дверном проеме рыжая голова понятливо кивнула, быстро скрылась, но через секунду появилась вновь.

— А завтракать? — хмуро поинтересовался этот тупой Лепорелло.
— Какой завтрак, дурья башка?! Все порядочные люди уже отобедали! Хватит болтать! Пошевеливайся!
— Болтать, болтать… — проворчал он. — Да все готово давно — только воду малость подогреть…

Не прошло и получаса, как, быстро умывшись, приняв холодный душ и чудом не перерезав себе в спешке горло бритвой, я вылетел, свежий и бодрый, на улицу и помчался туда, где меня ожидало живое свидетельство свершившегося накануне чуда. Однако по мере приближения к зеленой ажурной дачке решимость моя угасала, ноги словно наливались свинцом, шаги замедлялись. Оказавшись наконец у заветной калитки, я, вместо того чтобы толкнуть ее и войти в сад, поспешно развернулся и малодушно сбежал. С постыдной прытью я проследовал в парк и незаметно для себя очутился на берегу пруда, на том самом месте, где с месяц назад разыгралась одна из сцен этой странной истории. Сейчас, днем, в ярком солнечном свете все произошедшее снова показалось игрой моего больного воображения, хитроумной дьявольской выдумкой, ловушкой, подстроенной мне чьим-то извращенным умом. Нет, в таком состоянии я не мог двигаться дальше. Я не способен был трезво оценивать ситуацию, а это — страшный риск. Мне надо прийти в себя, спокойно подумать, все взвесить, составить очередной план действий. Она подождет. Кто сказал, что она вообще хочет меня видеть? Мало ли что там произошло в ее голове за эти часы, которые я так бездумно потратил на сон?

Я сел на поваленное дерево и, не снимая маски, подставил лицо солнечным лучам, приготовившись к хладнокровному размышлению. Однако в голову неожиданно полезли давно забытые картины…

*

Мими. Рыжая Мими. Красотка Мими. Безотказная Мими. Мими-Конфетка. Мими-Дурочка. Имен у нее было не меньше, чем у Эрика. Яркая, рыжеволосая, зеленоглазая, она притягивала взгляды всех представителей сильного пола, забредавших на эту окраину Арля. Трактир, где она работала, пользовался небывалым успехом. Видимо, потому-то его хозяин, папаша Любен, и закрывал глаза на шалости племянницы, вверенной его заботам братом, окончательно потерявшим надежду образумить свою распутную дщерь. Рассказывали, что отец Мими, зажиточный крестьянин откуда-то из-под Нима, несколько раз пытался выдать ее замуж, чтобы переложить таким образом ответственность за ее распутство на несчастного мужа, но каждый раз свадьба расстраивалась из-за очередной истории, в которую эта дурочка попадала по собственной глупости и невоздержанности. Правда, к тому времени, когда я узнал ее, эти страсти уже давно улеглись и родственники этой любвеобильной особы свыклись с мыслью, что из нее никогда не выйдет порядочной матери семейства и продолжательницы рода. Ей было уже немало лет — хорошо за двадцать, по меркам местного крестьянства, возраст для замужества почти безнадежный. Да и о каком замужестве можно было говорить! Во всей округе не было ни одного представителя сильного пола, который не воспользовался когда-либо услугами этой простодушной распутницы, не говоря уж о заезжих сластолюбцах, останавливавшихся в трактире папаши Любена хотя бы на одну ночь. Я не раз слышал, как эти скоты обсуждали ее, делились впечатлениями, смаковали свои ощущения, гоготали над ее глупостью и распутством. А она… Она была добрая душа, и каждый раз, отдаваясь очередному «ухажеру», делала это из искреннего желания порадовать и его, и себя. Точно так же подкармливала она остатками со стола бродячих собак, голодных цыганят, нищих паломников — всех, кто попросит у нее кусок. Жалкое, ничтожное существо без будущего, без надежды. Хотя сама Мими так не считала, ибо у нее была мечта, которая была известна всем вокруг — благодаря ее же болтливости — и над которой все потешались не меньше, чем над ее наивностью и доступностью. Мими намеревалась стать актрисой. Она мечтала об этом с детства (мне до сих пор непонятно, откуда могла взяться такая мечта у чумазой крестьянской девчонки, выросшей среди коров, свиней, гусей, тупых мужланов и визгливых баб), и с годами ее решимость сделать карьеру на парижской сцене не только не ослабевала, но напротив, разгоралась с большей силой. Она не упускала случая блеснуть своими актерскими талантами перед очередным мимолетным поклонником, то пускаясь в пляс, то фальшиво распевая какие-нибудь пошленькие куплеты, услышанные в одном из ярмарочных балаганов. Смотреть и слушать это было невыносимо, но ухажеры специально всячески подначивали ее, развлекаясь за счет бедной дуры еще и таким образом.

Впервые я увидел ее на ярмарке в Арле, куда Луисильо регулярно приводил свой цирк. Я тогда уже весьма продвинулся по карьерной лестнице, успешно перекочевав из гроба «живого трупа» в мрачное логово «сына дьявола», где потрясал воображение простодушных зрителей волшебными трюками, почерпнутыми из арсенала нашего «факира» Идриса и обогащенными моей собственной фантазией. Рыжая Мими неизменно присутствовала на всех представлениях: Луисильо пускал ее туда бесплатно в благодарность за ее доброе отношение к его собратьям, которые обычно не пользовались особой симпатией у местного населения. Она громче всех визжала и хлопала в ладоши, когда я в конце представления открывал свое лицо, искусно подгримированное сурьмой и кармином, делавшими мое уродство еще более зловещим и впечатляющим. Ее трудно было не заметить — рыжая шевелюра, будто факел, сияла среди замызганной толпы в убогом балагане, а чуть косящие глаза на круглом веснушчатом лице излучали детский восторг. В сущности, мне не было никакого дела до этой безмозглой потаскушки. Тогда, в мои неполные восемнадцать лет, меня занимали только две вещи: маленькая испанская гитара, доставшаяся мне в наследство от зарезанного Эль Лобо, и малышка Пахарито, черноглазая внучка Луисильо, первая любовь «живого трупа» и «сына дьявола» в одном лице. Я одинаково страстно жаждал овладеть обеими, и если в первом случае я не сомневался в успехе, то во втором был почти уверен в обратном, что, однако, нимало не умеряло моей жгучей страсти. Чтобы преуспеть в обоих начинаниях (я, как водится, наивно полагал, что успех второго мог быть обусловлен первым), я разработал, как всегда, четкий план и действовал, не отступая от него ни на йоту. Каждый вечер после представления, сунув за пазуху кусок хлеба с козьим сыром, я уходил подальше от табора и забирался в какое-нибудь укромное местечко: на виноградники, в полуразрушенную овчарню, одиноко торчавшую среди пастбищ, в густые заросли ивняка на берегу Роны или еще куда-нибудь. Там до поздней ночи я терзал струны своей новой пассии, стремясь достичь такого же мастерства, каким славился ее прежний владелец, пока в изнеможении не засыпал тут же, на траве.

В одно такое утро я был разбужен какими-то странными стонами и всхлипами. Протирая глаза, я подполз на четвереньках к краю кустарника (дело было у реки) и увидел странное зрелище: в двух шагах от моего убежища двое людей, мужчина и женщина, издавая те самые стоны и всхлипы, катались в обнимку по песку, словно пытаясь побороть один другого. Господи, каким я был идиотом в ту пору! Я ведь поначалу решил, что это драка, что мужчина напал на женщину, а она пытается освободиться. Слава богу, что у меня хватило благоразумия не броситься сразу ей на помощь! Хорош я был бы со своим благородным вмешательством! Нет, я решил подождать, понаблюдать, что будет дальше, и вдруг меня осенило! Я понял, что это такое — ТО САМОЕ! То, о чем я столько слышал, но чего никогда не видел и уж тем более не испытывал. То, чем занимался Пакито во время своих ночных вылазок, то, за что он, возможно, поплатился жизнью. Парочка продолжала куролесить на песке, сплетаясь в причудливых позах, пыхтя и стоная. Я же смотрел на них, не отрывая глаз, как завороженный. В общем, нечто подобное я себе и представлял, когда размышлял над этой стороной жизни представителей рода людского. А задумываться на эту тему я начал довольно давно, еще в монастыре, с тех пор, как стал время от времени просыпаться в мокрых штанах. (Ну и страху я натерпелся, когда это случилось в первый раз, надо признаться! Даже попрощался с жизнью, дурак: решил, невежда, что это какая-то страшная и притом неприличная болезнь. Месяца два промучился, пока случайно не подслушал откровения двух своих одноклассников, делившихся впечатлениями о точно таких же явлениях.)

Тем временем «влюбленные» расцепили свои объятия, и я узнал в них растерзанную и растрепанную Мими и заезжего коммивояжера, промелькнувшего накануне у меня в балагане. Торопливо приведя в относительный порядок измятую одежду, мужчина достал из бумажника банковский билет и, сунув его Мими за корсаж, поспешил прочь, в сторону города. Проводив его безмятежным взглядом, она достала купюру, разгладила ее и аккуратно завернула в носовой платок. Потом зевнула, сладко потянулась и, скинув с себя одежду, с разбегу плюхнулась в реку, подняв столп брызг. Я же остался в своем укрытии, безуспешно пытаясь побороть охватившее меня смятение. Впервые мне довелось приподнять завесу, скрывающую тайную, сокровенную, неведомую мне сторону жизни. Плоть, плотская любовь, страсть, физическая близость — все это мало касалось, мало интересовало меня. Я знал о существовании этого мира, но никогда прежде даже близко не подходил к его границам. И вот… Охватившее меня душевное смятение сопровождалось необъяснимыми, неслыханными ранее ощущениями во всем теле. Тяжело дыша и обливаясь холодным потом, я смотрел на обнаженное женское тело, мелькавшее в воде в нескольких метрах от меня. Но вот она наплавалась и медленно вышла на берег. Не подозревая о моем присутствии, она даже не пыталась прикрыться и стояла почти рядом со мной во всем великолепии своей наготы. Конечно, про великолепие — это слишком сильно сказано. Сегодня, умудренный опытом своих почти сорока лет, я понимаю, насколько грубо и топорно она была скроена. Но тогда, не имея возможности сравнивать, я буквально оторопел от красоты этого белого тела, сверкающего бриллиантами капель…

Итак, она обернулась, засмеялась, и я с позором оставил свой наблюдательный пункт, сгорая со стыда, проклиная свою неосторожность и мысленно клянясь, что ноги моей не будет больше в том месте. Но в следующую же ночь я снова был в своем прибрежном укрытии. И снова под утро я стал свидетелем любовных игр, которыми Мими забавлялась уже с другим кавалером, крестьянином, приехавшим на ярмарку продать каких-то не то гусей, не то поросят. На этот раз я был умнее и постарался ничем не выдать своего присутствия. Это повторялось еще несколько раз, чуть не каждое утро. Но ярмарка близилась к концу, и Луисильо засобирался в дорогу. В последнюю ночь перед отъездом я не пошел на свой наблюдательный пункт. Забавы забавами, но и дело надо было делать. Ибо, унаследовав после смерти Пакито, кроме гитары, и его предприятие, я продолжал время от времени промышлять конокрадством. Как и прежде, в ночь накануне отъезда цирка я и мои подручные (мне пришлось обзавестись парой сообщников из цыган моего возраста) проникали в какую-либо из наиболее богатых конюшен и уводили оттуда две-три лучших лошади. Потом мои помощники угоняли их на продажу, а я оставался у дороги дожидаться Луисильо. Конечно, мне было бы спокойнее и удобнее самому сбывать трофеи, но, в маске или тем более без, «живой труп» и «сын дьявола» был слишком узнаваем. Цыгане же для простого француза «все на одно лицо». Поэтому мне пришлось пойти на определенный риск. Риск этот, правда, был невелик: с тех пор, как я заступил место Эль Лобо, цыгане — и старые, и молодые — стали относиться ко мне с опасливым уважением и, принимая как своего, никогда даже не пытались обмануть или обобрать. Воры и пройдохи, они умеют быть поразительно честными.

…Неуклонно продвигаясь по небосклону к западу, солнце зашло за верхушку огромного старого дуба на том берегу пруда. Мне стало зябко. Я достал из жилетного кармана часы. Ого! Почти три! Я сижу здесь больше часа. А она там одна… Извелась, наверное, не знает, что думать… Как она смотрела на меня ночью на крыльце, как вцепилась в рукав, словно боялась, что я тут же растворюсь в воздухе. Бедная дурочка… Впрочем, с чего это мне ее жалеть? Мне и самому не сладко — ничуть не легче, чем ей. К тому же, я не удивлюсь, если она сейчас горько раскаивается в том, что произошло. А может, ее уже и в помине нет? Сбежала подальше от позора? Баронесса… Может, это было бы и к лучшему… «Прекрати гадать на кофейной гуще, жалкий трус! — сказал я себе как можно строже. — Ты сейчас же возьмешь себя за горло, встанешь и пойдешь туда. Что бы ни произошло, как бы тебя ни встретили — это будет лучше неизвестности. Ну, давай, поднимайся!» Глубоко вздохнув, я решительно встал и… сделав один шаг, снова сел на поваленный ствол, на тот его конец, куда достигали еще солнечные лучи. Посижу еще, пока солнце совсем не скроется за деревьями. Недолго — полчаса, не больше… Уехала она или ждет — в любом случае, мне незачем спешить. Для меня это ничего не изменит. А она? Что ж, потерпит, ничего страшного… Я закрыл глаза и снова вернулся к своим воспоминаниям…

…Первым, что я увидел, забравшись в то утро в кибитку после очередной вылазки на конюшню, были рыжие кудри Мими и ее чуть косящие зеленые глаза, сонно воззрившиеся на меня с моего собственного места. Как выяснилось впоследствии, каким-то невероятным образом этой потаскушке удалось уговорить Луисильо взять ее с собой. Она все-таки вознамерилась и правда исполнить свою заветную мечту — покорить парижские театральные подмостки, для чего, видимо, и копила деньги, без устали трудясь на ниве продажной любви. Несговорчивый обычно старик цыган пошел на неслыханную вещь — принял, хоть и на время, к себе в табор женщину не цыганку, да еще и с такой сомнительной репутацией. Впрочем, цыгане народ благодарный, а Мими всегда была столь добра к ним — не в пример своим согражданам, — что они рады были оказать ей услугу. Как бы то ни было, она стала на несколько недель моей спутницей. Мне пришлось окончательно уступить ей свое место в кибитке — благо стояла поздняя весна, а в седле я держался прекрасно и чувствовал себя верхом не менее непринужденно, чем в каком-нибудь бархатном кресле. Все это время Мими усердно помогала цыганским женщинам в хозяйственных делах, возилась с чумазыми цыганятами, поддерживала чистоту в балаганах, когда цирк давал представления в том или ином захудалом местечке. Однако по всему ее облику было видно, что она немыслимо скучает. Мы не общались: как и остальные, она сторонилась зловещего «сына дьявола», лишь изредка опасливо поглядывая в мою сторону, когда я скакал верхом рядом с ее кибиткой. Правда, она продолжала неизменно визжать громче всех во время моих представлений. Я по-прежнему старался не упускать ее из виду. Нет, упаси боже, она ни разу не тронула, да и не могла тронуть моего сердца, принадлежавшего в ту пору черноглазой цыганской девочке, однако таившиеся в ней женские чары, ее чувственность, проявлявшаяся абсолютно во всем, в каждую секунду ее существования, не могли не волновать мое живое тело, каким бы мертвым оно ни казалось на вид.

…Маленькая испанская гитара пела и всхлипывала в моих руках. Мне понадобилось немного времени, чтобы овладеть ею: несколько месяцев упорных занятий вдали от людских глаз и ушей — и вот она послушно дарит мне свой волшебный голос, подчиняясь моей воле, моим малейшим капризам. Однако я не спешил делиться своими успехами с представителями рода людского. Моя музыка, прежде всего, нужна мне самому — так остается сейчас, так было и тогда, — и я по-прежнему каждый вечер уединялся со своей новой подругой, уходя подальше от табора, чтобы в одиночестве сполна насладиться ее волшебными ласками. До глубокой ночи, а то и до утра извлекал я из нее чудесные звуки, то вспоминая душераздирающие напевы Пакито, то импровизируя и сочиняя свои мелодии, казавшиеся мне ничем не хуже, а часто и гораздо лучше всего того, что я слышал ранее. И в такие моменты мне никто не был нужен, даже черноглазая Пахарито, чье сердце я намеревался растопить своим искусством.

В ту ночь я играл с особым упоением. Почему? Боюсь, не вспомню. Единственно, могу сказать, что ночь была чудо как хороша: темная, хоть глаз выколи, бархатная, душистая, теплая и свежая. Дело было где-то в окрестностях Орлеана. Размотав пестрый цыганский платок, скрывавший обычно мое лицо вне представлений, я сидел на берегу озерца и, спрятавшись за большим валуном, наполнял непроглядную тьму переливчатыми рыданиями маленькой гитары. Послышавшийся неподалеку шорох заставил меня прервать игру и обернуться. В нескольких шагах смутно белела какая-то фигура. «Кто здесь? — раздался приглушенный голос. — Кто это тут только что играл?» Это была Мими. «Эль Грильо», —буркнул я, снова наматывая на голову платок. «Дьяволенок? — хихикнула она, подбираясь ближе. — Какая красивая музыка… Сыграй еще». — «Вот еще», — мысленно ответил я, взбешенный ее бесцеремонным вмешательством в мои планы, но вслух не произнес ни слова. Осторожно ступая в темноте, Мими тем временем подошла совсем близко и уселась на траву рядом со мной. «Ну сыграй, что тебе стоит? — безмятежно продолжала она таким тоном, будто мы были знакомы с детства. — Давай, Дьяволенок, не ломайся». И она подтолкнула меня локтем в бок. «Не Дьяволенок, а — Сын дьявола!» — раздраженно поправил я и, возмущенный этой неслыханной фамильярностью, отодвинулся подальше. «Фу, какой бука! — засмеялась она низким грудным смехом. — А в балагане-то, в балагане какие штуки выкидываешь! Сын дьявола… Ну, а зовут-то тебя как? По-христиански?» Она снова придвинулась почти вплотную. В темноте лицо ее казалось серой, бесформенной маской, на которой странно поблескивали широко расставленные глаза. На меня дохнуло теплом разгоряченного тела, острый запах которого я ощущал даже через платок. Похолодев от страха, я неожиданно для себя покорно промямлил: «Эрик…». — «Ах, Эээрик?.. Ээээрик… — Повторяя горячим шепотом на все лады это короткое имя, она продолжала надвигаться на меня, так что через мгновенье я уже был зажат между валуном и ее пышным бюстом. — Ну что ты так жмешься?.. Ну, иди сюда… Бедная Мими соскучилась, ей так одиноко… Никто ее не приласкает, не приголубит… Ну давай, давай сюда руку…» К моему ужасу она схватила меня за руку и силой притянула к себе. «Господи, худущий-то какой! И в чем только душа держится?.. Эрик беееедный, Эрик хууууденький, но Ээээрик сильный, ловкий… Эрик всёёёёё умеет…» — с придыханием приговаривала она, засовывая мою руку себе за пазуху. Моя ладонь легла ей на грудь, она взвизгнула, но руку не отпустила: «Ой, руки-то как лед! И правда, живой труп! Ну ничего, лягушонок, сейчас Мими тебя согреет…»

Ха! Даже сейчас при воспоминании об этом по спине у меня бегут мурашки!  А тогда… Я не могу определить свои чувства в тот момент… Меня колотило, как в приступе малярии, — от страха ли, от внезапно проснувшегося желания — не знаю… Клацая зубами, как голодный волк, я все еще пытался освободиться от этой безумной соблазнительницы, но природа брала свое, и я уже чувствовал, как, вопреки доводам разума, тело мое начинает отвечать на ее бесстыжие домогательства. Впервые в жизни прикасался я к этому горячему шелку — женской коже, женской плоти… Голова шла крУгом, но я решительно не знал, как мне вести себя. А Мими знала всё. «Ну что ты так боишься, глупенький? — Держа меня уже за обе руки, она прижималась ко мне всем телом. — Ну что ты так дрожишь? Да ты, видать, еще мальчик?! Ах ты, бедняжка! Ну конечно, кто ж такого полюбит-то? Ну, ничего, сейчас Мими тебе все покажет, всему научит… Сейчас мы станем умненький-умненький, всё будем уметь, всё будем знать…» С чувственным присвистом, она сюсюкала надо мной, как над каким-то младенцем, то прижимая мои ладони к самым потайным местам своего тела, то извиваясь змеей, то притягивая меня к себе и заставляя повторять эти более чем откровенные движения. «Девушки любят, когда им делают таааак… и вот таааак… а еще вот таааак…» Я и опомниться не успел, как она ловко сорвала мои тряпки — все, кроме шали, скрывающей лицо, — и заключила меня в свои объятия прямо тут же, на сырой от росы траве. Остальное я помню смутно. Мало что понял я из этого урока, мало что запомнил — как мне казалось. Помню, как неуклюже ползал по ее пышным телесам, как умело и ловко направляла она мои действия, так, что в конце концов мне стало казаться, что все, что я делаю, я делаю и умею сам. Не могу сказать, сколько это все длилось. Когда урок был окончен, уже начинало светать. Деловито оправляя платье и прическу, Мими встала и, ни слова не говоря, будто и не она вовсе только что осыпáла меня страстными ласками, пошла прочь. Я же в изнеможении остался лежать где лежал…

Больше я ее не видел. На очередное представление в логово «сына дьявола» она не явилась, не увидел я ее и вечером среди цыганок, готовящих еду для мужчин. Я ни о чем никого не спрашивал — мне было неловко и стыдно, я боялся, что мои расспросы вызовут подозрения, — и лишь через пару дней из случайно подслушанного разговора я узнал, что, преподав мне урок любви, тем же утром Мими собрала свои жалкие пожитки и отправилась в Орлеан, чтобы сесть там в дилижанс до Парижа. И опять мне трудно определить охватившие меня тогда чувства. Обида? Злость? Неудовлетворенность? Не знаю, но еще долго при мысли о ней я скрежетал зубами от ярости.

Постепенно я забыл и о ней, и о ее уроке — тем более что ничто больше мне о них не напоминало. И тем удивительнее было увидеть ее много лет спустя — увидеть и узнать, с первого взгляда, с первого звука ее голоса…

Я возвращался в экипаже к себе в Оперу после очередной прогулки. Было начало апреля, стояла прелестная погода, прогулка удалась. Дома, в моем уютном озерном жилище, где я уже года два наслаждался свободой и творческим одиночеством, меня ждал изысканный ужин, а затем — мой оргáн, моя музыка. Незадолго до этого я вступил в права Призрака Оперы и, заметно поправив свое финансовое положение, упивался теперь материальной независимостью и властью над окружающими. Все было прекрасно. В чудесном настроении я любовался огнями Больших Бульваров, когда кучер резко осадил лошадь и в самых крепких выражениях громко принялся поносить кого-то. В ответ раздался плаксивый женский голос, вызвавший у меня давно забытые ассоциации. Я выглянул в окошко. На мостовой, раскорячившись, стояла немолодая проститутка и, переругиваясь с кучером, стряхивала пыль со своих пестрых тряпок. Она ничем не отличалась от сотен подобных существ, промышляющих в этом оживленном квартале, и все же мне не понадобилось и мгновения, чтобы узнать в ней Рыжую Мими. Не знаю, решился бы я возобновить наше знакомство, если бы не опасная ситуация. Что-что, а уличный скандал, да еще, не дай бог, с вмешательством полиции, никак не входил в мои планы. Надо было действовать, не мешкая. Раскрыв дверцу кареты, я решительно ухватил Мими за шиворот и, прежде чем она успела вякнуть, втащил внутрь.

Несколько мгновений она оторопело таращилась на мою маску, а потом вдруг снова заголосила: «Аааааа, господин полицейский! За что?!! Я ни в чем не виновата! Я честная девушка!!! У меня все бумаги в порядке!!! Ваш кучер сам на меня наехал!!! Ездят тут, приличному человеку и улицу даже не перейти!» Молча слушая эти причитания, я бесцеремонно разглядывал ее с ног до головы. Да, время беспощадно… Передо мной сидело изможденное, затасканное донельзя, жалкое стареющее создание. Некогда сияющее здоровьем и свежестью лицо обрюзгло и приобрело вульгарную красноту. Вместо роскошной рыжей шевелюры из-под нелепой шляпки торчали во все стороны клоки какой-то мерзкой пакли, огненный цвет которой наводил на мысль о хне, знакомой мне по Востоку. Скривленный в плаксивой гримасе рот источал запах скверного дешевого вина, лишь видневшиеся в нем по-прежнему ровные зубы удивительным образом сохранили свою жемчужную белизну. «Отпустите меня, господин полицейский! Пожалуйста… Ну что вам стоит? А я в долгу не останусь…» — В ее причитаниях послышались бархатные нотки, в зеленых глазах сверкнул распутный огонек. Я молчал, продолжая свой осмотр. Платье. Ужас. Вульгарнее трудно себе представить. Ничего не попишешь — проститутка, да еще самая дешевая, уличная. Туфли — дрянь, чиненные, перечинненые — не скрывают дырок на чулках. На руках — заштопанные кружевные митенки, на локте болтается замызганный ридикюль. Интересно, кто может позариться на такую «красотку»? Убедившись в бесполезности своих женских чар, Мими испробовала следующее средство: «Аааааа!!!! Мироед!!!! Вам бы всем только издеваться над бедными людьми!!!! Небось, была бы я благородная дама, ты бы по-другому смотрел!!! Аааааа!!!» Мне это надоело. «Цыц, Мими! — шикнул я на нее вполголоса. — Заткни свою пасть, я не полицейский». Услышав свое имя, она умолкла на полуслове и снова недоверчиво воззрилась на меня. «Дьяволенок? — чуть не поперхнулась она и, тут же осознав недопустимость такого обращения по отношению к сидящему перед ней достойному, состоятельному господину, поспешила исправить оплошность: — Господин… господин… Эрик?» В глазах ее просияла радость и робкая надежда, тотчас сменившиеся восхищенной грустью. «Вот какой вы стали, сударь… Настоящий благородный господин… Вы уж простите, что я тут так…» Она неловко развела руками. «Господин Эрик… — снова задумчиво повторила она имя, которое слышала единственный раз в жизни. — А как же?.. А что же?..» Она явно хотела расспросить меня, но не решалась. Я молча смотрел в зеленые, чуть косящие глаза, с восторженным умилением разглядывавшие мой безупречный костюм, дорогую обувь, трость с серебряным черепом на набалдашнике. «А чем же сударь занимается — если, конечно, дозволено будет спросить?» — все же не выдержала она. «Я — музыкант», — ответил я, не вдаваясь в подробности. «Музыкант?.. Да, помню, сударь и раньше играл такую красивую музыку… Да, помню… — мечтательно повторила она. — А я — вот…» Вздохнув, она снова развела руками и смущенно хихикнула.

Благополучно проехав мимо Оперы, экипаж увозил нас куда-то в восточном направлении. Я крикнул извозчику, чтобы он остановил у какого-нибудь небольшого ресторана поприличней. Я знал, что проявляю недопустимую сентиментальность, но не мог я выкинуть это жалкое создание вот так, обратно на улицу, в грязь и мерзость. Что двигало мной? Ностальгия по утраченной юности? Благодарность за ее урок? За этот радостный взгляд, которым она одарила меня только что? За то что после стольких лет назвала меня по имени? Не знаю. А может, простое человеческое сострадание? Хотя откуда ему взяться у чудовища?.. Через четверть часа, сидя за столом полупустого кабачка в одном из восточных кварталов, я наблюдал, как, церемонно оттопырив мизинец, Мими поглощает заказанный мною ужин. По ее суетливым движениям было видно, что такой праздник желудка нечасто выпадал на долю этой «жрицы любви». «А как же твой театр, Мими?» — спросил я, когда она расправилась с пирожным. Она растерянно улыбнулась и высморкалась в салфетку: «Театр?.. Сударь помнит?.. А до театра я так и не добралась… Так даже ни разу и не побывала, в театре-то… Даааа…» Она продолжала улыбаться, но взор ее затуманился. Эрик Благоразумный отчаянно замахал руками у меня перед глазами, пытаясь предостеречь от необдуманного шага, но я послал его к черту. «Слушай, Мими. Сейчас ты покажешь, где ты живешь, и я отвезу тебя домой. Я дам тебе денег, Мими. Завтра ты пойдешь и купишь себе на них новое платье, туфли — ну что там еще? А вечером оденешься как следует и придешь… Ты знаешь Оперу?» Она молча кивнула, не сводя с меня наполненных слезами счастья глаз. «Так вот придешь к Опере к половине восьмого, но иди не к главному входу, а к боковой решетке, что выходит на улицу Скриба. Я буду там тебя ждать. Найдешь?» Она опять кивнула. «Я покажу тебе театр, Мими. Отличный театр. Самый лучший на свете. Только не вздумай никому ничего рассказывать, поняла? А то я передумаю!..»

На следующий день в половине восьмого вечера, спрятавшись в тени за решеткой, выходящей на улицу Скриба, я в прямом и переносном смысле чесал в затылке. В паре метров от меня по тротуару прогуливалось нечто лилово-розовое, увенчанное немыслимой шляпой с жуткими искусственными цветами. Запах дешевого парфюма, распространяемый этим чудовищным гибридом епископа и кокотки, заставлял оглядываться редких прохожих, спешивших куда-то по тихой улице. Наблюдая за разряженной в пух и прах Мими, я боролся с непреодолимым искушением развернуться и без оглядки бежать подальше от этого позорища. Черт дернул меня вчера пообещать ей этот поход в оперу! Но Эрик Благоразумный с поразительной непоследовательностью уговаривал меня не делать очередной глупости. На сей раз с его доводами трудно было не согласиться: а что если и правда, не обнаружив меня в условленном месте, Мими отправится разыскивать своего благодетеля? Вряд ли это привело бы к каким-либо серьезным последствиям, но лишние хлопоты и беспокойство мне были бы обеспечены. А поскольку на свете есть мало вещей, которыми я дорожу больше, чем собственным покоем, я решил все же не рисковать и испить до дна приготовленную самим же чашу.

Когда лилово-розовая кукла снова поравнялась с решеткой, я тихо окликнул ее по имени и, схватив за руку, втащил под своды подъезда. «А теперь, Мими, иди за мной и постарайся не отставать, а то ты заблудишься в темноте», — сказал я ей. Я заранее приготовился к расспросам, и они не заставили себя ждать. «А где же театр?» — спросила она, когда мы углубились в темные коридоры первого подвального этажа. «Вот он», — отрезал я, не собираясь опускаться до объяснений. «Сударь тут работает?» — с робким подобострастием осведомилась она. «Да», — последовал исчерпывающий ответ. «А почему мы не пошли через главный вход?». Я резко остановился и повернулся к ней. «И как ты себе это представляешь, Мими? Я вхожу в Оперу под руку с…— «…с уличной проституткой», чуть не сказал я, но, увидев, как она вся съежилась в своем «роскошном» одеянии, смягчил выражение: — …с дамой явно не моего круга? В моем положении это недопустимо, знаешь ли…» — «Да, конечно, господин Эрик… Я спросила не подумав… Простите…» Мне стало жаль ее. «Ничего, Мими, ты все равно все увидишь, я умею держать свои обещания». Когда захочу, усмехнулся я мысленно, но в данном случае это ее не касалось.

Когда по потайному ходу мы пробрались в мою ложу, первое действие уже близилось к концу. Я усадил Мими за бархатную занавесь, так чтобы ей хорошо была видна сцена, но сама она не мозолила бы глаза публики своими чернильно-поросячьими тряпками. Какое все же счастье, подумалось мне тогда, что я — Призрак и могу позволить себе оставаться невидимым. Давали «Роберта-дьявола», оперу весьма неплохую, однако я слушал ее уже трижды, и у меня не было никакого желания делать это в четвертый раз. Но… «назвался гвоздем, полезай в пузо», — кажется, так звучит одна из этих странных русских пословиц, которых после моего первого пребывания в России я знаю великое множество. Я попросил капельдинершу принести скамеечку для ног и, удобно расположившись в глубине ложи в мягком кресле, погрузился в раздумья. Мими же тем временем пригоршнями поглощала высокое искусство, то и дело оглядываясь на меня полными счастливых слез глазами.

После окончания спектакля я выждал еще какое-то время, и, когда по моим расчетам здание совсем опустело, выпустил Мими из ложи и повел ее смотреть театр. Пройдя по всем фойе до Ротонды, я провел ее на главную лестницу, а затем, миновав коридор с гримуборными, снова спустился в первое подземелье и прежним путем вывел на улицу Скриба. «Ну вот, Мими, ты и побывала в театре», — сказал я. Выражения ее покрытого красными прожилками лица я не понял, но, в сущности, какое мне было дело до этого выражения? Окликнув извозчика, я дал ему денег и велел отвезти ее, куда она сама скажет. А затем в прекрасном расположении духа, с сознанием выполненного долга и чувством вновь обретенной свободы, я поспешил к себе на подземное озеро.

Однако, как оказалось, я рано радовался, потому что, не прошло и недели после моей благотворительной акции, как мне пришлось испытать весьма неприятное дежа-вю. Как-то вечером я собрался проехаться в экипаже до Булонского леса и только подошел к решетке на улице Скриба, как увидел знакомое розово-лиловое чучело, точно так же, как в прошлый раз, прогуливавшееся по тротуару. От бешенства у меня побелело в глазах. Этого только не хватало! Я снова подождал, пока она не поравняется с решеткой, и уже без всяких церемоний втянул ее внутрь. «Господин Эрик… — пропищала она, едва оправившись от испуга. — А я вас искала…» Она заискивающе улыбалась, но я уже тащил ее по лестнице вниз, в подземелье. «Так где же ты искала меня, Мими?» — ласково прошипел я, наклонившись над ней и почти вплотную приблизив лицо, так что она присела и вжалась во влажную стену. «Т-т-т-т-там, где написано «Вход для владельцев лож», а п-п-п-п-потом в дирекции…» — пролепетала она. «И что же тебе там сказали, любезная Мими?» Я нащупал у нее под подбородком завязки «епископской» накидки и стал медленно наматывать их на руку. «Что они не знают никакого господина Эрика…» — «Так вот, дражайшая Мими, если ты еще раз вздумаешь шпионить за мной, я задушу тебя — вот так! — и я сдавил завязками ей горло, — а потом выброшу воооон в тот люк, где тебе очень обрадуются хорррошие, жирные крысы. Поняла?!!!!» — заорал я ей в лицо, не опасаясь быть услышанным в глухом подземелье. «Аааааааа!!!! — вместо того чтобы упасть в обморок от страха, заголосила она. — Не шпионила я!!! Не шпионила!!! Я отыскать вас хотела, чтобы отблагодарить!!!..» И она разрыдалась в три ручья, распялив густо накрашенный рот. «Меня?! За что и как ты собиралась меня отблагодарить?» — «З-з-з-з-а доброту в-в-в-вашу… — всхлипывала она. — А как?.. Ну как… Так… Как же еще-то?..» Громко высморкавшись в лиловую накидку, она уже кокетливо искоса взглянула на меня. Подземелье отозвалось на мой хохот гулким эхом. «Чччччерт! — Больно ударившись кулаком о стену в припадке буйного веселья, я обратился к ней уже более спокойным тоном: — Не стоит благодарности, Мими! Ладно, забудем все, и катись-ка ты отсюда! Пойдем, я выведу тебя наверх». — «Сударь!.. — вдруг снова разрыдалась она и к моему ужасу бухнулась передо мной на колени. — Не гоните меня!.. Умоляю вас!..» — «Ты что, Мими? Неужто ты и правда решила, что я возьму тебя на содержание? Да вы, милейшая, совсем спятили?!!» — «Не гоните, сударь… — жалобно скулила она. — Я не могу, я не хочу больше…» — «Чего ты не хочешь и не можешь?» Это становилось невыносимым. «На панель… Я не могу больше… Я не хочу умереть на панели…» — «Ну не хочешь — и не умирай!.. Я-то тут при чем?» — «Помогите!.. Не бросайте!.. У меня, кроме вас, никого нет…» Я хотел было сказать ей, что меня у нее и подавно нет, но мне почему-то вдруг стало совсем не смешно. «Ладно, Мими… — Я не узнавал самого себя. — Пойдем, ты успокоишься и приведешь себя в порядок, а потом мы что-нибудь придумаем».

Она поплелась за мной к тому месту, где на пересечении двух подземных галерей прямо из стены бьет источник, а я в очередной раз подивился справедливости утверждения, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. У фонтанчика она смыла грязные потеки краски, разрисовавшие причудливым орнаментом ее грубое лицо, и я вывел ее наружу. Там я снова взял экипаж и снова отвез ее в тот же кабачок, где неделю назад угощал ужином. Стараясь не смотреть, как куски телятины и ломтики жареного картофеля исчезают между ее пухлых бледных губ в пятнах полустершейся пунцовой помады, я размышлял над незыблемостью законов бытия. За все в жизни надо платить — за всё! Несколько дней назад Эрик решил потешить себя, выступив в несвойственной для него роли доброй феи, и вот настал час расплаты. Правда, неизвестно еще — для кого. Не успев решить, что именно буду делать дальше, я твердо знал одно: дальнейшего присутствия этой липучки в моей жизни я не потерплю. Она создавала несомненную угрозу моему безмятежному существованию, и эта угроза должна быть устранена — самым радикальным образом. Набивая свой неискушенный желудок добротной пищей, Мими без умолку трещала, делясь жалкими подробностями своей никчемной жизни. Но я ее не слушал, а когда она затолкала в себя наконец последние крошки, объявил ей о принятом решении. «Так вот, Мими. Ты уезжаешь из Парижа. Тебе есть куда ехать?» — спросил я и тут же пожалел об этом, потому что, приняв мой вопрос за чистую монету, она не медля начала отвечать на него. «Помолчи, Мими. Мне совершенно все равно, куда ты поедешь. Главное, чтобы тебя не было здесь. Вот тебе двести франков — подготовишься к путешествию. Послезавтра снова придешь на улицу Скриба, и я дам тебе еще — на обустройство на новом месте. Я был бы рад покончить с этим делом сегодня же, но при мне нет достаточной суммы. Мне надо увидеться завтра с моим банкиром». Это была чистая правда: следующий день был днем выплаты моего «призрачного» жалованья. Она смотрела на меня не дыша, вытаращив свои распутные зеленые глаза. «Итак, ты придешь вечером, часов в восемь, и я лично провожу тебя на Лионский вокзал и посажу в поезд. Для начала ты поедешь на Юг, а там решай сама, что будешь делать». — «Сударь… Господин Эрик… Вы… вы…» — Громко всхлипнув, она схватила мою руку и подобострастно прижалась к ней своим отвратительным влажным ртом. «Оставь, Мими! — рявкнул я, вырывая руку. — Я бы не стал этого делать, если бы был уверен, что ты и так от меня отстанешь…»

Она не пришла. Я напрасно простоял целый час за решеткой на улице Скриба. В кармане у меня лежал конверт с тремя тысячами франков — изрядная сумма для такого ничтожества как Мими — и билетом на поезд до Марселя. Его по моему приказу купил Антуан. Последовавшие за этим два дня я провел в тревоге: я не мог сутками торчать у входа, поджидая эту идиотку, и в то же время не было никакой гарантии, что она не явится однажды и не пойдет снова разыскивать меня. На третий день я снарядил Антуана на розыски. Расспросив квартирную хозяйку, старик узнал, что, напившись на радостях, видимо, на мои деньги, Мими погибла под колесами омнибуса на том самом месте, где за несколько дней до этого чуть не попала под мой экипаж. Все решилось само собой с наименьшими затратами для меня. Я мог вздохнуть спокойно и жить дальше, но особой радости от этого я не испытывал. Мне жаль было это жалкое, глупое создание, смерть которого оказалась столь же нелепа и бессмысленна, как и жизнь.

В тот же вечер, придя в свою ложу, чтобы отвлечься от грустных мыслей, я обнаружил в кресле лиловый веер и помятую искусственную розу. Это безмозглое существо «в забвеньи чувств» обронило их в прошлый раз, подвергнув меня риску разоблачения. К счастью, доблестная капельдинерша, обслуживавшая мою ложу, — как бишь ее звали? мадам Жюль, кажется? — к тому времени настолько уверовала в Призрака Оперы, что даже такая нелепая оплошность не смогла поколебать ее святой веры. После спектакля я прихватил оба трофея с собой и, переправляясь в лодке через Авернское озеро, бросил их в черную воду, совершив таким образом символический акт погребения самой памяти о неудавшейся жертве моего неуместного альтруизма.

*

…Поежившись от холода, я огляделся. Солнце окончательно зашло за верхушки дубов, и поваленное дерево, на котором я сидел, оказалось в густой тени. Пора. Вот, значит, как… Мими. В сущности, то, что произошло тогда, на озере под Орлеаном, мало чем отличается от вчерашнего безумия. Что та, что другая — обе так истосковались по плотским утехам, что не погнушались даже таким, как я! Ха! Эрик — жертва женского насилия! Уууу, похотливые твари! Натешились, напользовались — и долой?!! Прощай, Эрик!!! Этот жалкий уродец нам больше не нужен?! Ну уж нет!!! Я вам больше не Эль Грильо — глупый, наивный мальчишка! Сын дьявола подрос и возмужал. То, что сошло тогда убогой потаскушке, вам, госпожа баронесса, так даром не пройдет!!! Какие могут быть сомнения?! Конечно же — она страшно раскаивается после вчерашнего, конечно же — она не захочет меня больше видеть. Как же иначе? Но это уже не имеет никакого значения! Важно, чего захочу я! А я жажду реванша!!! За всё — и за то унижение, которое испытал мальчишкой после исчезновения Мими, и за вчерашний бред. И она заплатит мне, она будет делать всё, что я захочу, что я прикажу, всё, чего пожелает моя черная душа и мое уродливое тело! А если она уже успела сбежать — тем хуже для нее! Я найду ее, чего бы мне это ни стоило, но тогда расплата будет еще страшнее!!!

Дрожа от ярости, я стиснул кулаки, так, что ногти впились в ладони, и, схватив шляпу, помчался к зеленой даче. Дверь, к счастью, оказалась незапертой — не знаю, что сделал бы я с ее горничной, встань она у меня на пути. Пролетев сумрачную переднюю, я, как был в пальто, ворвался в гостиную…

На низком столике между креслами уютно горела лампа под кружевным абажуром. В белой кафельной печке потрескивали дрова. У окна спиной ко мне стояла хрупкая женщина — почти девочка — в наброшенной на плечи вязаной шали…

Пораженный контрастом, который составляла эта спокойная обстановка той буре, что бушевала только что внутри меня, я застыл на пороге. На звук моих шагов женщина обернулась. Ее бледное несчастное лицо просияло мимолетной робкой радостью, и она устремилась ко мне. Но тут же, словно передумав, шагнула в сторону и, присев на краешек дивана, вдруг заплакала — в голос, как ребенок. Ее обычно бледное тонкое лицо с устрашающей скоростью превращалось в красную мокрую подушку с заплывшими глазами-щелками. Процесс грозил стать необратимым, а она все хлюпала и попискивала, и не было этому конца и края. Решительно вздохнув, я присел перед ней на корточки и достал платок…

(Продолжение следует)

Когда -- не знаю

Daisy, спасибо, я рада, что Вам понравилось.
Что касается уборки снега, мне эта мысль приходила в голову , но я решила положиться на то, что все-таки Петергоф был всегда действующей царской резиденцией и парки там -- как мне кажется -- должны были содержаться в относительном порядке всегда. Кроме того, судя по путеводителю по Петергофу 186... какого-то года, который у меня есть, правда в репринтном варианте, там стояли какие-то полки. У меня в текстах об этом ничего не говорится, потому что я поселила своих героев на некотором отдалении от казарм и центра Петергофа, в районе дач. То есть на самом деле жизнь на зиму там, хоть и замирала, но не совсем.

Donna, наконец-то Вы и правда добрались досюда. Надеюсь, вернетесь еще, когда дочитаете до конца:).

Ну, мне это было необходимо, как Вы понимаете , а потому я представила себе его таким напуганным (несмотря на всю фанаберию) мальчишкой, который, представ перед этим самым цыганом, просто от робости выложил ему все свое имя, сам забыв, что решил навсегда с ним расстаться. Других-то подробностей этой встречи он нам не докладывает .

Про "соловья". Я-то, конечно, думала про Йенни Линдт (которую встречала, кстати в написании и "Женни", и "Дженни" тоже -- в зависимости от источника). И Эрик действительно не сам придумал это прозвище, а просто цитирует то, что звучало в прессе, после триумфа Кристины.

%#-) Ну так все же годы чтения не пропали даром . Я сначала (кажется, я это говорила) хотела делать "дневник Эрика". Но почти сразу поняла, что последовательное, методичное изложение мыслей и событий ему совершенно не подходит по характеру  -- не усидит он столько времени за таким скучным занятием. Опять же проблемы с чистописанием у него были, как мы помним . Вот и пришлось переходить на этот "поток сознания", да еще и скакать с пятого на десятое в соотвествии с его "психической неуравновешенностью" -0 . Вживаться в роль, так сказать .

Дамский роман. Ну что же, наверно, и у меня все это -- дамский роман , во всяком случае, "Письма" . В том смысле, что это чтиво для женщин и о "женской доле" (терпеть не могу, кстати, "простое женское счастье" и все разговоры о нем) Только вот хочется самонадеянно заметить , что в "Жизели", по-моему, присутствуют ВСЕ штампы дамского романа (типа задорная, оригинальная по характеру и местами фальшиво-забавная героиня плюс романтично-загадочный, сначала нелюбезный, а потом страшно душевный герой и т.д., и т.п. ), которых я тоже, правда, не избежала, но все же немного их видоизменила, как мне кажется. Я дамских романов читала минимум, только пару вещей Барбары Картланд, и то давно, но, взявшись за "Жизель", сразу поразилась сходством <_< .
Но это тема другого разговора.

Короче говоря, Donna, жду Вашего возвращения после прочтения остального куска .