Вот. Я пришла. Принесла пару кусков. Только -- прошу прощения -- сцены "резанья вен" там все еще нет. Никак мне до нее не добраться. Но уже скоро .
Пока же просто хочу сдвинуть это дело с мертвой точки.

Но сначала поприветствую нового благодарного читателя. Хотя поздновато спохватилась, конечно .
WhiteTiger! Мне очень приятно Вас тут видеть. Рада, что Вам нравится то, что я пишу. И простите, ради Бога, что так долго не отвечала на Ваш пост. Мне просто стыдно было сюда заглядывать без продолжения. Теперь могу ответить с относительно чистой совестью .

Итак, продолжение.

Признаюсь еще кое в чем. Первые два куска у меня были написаны давно, в прошлом году еще. И я уже почти заканчивала второй из них (любовные реминисценции Эрика), когда наш всеми уважаемый Опера:) стал выкладывать своих "Выживших". И там, в одном отрывке, я узнала тот же стилистический прием, что применила у себя. Причем получилось это совершенно спонтанно, независимо друг от друга. Я тогда попридержала своё, попыталась переделать, но всё стало "разваливаться". Мучилась я, мучилась и вернула всё -- или почти всё -- назад. Пишу это здесь на случай, если кто-то из читателей тоже обнаружит сходство. Повторяю: сходство это невольное, случайное. Я не виновата .

___________________________________________________________________________

Короткое имя прогремело как взрыв…

Когда рассеялся дым и тучи пыли грязным серым налетом осели на обломки моего скрупулезно выстроенного настоящего и казавшегося таким близким будущего, я увидел, что стою посредине комнаты, инстинктивно отстраняясь от протянутой к моей маске руки…

Ее руки.

— Что с тобой? Ты нездоров?..

Тихий голос, показавшийся смутно-знакомым, прозвучал словно из другой жизни…

Ценой невероятного усилия мне удалось кое-как собраться с мыслями. Однако горло сдавило подобием дьявольской удавки, и, вместо ответа, я лишь покачал головой. Она снова протянула руку к моему лицу. Не отстраняясь на этот раз, я позволил ей снять с меня маску, как она делала это всегда, когда мы оставались наедине. Проделав это с привычной уже деликатной фамильярностью, красноречиво говорившей о непозволительной близости, установившейся между баронессой и ее «старым знакомым» («Мы запросто!» — так ведь только что она сказала братцу?), она взяла меня под руку.

— Пойдем, Эрик… Завтрак давно на столе.

И Эрик покорно поплелся за ней…

Эрик?! Если бы!.. Это ей, глупой, ни о чем не подозревающей синице, казалось, будто за накрытым к завтраку столом сидел ее Monsieur Erik, будто его она собиралась поить простывшим и заново разогретым Наташей кофе да потчевать Наташиными пирожками. На самом же деле напротив нее, глядя в пустоту пустыми глазами, восседал призрак, безжизненная тень. Сам же Эрик, это беспечное, безмозглое чудовище, отброшенное взрывом на два года назад, в это самое время вновь метался по темным подземельям Дворца Гарнье, блуждая в мрачных лабиринтах своей чудовищной страсти…

*

Боль. Унижение. Стыд. Ярость. Досада. Ненависть. Страх. Раскаяние. И снова боль. И снова стыд… Снова страх… Снова ненависть… Снова раскаяние…

Боль — от нее никуда не деться, она тут, все время, каждое мгновение, чуть утихнет, усыпляя бдительность, и тут же с новой силой голодным волком вцепляется в сердце, сверлит, сверлит отравленным сверлом мозг… Больно! Больно!! Сколько ни убегай, сколько ни прячься от нее, эта боль — эта мысль! — прочно засела в мозгу… Навязчивый мотив, уродующий, убивающий еще не родившуюся мелодию: никогда — никогда! — не суждено чудовищу увидеть в кротких голубых глазах ничего, даже отдаленно напоминающего чувство женщины к мужчине…

Унижение. Оно приходит, когда чудовище тщетно, безнадежно пытается добиться этого чувства. Мольбами, угрозами, силой — добиться любой ценой, добиться во что бы то ни стало!.. Но — увы…

Стыд. Стыд за себя, за свою слабость, за легковерие, за бесконечные срывы и истерики, за неумение хранить достоинство в присутствии этого невинного существа, дороже которого для тебя нет ничего на свете и в чьих глазах ты с каждым разом падаешь все ниже и ниже. Стыд, прожигающий насквозь, при взгляде в эти бездонные очи, глядящие с печальной укоризной и отчуждением…

Ярость. Она приходит вслед за стыдом, немедля. Да нет — они идут вместе, рука об руку, соперничая, отталкивая, оттесняя друг друга. Ярость — сильнее, она почти всегда одерживает верх. И тогда темно-красная пелена застилает все вокруг, и ты не видишь ничего, кроме искаженного страхом чужого, неузнаваемого лица, кроме исполненных ужаса чужих и чуждых глаз…

Досада. На себя, на Нее, на весь мир, когда после упоительных, мучительных, губительных часов, проведенных рядом с нежным Ангелом, ты остаешься наедине с собой и понимаешь, что снова все испортил, что вел себя как последний осел, как болван, как тряпка, как… как чудовище…

Ненависть — к уроду с его нелепой, никому не нужной любовью, с его смертоносными страстями, к чудовищу, которому нет — не должно быть! — места на земле, рядом с этой невинной чистотой… Ненависть к гаденышу, отнявшему Ее… Ненависть к Ней — да! к Ней! — невольной виновнице твоих страданий!

Страх. Страх потерять ее. Страх — нет, леденящий душу ужас! — перед собственными мыслями, тайными желаниями, перед низменными помыслами, которые гнездятся в грязных закоулках темной души чудовища, оскверняя непорочную чистоту светлого Ангела!.. Страх перед тем, что есть, что было, а главное — что будет, ибо кто знает, на что решится в следующую минуту обезумевший от любви и боли урод?..

Раскаяние, обильно политое горячими злыми слезами, горькое, мучительное, заставляющее тебя вновь и вновь бежать к Ней, валяться у Ее ног, вымаливая прощение за все, что ты причинил Ей накануне…

Боль. Унижение. Стыд. Ярость. Досада. Ненависть. Страх. Раскаяние. Вот, оказывается, из чего состоит то, что люди называют любовью? И это всё?!

Нет! Не всё!

А сверкающие мгновения безграничного счастья, дивного восторга, мгновения, ради которых ты терпел, терпишь и готов терпеть еще и еще эти муки?!

Шорох платья за дверью, когда, воспользовавшись твоим ключом, она приходит — о, милосердный Ангел! — навестить тебя в твоем логове. Все еще впереди — и ее отчужденный взгляд, и твоя неловкость, и осознание бесполезности, иллюзорности этих свиданий, и ослепление злобы, и унижение безответной страсти… А пока звонкой, искрящейся волной на тебя накатывает счастье, и ты забываешь обо всех сомнениях, обо всех горестях — только ждешь с замиранием сердца: вот сейчас, сейчас откроется дверь и на пороге появится Она — юная, нежная… Любимая.

…Или мимолетное соприкосновение — о, совершенно случайное, невольное! — ведь ты помнишь, как было тогда, в тот первый раз, когда ты предложил Ей руку, а Она содрогнулась от омерзения… Нет-нет, теперь такое может случиться только нечаянно, редко-редко — ведь ты следишь, специально следишь за тем, чтобы ничем не напугать Ее, не доставить Ей ни единого неудовольствия… Но когда это все же происходит, когда Ее легкие пальчики на мгновение касаются твоей руки, тебя пронизывает сладостным током и одному Богу известно, как тебе удается не сдохнуть тут же, у Нее на глазах, от непомерного, огромного как море, как небо счастья…

…Или слово, произнесенное тихим голосом, с ласковой грустью, тоном, каким говорят обычно с непослушными детьми, смертельно больными или слабоумными: «Друг мой…» или просто: «Эрик…». Да, вот так — тихо, кротко: «Эээээрик…» — твое имя, сорвавшееся с желанных губ… Доброе слово, обращенное к чудовищу! Или нет, пусть даже не слово, пусть только жест, наклон головы, движение век в знак прощения, когда, готовый умереть от раскаяния, ты ползаешь у Ее ног, целуя подол платья и умоляя простить, простить за страдания, которые только что Ей причинил… И вот ты прощен — в который раз — и снова готов умереть, умереть тут же, у Ее ножек, но уже от безумного, нечеловеческого, чудовищного восторга, переполняющего все твое существо! О, дивные, дивные мгновения…

А еще нежность… Когда ты смотришь — тайком, из-за своего дьявольского зеркала — на это чистое создание, на этот хрупкий цветок, с детской деловитостью суетящийся в своей гримерной, или наблюдаешь, как Она спит, невинно и безмятежно свернувшись калачиком на ложе, которое ты сам устроил для нее посреди своего логова, и тебя переполняет щемящая, безграничная, необъяснимая нежность, от которой щиплет глаза и слезы комком застревают в горле…

А блаженство, которое ты испытываешь всякий раз, когда слышишь голос своего белокурого Ангела? Блаженство, разрастающееся до неимоверных, чудовищных размеров, когда ты поешь вместе с Нею? Когда между вами стираются все преграды, когда в мире не остается ничего и никого — только два голоса, Ее и твой, сливающиеся где-то там, в высших сферах, в нерасторжимое, единое целое. Свет и тьма, Ангел и чудовище, Она и ты… И от этого союза, освященного Небесами, родится неземное, бесплотное, прекрасное нечто, имя которому Музыка… И что значат все твои терзания по сравнению с этими волшебными мгновениями?!.

Но музыка смолкает, и чудесные узы распадаются в прах…

Остается лишь острый стальной клин, терзающий душу…

Счастье, восторг, блаженство… Боль, унижение, стыд, досада, ненависть, страх, раскаяние… И надежда! Неистребимая, иррациональная, бессмысленная, глупая надежда, всякий раз приходящая на смену горькому отрезвлению и заставляющая тебя снова и снова бежать по этому порочному кругу… И ты бежишь, мчишься, выбиваясь из сил, мечешься в исступлении по темным подземельям, тщетно пытаясь поймать свое счастье…

Боль. Унижение. Стыд. Досада. Ненависть. Страх. Раскаяние. И снова боль. И снова страх… И снова ненависть… И снова раскаяние… И отчаяние, отчаяние, от которого гибнет воля, опускаются руки…

А клин вонзается все глубже в твою мертвую плоть, то раскаляясь докрасна, то леденея… И ты снова бежишь, пробираешься, задыхаясь от боли, от злобы, от стыда, от ненависти, от отчаяния, по мрачному лабиринту, чтобы вновь увидеть Ее и оросить Ее подол слезами раскаяния…

Замкнутый, порочный круг… Замкнутый, порочный круг…

Боль… Унижение… Стыд… Досада… Ненависть… Страх…

Любовь…

*

Я не сразу понял, что вырвало меня из темноты оперных подземелий. На веранде, освещенной мягким светом лампы под матовым стеклянным абажуром, повисла гнетущая тишина. Ни звука — ни внутри, ни снаружи, лишь дробь, отбиваемая о стекло отвратительной жирной ночной бабочкой. Содрогнувшись всем телом, я поднял голову.

Она стояла прямо перед креслом, где сидел я, и напряженно вглядывалась в мое обнаженное лицо. Я поднял руку, инстинктивно пытаясь защитить себя от света, изливавшегося из ее серых глаз.

— Ну, что ты замолчала? Читай дальше!

Это можно было бы сказать и мягче.

— Я не знала, слушаете ли вы… Мне показалось… что вы спите, сударь…

«Спите»! Как, однако, она всегда недалека от истины! Три последних дня, и правда, прошли как во сне. У Эрика сохранилось лишь смутное представление о том, что делалось вокруг в эти несколько дней, прошедших после визита ее брата. Впрочем, нет, Эрик прекрасно помнит, что делал там, в своем мире, в мире, где — и только где — ему место. То же, что происходило здесь, чем занимались его призрак и эта синица, перестало его волновать… Чтение романов, прогулки, бессмысленное музицирование — как это все ничтожно мелко в сравнении со страстями, бушующими в подземелье Призрака Оперы и в его душе…

— Я не сплю. Читай!!!

Вот так. Так гораздо лучше. Мягкий голос заполняет гулкую пустоту, непонятные чужие слова, подчиняясь замысловатому, но четкому ритму, успокаивают воспаленный мозг…

Читай, читай, синица… Если бы ты только знала… Да откуда тебе это знать?.. Ты же не слышала, не могла слышать взрыва, ты даже не заметила, как разразилась катастрофа! Та самая катастрофа, о которой столько твердил Эрик Благоразумный. Та самая, которая непременно должна была случиться при столкновении двух миров, двух вселенных, в которых пытался одновременно жить его беспечный альтер эго… Разве сам он, этот безумец, не знал, не понимал этой опасности?! Знал. Понимал. Но как, как мог он предвидеть такой поворот событий?! Такое ему и во сне не привиделось бы!..

Почему опять тихо?!

Я снова открыл глаза и снова встретил внимательный лучистый взгляд. Ну что?! Что уставилась?! Я сказал, читай!!!

К счастью, вслух я произнес лишь последнее слово.

— Читай!!! — угрожающе прохрипел я, едва сдерживая накатившую от нестерпимой боли ярость.

Неужели она не понимает, что от этой тишины у меня лопнет голова?!! Ей что, так хочется увидеть вокруг мои разбрызганные мозги?!!

— Читай… — еле слышно, сквозь стиснутые зубы повторил я.

Побледнев больше, чем обычно, она перевернула страницу и поперхнулась. Я встал и, налив из графина воды, сунул ей под нос стакан.

— Читай, Лиз… — проговорил я снова как можно тише и ровнее — одному дьяволу известно, скольких сил стоила мне эта напускная кротость.

Но поздно! Поздно!!! Жалкая, утлая перегородка, наспех воздвигнутая Эриком между двумя мирами, в которых он вознамерился существовать одновременно, давно уже трещала по всем швам под напором страстей, бушевавших там, в подвале под парижской Оперой. И вот она не выдержала, и прошлое темным бурлящим потоком с ревом ворвалось в мирную гавань за светлыми шторами, сокрушая и губя настоящее и будущее…

Боль… Унижение… Стыд… Ярость… Досада… Ненависть… Боль…

И желание!.. Жгучее, нестерпимое, смертельное желание, с которым невозможно совладать!..

…Я опомнился, когда на затылок мне легла теплая ладонь. Я стоял на коленях у ее кресла, вцепившись скрюченными пальцами в ее платье и уткнувшись лицом в его складки, издававшие легкий аромат… нет, увы, не вербены — фиалок! В растерянности я поднял голову с ее колен и осторожно взглянул на нее. Одежда ее была в беспорядке, выбившаяся из прически каштановая прядь упала на плечо. Что я тут натворил?

Постепенно, задним числом в замутненной памяти стали всплывать разрозненные звуки: стук вырванной из ее рук и отброшенной в угол книги, тревожное тремоло разбившегося стакана, шорох шелковой ткани, скрип старинного кресла, мои сдавленные стоны, барабанная дробь ненавистного мотылька — и поверх этой какофонии ведущая партия приглушенного меццо-сопрано: «Что ты?.. Что ты?.. Что ты?..»

— Я напугал тебя… — глухо проговорил я, стараясь ничем не выдать своего смятения, и, собравшись с духом, встретил ее взгляд.

Вопреки моим ожиданиям в нем, как и прежде, не было ни капли страха, только вопрос и это невыносимое выражение скорбного сострадания. Невыносимое!!!

Она взяла мое лицо в ладони.

— Ты никогда не сможешь напугать меня — я тебя люблю…

Боль… Стыд… Раскаяние… Боль…

Отредактировано Seraphine (2011-10-15 13:42:14)

*

— Сударь! Счастье-то какое! Мне вас сам Бог послал!

Маленький невзрачный человечек в круглых очках преградил мне дорогу, мешая пройти.

Я огляделся по сторонам, только сейчас осознавая, где нахожусь. Пустынная улица. Тусклый свет газового фонаря. Ночь, мрак… Хотя в эту пору настоящей темноты здесь уже и не дождешься. Скоро и вообще начнутся их пресловутые «белые ночи», еще тогда, в юности, доводившие меня своим призрачным светом до нервного расстройства. Правда, до них еще надо дожить…

Но что же все-таки произошло?.. Я был у нее, она мне читала… А потом?.. Боль… Стыд… Раскаяние… Боль… И бегство! Постыдное бегство! Ибо, в желании как можно скорее скрыться от всепроникающего света ее глаз, я бежал от нее словно последний трус! Да и наплел, наобещал напоследок чего-то... Глупо...

На душе было гадко и пусто. Давешняя буря отбушевала, оставив после себя полное опустошение и горы мусора… Стыд… Раскаяние…

Однако! Столько времени соблюдать осторожность и вот — на тебе! — у самого ее дома попасться в лапы какому-то сумасшедшему! Дьявольщина! Чудовище, похоже, потеряло последние остатки разума! И еще этот болван — Эрик Благоразумный — куда-то запропастился! Видать, доламывает голову, пытаясь найти ответ на вопрос: почему неожиданное появление любимой женщины, один взгляд на которую когда-то возносил его альтер эго на вершины блаженства, привело его теперь в столь плачевное состояние? Ломай, ломай башку, умник, все равно не найдешь ответа!..

Я снова огляделся по сторонам, прикидывая в уме, каким образом исправить досадную оплошность. Человечек же тем временем почти прижал меня к фонарному столбу, продолжая тараторить:

— Дорогой вы мой! А может, у вас и огонек найдется? А то закурить-то у меня есть, а вот спички забыл, там оставил, так, поди, на столе и лежат, прах их побери!..

Я машинально сунул руку в карман пальто и, нащупав коробок спичек, с которыми не расстаюсь уже много лет, с самого своего воцарения в подвалах Дворца Гарнье, молча протянул ему.

— Ангел вы мой!!! — снова истерически залился он. — Спасибо!!! Что бы я без вас делал?! Прямо хоть в петлю!

Торопливо достав папиросу, он протянул мне портсигар. Я промолчал. Заметная дрожь в руках мешала ему совладать со спичками. Мне пришлось прийти на помощь.

Спичечный огонек осветил красноватым светом его заурядную физиономию и мою маску. За круглыми стеклами очков блеснули внимательные глаза, однако никакой реакции на мой необычный вид не последовало. Он лишь глубоко, с наслаждением затянулся.

— Что, руки дрожат? Думаете, спьяну? — Его суетливая болтовня составляла разительный контраст с проницательностью умного взгляда. — Нет, друг вы мой, не пил я, да и вообще это дело не больно-то уважаю… А руки дрожат… От боли, от стыда… Да-с… От боли-с… Душевной боли-с… И от раскаяния…

Он снова умолк, втягивая в себя новую порцию пахучего дыма. Я же окаменел, пораженный разительным совпадением.

Боль… Стыд… Раскаяние… Боль…

— И ничего тут не поделаешь… — продолжал он. — Надо терпеть… Да-с — терпеть, и уповать, и ждать, пока оттуда… — он ткнул папиросой в воздух у себя над головой, — не придет облегчение… Вот, я уже и дождался: послал мне Господь вас со спичками. — Жалко хихикнув, он шмыгнул носом, и я с удивлением заметил, как в умных глазах за очками блеснули слезы. — Всяко легче. Постойте со мной еще минутку, сударь, пока я не докурю. Ночь-то какая! Весна совсем!..

— Пожалуй, мне следует кое-что пояснить, — мечтательно помолчав, снова заговорил он. — Мы ведь не знакомы. Я — врач здешний, Дорн моя фамилия. Имею практику тут, в Петергофе, а сейчас еще и земского доктора замещаю. Тот-то — может, слыхали? — сам слег, плох совсем, а нового еще не назначили. Вот и приходится мне мотаться по окрестностям, заглядывать в самые темные уголки. Только что вот роды принимал у жены путевого обходчика. В слободке, за железной дорогой. Эх, бедность, бедность… Немолодая уж женщина, за тридцать, работой изнурена, организм ослаблен, сердце ни к черту, а тут — угораздило — первые роды, да таз узкий, да неправильное предлежание, — словно оправдываясь, забормотал он, напряженно ища моего взгляда и постепенно повышая голос. — Ей вообще нельзя было рожать! А я — не хирург и не акушер! Понимаете?! И время упущено! Они на повитуху понадеялись, врача в последнюю минуту позвали! Серость, серость и темнота!.. Понимаете?!

Он весь ходил ходуном, едва удерживая в руке потухшую папиросу. Я зажег еще одну спичку и снова дал ему прикурить.

— Я никого не смог спасти, понимаете?! — поблагодарив меня кивком и нервно затянувшись, снова заговорил он высоким голосом, срывающимся до истерических, визгливых ноток. — Ни мать, ни ребенка! Зарезал! Убил! Обоих! А муж — этот бедолага, теперь сопьется. Он и раньше пил, это по его роже видно, наверно, и бабу свою лупил… У, скотина… А теперь и вовсе сопьется, как пить дать! Погибнет! И тоже из-за меня! Три загубленных души — за каких-то пару часов! А?! Душегуб! Убийца! Вы видали таких чудовищ?! Нет, небось?!! — Он снова истерически хихикнул. — Я извозчика отпустил у станции, думаю, пройдусь по свежему воздуху — полегчает. Какой там! Еще и огонь забыл как на грех — не закурить… Хоть в петлю… А тут вы… Чисто ангел с небес!..

Спазм в горле лишил его дара речи, и он наконец умолк, короткими судорожными затяжками докуривая папиросу. Решив, что спектакль окончен, я собрался было исчезнуть, но оказалось, что у этой дикой сцены есть продолжение.

— Господа, позвольте поинтересоваться, в чем дело? — раздался рядом басовитый голос, и в круг отбрасываемого фонарем неверного света, вошел городовой.

Я узнал в нем того самого полицейского, который чуть больше месяца назад явился ко мне в дом, когда я вот так же, как сегодня, постыдно сбежал от синицы. Правда, сегодня до рукоприкладства дело не дошло — и на том спасибо, но я был на волосок от насилия совсем иного рода, гораздо более постыдного…

— А, Василий Дмитрич! — обрадовался ему, будто родному, человечек. — Не извольте беспокоиться, все в порядке. Мы вот тут встретились случайно во время ночной прогулки с нашим многоуважаемым господином музыкантом и просто беседуем.

«С нашим многоуважаемым господином музыкантом»? Дьявол их побери! Так они меня знают?! Я не только «многоуважаемый господин музыкант», а еще и «наш»?!

Ощущение нереальности происходящего было столь острым, что я незаметно ущипнул себя за руку. Нет, все именно так, вся эта дьявольщина происходит на самом деле, и это действительно Эрик — Призрак Оперы, еще несколько минут назад в припадке безнадежной страсти метавшийся по оперным подземельям, стоит на улице русского провинциального городка и мирно беседует с соседями. Правда, в его оправдание следует сказать, что дело происходит глубокой ночью, что все же несколько скрашивает безнадежную банальность этой сцены.

— А, господин доктор! А я слышу — голоса. Ночью-то далеко слыхать. Ну, думаю, не иначе грабят кого! А это вы, значит. Что ж, здравия желаю! — расплылся полицейский в добродушной улыбке и, не успев снять ее с рябого лица, обернулся ко мне: — И вам добрый вечер, сударь! Хотя, какой уж тут вечер? Ночь на дворе. Все же, господа, прогулки прогулками, а порядок тоже соблюдать надо. Ночью людям спать полагается, а не разговоры посреди улицы разговаривать.

— Всё-всё-всё, Василий Дмитрич! Я от больного возвращался, встретил господина музыканта, вот мы и разговорились. Весна-то какая! А? Сейчас вот докурю — и по домам. Хотя кому мы сейчас помешаем нашими разговорами-то? Сезон еще не начался, все дома пустые стоят.

Он старался говорить ровным веселым тоном, и только дрожащие по-прежнему руки позволяли судить, каких усилий это ему стоило.

— Ну вот… — вздохнул он, когда городовой, взяв под козырек, пошел своей дорогой. — Пора и мне отпустить вас с миром. Спасибо, сударь, что не отказались побеседовать со мной… — проникновенно проговорил он, явно проигнорировав тот факт, что за все время «беседы» я не проронил ни звука. — Вот так, встретишь в тяжелую минуту хорошего человека, поговоришь с ним по душам — и легче станет. А тут и утро скоро, ночные демоны попрячутся, отстанут. Глядишь, и совесть успокоится. Дальше можно будет жить… — Он невесело усмехнулся и шумно вздохнул. — Прощайте, ангел мой. Может, и я вам когда сгожусь. Хотя не дай вам Бог испытать нужду в моей помощи.

Отбросив щелчком окурок, он протянул мне было руку для пожатия, но увидев, что я не намерен ее принять, грустно кивнул и сжал мне локоть. После чего вышел из светового круга и растворился во тьме.

*

Я не узнал Ее!!! Я не узнал Ее голоса!!! Два с половиной года страстно желать хоть раз в жизни услышать еще Ее нежный, ни с чем не сравнимый голосок, два с половиной года мечтать об этом миге, и, когда он настал, не узнать!!!

…Как ни странно, но предсказания сумасшедшего доктора оказались справедливыми и по отношению ко мне. Мои ночные демоны тоже не выдержали его бессвязных излияний и разлетелись кто куда, оставив меня в покое. Более того, куда-то делся и терзавший мою душу стальной клин. Вдохнув полной грудью весеннего ночного воздуха, я развернулся и поспешил назад, к ее калитке.

За прозрачной листвой весеннего сада, неярким светом горело на втором этаже окно, задернутое светлыми шторами. Не спится кому-то, мысленно усмехнулся я, не иначе как снова строчит что-то в свой дневник. Что-то она сегодня там напишет?

Похолодало, как это всегда бывает перед рассветом, и мне вдруг безумно захотелось обратно, за эти светлые шторы, в этот приглушенный свет, в это тепло. Туда, где меня будут ласкать мягкие руки, где тихий голос будет что-то нежно шептать мне в ухо на чужом языке, где я буду не отверженным чудовищем, не злодеем, не призраком, даже не таким уж уродом, а просто человеком — как все… Впрочем, не совсем как все… Любимым человеком…

Я решительно шагнул за калитку, но тут свет потух, и все вокруг снова погрузилось в призрачную предрассветную полутьму… Тем не менее на душе у меня было по-прежнему ясно. Что ж, пусть спит, подумал я. Если может… Не буду ей мешать. А завтра выполню свое обещание — не такое уж оно и глупое: приду, после того как уедут те. Не стану я ворошить прошлое. Не стану будить его призраков. Эрик умер — туда ему и дорога. И с его смертью закончилась история Призрака Оперы. То же, что происходит здесь и сейчас, не должно иметь к той истории ни малейшего отношения.

Совершенно успокоившись, я пошел прямо к себе и, рухнув со всего роста на тахту, провалился в черную бездну сна.

… Проспал я меньше часа. Когда же проснулся, на часах было начало седьмого, за окном уже рассвело. Сон ушел безвозвратно, а вместе с ним и давешняя ясность, и спокойная решимость, и все мои благие намерения. Вместо них в сердце вновь воткнулся проклятый клин — мешая дышать, мешая жить!

…Когда на улице раздался стук колес подъезжающего экипажа, я уже несколько часов, одетый и готовый к выходу, с остывшим кофе в руках, сидел, прильнув к окну и пытаясь проникнуть взглядом сквозь разросшуюся за последние дни листву сада. Проклятая зелень! Я так и знал, что она помешает моим наблюдениям! Вырубить все к дьяволу!!! Они же сейчас подъедут, а я ничего не увижу!!!

Что я буду делать дальше, когда они появятся, я не знал. Пока не знал. Но — «главное ввязаться в бой, а там посмотрим!» Так говорил Бонапарт. Тоже, кстати, чудовище — «корсиканское». И тоже гений. А гению позволительно не строить долговременных планов.

Но вот щегольская коляска поравнялась с ее калиткой. Сквозь проклятую листву я с трудом разглядел смутные очертания двух фигур — женской и мужской, — спустившихся из коляски и прошедших в сад, где их уже встречала она.

Клин в сердце заворочался с удвоенной силой, в голове поднялся такой перестук и перезвон, что, выронив чашку, я вынужден был ухватиться за штору.

Я должен увидеть Ее!

Пусть, пусть все остается как есть. Я не отступлюсь от своего ночного решения. Эрик умер. Нет больше на свете Призрака Оперы. Я начинаю — уже начал! — новую жизнь с сестрой милосердия. Но что, что мешает мне хоть одним глазком взглянуть на Ту, Которая составляла счастье моей прежней жизни? Кто сказал, что господин Гарнье, безвестный музыкант, родом из Франции, поселившийся в окрестностях русской столицы и собирающийся связать свою судьбу с русской баронессой, не может засвидетельствовать своего почтения путешествующим по России соотечественникам — графу и графине де Шаньи? И потом, разве не я — я сам! — благословил Ее и этого гаденыша-виконта на брак?! Разве не подарил я им свадебную мессу — как пожелание счастливого супружества?

Эрик Благоразумный, едва оправившийся после непосильных умственных упражнений, что-то бессвязно лепетал у меня за спиной, но я не слушал, рисуя себе идиллические картины предстоящей встречи.

«Эрик! Друг мой!..» Да, именно так: «Друг мой!» — как Она звала меня в наши лучшие минуты…

Итак, Она (в крайнем изумлении): «…Друг мой! Дорогой мой учитель! Это вы?! Откуда?! Здесь?!»

Я (лукаво): «А это сюрприз, дитя мое!» И добавлю серьезно: «Я так рад видеть вас…»

Она (с чувством): «Как я счастлива, что могу наконец поблагодарить вас за ваш роскошный подарок! Ваша месса — чудо! Как, впрочем, и все, что вы сочиняете!»

Я (скромно): «Не стоит, сударыня! Я рад, что вам понравилось…»

Она бросится ко мне, я возьму Ее за руки… Она не отстранится… Ведь все уже по-другому, все не так, как там… Ей нечего бояться…

Я (держа Ее за руки и оборачиваясь к той): «Баронесса, представьте себе: графиня де Шаньи была когда-то моей ученицей».

Та (с удивлением): «Надо же! Как интересно! Как вам должно быть приятно, сударь!»

Я (галантно): «Конечно, баронесса! Тем более — в вашем доме…»

Та (со светской любезностью): «Графиня, коль скоро случай свел вас в моем доме с вашим дорогим учителем, может быть, вы доставите нам такое удовольствие и споете что-нибудь?..»

И Она согласится доставить такое удовольствие… Но сначала мы отойдем в сторонку и будем шептаться вдвоем, выбирая, что бы такое ей исполнить… И я буду вдыхать ее запах — чуть лимонный аромат вербены… И Ее волосы коснутся моей маски…

А потом я пойду к роялю… И заиграю вступление, а Она будет следить за мной… Смотреть, не отрывая взгляда, ожидая моего знака… И я буду играть и тоже смотреть Ей в глаза… А потом кивну или махну рукой, как делал это, когда мы занимались там, у меня в подземелье, … И Она вся встрепенется, вытянется в струнку…

И запоет… Запоет как будто для всех, но мы оба будем знать, что Она поет только для меня, для меня одного… И я буду слушать Ее голос!.. Снова!.. Ее благословенный голос, услышать который мечтал все эти годы, не смея даже надеяться на то, что это когда-нибудь случится…

А потом Она умолкнет, и та в восхищении захлопает в ладоши и попросит спеть еще… А Она засмущается, взглянет на меня, а я улыбнусь ей одними глазами и предложу спеть дуэтом… И Она порозовеет от удовольствия, а та удивится и устроится поудобнее в своем любимом кресле…

И мы запоем, вместе!.. И я снова испытаю это ни с чем не сравнимое блаженство… И снова между нами не станет преград, и в мире не останется ничего и никого — только два голоса, Ее и мой, сливающиеся где-то там, в высших сферах, в нерасторжимое, единое целое… Свет и тьма, Ангел и чудовище, Она и я…

А потом…

…Тем временем к зеленой даче подъехал извозчик, и через несколько мгновений смутные очертания уже трех фигур — двух женских и одной мужской — появились у калитки, поднялись в экипаж, и тот отъехал в направлении императорской резиденции и фонтанов.

На ходу велев охламону убрать разбитую чашку и поправить наполовину сорванную занавесь, я схватил шляпу и вылетел из дома…

…Я прождал их не менее трех часов, слоняясь по дому, прислушиваясь к малейшему шороху за окнами, проклиная непомерное гостеприимство маленькой баронессы и патологическую любознательность ее гостей. Терпение мое было на пределе. Неоднократно я брался за книгу, но всякий раз отбрасывал ее, будучи не в силах усидеть на месте и сосредоточить мысли на чем-то ином, кроме предстоящей встречи. Наташа, давно привыкшая к моим бесцеремонным вторжениям, сновала мимо меня из кухни на веранду и обратно, накрывая стол к обеду и, судя по всему, нимало не смущаясь моим присутствием. Более того, она дважды сама подошла ко мне, предлагая выпить чаю с горячими пирожками. «Обед-то еще не скоро, мсье Эрик, может, скушаете пирожок?» — розовея от смущения, ворковала она, поглядывая на меня снизу вверх круглыми, как каштаны, карими глазами. Но мне было не до пирожков и не до самой Наташи, которую при иных обстоятельствах я не преминул бы уже несколько раз ущипнуть за сдобный бок, наслаждаясь осязанием ее пышных телес равно как и ее забавным замешательством.

Наконец с улицы раздался долгожданный стук подъезжающего экипажа, и я в панике заметался по комнате, с тоской вспоминая те благословенные времена, когда, безраздельно властвуя в своем театре, с легкостью проходил сквозь его стены. Вжавшись в угол за белой кафельной печкой, я с замиранием сердца прислушивался к доносившемуся из сада еле различимому гулу оживленных голосов…

Скрипнули ступени крыльца, раскрылась дверь, оживленная французская речь зазвучала почти рядом, в прихожей… Сердце замерло… и тут же забилось где-то в горле от нежданной радости. Это не они!!! Ошибка!!! Это была ошибка!!! Граф и графиня де Шаньи оказались совсем не теми, кого я ждал и боялся!!!

Три голоса… Один — хорошо знакомый, мягкий, спокойный, приветливый, что-то поясняющий, — голос сестры милосердия. Ему наперебой вторили два других — мужской, молодой и веселый, и женский, оживленный, несколько жеманный, но… совершенно чужой!!!

Ошибка! Ошибка!!! Это не Она!!!

Охватившее меня ликование невозможно описать. У меня словно свалился с плеч тяжкий, невыносимый груз. Словно черные тучи, окутывавшие меня последние несколько дней, вдруг рассеялись, и засверкавшее солнце вновь пролило свой ясный свет на мое безмятежное настоящее и столь желанное будущее. Я готов был пуститься в пляс от дикой, безудержной радости, предоставив Эрику Благоразумному вновь в одиночестве разбираться в ее причинах.

В эту секунду дверь отворилась и прибывшая с прогулки компания вошла в гостиную. Все еще оставаясь невидимым, я — из простого любопытства — осторожно выглянул из-за кафельного угла печки…

Посреди комнаты, осматриваясь по сторонам и продолжая какой-то начатый раньше разговор, стояла молодая, прекрасно одетая дама, привычно принимая ухаживания сопровождавшего ее мужчины. Тонкие черты нежного, будто фарфорового лица, белокурые, уложенные в изысканную прическу волосы, огромные голубые глаза, устало и холодно глядящие из-под полуопущенных век…

О, небо! Что с Ней стало?! Как изменилась Она за эти два года!

Где тот милый ребенок, которого я учил премудростям оперного пения? Куда девалась юная дева, хрупкая и нежная, освящавшая своим невинным, милосердным присутствием логово Призрака Оперы? Где страдалица, с неземной кротостью сносившая тяжкие душевные муки, которым подвергал ее этот безумец? Где?!

Где то живое личико, что так быстро освещалось тихой радостью или затуманивалось глубокой печалью? Где знакомый взгляд голубых глаз — то смеющийся, то подернутый пеленой чистых слез, но живой, живой!!!

Неужели эта безжизненная, холодная юная графиня — эта фарфоровая кукла! — и есть «Новая Маргарита», покорившая некогда своим ангельским пением, своей неподдельной страстью, своей детской искренностью весь оперный Париж?!!

Только теперь я признал в увивавшемся вокруг нее щеголе ее любимого супруга, того самого гаденыша, что отнял ее у меня. Отнял… Чтобы вот так изуродовать?! За что?!!!

В полном смятении я шагнул из своего убежища на середину комнаты…

И вдруг Она стала прежней…

О, эта маска ужаса! Это искаженное лицо! Эти широко раскрытые, чужие глаза, полные иррационального, животного страха, этот нежный рот, обезображенный невольной гримасой… Я узнал их, узнал!.. Сколько раз я видел это...

— Эрик?!?!? Вы живы?!?! — услышал я хриплое, сдавленное сипенье, и в глазах у меня все поплыло…