Leo

Спасибо! Я сама этого Степана нежно люблю. Он еще будет и не раз:)

opera

Он (то есть я) это узнал уже после написания Лизой ее дневников .  А потому отступать было некуда:). Ну и ничего:).  Все равно имя Луи он взял в честь влюбленного в него Людвига Баварского *-p . Ему так захотелось считать.

Astarta

Он бы над ней еще больше за это издевался  -0  . Но, на самом-то деле, он знал по тому, юношескому периоду, что она неравнодушна к музыке -- во всяком случае, к ЕГО :cray:  .

Дамы и господа! Чтобы вам тут не гадать, что там думал Эрик , выкладываю следующий кусочек
Там есть сноски -- они в конце .

*

…Не разбирая дороги, я мчался через парк, стиснув зубы в припадке непреодолимой ярости. Не будь мой волчий оскал сейчас скрыт под маской, не сомневаюсь, что первый встречный мужичок, принял бы меня за упыря и, окажись он посмелее, непременно погнался бы за мной с осиновым колом. Но никто ничего не заметил. Маска надежно скрывала мое перекошенное от бешенства лицо, парк был, как всегда, безлюден, да и ярость, как обычно, прошла быстро. Незаметно для себя я очутился на берегу залива. Сколько хватало глаз, до самого горизонта простирался белый ледяной покров, сливаясь вдали с белесым облачным небом. Я сел на камень и, обнажив лицо, подставил его ветру.

Что же произошло? Она пожелала знать мое имя… Ха, какое именно? За мою долгую жизнь у меня их было множество. Какое же вам угодно услышать, ваша светлость? То, под которым ваш покорный слуга демонстрировал гогочущей толпе свои прелести в качестве «живого трупа», а по ночам в компании конокрадов совершал вылазки в соседние деревни? Или то, на которое отзывался придворный шут и личный палач любимой наложницы персидского шаха? Имя фигляра и циркача, потешавшего своими фокусами благородную публику в имперской столице, вам должно быть знакомо, не так ли? Ах, вам надо знать мое настоящее имя, баронесса? А вот тут уж нет, дудки! Я забыл его! Захотел — и забыл! И не желаю вспоминать, даже чтобы доставить вам удовольствие!

*

…В огромном зале со сводчатым потолком стоит непонятный гул. На скамьях, составленных отдельными группами, сидят мальчики в серых холщовых блузах с грифельными досками в руках и кто внимательно, а кто — не очень смотрят на странных людей в долгополых одеждах — монахов, учителей школы при монастыре св. Антония. Мальчиков много, человек пятьдесят, хотя мне трудно определить, сколько именно, потому что я еще не очень хорошо считаю. Мне еще нет семи лет, я впервые оказался среди чужих людей и робко жмусь к сутане брата Викторьена, начальника монастырской школы. «Дети, — раздается у меня над головой его высокий, чуть визгливый голос, — это новый воспитанник нашей школы и ваш новый товарищ Леруа, Кловис Тьерри Шильдерик Леруа». Приглушенный, но дружный смех, раздавшийся среди ребят постарше, свидетельствует об их изрядной осведомленности по части истории средневековой Франции (1) . За несколько минут до этого я видел этих мальчиков в другом большом зале, рефектории, где безуспешно пытался, не снимая маски, съесть скудный завтрак. Все они — и большие, и маленькие — смотрели на меня, как на диковинного зверя, и забавлялись моими мучениями. Потому что накануне…

…Я плохо помню, как очутился в дортуаре, заставленном длинными рядами одинаковых простых кроватей. Меня привели туда, после того как резная дубовая дверь закрылась за моей матушкой. Слезы застилали мне глаза, в ушах стоял звук ее удаляющихся шагов, и мне было совершенно все равно, кто и куда меня ведет. Сопровождавший меня человек показал мне мою кровать и, перекрестив, оставил одного, даже не попытавшись утешить. Все еще плача, я свернулся калачиком на грубом одеяле и, очевидно, уснул. Во всяком случае, я не слышал, как комната наполнилась ее постоянными обитателями, вернувшимися после вечерни. Очнулся я от какого-то шушуканья и сдавленного смеха, раздававшихся у меня над самым ухом. Открыв глаза, я увидел, как несколько чужих мальчиков, гораздо старше меня, роются в моем сундучке, который так и остался стоять рядом с кроватью. До этого дня я не имел никакого опыта общения со сверстниками. Других детей я видел только сквозь решетку и густую живую изгородь, окружавшие наш сад, где я гулял один или с матушкой, да из окна экипажа в те редкие дни, когда матушка брала меня с собой на прогулку. Я не знал, как вести себя с этими хихикающими мальчишками, не понимал, кто они — друзья или враги. Но очень скоро понял. Остолбенев от удивления, я молча смотрел, как они бесцеремонно потрошат мой сундучок, расшвыривая по полу аккуратно сложенное белье и туалетные принадлежности. Но когда они добрались до моего сокровища — лежавшей на самом дне драгоценной скрипочки-четвертинки, и грубо вытащили ее из футляра, моя душа не выдержала такого святотатства, и я дико заорал во весь голос. Только тогда они заметили, что я не сплю, и всей компанией воззрились на меня, вернее на мою маску… Сейчас мне уже не вспомнить в точности слов, которые прозвучали тогда. Да и были ли вообще эти слова? Я отчетливо помню лишь звуки, интонации… Свой надсадный, высокий, какой-то звериный крик. Их многоголосое улюлюканье, хохот, восторженные возгласы. Нечто подобное я слышал много раз потом, гораздо позже, когда был «живым трупом» и «сыном дьявола». Так чернь всегда реагировала на мое появление без маски… Я не сразу понял, что произошло, когда один из сорванцов резко протянул руку к моему лицу. А когда понял, было поздно…

Маску я носил всегда. Я не помню себя без маски. Не знаю, кто и когда впервые надел ее на меня, но я никогда не выходил из своей комнаты с открытым лицом. Мне никто никогда ничего не объяснял специально — во всяком случае, я этого не помню, — но я будто бы изначально знал, что маска — такая же необходимая деталь туалета, как штанишки, что появляться без нее на людях просто неприлично. Матушкина старая служанка Жюстина, ухаживавшая за мной с рождения, была единственным человеком в доме, перед которым мне было позволено разгуливать с открытым лицом. Она кормила меня, по утрам умывала и одевала, вечером укладывала спать, постоянно ворча и сетуя на свою нелегкую долю — возиться с «этим жабёнышем», как она называла меня втайне от матушки. Позавтракав у себя в комнате, я спускался вниз, к матушке для занятий музыкой и с этого момента до самого вечера всегда был в маске. На обед я снова поднимался к себе, а вечером, перед тем как должен был вернуться домой из своей конторы отец, уходил наверх окончательно и там уже мог позволить себе открыть лицо. Перед отправкой в школу матушка подозвала меня к себе и, с трудом подыскивая нужные слова, попыталась объяснить, что ждет меня в моей новой жизни. Бедная матушка, воображаю, чего стоил ей этот разговор! Я мало что понял тогда — слишком мал я был, чтобы правильно представить себе эту неизведанную новую жизнь вдали от дома. Единственное, что я хорошо усвоил, это что мне следует во что бы то ни стало скрывать от чужих лицо. К тому времени я уже знал, почему именно ношу маску. Теперь же я должен был уяснить, что она — моя защита, что без нее меня подстерегают опасности. И вот…

«Ехидна! Ехидна! Бегемот! Бегемот!» Визжа от восторга и хохоча во весь голос, мальчишки выкрикивали имена библейских чудовищ, очевидно, плохо представляя себе, как они выглядят на самом деле. Впрочем, им было все равно. То чудовище, которое они видели перед собой, по их мнению, вполне соответствовало всем этим названиям. Больше всех веселился кудрявый черноглазый сорванец, размахивавший моей маской. Прикрыв одной рукой свой позор, я тщетно пытался другой выхватить у него свой «доспех», но он перебросил его товарищу, тот — другому… Я метался между ними, вопя от обиды и ужаса, а они развлекались моей беззащитностью. На поднявшийся в комнате невообразимый гвалт прибежал дежурный воспитатель. Не без труда утихомирив разгулявшихся весельчаков, он вернул мне маску, велел собрать разбросанные по полу и истоптанные вещи, а затем увел к себе, где я и провел первую ночь своей новой жизни. Я так и не смог уснуть тогда, потрясенный ужасной переменой, произошедшей в моей жизни. Я чувствовал себя Мальчиком-с-Пальчик, маленьким и беззащитным, брошенным родителями в темном лесу на растерзание диким зверям. Но в отличие от сказочного героя, со мной не было шестерых братцев и я не захватил с собой камешков, чтобы делать заметки на обратный путь. Я был один, помочь мне было некому: меня предали…

Кловис Тьерри Шильдерик… Да уж, мой папенька с его увлечением историей и страстной любовью ко всяким рыцарским бредням отлично подготовился к появлению на свет своего первенца. Это надо же было выдумать такую нелепицу! В сочетании с пошлейшей фамилией Леруа (2) , которой наградил его Господь, получился полный бред. Однако в чем-то его можно понять. Куда еще мог этот жалкий провинциал-неудачник поместить все свои надежды, все свои нереализованные амбиции, как не в долгожданного сына, которому, как он, видимо, полагал, была уготована совершенно иная, славная участь? Кстати, в этом он, пожалуй, не ошибся — достаточно сравнить то, что повидал за свои сорок лет я и что видел он. Одного я не могу понять: почему, увидев, какого именно отпрыска послал ему добрый боженька, он не дал ему менее громкого имени? Неужели он не понимал, насколько гротескно будут выглядеть имена сразу трех королей в применении к родившемуся у него существу? Или именно что понимал, и это было его местью мне — сыну, самим своим рождением предавшему своего отца? Ведь я знал, я чувствовал, что он никогда не простил мне тяжкого оскорбления, которое я нанес ему своим появлением на свет. Что ж, он неплохо отомстил…

…Я стоял посреди классной залы под обстрелом пятидесяти пар враждебных, любопытных глаз. Маска была на мне, но это уже не имело значения. Все вокруг знали, что скрывается под ней, а значит, она больше не могла меня защитить. Передав меня с рук на руки учителю младшего класса, начальник школы удалился. Меня усадили на краешек скамьи, дали в руки такую же грифельную доску, как у всех, и я стал учеником — самым младшим во всей школе монастыря св. Антония. В свои неполных семь лет я уже бегло читал и умел кое-как писать, заметно опережая в развитии товарищей по классу. Учитель, брат Фредерик, решив проверить знания и способности нового ученика, стал то и дело вызывать меня, обращаясь ко мне по имени: «Леруа, читайте… Леруа, отвечайте…» Каждый раз, как он произносил мою фамилию, сзади, с ближайшей скамьи, на которой занимались старшие ребята, доносился громкий шепот: «Король уродов!», «Король дураков!», «Король страшилищ!» Это продолжал развлекаться мой главный враг, тот самый кудрявый черноглазый мальчишка, накануне сорвавший с меня маску. Его товарищи, в которых я без труда узнал своих давешних мучителей, давились от смеха, а я, еще не имея ни малейшего опыта общения с представителями «рода людского», каждый раз сжимался в комок, словно от удара розгой. Когда после нескольких часов занятий все отправились на обед в рефекторий, я остался в классной зале, спрятавшись за книжным шкафом. Вновь выставить себя на всеобщее обозрение за длинным столом? Я не мог больше помыслить об этом. В маске я все равно не смог бы есть, а снять ее не решился бы ни за что на свете… Так я и просидел за шкафом на полу целых два часа, пока все не вернулись в класс для продолжения занятий. Начался новый урок, а с ним и мои терзания. Подкрепив силы обедом, мой враг с удвоенным рвением возобновил свои измывательства. Я ощущал почти физическую боль от каждой вспышки сдавленного смеха, следующей за очередной его выходкой. В веселье принимало участие все больше и больше ребят, а учителя лишь вяло шикали на своих подопечных, не желая, видимо, тратить время и силы на их усмирение.

Не знаю, как это произошло… Учитель в очередной раз назвал мою фамилию, мой враг в очередной раз воспользовался этим, чтобы развлечься самому и развлечь своих товарищей. Я в очередной раз готов был сжаться в комок, но тут почувствовал, что на мне больше нет маски. Очевидно, не в меру расшалившись, мучитель потихоньку протянул ко мне руку и незаметно развязал завязки. Помню, как побелело у меня в глазах, как словно онемел затылок. Я отчаянно закричал и вскочил со своего места. Запрыгнув с ногами на скамью, чтобы сравняться в росте со своим обидчиком, я повернулся к нему и, размахнувшись, со всей силы ударил его по ухмыляющейся физиономии тем, что держал в руках, — грифельной доской. Опешив от неожиданности, тот взвыл от боли. Вокруг нас сразу образовалось пустое пространство. Не знаю, куда они все подевались: я не смотрел по сторонам. Я вообще ничего не видел кроме своей грифельной доски, от которой с каждым ударом со звоном отлетали куски. Мне казалось, что все это длится вечно, но, возможно, я ошибался, и все произошло молниеносно. Во всяком случае, за это время меня никто не остановил, даже не попытался. Мой враг тоже так растерялся, что и не думал защищаться, лишь прикрывая руками свое хорошенькое личико. Вдребезги разбив свою доску, я стал тыкать куда попало остававшимся у меня в руке крупным осколком. Из его распоротой щеки и израненных рук, которыми он прикрывался, потоком хлынула ярко-красная кровь. Я почувствовал на лице теплые брызги. Меня затошнило, голова закружилась, все вокруг стало темно…

Очнулся я через несколько суток на соломе в монастырской конюшне. Под боком у меня уютно устроилась трехлапая кошка, где-то поблизости в полумраке хрустела капустным листом хромая коза. Рядом хлопотал равнодушно-добрый брат Доминик, добровольно принявший меня в свою «богадельню». Увидев, что я пришел в себя, он потрепал меня по голове и протянул мне холщовую тряпку с завязками и двумя отверстиями для глаз — мою новую маску, которую смастерил взамен безвозвратно погибшей изящной масочки, сшитой матушкиными руками. Когда, проболев еще недели две, я вернулся в классную залу, моего обидчика там не было. Его забрали из школы. Меня так и не наказали, даже не отругали за тот случай. Но его не забыли. Никто больше не смеялся надо мной — не осмеливался смеяться. Соученики с опаской сторонились меня, учителя ограничивали общение со мной вопросами по уроку и выслушиванием моих ответов. Меня боялись, боялись как чужака, как нечто непонятное, отталкивающее. В рефекторий я больше не ходил, питаясь в конюшне у брата Доминика вместе с его калеками. Десять лет спустя, навсегда оставляя монастырь, я оставил в нем и свое нелепое имя: Кловис Тьерри Шильдерик Леруа.

Имена… Какое значение имеет имя для человека, у которого нет лица? Нет лица — нет имени. Нет, не так: сколько лиц — столько и имен. Имя — та же маска, так я к нему всегда и относился. Кажется, нечто подобное я попытался объяснить и ей, маленькой баронессе, но волна ярости, захлестнувшая мой мозг, не позволила мне членораздельно выразить свою мысль… Имена… Лица… Разные лица — разные имена — разные люди. В родительском доме, когда я был маленьким, добрым и наивным, у меня было два имени. Нет — три. Матушка звала меня Тьерри, выбрав из моих королевских имен самое короткое и ласковое. И еще Малыш. Я и правда, был малыш. Таких коротышек еще надо было поискать. Позже, в школе мне это доставило немало дополнительных страданий. В четырнадцать лет я был самым маленьким среди одноклассников и уже смиренно приготовился к участи уродливого карлика, когда, слава Богу, вдруг начал стремительно расти, да так, что остановился только годам к двадцати пяти. Жюстина тоже звала меня Малышом, ну и, конечно, Жабёнышем — в зависимости от расположения духа. Отец… От отца я вообще, кажется, за всю жизнь не слышал ни слова в свой адрес. Когда же он говорил обо мне с матерью, то называл просто «он». Потом Малыш Тьерри отправился в школу, где благополучно умер, а на смену ему на какое-то время явился маленький, несчастный, забитый, затравленный Кловис Тьерри Шильдерик Леруа. Но ненадолго. Тот тоже очень быстро исчез, уступив на несколько лет место ученику Леруа, или Чудику, как прозвал меня брат Доминик, чтобы я ничем не отличался от остальных его питомцев. До сих пор не знаю, какое слово имел он в виду, когда придумывал это прозвище: «чудовище» или «чудной». Чудик был замкнут, одинок, озлоблен на всех и вся. В шестнадцать лет, прихватив из монастырской коллекции музыкальных инструментов драгоценную старинную скрипку, он сбежал из монастыря и тем самым прекратил свое существование. Когда, оборванный и голодный, я предстал пред суровые очи Луисильо, он, естественно, спросил, как меня зовут. Я назвал свое полное имя, но старик-цыган, не отягощенный излишними знаниями по истории, из всего этого бессмысленного набора звуков уловил лишь самый конец. Так, в сущности, совершенно случайно, на свет появился Эрик.

Удивительно, как прочно приросло ко мне это имя… У меня бывали потом и другие, но в конце концов я всегда снова становился Эриком. Это имя — словно моя черная маска. Я могу надевать какие угодно личины, но чувствую себя самим собой, лишь когда лицо мое закрыто этим куском черного бархата. Говорит ли это о том, что с тех пор я не изменялся?.. Гм, не думаю… Цыгане имели обыкновение давать друг другу клички по названиям животных. Не избежал этой участи и я. Они прозвали меня по-испански Эль Грильо — «Сверчок». Это имя придумала Пахарито, «Птичка» — внучка Луисильо, моя первая любовь. Она вполне резонно и остроумно сказала тогда, что моя скрипка поет так же звонко, как сверчок, но, как и на него, на меня лучше не смотреть. Так я и проходил с этим прозвищем несколько лет, пока странствовал по свету с цыганским цирком. Под этим именем я представлял сначала «живого трупа» и «сына дьявола», потом стал выступать со своими фокусами. Когда Альфредо, приняв меня в свой цирк, решил выправить мне настоящие документы, я соединил оба полюбившихся мне имени и стал называться на французский манер Эрик Грийон (3) . Так, кстати, звали и фокусника, выступавшего в Петербурге в цирке Чинизелли под сценическим псевдонимом Синьор Энрико, и господина Эрика, строившего волшебные балаганы на Нижегородской ярмарке. Потом на несколько лет Эрик Грийон исчез, а взамен него в Персии объявился некто Фаррух аль Фарансави, маг, чародей, изобретатель, любимец шахиншаха, не погнушавшийся, тем не менее, презренным ремеслом палача…

*

Бедная Лиз! Как я накинулся на нее — самому жалко. Она изо всех сил старалась успокоить меня, как-то исправить положение, но все напрасно: каждое ее слово лишь подливало масла в огонь. «Сударь, конечно, я знаю, что у вас что-то с лицом. Но что именно, я никогда не знала…» Что-то с лицом! Ха, вы только подумайте! Что-то с лицом!!! Интересно, что наплел ей про меня добряк-полковник, ее дядюшка? Скажите спасибо, сударыня, что вы не знаете, что именно у меня с лицом! Не знаете и не узнаете никогда — теперь-то я ученый, теперь-то я не оплошаю.

Как она еще сказала? «Поверьте, за эти два дня я ни разу не вспомнила о том, что скрывает ваша маска. Уверяю вас, это не имеет для меня никакого значения…» В сущности, это истинная правда, и нет в ее словах ничего обидного. Разве я сам не понимал, что моя маска не имеет для нее значения? Разве не вела она себя всегда со мной так, будто я самый обыкновенный человек, будто нет на мне никакой маски? Она да еще то несчастное безумное дитя, кровожадный ангел в золоченой клетке… И разве не потому я и затеял всю эту игру, чтобы снова почувствовать это? Так отчего же ее слова так взбесили меня?

В самом деле, что это меня так разобрало? Ну спросила она меня про имя… Ну ответил бы что-нибудь, отшутился, соврал бы на худой конец… А теперь что? Нахамил, наорал, хлопнул дверью… Да еще эту дуру, ее служанку, сбил с ног. Судя по грохоту, сопровождавшему уход господина Гарнье из дома баронессы фон Беренсдорф, баронский фамильный чайный сервиз значительно уменьшился в размерах. Какой же ты все-таки осел, Эрик! Распущенный, самовлюбленный осел, тупица! Столько времени готовиться, продумывать каждый шаг, выверять каждое слово — и вот, пожалуйте, все насмарку. Ведь она как никак баронесса, к ней требуется деликатный подход. Это тебе не торговка с рынка и даже не оперная певичка… Неожиданное сравнение больно кольнуло в сердце. Однако, что я себе позволяю?! В таком тоне… О Ней?!.. О, я вовсе не это хотел сказать!.. Нет, запрячем, запрячем подальше неуместные ассоциации. Мне и без того есть над чем поразмыслить. Например, как я теперь снова покажусь ей на глаза. Любой настоящий джентльмен на моем месте просто повесился бы, не перенеся такого позора. Правда, для начала любой настоящий джентльмен не позволил бы себе такой выходки… А впрочем, при чем тут я? Я никогда не был джентльменом и не собираюсь им быть. Не желаю я жить по каким-то дурацким законам, придуманным кучкой напыщенных чистоплюев! Я — сам себе хозяин, у меня свои законы, и главный из них — всегда поступать так, как я хочу. Я же по-прежнему хочу, чтобы эта маленькая баронесса сияла на меня своими восторженными глазами, а значит, снова пойду к ней и, если понадобится, начну все сначала.

Приняв решение и успокоившись, я пошел к себе. Вечер пролетел незаметно. Музыка внутри меня окончательно стихла, вытесненная переживаниями последних дней. Однако, не позволив себе распускаться, сразу после ужина я засел за свои упражнения и почти всю ночь занимался переложением для фортепьяно партитуры какой-то русской оперы.

Наутро еще затемно я был у ее крыльца, гадая, решится ли она сегодня на прогулку или поврежденная нога снова заставит ее остаться дома. Когда в предрассветных сумерках она все же вышла, я последовал за ней, держась на небольшом расстоянии под прикрытием придорожного кустарника. Она задумчиво шла по пустынной аллее парка, выпрямив спину и гордо вскинув голову, как и подобает представительнице древнего рода, однако что-то неуловимое в ее облике указывало на душевное смятение. Немудрено! Не каждый день госпоже баронессе выпадает такое счастье — присутствовать при истерике Призрака Оперы и Ангела Музыки в одном лице.

Свернув с главной аллеи, она медленно прошла по тропинке и остановилась у замерзшего пруда. Мартовское солнце едва выглянуло из-за макушек окружавших его вековых дубов. Усевшись на поваленное дерево, она усталым жестом сняла шляпку, подставила лицо робким лучам и замерла, прикрыв глаза. Я подошел ближе и встал чуть поодаль, вглядываясь в ее лицо. Она сильно изменилась за те несколько часов, что прошли после нашей встречи, завершившейся столь бурной кодой. Осунулась, еще больше побледнела, вокруг глаз залегли глубокие тени. Бессонная ночь? Слезы? Возможно… Что ж, общение с Эриком никому еще не шло на пользу. В этом мне не раз приходилось убеждаться. Впрочем, меня это не касается. Каждому — свое, знаете ли…

Решительно шагнув вперед, я встал перед ней, заслонив солнце. Тотчас открылись серые глаза, и на смену мелькнувшему в них удивлению явилось то самое сияние, ради которого я и затеял всю эту историю. Не говоря ни слова, я протянул ей руку, которую она так же молча приняла, ответив лишь детской улыбкой. Побродив в полном молчании по пустынным аллеям, мы в конце концов снова оказались у ее крыльца. На ее приглашение выпить чая (это были первые слова, произнесенные ею за все утро), я ответил отказом и, сославшись на занятость, поспешил унести побыстрее ноги. В самом деле, какой чай? Какой, спрашиваю я, может быть чай, когда этот размазня Эрик, черт его дери, и так чуть не сбежал самым постыдным образом, едва ощутив невинное прикосновение ее затянутой в перчатку руки к своему локтю? Но он все же не сбежал, надо отдать ему должное, а это значит, что все идет как надо и игра продолжается!

На следующее утро я опять проводил ее, оставаясь невидимым, до парка, а потом, пройдя немного вперед, встретил на аллее, будто бы случайно. Правда, судя по лукавой улыбке, которой она встретила мое «неожиданное» появление, моя хитрость, кажется, была раскрыта. Впрочем, она промолчала, а когда все же заговорила, — снова возомнив себя обязанной поддерживать светскую беседу, — то принялась болтать о погоде, о петергофских достопримечательностях и нести прочую подобную чепуху. Я же был благодарен ей за эту трескотню, освободившую меня от необходимости самому заботиться о соблюдении приличий.

С этого дня совместные утренние прогулки стали нашим неизменным ритуалом. Мы ни о чем не сговариваемся. Просто по утрам я поджидаю ее у входа в парк, и мы бродим по аллеям. Обычно она развлекает меня рассказами о своем детстве, о старой гувернантке, о проказах, которые они учиняли над ней вместе с братом… А ей, оказывается, не откажешь в остроумии, маленькой глупой Лиз. Кто бы мог подумать. Не раз ей удалось даже рассмешить меня своими забавными историями. Но чаще всего — надеюсь, она этого не замечает, — я пропускаю ее болтовню мимо ушей, слушая только голос и постепенно приучая себя к присутствию в моей жизни другого человека.

…Та тоже пыталась вести себя по-светски, тогда, в наш первый день у меня в подземелье. Бедняжка, Она боялась меня, безумца в маске с голосом Ее Ангела Музыки, и старалась подбодрить себя пустой болтовней. А заодно и заговорить мне зубы, плутовка. Но потом все переменилось. Потом Она увидела мое лицо — и умолкла. У нее не было больше слов для меня — так, жалкие крохи. Две недели я выбивался из сил, трещал, как попугай, пытаясь развлечь ее своими россказнями и фокусами. Она молчала, слушала, отвечала тихо и немногословно, смотрела с сожалением и грустью в глазах. Раскрывала рот, только для того чтобы петь, петь вместе со мной… «Дитя мое, ангелы плакали, слушая вас сегодня». Не знаю, как все ангелы, но один плакал — это уж точно. Ангел Музыки. Ее Ангел Музыки… Плакал каждый раз, как слышал Ее божественный голос. «Шведский соловей»… Чего бы я только ни дал, лишь бы услышать еще раз его трели! Единственное утешение, что он не поет не только для меня. Там, на Севере Мира, соловей умолк навеки, я знаю это, ибо только Ангел Музыки мог вдохнуть истинную силу и красоту в его голос, только при нем…

— Сударь, вы не слушаете меня? Я утомила вас своей болтовней? Простите…
— Что вы, баронесса, я внимательно слушаю. Вы так забавно рассказываете. Так что же сказала на это фройляйн Труди?..

Снова защебетала… Как это там говорит народная мудрость? «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Немного подправим сообразно обстоятельствам и скажем: «…чем соловей в Скандинавии». Неплохо сказано. Да ты прямо мудрец, Эрик. И остроумец. Жаль только, что твое остроумие, как всегда, некому оценить. Странно, но моих шуток, моих острот — весьма удачных, надо сказать, — не понимал никто и никогда. И Она, и дарога, и эти олухи директора — все без исключения — любое мое слово всегда воспринимали всерьез. Словно такому, как я, не положено шутить и веселиться. Словно мой удел — лишь стоны, плач и скрежет зубовный… Эта синица тоже вряд ли оценит по достоинству всю прелесть переиначенной мной русской пословицы. Ну да бог с ней… А ведь она действительно похожа на глупую доверчивую синицу. Идет себе рядом, чирикает, даже не подозревает, что и правда уже у меня в руках. Только вот так ли уж эта синица лучше того соловья, — вот вопрос? Что ж, время покажет…

*

За окном неистовствует мартовская непогода: мокрый снег, ветер с залива, сплошная мерзость. Кажется, что конца края этому не будет. Но мне наплевать на ненастье. Я брожу по жарко натопленной уютной гостиной баронессы фон Беренсдорф и разглядываю фотографии на стене. Хозяйка дома еще не соблаговолили спуститься, и мне никто не мешает.

…Проснувшись утром под завывания ветра, я понял, что традиционная совместная прогулка сегодня вряд ли состоится. Хотя, конечно, от этой чудачки всего можно ожидать… Но нет, в обычное время дверь ее дачи так и не отворилась, а это значит, что страстная любительница утреннего моциона не решилась-таки высунуть носа на улицу в такую собачью погоду. Что ж: если гора не идет к Магомету…

Вопреки моим опасениям, дверь открылась почти сразу. На пороге стояла та самая пугливая русская красавица, ее горничная. Несколько мгновений она молча смотрела на меня во все глаза, потом, спохватившись, все же впустила в переднюю и опрометью помчалась куда-то наверх — докладывать барыне. Я тем временем скинул на сундук шубу и, не дожидаясь приглашения, прошел в гостиную.

«Чувствуйте себя как дома», — сказала мне она, когда после очередной совместной прогулки я впервые принял ее приглашение зайти на чай. От чая я, естественно, отказался. Мы просто посидели вместе, она, как всегда, развлекала меня своим чириканьем, а потом я сел за рояль… Это было третьего дня, или днем раньше, — и вот я уже действительно если не чувствую, то, по крайней мере, веду себя у нее как дома.

На стене висят фотографические карточки в рамках. Много. Очевидно, родственники, друзья. Замечательная все же это штука — фотография. Память, запечатленная в непосредственных зрительных образах. Именно непосредственных, ибо между тем, кто смотрит, и тем, на кого смотрят, нет ничего, кроме фотографического аппарата — бесстрастного механизма, не способного, подобно портретисту, пишущему портрет, навязывать свое восприятие изображаемого. Даже жаль, что я не смог в полной мере воспользоваться этим достижением человеческого разума. Хотя и у меня среди бумаг хранится несколько памятных карточек: матушка, Людвиг с дарственной надписью, групповой снимок артели, строившей мои аттракционы в Нижнем Новгороде — мужички подарили мне его на память после окончания «дворца тысяча и одной ночи»… Вот только Ее ангельского личика у меня нет… Она не догадалась, а я не посмел спросить…

Лица, лица, лица… Забавно: кое-кого я тут знаю. Вот, например, ее дядюшка, добряк-полковник Батурин. Здесь он явно старше, чем во времена наших совместных трудов на Нижегородской ярмарке. Кажется, она говорила, что он умер? Надо все-таки хоть иногда прислушиваться к ее болтовне, не то можно попасть впросак… А вот и она. Та, другая. Ее мать. Красивая женщина. Очень красивая. Не в пример лучше дочери, хотя и та недурна — есть в ней особый шарм. Но эта… Гордая осанка, изящный поворот головы, идеально правильные черты, проникновенный взгляд. Судя по платью, снимок сделан в то же время, что и мой. Да, точно, и фотограф тот же. Но у меня она выглядит иначе, более женственной, более слабой, более беззащитной.

Значит, у нее было из чего выбирать… Интересно, почему она послала мне именно тот снимок, а не этот, например? Что хотела она этим сказать? Непостижимая женщина, с непостижимыми мыслями и непостижимыми поступками!.. И хорошо, что не этот. Моя карточка нравится мне гораздо больше… Я получил ее вместе с письмом, в котором она благодарила меня за подарок. Право, не стоит благодарности, баронесса. Мне просто хотелось сделать вам приятное в память о нашей встрече и о том драгоценном даре, который вы преподнесли когда-то безродному циркачу. В сущности, эта миниатюра — белый лебедь на перламутровом озере — была единственной действительно ценной вещью, которой я обладал на тот момент. Она да скрипка, но с этой драгоценностью я не расстался бы ни за что на свете. А миниатюра… Она очень нравилась мне, но каждый раз, натыкаясь на нее среди своих пожитков, я испытывал нечто похожее на стыд — чувство, обычно мне не свойственное, но тем не менее… Слишком… ммм… оригинальны были обстоятельства, при которых она попала ко мне в руки. Поэтому, как только представилась оказия…

Надо признаться, оказию эту я чуть не упустил… Когда маленькая дурочка объявила мне на том памятном музыкальном вечере, что едет к матери в Швейцарию, я не придал этому никакого значения. Мысль об ответном даре пришла мне в голову лишь несколько дней спустя, когда она явилась ко мне в номер. Вернее, после той отвратительной сцены у гостиничного подъезда, когда мне пришлось обороняться от нападок этого прыщавого юнца… Что он там пищал? «Соблазнитель», «донжуан»… Вот уж поистине попал пальцем в небо! На дуэль он меня вызвал, ха! Благородный рыцарь, черт бы его побрал!.. Кроме вас, сударь, тут благородных не наблюдается, так что пошел ты со своей дуэлью… Странно устроен человеческий мозг (или не человеческий, а только мой мозг устроен так странно?), но именно эта безобразная сцена каким-то непостижимым образом напомнила мне о Пиранези, о ней и о том, что я хотел ее отблагодарить. Вернувшись в номер, я быстро написал учтивое благодарственное письмо и, упаковав его вместе с миниатюрой, приложил к пакету короткую записку, адресованную ее дочери, с просьбой передать всё это баронессе фон Беренсдорф. А несколько недель спустя получил ответное письмо. Вернее, писем было два. Одно бесконечно теплое, ласковое, с вложенной в него фотографической карточкой — от матери, другое — совершенно безумное, сумбурное, отчаянное — от дочери. Из второго я не понял и половины, хотя оно и было написано по-французски. На карточке изящным аккуратным почерком по-русски было написано: «На добрую память. Да благословит Вас Бог. М. фон Б.» Я не ответил ни той, ни другой. Не знаю, почему. Не захотел. Нечего мне было отвечать им. Не нужны мне были тогда никакие «узы любви и дружбы» — ничего, что стеснило бы мою свободу… Месяца через два я узнал от полковника, что она умерла…

…За спиной послышались шаги. Она. Спускается по лестнице с верхнего этажа. А я будто бы не замечаю, я увлечен — разглядываю фотографии.

— Это моя матушка примерно за год до смерти, — говорит она.
— Я узнал, — отвечаю я и, обернувшись, приветствую ее полупоклоном.
— Узнали? Значит, вы ее помните?

Странно было бы не узнать, когда у меня есть почти такая же фотография, но, думаю, вам, сударыня, об этом знать не следует. Я сам до сих пор не разобрался в своих взаимоотношениях с вашей матушкой, но какими бы эти взаимоотношения ни были, касаются они только меня, меня одного.

— Разве я не говорил вам когда-то, сударыня, что никогда и ничего не забываю? Я помню и ее, и вас — в книжной лавке и потом в цирке. А почему это вас так удивляет, баронесса? Ведь вы, кажется, тоже не забыли?

Не выдержав моего взгляда, она опускает глаза. На лице — полное смятение чувств. Вот и отлично. Я продолжаю осмотр.

С соседней фотографии на меня взирает высокий светловолосый человек лет тридцати с прозрачными светлыми глазами. Сюртук строгого покроя — такие носили лет пятнадцать назад — позволяет достаточно точно определить время снимка. Что-то в облике этого господина кажется мне знакомым. Я снова оборачиваюсь к ней:

— А это, должно быть, ваш супруг? Кого-то он мне напоминает…

Как-то странно взглянув на меня, она тихо ответила:
— Он похож на вас, сударь…

Ох уж эти женщины! Бог весть, что творится у них в головах! На меня!!! Я чуть не расхохотался в голос, однако, сделав над собой усилие, сумел все же остаться в рамках приличий. Сдавленно проговорив: «Ну, это вряд ли», я присмотрелся к снимку поближе. Ну конечно, так и есть! Белокурые волосы, небольшие светлые усики… Разве что ростом повыше, да больше осмысленности в лице. Красавчик виконт! «Друг детства»! Как же это понимать!? Неужели теперь все соперники у меня будут на одно лицо? Соперники!.. Да ты, Эрик, и правда, возомнил себя настоящим Дон Жуаном!.. Но этот мне, в любом случае, слава Богу, уже не соперник. Земля ему прахом, мир ему пухом… Черт! Как там?.. Никогда не мог запомнить этих идиотских формулировок. Одним словом, молодец барон, что вовремя отправился на тот свет. Избавил меня и себя от лишних хлопот.

А это еще что такое?.. Строгое, почти монашеское одеяние, бледное лицо обрамляет белый платок, надо лбом — маленький крестик. Сестра милосердия. Ее не сразу узнАешь в этом бесплотном существе. Позабыв от неожиданности и удивления про приличия, я тихонько присвистнул.

— Ого! Вот это интересно! Вы что же, были на войне? Как это вас туда занесло? — пытаюсь я насмешливым тоном замаскировать свое замешательство.
— Я поехала туда за мужем, сударь.

Мне кажется, или в ее голосе и правда прозвучал вызов? Обиделась? За себя? За мужа?

— Вашему мужу можно позавидовать, баронесса. Не каждый мужчина удостоивается такой любви…

Я снова вернулся к предыдущей фотографии. Выходит, господин барон решил все же встать на моем пути? Мертвец на пути «живого трупа»… Неплохо, однако… И то правда: какой Дон Жуан без командора?

— Не надо завидовать ему, сударь, — раздался за спиной у меня тихий голос. — Это он любил меня, а я лишь старалась, как могла, платить за эту любовь дружбой и уважением.

Ах вот оно что… Потрясающе — все как по нотам! Нет, что ни говори, история Дона Жуана Тенорио вечна и универсальна. Что же, прикажете мне теперь биться об заклад, приглашать усопшего нелюбимого супруга на пир в дом его вдовы? Все это уже было, было…

А она — храбрая женщина. Я так и говорю ей:
— А вы, оказывается, храбрая женщина, сударыня.
— Я ужасная трусиха, сударь, — возразила она и стала говорить что-то про свое житье-бытье на Балканах, про лазарет, про войну. Слушая вполуха, я продолжал разглядывать поразивший меня снимок. Сколько же ей тут лет? Двадцать шесть, двадцать семь? А где в это время был я? Где-где… Сидел в своем подвале. Наслаждался жизнью, творчеством и свободой... Это ведь было задолго до…

Вдруг позади меня стало тихо: она замолкла на полуслове. Я обернулся. В испуге зажав рукой рот, она застыла, не сводя с меня безумного взгляда. Что такое? А, ясно: речь, кажется, шла о лазарете, об изуродованных телах и лицах. Однако как я напугал ее давеча своей истерикой… Что она, теперь всегда будет обращаться со мной, как с больным? Чего она там напридумывала себе обо мне? Господи, сударыня, если бы вы заглянули ко мне под маску, вы бы раз и навсегда поняли, насколько мне должно быть наплевать на всех увечных и калек вместе взятых. Я — не они. Я — совсем другое. Я не калека, я — чудовище. Однако упаси вас Бог когда-нибудь попытаться узнать это!

— Ну-ну, Лиз, что это на тебя нашло? — говорю я как можно спокойнее и миролюбивее. — Не бойся… Я же не сумасшедший… — И, снисходительно потрепав ее по щеке, иду к роялю.

*

Вечером, устроившись в кресле с бокалом токайского, я извлек из кармана свой трофей. Уверен, эта наивная душа еще долго не заметит пропажи. Если вообще заметит. Потому что завтра на месте ее фотографии будет красоваться изображение неопознанной русской святой: по дороге домой я зашел в иконную лавку рядом с церковью и подобрал картонную иконку по размеру рамки.

Итак, вот она. На обрамленном белым платком худом лице, кажется, нет ничего кроме широко расставленных серых глаз. Они глядят строго и печально, пронизывая насквозь. Иконописный лик. Бесплотный дух, лишенный какой бы то ни было телесной оболочки. Ангел… Сестра милосердия…

Милосердие? Не знаю, не встречал… Не привелось, знаете ли, за сорок лет. А это, значит, его родная сестра? Вот это фокус! Видать, мой коллега, там, наверху, не утратил сноровки за долгие годы. Отлично сыграно!

Я вытягиваю вперед руку с фотокарточкой, отвожу ее вправо, влево. Смотрит. Смотрит в самые глаза. В самую душу. На кого ты так смотришь, Лиз? Не на фотографа же… И не на мужа… Судя по всему, бедняга барон и правда не дождался от своей благоверной такого взгляда. Хотя на войну она за ним пошла… Храбрая, самоотверженная Лиз… Ну что же, на кого бы ты ни смотрела, теперь будешь смотреть на меня. Сев за рояль, я поставил рамку с фотографией на крышку прямо перед собой, но потом, передумав, прошел в спальню и спрятал ее в ящик комода под белье. Так вернее.

*

Весна. Здесь, в этом северном крае, она больше похожа на зиму. Повсюду еще лежит снег, лишь кое-где виднеются проплешины темной, влажной земли с клочьями прошлогодней травы. Ночами и по утрам стоит собачий холод, только днем солнце все-таки вспоминает, что на дворе конец марта и начинает греть по-весеннему. А в Париже сейчас совсем тепло… На чердаке воркуют голуби. Кипит жизнь на Больших бульварах, ее шум доносится даже на крышу Оперы, откуда я привык любоваться красотами французской столицы. С высоты город кажется подернутым зеленой дымкой: это пробивается на деревьях первая листва. И небо… Неимоверной голубизны, такого не бывает ни в одно другое время года…

Впрочем, в ясные дни небо и здесь ничем не хуже. Вот и сейчас оно раскинуло свой сияющий лазурный купол над гигантским манежем Финского залива, все еще затянутым белым ковром. Море сковано льдом, лишь вдали можно разглядеть лоснящиеся пятна черной воды. А там, за тонкой линией горизонта, — Север Мира, Швеция, Стокгольм, Упсала… Ее родина… Далеко, отсюда не увидать, но мне и не надо ничего видеть. Я чувствую ее, я знаю — она там, земля, на которой поселился мой белокурый ангел, мое нежное дитя… Странно, но мысли о Ней не причиняют мне прежней нестерпимой боли… Я даже нахожу особое удовольствие в том, чтобы вечером, оставшись наедине с собой, вволю подумать о Той, которая стала единственным счастьем моей жизни. Того, что случилось два года назад, я в своих мыслях по-прежнему не касаюсь, ибо знаю, что добром это не кончится. Нет, сидя с чашечкой кофе в уютном кресле у себя в башенке, я размышляю о Ней — такой, какой Она стала теперь, рисую себе различные картины Ее нынешней жизни, разглядываю карту Швеции, пытаюсь представить себе гнездышко, которое свил себе мой шведский соловей… И мысли эти не вызывают во мне прежних бурных чувств — ничего, кроме грусти… Светлой грусти…

Время лечит… Приходится признать справедливость этой общеизвестной сентенции. Прошло два года — и вот я уже не мечусь по свету загнанным волком, не вою от тоски и одиночества… А, может, дело не только во времени? И от одиночества мне не хочется выть лишь потому, что я больше не одинок? Не так одинок, как прежде. Мое одиночество скрашивает другая — синица, которой я упрямо пытаюсь заменить упорхнувшего от меня соловья… Вон она, перебегает от одного ледяного тороса к другому, разбивая каблуком рыхлый весенний лед на тысячу сверкающих иголок. Я и сам только что чуть не целый час предавался вместе с ней этому интеллектуальному занятию, но, очевидно, мне все же недостает ее сноровки и воодушевления. И вот, словно престарелый гувернер, я бреду поодаль по освободившемуся от снега песчаному берегу, размышляя о своем и поглядывая время от времени, чтобы эта не в меру резвая сестра милосердия не провалилась под лед. Мы в Стрельне, в имении какого-то великого князя. Старинный парк закрыт для посторонних, но ей это неизвестно, а мне — безразлично: мне ли обращать внимание на запреты и запоры? Я привез ее сюда на извозчике, том самом, который вчера возил нас на Воронью гору в Дудергоф, третьего дня — в Ропшу, а еще раньше — в Ораниенбаум.

Счастливая мысль расширить территорию наших совместных прогулок пришла мне в голову дней десять назад, когда я почувствовал, что начинаю звереть. Насколько я люблю порядок — во всем, — настолько ненавижу однообразие. Парадокс? Не думаю. Доказательством тому служит моя жизнь в подвале Гранд-Опера. Скрупулезно выстроенная, размеренная, она при этом нимало не была однообразной, ибо я умел найти для себя и занятия, и развлечения. Посещение оперных спектаклей, совершенно прелестная по своему идиотизму переписка с дирекцией, прогулки в экипаже по ночному Парижу, иные, не менее увлекательные спектакли, разыгрывавшиеся в гримерных оперных див и балетных примадонн, за которыми я наблюдал из-за своих «волшебных» полупрозрачных зеркал — да мало ли что еще! Я уж не говорю про забавные и весьма остроумные проделки Призрака, которые он позволял себе в отношении персонала и зрителей театра. Ну и, конечно, работа, работа, работа. Сочинительство, благоустройство жилища, изобретательство, внедрение в мой быт разных технических новинок… У меня не было времени скучать!

Поселившись в Петергофе, я постарался выстроить свою жизнь в соответствии с этими же, казалось бы, противоположными принципами — размеренность и разнообразие. «Розовые ночи», прогулки, поездки в оперу, к цыганам — какая уж тут скука? Прибавим сюда переживания, связанные с осуществлением моего грандиозного замысла, — до ее приезда и позже, когда я решился подойти к ней. Однако пару недель назад я стал изнывать от монотонности своего бытия. Мыслей и переживаний, связанных с развитием наших странных взаимоотношений у меня, как и прежде, — хоть отбавляй, но я не могу, совершенно не могу жить без новых впечатлений!.. Сколько можно обходить одни и те же парки, кружить по одним и тем же аллеям, созерцать одни и те же пейзажи? И вот однажды, пройдя в энный раз рука об руку с маленькой баронессой по аллеям еще не проснувшегося парка, я понял, что больше не выдержу. На следующее же утро, перед тем как отправиться на очередное свидание, я сгонял своего нордического Лепорелло на станцию, велев нанять экипаж и подать его к определенному времени к выходу из парка. Сюрприз удался. Наградой мне было радостное сияние серых глаз под удивленно взлетевшими вверх бровями. Я отвез ее в Ораниенбаум, приглянувшийся мне еще в те, давние годы, когда по приглашению герцога Мекленбургского я пару раз выступал в его имении. Мы вдоволь набродились по аллеям заснеженного парка, полюбовались миниатюрными постройками, из окон которых того и гляди высунется голова в пудреном парике, надышались еще морозным, но уже весенним воздухом. На обратном пути, сидя в коляске рядом с ней, я вновь ощущал доверчивое тепло ее плоти, но это прикосновение не вызвало во мне обычной бурной реакции, наоборот — оно было мне приятно. А вечером, когда по обыкновению я развлекал ее какой-то сентиментальной чепухой, Шуманом или Листом — не помню точно, она заявила вдруг, что сегодняшний день был лучшим днем ее жизни. Трогательно и грустно, надо признаться… Что же за жизнь прожили вы, сударыня, если в ней не было ничего лучше этого дня?

Бедная маленькая Лиз, не избалованная посторонним вниманием. Одинокая Лиз — ибо при всех ее родных и близких она почти так же одинока, как и я, теперь-то я это знаю. Как просто все оказалось. Слишком просто. Я палец о палец не ударил, чтобы заполучить эту доверчивую муху. Она сама полезла в расставленные сети. Труднее было приучить себя самого к ее постоянному присутствию, заставить себя не трястись как ослиный хвост от невольных соприкосновений, от красноречивых взглядов. Но и на это ушло не так много сил, как могло бы показаться, и теперь я чувствую себя рядом с ней на удивление легко. Гораздо легче, чем с Той, моим звонкоголосым соловьем, моим ангелом. Ибо, как бы ни наслаждался я Ее присутствием, когда Она снисходила до посещения своего падшего Ангела Музыки — своего жалкого раба в его угрюмом подземелье, я ни на секунду не переставал трепетать от застенчивости, от страха допустить какую-либо неловкость, которая отпугнет Ее и навсегда лишит меня Ее драгоценного общества. Рядом с Ней я чувствовал себя только нищим, вымаливающим милостыню и благодарно пресмыкающимся за каждый брошенный ему грош. Вот она — любовь, «высокое» чувство, превращающее нас в жалких попрошаек, ради одного взгляда готовых на страшные унижения. Здесь же… Здесь подаю я. Здесь мне решать, какую милостыню получит сегодня моя жертва. Хм… А такая ли уж она жертва, если рассудить? Что плохого в том, что одинокая женщина обрела друга, человека, которого она любила когда-то? Которого продолжает любить? Ничего. Кроме того, что она-то думает, будто любит человека, а на самом деле рядом с ней — чудовище… Правда, если не забывать об осторожности, она никогда не узнает об этом. Никогда?.. Странное слово. Есть над чем задуматься. Что же, она так и будет принимать у себя в доме человека в маске, не спрашивая его настоящего имени, не пытаясь увидеть его лица? Вечно? До самой смерти? Абсурд! А если так, то что же дальше?.. Да, собственно, ничего… Исчезну. Погреюсь, как какой-нибудь холоднокровный гад — змея или ящерица, — в тепле ее любви, и снова уползу во мрак — только она меня и видела… Призрак Прошлого развеется как дым, уйдет в небытие, из которого и появился…

…Нет! Что же это такое?! Ну до чего неуклюжее создание! Стоило мне задуматься, как эта сестра милосердия чуть не по колено провалилась в какую-то дырку. Хорошо еще, что этот залив не глубже обыкновенной лужи. А то вытаскивай тут ее из-подо льда.

Оставив на время размышления, я быстро подбежал к ней и, схватив за локоть, оттащил от опасного места.

— Сударыня, можно ли быть столь неосторожной? Что же, прикажете теперь всегда выуживать вас из луж и придорожных канав? У меня, знаете ли, и других дел по горло!

Присев на камень, она выливает воду из ботинка и выжимает промокший подол. Что-то, однако, в ее развеселой улыбке не видно особого раскаяния. Поразительное легкомыслие.

— Пей! — Достав из внутреннего кармана фляжку с настоянным на травах коньяком, — мое давнее изобретение, единственное лекарство, которое я признаю, — я отвинчиваю пробку и протягиваю ей. — Пей, а то простудишься!

Я не сразу замечаю, что говорю ей «ты», но эта легкомысленная особа и не заслуживает иного обращения. Не хватало еще, чтобы она слегла с простудой. И это теперь, когда мое предприятие начало приносить ощутимые результаты.

Она покорно делает два больших глотка и, задохнувшись, забавно таращит на меня испуганные глаза, постепенно подергивающиеся теплым маслянистым блеском. Подействовало! Теперь надо поскорее увести ее с холода. Есть у меня на примете одно местечко неподалеку…

Я забираю у нее фляжку… Проклятье!!! Что это?!! Подобие электрической искры, пробежавшей между нашими соприкоснувшимися пальцами, заставило меня резко отдернуть руку — так, что я чуть не выронил фляжку.

— Поторопитесь, сударыня, вам нельзя здесь дольше оставаться, — выдавливаю я из себя, стараясь не показать своего смятения, и увлекаю ее к выходу из парка, где ждет извозчик. Только там, забившись в угол экипажа, я решаюсь наконец взглянуть в ее сторону. Вот она, смущенно жмется в противоположном углу, избегая смотреть на меня. Интересно, заметила она что-нибудь?.. А что, собственно, она должна была заметить? Что это было? И было ли вообще что-нибудь? Ах, Эрик, Эрик, перестань же наконец обманывать самого себя… Ты прекрасно знаешь, чтО это было. Разве не знакомо тебе это ощущение, этот электрический разряд, этот горячий поток, вопреки твоей воле наполняющий жизнью твою мертвую плоть? Знакомо, слишком знакомо… Мука и наслаждение, наслаждение и мука — и ни тому, ни другому не быть испитым до дна… Как боялся и как ждал ты наплыва этой горячей истомы там, в подземелье, упиваясь переполнявшим тебя желанием и одновременно страшась осквернить своей темной страстью хранимый в душе светлый образ… Желание, страсть… Вот ты и признался в том, что так упрямо скрывал от самого себя… Именно страсть, именно желание. Да! Да! Да! Я желал Ее, моего ангела, желал как мужчина — ведь я все-таки мужчина, черт побери! — но даже наедине с собой я не смел называть вещи своими именами! Ангел Музыки оказался не чужд земному чувству, чудовище взалкало человеческой любви… Что ж, поделом — обоим…

Но здесь-то, здесь откуда что взялось? Да, я случайно коснулся ее пальцев, но что в том такого? Я давно — уже несколько дней — безболезненно переношу такие нечаянные прикосновения… Так почему же теперь?.. Нет, это другое… Вернее — то самое… Но как же это возможно?.. Зачем?! Этого не может, не должно быть!.. Проклятье! Проклятье!! Проклятье!!! Ведь я люблю Ту, а не эту… Так нельзя… Голова идет кругом от налетевшего вихря мыслей. С трудом взяв себя в руки, я укрываю ей ноги медвежьим пологом и чувствую, как дрожат ее колени. У нее же зуб на зуб не попадает! Простыла? Встретив мой испытующий взгляд, она густо краснеет и, закусив губу, чтобы не стучать зубами, снова принимается разглядывать свои перчатки. Да она сейчас расплачется… Что это с ней? Ее-то какая муха укусила? Силы небесные, возможно ли?!. Неужто и она тоже?!. Не может быть! Пораженный этой неожиданной догадкой, я больше не спускаю с нее глаз, позабыв на время о своих терзаниях. Она же, по-прежнему не смея поднять голову, лишь время от времени украдкой поглядывает в мою сторону и тотчас отводит взгляд. Мы оба сидим, вжавшись в стенки экипажа, старательно избегая соприкосновений, но… Куда там! Поздно! Все вокруг наполнено уже этим удушливым жаром, этой могучей энергией, которая все быстрее и быстрее гонит по жилам мою прохладную кровь, затрудняет дыхание, заставляет с утроенной силой биться сердце. Мне жарко, душно, тесно в этом экипаже, в этой одежде, в этом теле… В висках стучит, маска становится влажной от выступившей на лбу испарины. Дьявольщина, должно же это, в конце концов, когда-нибудь кончиться?!.. Это просто невыносимо! Но, небо, какое блаженство!..

*

— Ой, да не-е-ве-е-чер-ня-а-я, невечерняя нитэ заря…

Цыганка пела по-русски, вернее, на том невообразимом сочетании цыганского языка с местным наречием, которое позволяет ее соплеменникам одинаково хорошо понимать друг друга и находить общий язык с коренным населением тех стран, куда занесла их кочевая жизнь. Низкий гортанный голос бархатом стелился по земле, чтобы тут же сверкающей птицей взмыть в небо, увлекая за собой нестройный хор таких же гортанных, хрипловатых голосов…

Когда же впервые услышал я это дикое пение, попирающее все законы вокального искусства, проникающее в самые глубины души? Почти семнадцать лет назад, в первый мой петербургский сезон, я был приглашен выступить на домашнем празднике у князя Львовского, на Каменном острове. С успехом отработав свой номер для княжеских гостей, собравшихся на чьи-то именины или день рождения, я складывал за кулисами маленького домашнего театра свой реквизит, когда на сцене грянул цыганский хор… В его нестройных звуках не было, на первый взгляд, ничего общего с «канте хондо», сводившим когда-то с ума бродячего циркача Эль Грильо. И все же сердце мое сжалось точно так же, как сжималось оно каждый раз при звуках гитары Пакито и его дьявольского голоса.

Как ненавидел я этого маленького, курчавого черта, как завидовал его дикой красоте, удачливости, независимости — его безумному таланту. Это я-то, чьим единственным признанным талантом в ту пору было мастерское изображение живого трупа, восстающего из гроба под испуганный визг и улюлюканье толпы. Ибо я был безголос, как курица, а до моего виртуозного владения фортепьяно и органом никому не было никакого дела. Правда, я играл еще на скрипке, но разве цыган удивишь этим? Временами мне хотелось его убить. Снова и снова представлял я себе, как всаживаю складной испанский нож по самую рукоятку в его смуглый жилистый бок. Пустое ребячество! Никогда не решился бы я на кровавую расправу: ведь я не выношу самого вида крови. Да и, кроме того, тогда я не услышал бы больше его душераздирающих стонов, его рыданий под чувственные переливы старинной маленькой гитары. Он играл как бог, а еще лучше пел. И плясал. Как только, передав кому-нибудь гитару, он выходил на середину круга, чумазый, оборванный коротышка, каковым он был на самом деле, исчезал куда-то, а вместо него появлялся бог, нет — дьявол, притягивающий и устрашающий своей дикой красотой. Надо признать: красота эта притягивала гораздо больше, чем устрашала, — и не меня одного. За те несколько месяцев, в течение которых он оказывал компании Луисильо честь своим присутствием, в каждом захудалом местечке, где возводились неопрятные балаганы нашего бродячего цирка, то и дело разражались скандалы с обманутыми мужьями и неверными женами, причиной которых неизменно оказывался вездесущий Пакито.

Бродячий цыганский цирк — это совсем не то, что обычный табор. Там царят иные взаимоотношения, действуют иные законы. Главное там — не интересы общины, связанной родственными узами, а выгода. Конечно, ядро компании все равно составляла семья — многочисленная семья Луисильо: его сыновья, племянники, внуки. Но это ядро было окружено множеством чужаков — артистами, нанятыми Луисильо и получавшими у него жалованье, и просто всяким сбродом, бродягами, приставшими к шумной компании, наподобие бродячих собак-одиночек, что прибиваются к стаям себе подобных. Таким был и Пакито, или Эль Лобо (4) , как еще называли его цыгане. Он не имел никакого отношения к цирку, просто в один прекрасный день он объявился среди этой пестрой толпы, чтобы через какое-то время снова исчезнуть, раствориться в небытии. Да, я ненавидел его. А может быть, обожал. Это ведь почти одно и то же. Как бы то ни было, я следовал за ним повсюду тенью, ловя ушами и глазами каждый его вздох, каждое движение. А однажды увязался за ним на дело… Ибо Пакито был не только музыкант и любитель любовных приключений — он был вор, конокрад, и каждый раз, в последнюю ночь перед отъездом цирка из очередного местечка, в одной из конюшен не досчитывались лучших лошадей. Он работал в одиночку, как настоящий волк. В тот раз он чуть не перерезал мне глотку, когда заметил, что я слежу за ним. Но мне удалось убедить его в своей доброй воле. Природная ловкость моих птичьих лап, отточенная уроками циркового «факира» Идриса, пришлась ему по душе. Когда, демонстрируя ему свое умение, я совершенно бесшумно снял замок с ворот конюшни, он быстро смекнул, какую пользу в его опасном деле сможет принести этот отчаянный уродец, «живой труп» — Эль Грильо. С той ночи я стал регулярно сопровождать его в его вылазках. Все происходило быстро и тихо: я бесшумно снимал запоры, он выводил лошадей, и мы верхом удирали по дороге, которой должен был следовать дальше цирк Луисильо. Как приятно щекотала нервы опасность, когда я перелезал через ограду и шел один, словно лазутчик во вражеский стан, отпирать заветную дверь. Как упоительно было мчаться потом без седла, пришпоривая круглые шелковые бока босыми пятками, ощущая, как ночной ветер, раздувая рубаху, вихрится где-то у тебя за спиной! Через несколько лье мы расставались. Подождав у дороги, я занимал свое обычное место в цирковом фургоне, он же исчезал на какое-то время, но спустя два-три дня появлялся вновь, всем своим видом выражая довольство, и небрежно бросал мне пару монет — мою долю за участие в опасном предприятии. После этого он переставал меня замечать, я же, сгорая от любви и ненависти, по-прежнему не спускал с него глаз. Мне не было дела до его любовных похождений, меня не интересовали его настоящие доходы (хотя я и понимал, что он безбожно обманывает меня, отсчитывая эти жалкие гроши), нет, меня притягивала его музыка — его неподражаемый голос, его маленькая испанская гитара, из которой он извлекал столь дивные звуки. Как мне хотелось самому коснуться этих струн, заставить их петь и плакать под моими пальцами! Я не сомневался в том, что смогу подчинить своей воле и этот инструмент, как подчинил уже фортепьяно, орган и скрипку. Но я не решался заговорить с ним об этом, я боялся быть осмеянным и только больше ненавидел его, с мрачным вожделением представляя себе складной нож, торчащий в смуглом боку.

Его нашли мертвым между фургонами на цирковых задворках. Это случилось через несколько дней после нашей очередной вылазки. Он должен был вернуться с деньгами, вырученными от продажи пары отличных вороных коней, которых мы увели накануне из конюшни одного барышника в окрестностях Каркасона. Протолкнувшись сквозь окружившую его толпу, я увидел окровавленный смуглый бок с торчащей из него рукояткой большого складного ножа. «Это не я!» — чуть не закричал я, но вовремя сообразил, что мои страшные мысли никому не могут быть известны. Никто, и правда, даже не взглянул в мою сторону. Зажмурившись, чтобы вид крови не вызвал приступ дурноты, я протиснулся обратно и помчался к фургону, в котором путешествовал нехитрый скарб Пакито. Там, не обращая внимания на удивленные взгляды копошившихся в полутьме цыганок, я отыскал его гитару и, ничего никому не объясняя, унес ее к себе. Меня не остановили, сочтя, по-видимому, что я имею полное право на это наследство…

Ни разу в жизни не пришлось мне больше услышать ничего, что могло бы сравниться с игрой и пением этого одинокого волка. Ни в Венгрии, этом цыганском раю, ни даже в Андалусии, на родине «канте хондо», куда Луисильо однажды привел свой цирк, чтобы принять участие в шумной свадьбе одного из своих бесчисленных племянников, не нашлось никого, достойного такого сравнения. Хотя музыка, которой я вдоволь там наслушался, была все же потрясающе хороша…

Отредактировано Seraphine (2008-02-26 18:11:18)

Честное слово, не знаю, как и отвечать *-p.
Безумно рада, что вы все разделяете мое увлечение главным персонажем. То, что не все видят в нем книжного Эрика, -- ну что же, Эрик у каждого свой, у некоторых есть кое-какие совпадения, у других -- нет.

К сожалению, не имею физической возможности ответить каждому, но на некоторые высказывания все же отвечу.

Leo

Два - ноль в мою пользу! Сначала сломалась Бастет, которая вообще книжного Эрика не любила, теперь Вы. Ура! Я очень рада. :friends:

opera, Вы просто насквозь меня видите 

Прыгаю до потолка от радости :hlop: . Главная цель достигнута -- Эрик воспринимается как НАСТОЯЩИЙ. А все, видимо, потому, что он настолько прочно поселился у меня внутри (не только "in my head"), что я уже стала думать и чувствовать как он. Надеюсь, что мне хватит ЕГО здравого смысла, чтобы не съехать с катушек  на этой почве)))).

А вот тут я Вас вообще готова расцеловать :pots:. Мне самой так дороги все эти детали, я с таким упоением их придумывала и выписывала, что упоминание о них, сам факт, что Вы их заметили и оценили -- это бальзам из бальзамов на мое сердце. Спасибо!

Donna, спасибо и Вам. Я, кстати, думала о Вас, когда писала -- Вам ведь понравились предыдущие части?)))
Знаете, никакой ОСОБОЙ любви к Прусту и Фолкнеру у меня нет. Набокова люблю, даже очень, но ни об одном из них даже не вспоминала, пока сочиняла свой опус (еще недосочиняла, правда).
Насчет Людвига -- я, может, и не стала бы его приплетать, если бы не упомянула в "Исповеди" и потом в "Письмах" -- в связи с перламутровой миниатюрой. Пришлось развить немного эту тему, а поскольку "особенность" короля многим известна, решила ее здесь обыграть. Но ведь "светлый образ" Эрика эта история никак не замарала? Кроме того, Бавария тут послужила трамплином для его отправки в Петербург. Ну и кое-какие его мысли о Вагнере мне хотелось оговорить, а где он мог о нем задуматься, как не в Байрейте?
Петергоф я сама обожаю, живу довольно близко и часто там бываю. Так что -- пишу о том, что знаю и люблю

Nemon, Вы меня вообще вогнали в краску со своими "бриллиантами" .

Меня дома уже давно обрабатывают на этот счет -- в смысле выноса своих талантов на широкую публику. Но я стою "неколебимо как скала" -- проработав несколько лет в лит. издательстве, я прекрасно знаю, что никакие Эрики и Призраки, даже самые великолепные, там не нужны. Пишу исключительно для себя -- и для всех вас . Может быть, наслушавшись ваших похвал, возьмусь когда-нибудь за нечто отдельное, не имеющее отношение к ПО. Кое-какие мысли в голове болтаются, но до их воплощения еще оооочень далеко.

Без ложной скромности скажу, что... согласна .  Не понравилась мне "Жизель" -- своей надуманностью и искусственностью. Но это -- другой разговор.

Martian, спасибо особое, учитывая первые посты . Ты очень тонко судишь о моем Эрике  .

Ну, конец-то этой истории вот уже год как всем известен .  В "Письмах из России" она изложена с точки зрения Лизы. Судя по всему, у тебя до них руки не дошли?

Никак не могу отправить пост -- все время твердят, что превышено кол-во смайлов. Пришлось заменять просто на круглые скобки. Не понимаю, как другим удается изъясняться чуть ли не одними смайликами?)))

Отредактировано Seraphine (2008-01-16 17:18:46)