Вот. Хочу еще вас развлечь .

___________________________________________________________

*

Что такое она сейчас сказала? «…Хоть толику того счастья, что он подарил мне…» Я правильно понял? Она действительно сказала, что я якобы подарил ей счастье?.. Я?! Ей?! Однако… Что-что, а вот это уж никак не входило в мои планы. Не для того затевал я всю эту канитель. Брать? Да! И пользоваться тем, что беру, что мне дают — неважно, добровольно или через силу. Но дарить? Да еще и счастье?.. Сударыня! Да можно ли подарить то, чего сам не имеешь?! Глупая синица…

Впрочем, ведь с Той, Другой, Эрику это удалось!.. Да!!! Черт побери!!! Она была счастлива — я видел это по сиянию Ее бездонных глаз, по восторгу, который пронизывал каждую частицу Ее существа! Ангел! Ангел небесный, поющий Трисвятую песнь во славу Господа, — вот кого я видел перед собой в наши лучшие минуты. Что же так преображало Ее, как не счастье? И этого счастья, счастья служения величайшему божеству — Музыке, счастья сопричастности ей, бытия в ней, Эрик мог дать Ей сколько угодно! Груды, горы — море счастья! Она купалась бы в нем всю жизнь, наслаждалась, упивалась бы этим великим, безмерным, бесконечным, сверкающим счастьем… останься Она с Эриком. Но Она не осталась. Пришел тот и предложил Ей свое счастье, иное, которого Эрик не знал, которого у него никогда не было… И Она предпочла его… А Эрик…

…Вот глупая синица! Она-то что понимает в счастье? Ей-то откуда знать, какое оно? Держу пари, что не от нумизмата. Чем-чем, а счастьем там и не пахло. А может?.. Может, и тут друг детства постарался? Откуда я знаю, что было между ними за то время, пока меня не было рядом? Может, это душка-военный научил ее распознавать столь загадочную и необъяснимую вещь, как счастье? Если так, то с ним точно надо кончать — и как можно скорее. Вот только когда он успел? Ведь стоило мне отъехать тогда с дарогой, как она выскочила за своего нумизмата. Может, раньше? Сразу после того скандала в Нижнем?.. Не знаю, не знаю… Во всяком случае, я бы на месте этого героя не посмел бы даже глаз поднять на девицу, ставшую невольным свидетелем такого моего конфуза. Но я — это я, а он — это он. Одному Богу известно, что творится в голове у этих русских с их загадочной русской душой… И все же нет, тогда она сразу уехала в Швейцарию к той, другой… А что если?.. Ччччерт!.. Нет, быть такого не может, голову даю на отсечение! Чтобы сестра милосердия наставляла рога своему барону?! Делайте со мной что угодно, в такое Эрик никогда не поверит! Это просто невозможно! Такого даже представить себе нельзя! Хотя, будем справедливы: Эрик не мог себе представить многого из того, что с ним произошло… И все же — нет. Нумизмат отдал богу душу около двух лет назад… Тогда, получается, что с тем они встречались относительно недавно… Однако она говорила, что после смерти мужа целый год прожила в деревне и приехала в Петербург лишь незадолго до того, как я увидел ее в театре. А после я уже не спускал с нее глаз, и никакого друга детства рядом с ней не наблюдалось… Ах, да что это я, в самом деле?! Какая, собственно, разница?! Был он в ее прошлом или не был?.. Важно, чтобы его не было в будущем, и для этого мне придется приложить определенные усилия.

Вот ведь парадокс! Не будь ее рядом со мной, я бы в два счета покончил с этой историей: выследил его, отыскал, проучил — обезвредил! Если с умом взяться за дело — чего проще! Но я же связан по рукам и ногам! Ради устранения соперника мне пришлось бы бросить — пусть на время — ее, ту, из-за которой нам с ним и стало тесно на этой земле. А кто поручится, что, пока я буду гоняться за этим другом детства, рядом с ней не объявится кто-нибудь еще? Явится какой-нибудь великосветский хлыщ, закружит ей, задурит голову — а мне все начинай сначала?! Нет уж! Эрик ученый! Эрик знает, каково это, когда у тебя из-под носа…

Впрочем, к счастью, теперь мне вовсе не обязательно самому рыскать по городу в поисках своей жертвы. Эрик — хитрец, Эрик умеет организовать дело наилучшим образом. Этот пройдошливый юнец — дворницкий сын, мой помощник — будет землю носом рыть, лишь бы заработать свой рубль. Давеча явился ни свет, ни заря — думаю, обернулся быстрее посыльного, доставившего ему мою записку. И объяснять ему долго ничего не пришлось. Ловит на лету. Нет, есть, определенно есть у Эрика и это чутье — чутье на помощников. Не сегодня-завтра можно ждать от него телеграммы с результатами поисков. Искать-то, собственно, нечего. В адрес-календаре на фамилию Осоргин (опять удача: ведь я совсем недавно перечел ее дневник, и эта фамилия не успела еще стереться у меня из памяти) значится один-единственный адрес: собственный дом инженер-генерала в отставке Осоргина Александра Николаевича. Не иначе как папенька нашего душки-офицера. Сегодня же мой юный сообщник слетает на Большую Морскую — да он наверняка уже там побывал, — и разузнает все про генеральского сынка. А там уже моя забота, что с этим сынком делать дальше…

Однако что бы я с ним ни сделал, как бы ни поступил, я доподлинно знаю одно — ее он не получит. Ни он, никто другой. Никто не получит мою «Мадонну делла Каритá», никто не отнимет ее у меня… Дудки!!! Тем более теперь, когда мое мастерство становится все ближе и ближе к совершенству. Она — моя, я так решил, я так хочу, и пусть кто-нибудь попытается это оспорить. Эрик сумеет постоять за себя и за то, что ему принадлежит!

Приподняв полу, я заглянул под сюртук, где, доверчиво прижавшись к моим костям, притихла моя собственность. Снова пахнýло фиалками, и сразу, словно по волшебству, темное тесное пространство экипажа наполнилось дивной музыкой. Моей ненаписанной музыкой. Той, что родилась несколько часов назад, там, в роскошных апартаментах петербургского отеля. Моя иллюзорная опера получила все же достойное завершение, но завершение столь неожиданное, что я до сих пор не могу опомниться…

В сущности, такое со мной уже бывало — и не раз. Задумываешь одно, а на деле выходит совсем другое. Собираешься сочинить безделицу, чтобы развеяться, — и увязаешь на долгие годы в монументальном симфоническом произведении, выматывающем у тебя всю душу. Садишься писать погребальную мессу — получается свадебная. И все в таком духе. Я давно уже привык к превратностям вдохновения, научился безропотно отдаваться на его волю. С ним бесполезно спорить, ему опасно сопротивляться — оно просто уйдет, не оглядываясь, а ты будешь терзаться муками творчества, в бесплодной тоске пытаясь поймать неуловимое… Так было и сегодня: чудовищный, громоподобный, умопомрачительный финал моей иллюзорной оперы, финал, который я вынашивал все последние дни и который собирался обрушить на бедную сестру милосердия… Впрочем, шут с ним, с этим финалом. Возможно, когда-нибудь и он прозвучит под этим небом, но сейчас мне хочется забыть о нем. Поистине, он несопоставим с той пронзительно-нежной, тихой, щемяще-прекрасной кодой, ставшей неожиданным, но, как я вижу теперь, единственно возможным завершением моего давешнего спектакля. Кодой, при воспоминании о которой у меня и сейчас перехватывает дыхание и начинает сладко ныть сердце…

Я не помню, как уснул. Помню, как листал адрес-календарь, как писал записку, как отдавал ее лакею с наставлением, чтобы тот как можно раньше утром отправил ее с посыльным, как снял фрак и жилет и, оставшись в одной сорочке, расположился на диване. Несмотря на чудовищную усталость, спать не хотелось. Я щипал виноград, снова и снова проигрывая в уме, все, что произошло за этот бесконечный день, пытался представить Ее на месте сестры милосердия, но у меня ничего не получалось…

Все это я отлично помню, а вот как в конце концов уснул — нет.

…Я не сразу понял спросонок, где я и в каком времени. Коленопреклоненная белая фигура у постели, распущенные по плечам каштановые волосы: на мгновение мне показалось, что я — Малыш Тьерри, а это — тот самый ангел в матушкином обличье, что посещал меня во сне в первые мои монастырские месяцы. Наваждение длилось долю секунды. Тем временем руки привычно укрыли мое уродливое лицо от чужого взгляда.

— Спасибо тебе! — улыбаясь, сказала она и, взяв мои ладони, развела их в стороны, так что я вновь оказался безоружным и слабым под ее сияющим взглядом. Белый кружевной пеньюар подчеркивал ее бледность. На щеке, как всегда, отпечатался красноватый рубец от шва наволочки (что неудивительно, когда спишь, уткнувшись лицом в подушку). Взгляд мой упал на тонкую шею, по которой, изящно извиваясь, сбегала на грудь голубая жилка и терялась в пене белых кружев… Упал — и уже не мог от нее оторваться.

Не спуская глаз с этой голубой змейки, я лихорадочно рылся в памяти в поисках нужных слов, и выхватил первое, что попалось — очередную народную мудрость, почерпнутую в давние годы у Голиафа:

— Из спасибо шубу не сошьешь, — рассеянно проговорил я, по-прежнему сверля глазами ее шею и с беспокойством ощущая, как в голове, в сердце, во всем моем теле начинают пульсировать горячие волны.

Она тихо засмеялась и снисходительно-ласково потрепала меня по волосам. От движения прядь волос упала ей на грудь, грозя вот-вот скрыть восхитительную жилку… Этого я не мог допустить. Не отдавая себе отчета в том, что творю, я бросился вперед и впился ей в шею. Она ойкнула, покачнулась, теряя равновесие, и мы оба опрокинулись на пол…

*

— Не надо. — Она перехватила мою протянутую к звонку руку. — Наташи нет, я отпускаю ее по воскресеньям до вечера.

Порывшись в крохотной сумочке, она достала ключ и протянула мне. Пальцы ее дрожали. Совсем плоха. «Темнота… Тишина…» Ничего подобного. Добила ее эта дорога, доконала. Ну, ничего, Эрик и его эликсир быстро вернут несчастную к жизни.

— Не надо, — еле слышно повторила она, когда, открыв замок, я попытался вернуть ей ключ. — У меня есть еще. А этот оставь себе. Я давно собиралась отдать его тебе.

Проговорив это, она смутилась, на зеленоватой щеке проступили красные пятна румянца.

Поблагодарив ее безмолвным полупоклоном, я опустил ключ в карман сюртука, где он благополучно встретился со своим двойником, изготовленным по моему слепку местным слесарем еще несколько недель назад.

В прихожей было сумрачно и прохладно. Однако, вопреки ее утверждению, дом не был пуст: откуда-то из задних помещений доносилось приглушенное бренчание балалайки.

— Что это? — удивилась она, будто в жизни не слыхала ничего подобного.

— Музыка, — ответил я, — и, кажется, я знаю музыканта.

И правда, так лихо мог играть только один человек. Кроме того, к своему немалому удивлению, в заливистых балалаечных трелях я различил знакомые ноты. Так и есть! Вот мерзавец! Это же «Аллегро кантабиле» из моих «Розовых часов»! Так называемый «Танец одалисок». Эффектная получилась вещица, однако.

— Посиди тут, я позову твою прислугу.

Усадив полуживую синицу в кресло, я тихо прошел в кухню, где моим глазам предстала идиллическая картина. У большого, накрытого к чаю стола, с самоваром посредине, сидел сияющий чистотой и свежестью Степан и, прикрыв веки, сосредоточенно наяривал на своей треугольной доске. Рыжие космы его были приглажены и тщательно расчесаны на пробор, ворот вышитой финской рубашки повязан пестрой тесемкой, заменявшей ему галстук. Напротив него, облокотившись на стол, примостилась русская Венера. Не сводя с охламона восхищенного взора, она блаженно внимала чарующим звукам, искусно извлекаемым им из жалких трех струн, и время от времени томно вздыхала, выражая таким образом свое одобрение.

Прозвучали последние аккорды моего произведения, охламон открыл глаза и, встретив мой смеющийся взгляд, вскочил на ноги. Лицо его приняло обычное мрачно-раздраженное выражение.

— Браво, браво! — Я несколько раз подчеркнуто громко хлопнул в ладоши. — Прелестно! И вещица отменная, надо сказать! Что это было?

— Будто сами не знаете, — буркнул он и по обыкновению забубнил себе под нос: — Спрашивают тут… сами же слышат… а что, нельзя что ли?.. куплена что ли музыка эта?.. услыхал и сыграл…

— Ладно, ладно, не бубни при даме, — Я рассмеялся под маской. — Да не забудь у нее ваксы спросить — ты ведь за ней опять явился? Ешь ты ее, что ли — не пойму! Наташа, — обернулся я к пылающей от смущения красавице, — ступай в переднюю, помоги барыне раздеться, она плохо себя чувствует.

Велев охламону забрать из экипажа свертки с одеждой, а затем сбегать домой за «чудодейственным средством», я тоже вернулся в переднюю. Расстроенная Наташа бестолково крутилась вокруг несчастной сестры милосердия, всплескивая руками, причитая и создавая столько суеты и шума, что я почел за благо отправить ее обратно на кухню.

— Хватит, Наташа! — строго сказал я ей. — Я сам помогу твоей госпоже. А ты ступай, приготовь ей свежего чая. Он должен быть крепким и очень горячим. Подашь наверх, в спальню. Да смотри — не в чашке, а в чайнике. Быстро — одна нога здесь, другая там!

Однако красавица не сдвинулась с места, переводя дикий взгляд карих глаз с меня на свою барыню и обратно. Не понимая в чем дело, я собрался уже повторить приказание в более строгом тоне, но тут вмешалась она.

— Правда, Наташа, завари-ка мне чаю покрепче, а потом поможешь мне раздеться. Мне надо прилечь. Скоро все пройдет, не волнуйся, ты же знаешь, — с ласковой улыбкой добавила она.

При этих словах взор русской Венеры неожиданно просветлел, и она со всех ног помчалась обратно в кухню. Я же, освободив маленькую баронессу от накидки, осторожно проводил ее наверх, в спальню, где приступил к уже привычному и неизменно приятному занятию — расстегиванию бесчисленных застежек на ее туалете.

— Не надо… — как всегда, смущаясь, тихо запротестовала она. — Сейчас придет Наташа и все сделает.

— Наташа? Да ты будешь ждать ее до второго пришествия. — Сняв с нее корсаж платья, я бесцеремонно повернул ее к себе спиной и принялся за застежки на юбке. — Я давно уже поражаюсь вашей кротости, сударыня. Как вам удается столько времени терпеть рядом с собой прислугу, которой приходится повторять все по несколько раз, прежде чем она соблаговолит исполнить приказание?

— Ты несправедлив к ней. Наташа очень смышленая и расторопная девушка. Я с ней горя не знаю. Она мне совсем как родная стала.

— Не морочьте мне голову, баронесса. — После нескольких тщетных попыток развязать пальцами узел на шнуровке корсета, я отогнул маску и впился в него зубами. — Нееет, этой горничной, что одевала тебя в гостинице, только в инквизиции работать! Еще немного, и ты просто задохнулась бы! И она еще удивляется, что у нее болит голова!

— Я не удивляюсь, — хихикнула в ответ она, заметно повеселев, после того как я освободил ее от этого немыслимого орудия пытки. — Я просила ее ослабить шнуровку, только она почему-то не послушалась…

— А я что говорю? Вас почему-то никто не слушается, баронесса. Вернемся к той же Наташе. Ты же видела только что: я велел ей приготовить тебе чаю. Заметь, не себе — тебе. Ее любимой госпоже. Она же и бровью не повела. Тебе пришлось самой повторить ей мой приказ, и только после этого она сдвинулась с места. И это ты называешь «расторопная»?

Она снова стояла ко мне лицом, и лицо это приняло смущенно-ласковое выражение.

— Просто… Просто она… не совсем хорошо поняла тебя…

— А что тут не понять?! Я, кажется, не на фарси с ней говорил и даже не по-французски, а на ее родном языке. Или она русского языка тоже не понимает?! Могу с ней позаниматься. Уж что-что, а я-то по-русски говорю отлично.

— Конечно, милый… — Тихое, ласковое слово гулко отдалось в моем раздраженном мозгу. — Ты замечательно говоришь по-русски… Просто чудесно… — Она подняла руку и материнским жестом погладила меня по волосам. — Только… Наташа еще не совсем привыкла к тебе. Но ты не беспокойся: она привыкнет. Скоро привыкнет…

Привыкнет? Вопрос, будет ли у нее время для этого? Кто знает? Во всяком случае, не я.

Словно прочитав мои мысли, она снова залилась неестественным при ее болезненной бледности румянцем.

— Хорошо. Пусть привыкает, — милостиво согласился я, не желая углубляться в размышления о том, что ждет Эрика в недалеком будущем. — Прошу, однако, заметить, что я уже почти успел тебя раздеть, а ее все нет.

Тут, словно в опровержение моих слов, дверь отворилась, и на пороге появилась «русская Венера» с чайным подносом, на котором, среди прочих принадлежностей, стоял доставленный неприветливым, но незаменимым Степаном флакон с моим эликсиром.

Увидев свою барыню в столь необычном виде — я как раз завершал свое дело, стаскивая с нее чулки, — красавица застыла в немом изумлении. Не знаю, как скоро привыкнет она к Эрику, но Эрик уже привык к ее регулярным превращениям в соляной столп. Чтобы доставить удовольствие синице, я поспешил успокоить ее прислугу.

— Вот и ты, Наташа, — приветливо обратился я к ней. Помня пояснения маленькой баронессы, я старался произносить русские слова как можно отчетливее, чуть ли не по слогам, чтобы эта тупица лучше поняла меня. — Помоги-ка барыне, напои ее чаем и уложи в постель. Ей надо отдохнуть.

Похоже, на этот раз она поняла меня сразу, потому что немедля прошла в комнату и, поставив поднос на столик, устремилась к своей госпоже, окинув меня, правда, по-прежнему диким взглядом. Я же направился к двери. Проходя мимо подноса, я незаметно, чтобы не вызывать лишних протестов, плеснул изрядное количество «чудодейственного средства» в чайник со свежезаваренным чаем и, сунув флакон в карман, спустился вниз.

Не успел я расположиться в гостиной, как дверь наверху снова открылась и послышались шаги. С удивительными для ее комплекции проворством и легкостью Наташа с подносом в руках сбегала по навощенным деревянным ступенькам, когда я бесшумно преградил ей путь.

— Постой, Наташа. — Я подхватил поднос, который она чуть не выронила от неожиданности, и поставил его на рояль. — Нам надо поговорить. Я хочу напомнить тебе наш договор. Надеюсь, ты не забыла его?

— Нет, сударь… — робко глядя на меня снизу вверх, пролепетала красавица и тотчас поправилась: — Нет, мсье Эрик.

— Вот и хорошо.

Решив очевидно, что на том наш разговор и закончится, она попыталась улизнуть, обойдя меня справа, но мои пальцы уже крепко сжимали ее сдобную руку.

— Куда? Постой! Это еще не всё.

Она с тоской покосилась на дверь.

— Я хочу добавить к этому договору еще одну статью, Наташа. Ты понимаешь меня?

Она молчала, и я продолжил:

— Кто у вас тут получает почту? Ты?

— Я… — Она явно не понимала, к чему я клоню.

— Так вот, всю почту, что приходит на имя Елизаветы Михайловны, ты теперь будешь сначала показывать мне. Поняла?

— Поняла… — Недоумение на ее круглом простодушном лице постепенно сменялось тревогой. — Но… Но…

— Что такое, Наташа? Тебе непонятно? Объяснить еще раз?

— Но… это ведь… нехорошо, — выпалила наконец она и опустила глаза.

— Конечно, ты права, это было бы нехорошо, если бы у меня были дурные намерения относительно твоей барыни. Но я хочу ей добра и делаю все это ради того, чтобы ей было хорошо. Я ведь говорил тебе уже это, помнишь? И ты мне поверила. Ты и сейчас должна мне поверить. Ты ведь веришь мне, Наташа?

Я взял ее за подбородок, не без удовольствия погрузив пальцы в составлявшую его упругую субстанцию, и заставил посмотреть себе прямо в глаза.

— Вееерю…

— А ты веришь, Наташа, что я сумею тебя наказать, если ты осмелишься ослушаться меня? Строго наказать?

— Вееерю… — прошептала она еле слышно, и карие глаза ее наполнились слезами.

— Вот и правильно. — Я старался говорить четко, но при этом как можно ласковее. — Мне надо верить. Верь мне, Наташа. Я ведь говорил тебе уже, что могу быть очень строгим, а могу — и очень добрым. Если ты будешь меня слушаться, я буду добрым, и покажу тебе еще много фокусов, как в тот раз, помнишь? А теперь скажи: когда вам приносят почту?

— Утром, часов в девять…

— Вот и прекрасно. Я теперь буду у вас бывать еще чаще, приходить буду рано. С завтрашнего дня и начнем. Запомни хорошенько: первым почту просматриваю я! Елизавете Михайловне ни слова. Не надо ее огорчать. Ну-ну, не расстраивайся. Все будет хорошо. Ступай себе. Сегодня фокусов не будет — я устал. Да, и принеси мне чего-нибудь перекусить — я проголодался.

Вложив в ее пухлые руки поднос, я легонько подтолкнул ее к двери.

Я действительно чувствовал себя утомленным, ощущая странное сочетание физической слабости и воодушевления. Долгий вчерашний день, почти бессонная ночь, бурное утро, нескончаемая дорога, тревоги и треволнения — все это не могло не сказаться на моем самочувствии. В то же время мой аттракцион удался на славу, — я и не ожидал такого успеха, — и осознание этого переполняло меня радостью, которую не могли омрачить ни недомогание сестры милосердия, ни преследовавшие меня мысли о «друге детства». Мне хотелось лечь, вытянуться во весь рост, и если не заснуть, то хотя бы поваляться с часок, перебирая в памяти, смакуя, переживая заново все, что произошло накануне. Однако я не мог себе этого позволить: вполне реальная опасность, которую я, хвала Аллаху, вовремя распознал и теперь был обязан предотвратить, заставляла меня резко изменить мой modus vivendi и проводить отныне бóльшую часть суток в непосредственной близости от нее. Забудем на время о творчестве, об уединении, о покое. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Кое-какие меры уже приняты, однако надо довести дело до конца. А там можно будет и отдохнуть.

Занавесив все окна и преградив таким образом путь солнечным потокам, лившимся с весенней улицы, я устроился в кресле и раскрыл «Приключения Рокамболя».