Спасибо еще раз моим необъективным   читателям за терпение.

Вот вы и дождались продолжения . Сразу предупреждаю: флафф течет рекой , но мне никуда от этого было не деться -- уж такой момент описывается.
Итак...

____________________________________________________________________

***

— Обними меня, пожалуйста… Мне холодно…

Это что-то новое. Повернувшись всем корпусом, я внимательно смотрю на свою спутницу. Выглядит она отвратительно: бледная до синевы, темные круги под глазами. Хотя сами глаза-то сияют по-прежнему …

— Вы не больны ли, сударыня?

— Нет-нет, ничего… Голова немного разболелась… Это бывает… Скоро пройдет… я надеюсь… я знаю… Можно, я к тебе прижмусь?

Не дожидаясь ответа, она ловко подлезает мне под руку и, юркнув в образовавшееся укрытие, прячет голову у меня на груди. На какое-то мгновение я теряюсь от неожиданности, но потом, кое-как придя в себя, неумело обнимаю ее за плечи, плотнее прижимая к себе щуплое тельце.

Опять это доверчивое прикосновение! Опять это тепло, разливающееся по всему телу…

Однако что же с ней такое? Странно… Я никогда не думал об этом… Строя планы относительно маленькой баронессы, я не учитывал вмешательства таких непредвиденных обстоятельств, как болезнь или… Силы небесные! А что если это начало конца? Что если мой коллега и соперник решил напоследок выкинуть со мной такую злую шутку?..

…Я закрываю глаза и переношусь в большую сумрачную комнату. Высокое зеркало в углу затянуто крепом, с потолка свисает укутанная черной кисеей люстра — словно уродливый горбун-висельник… Под ней, на большом столе — гроб, в гробу — мертвое тело. Но что это? В обрамлении погребальных кружев, вместо иссушенного болезнью лица матери, мне видятся иные черты: бледные, чуть впалые щеки, крупный породистый нос, детский рот с печально опущенными уголками… На этом лице нет главного — серых лучистых глаз, они прикрыты тонкими пергаментными веками, но я все равно узнаЮ его…

— У тебя так бьется сердце… Что с тобой?..

Она по-собачьи, снизу вверх, смотрит на меня. К счастью, маска надежно скрывает мое смятение, равно как и выступившие на лбу капли холодного пота.

— Что?.. Нет, ничего… — Слова даются с трудом. — Меня беспокоит ваше здоровье, сударыня, — с полной искренностью отвечаю я наконец, чувствуя, как сведенные словно судорогой пальцы впиваются в ее щуплую спину.

— Не тревожься за меня. Это бывает: время от времени у меня болит голова. Я привыкла. Мне надо немного отдохнуть, полежать в темноте и в тишине — все и пройдет.

Голос ее звучит виновато, но настолько буднично, что ко мне возвращается утраченное было самообладание, а вместе с ним приходит и раздражение:

— Почему ты раньше не сказала?! Что за ребячество, Лиз?! — В самом деле, непростительное легкомыслие: тут каждая минута может быть на счету, а она молчит! — Надо было ехать поездом. Одному дьяволу известно, сколько времени мы будем тащиться этой кляче, а тебе надо скорее лечь в постель. Почему ты не сказала мне раньше, черт подери?!!

Я определенно преступаю грань приличий, мой тон недопустим, ну, да она сама виновата.

— Нет-нет! В экипаже лучше. — В слабом голосе по-прежнему слышатся виноватые нотки. — Поезда такие шумные, там мне было бы только хуже. А тут смотри, как хорошо: тихо, уютно, свежий воздух, и потом мы вдвоем, нам никто не мешает… А по времени получится то же самое — я знаю!

Она знает!.. Впрочем, я тоже это знаю. Поезд идет немногим меньше двух часов, но надо еще добраться до вокзала, дождаться отправления, потом в Петергофе от станции брать извозчика… Почти то на то и выходит.

Осторожно, чтобы не потревожить ее, я снимаю свободной рукой маску и промокаю влажное от пота лицо. Душно.

— Это избыток впечатлений столь пагубно сказался на вашем самочувствии, баронесса. Тут есть и моя вина: надо было быть осмотрительнее с чудесами.

— Ну что ты! Чудеса были просто… чудесные! — Многозначительно улыбаясь, она прижимает руку к груди. — Нет, я боюсь, причина в другом… Только мне стыдно говорить… — Она тихо хихикнула и заерзала на кожаном сиденье. — Это всё от вина! — сделав страшные глаза, прошетала она и снова уткнулась носом мне в жилет.

— Да уж, немудрено! — засмеялся я. — Вашему аппетиту, баронесса, позавидовал бы самый искушенный выпивоха!

С веселой улыбкой на больном лице на выныривает на поверхность.

— Ты вот смеешься, а на самом деле мне даже от капли шампанского становится нехорошо.

— Так кто же тебя заставлял наливаться шампанским? — слукавил я и добавил: — Что ж, значит, больше мы его пить не будем. Слава богу, в мире есть и другие вина. Но, может, вам все-таки попытаться уснуть, сударыня? Прямо сейчас?

Я приподнял полу сюртука, впустил ее к себе на грудь и обнял. Ехать еще долго, не меньше двух часов… Нет, нет… Это невозможно! Чтобы смерть встала на моем пути?.. Ерунда! Впрочем, почему — «на пути»? Разве сам я не твержу все время, что Эрик — живое воплощение смерти? Так, может, это пустое бахвальство не столь далеко от истины, и встреча с Эриком не менее губительна для представителей рода людского, чем встреча с его грозным прототипом? Сколько людей поплатилось жизнью за знакомство с Эриком? Не сосчитать… Мой Ангел… Она ведь таяла на глазах, я видел… Возможно, останься Она с Эриком еще на какое-то время, и ему самому пришлось бы навеки закрыть Ее угасшие очи… Нет, какое счастье, что Она ушла тогда с этим… Но… К горлу подступил ком… А вдруг Ее не миновала эта участь?.. Что мне известно о Ней? Что знаю я о Ее жизни за эти годы разлуки? А что если Она унесла на себе смертоносную печать от встречи с Эриком, и Ее ножки не ступают больше по этой грешной земле? Что если каждый, повстречавший на своем пути бедного Эрика, обречен?..

Донесшиеся из-под сюртука невнятные звуки и возня вернули меня к действительности, не имеюшей ничего общего с моими мрачными мыслями.

— Ну что там еще? Что ты там бормочешь, Лиз? Успокоишься ты наконец или нет?

— Я говорю: как ты восхитительно пахнешь! — Из-под моей руки появился серый глаз, обведенный темной тенью. — Просто чудо какое-то!

Находясь еще во власти своих грозных предчувствий, я не знаю, что ответить, и лишь молча пожимаю плечами.

— Никак не могу понять, что это… Что-то пряное, острое, и при этом такое ощущение свежести — как будто вдыхаешь теплый летний ветерок! — Нет, она положительно не собирается униматься. — Это духи такие, да?

— И духи тоже. Но, думаю, дело в травах, которыми я перекладываю белье. Привычка, приобретенная еще в юности — за неимением другой парфюмерии. Когда-то я сам собирал их на холмах Прованса, теперь покупаю… Лаванда, чабрец, полынь… Между прочим, в древности их использовали при бальзамировании трупов.  Так что, как видишь, Эрику сам бог велел пользоваться этими ароматами, — не удержался я от шутки, но мое остроумие, как обычно, не получило должной оценки.

— Господи! Ну, что ты такое говоришь?! — Она выпрямилась, и от резкого движения лицо ее исказилось болью. — Разве можно так шутить?! Играть с такими вещами?!

Непроизвольным жестом она прижала пальцы к виску и прикрыла глаза. Мне стало жаль ее.

— Играть можно с чем угодно, сударыня, — назидательным тоном заметил я. — Важно не терять чувства меры, каковое мне до сих пор не изменяло. Однако я сожалею, что своей неловкой шуткой причинил вам такое неудовольствие, баронесса. А запахи… Что ж, они и мне кружат голову.

— Да-да! Именно — кружат голову! — В ее голосе снова зазвучали мечтательные нотки. — Там, в твоей зеркальной комнате… Я чуть с ума не сошла от этого аромата… Тогда, летом, к нему примешивался еще и запах речной воды… Я пооомню… — протянула она. — А ты?

— Помню, помню… Ну, хватит, Лиз! В самом деле! Или что, тебе настолько полегчало? Тогда извольте сесть нормально, сударыня, и перестаньте по мне елозить, а то я боюсь щекотки. А если нет, то будьте любезны помолчать. Сама же только что сказала, что тебе нужно побыть в тишине и темноте. Темноту я тебе обеспечил, а тишину ты сама все время нарушаешь. Как дитя, в самом деле! Что прикажешь с тобой делать, если тебе станет совсем плохо?

— Мне не станет плохо, не бойся… Мне уже хорошо… Так хорошо, что ты и представить себе не можешь! А голова пройдет, Бог с ней! Зато я так счастлива! — Она снова прильнула к моей груди. — Господи, как бы я хотела дать этому человеку хоть толику того счастья, что он подарил мне… — вздохнула она и исчезла под сюртуком.

Отредактировано Seraphine (2009-04-08 14:17:22)

Ой, Метатрон, Вы уже проглотили?
Ну, вот Вам (и всем-всем-всем) еще.

_____________________________________________________________________

***

…Дрожа от нетерпения, я мечтал лишь об одном: поскорее завершить затянувшийся ужин и перейти к следующему акту не доигранного спектакля. Однако она явно не спешила, с аппетитом поглощая яства, приготовленные по моему заказу расторопными служителями гостиницы, и умудряясь при этом болтать без умолку. Я же не хотел торопить ее и, прислушиваясь к нарастающему внутри меня звенящему возбуждению, находил некое мучительное наслаждение в этом бесконечном оттягивании решающего момента. Несмотря на голод, сам я почти не ел, предпочитая глядеть не в тарелку, а на нее. Меня забавляли детская непосредственность и безудержное веселье, пришедшие на смену ее обычной мягкой задумчивости и застенчивости. Забавно, право: несколько глотков шампанского — и передо мной явилась молодая особа, кокетливая и шаловливая, лишь отдаленно напоминавшая печальную баронессу и бедную дурочку моей юности.

Но вот с ужином наконец покончено, и вызванный мной лакей, бесшумно убрав со стола, перенес фрукты и вино в будуар. Я предложил ей руку и отвел в томные, чувственные декорации, словно специально созданные для моего спектакля. Сняв маску (в присутствии лакея мне пришлось закрыть лицо), я вновь предстал перед ней в обличье искушенного соблазнителя, приготовившись сыграть эту роль до конца. До победного конца, до сокрушительного, умопомрачительного финала!..

Я намеренно не предусмотрел для этого вечера никакой музыки — зачем? Музыка и так будет звучать, ее будет достаточно, может кому-то даже покажется, что ее будет слишком много! О, это будет дивная музыка! Музыка, которую я лишь недавно открыл для себя. Музыка, которую мой герой, Дон Жуан — да-да, именно! наконец-то! торжествующий Дон Жуан! — исполнит на столь же дивном инструменте — «Мадонне делла Каритá»! Я еще и сам лишь смутно представляю, как он будет звучать — финал моей новой неслыханной оперы! Но одно мне известно точно — он будет неподражаем и чудовищно прекрасен!

Усадив ее на изящный диван, я присаживаюсь рядом и вплотную придвигаюсь к ней — моей партнерше, моей сообщнице, моей соумышленнице. Вдыхая полной грудью ее аромат, ощущая жар, исходящий от ее разгоряченного вином тела, я с наслаждением вожу пальцами по шелковой коже оголенных рук… Она пьяна: в нетвердой походке, неверных движениях, в нарочитой болтливости и смешливости — повсюду сквозит хмель, но это не мешает ей — возможно, даже помогает — искусно подыгрывать мне. Чуть заплетающимся языком она болтает что-то об опере, о судьбе несчастной куртизанки, восхищается моими чудесами, делаясь все развязнее, все доступнее, все больше соответствуя роли, предназначенной для нее ее повелителем — мною!..

Медленно вынув одну за другой шпильки из каштановых волос, я подливаю ей еще шампанского. Она едва удерживает бокал, проливает половину себе на платье, но это лишь больше веселит ее, и вот, совершенно расшалившись, она хватает со стола мою маску и, быстро нацепив ее, заливается звонким смехом.

…О, это состояние, как оно мне знакомо… Эта внезапная злоба, это раздражение и непреодолимое желание немедленно разделаться с его источником — что бы это ни было, кто бы ни был… Бывают моменты, когда одна фальшивая нота, один неверный звук могут довести Эрика до безумия. Нет, не всегда — только тогда, когда он слишком многого от этого момента ждет… В ту пору, когда Она, мой белокурый Ангел, лишь начинала заниматься со своим таинственным учителем, ошибок было немало, но Эрик терпеливо сносил их, поправляя Ее, где надо, методично оттачивая Ее еще далекое от совершенства мастерство. Но, когда, достигнув заоблачных высот — высот, которые и не снились этим ничтожествам, не сходившим с оперных подмостков, — Она позволяла себе небрежность, это было выше моих сил. Помню, однажды, во время одного из наших уроков, — там, у меня, в озерной гостиной, — я в ярости запустил в Нее партитурой, когда Она — три раза подряд! — не смогла повторить за мной не такого уж и сложного пассажа из «арии с драгоценностями». О, ни одного фальшивого звука Она не допустила — этого еще не доставало! Фальшь была в Ее поведении, в Ее игре, в глазах, в Ее душе — и Эрик не смог этого вынести! Как Она отскочила тогда — словно горная козочка, — как вскрикнула, как заслонилась ладонью… Потом я полчаса вымаливал Ее прощение, упав Ей в ноги и осыпая поцелуями подол Ее платья, хотя, в сущности, моя выходка не нанесла Ей особого вреда — так, небольшая царапина на руке, след от уголка твердого коленкорового переплета. Зато после этого случая Она стала гораздо внимательнее прислушиваться к советам и наставлениям своего Ангела Музыки…

…Продолжая заливисто смеяться, она размахивает недопитым бокалом и тоненьким, на удивление чистым голоском напевает «Libiamo ne’lieti calici»… А я, собрав все силы, держусь, чтобы не отхлестать ее по щекам — наотмашь! слева направо! еще!! еще!!! Минуту назад я, возможно, смеялся бы вместе с ней, но сейчас меня не забавляет больше ни ее смех, ни этот уморительный писк, ни бесшабашное веселье… Ничего этого на самом деле нет! Нет хмельной красавицы, нет соблазненной соблазнительницы, нет моей партнерши и сообщницы — есть только насмерть перепуганная сестра милосердия. Вон она — мечется в панике в глубине отчаянных глаз, глядящих на меня сквозь слезы из прорезей черной шелковой маски. Я чувствую, как лицо сводит судорогой, но это не гримаса злобы, не волчий оскал — предвестник бешенства. Фальшь, фальшь, кругом одна фальшь — и эта-то фальшь и сводит мне скулы. Право слово, что за мука! Мне хочется заткнуть уши, зажмуриться, убежать, спрятаться куда-нибудь! Занавес! Скорее!! Спектакль провален, финала не будет — это очевидно, Дон Жуану не суждено сегодня стать триумфатором! Занавес, черт побери!!!

Не в силах больше сдерживать захлестывающий меня поток бешенства, я выхватываю у нее из рук бокал, швыряю его через всю комнату в камин и срываю чертову маску, обнажая залитое слезами лицо с приклеенной нелепой улыбкой. Это не удар, не пощечина, но какая разница? Для нее — никакой. Порывистым движением она закрываетсят ладонями (можно подумать, что это не я, а она уродлива и безноса, что это не мне, а ей невыносимы чужие взгляды!), страдальчески глядя на меня сквозь пальцы…

...Бедняга, она так и не заметила окончания спектакля. Когда я нес ее на руках в спальню (сама она идти не могла, будто вместе с сорванной маской лишилась последних сил), она все еще пыталась играть, изображать веселье и страсть, но рядом с ней не было больше Дон Жуана, способного оценить ее игру. Быстро раздев ее (две недели регулярной практики сделали свое дело, и я теперь могу с закрытыми глазами в два счета освободить ее от одежды, не запнувшись ни на одном крючке, ни на одной тесемке), я уложил ее в роскошную кровать. В последний раз полюбовавшись изяществом форм «Мадонны делла Каритá», звуками которой мне так и не удалось насладиться, я накрыл ее одеялом. «Спи спокойно», — сказал я в ответ на ее непонимающий взгляд и, запечатлев на бледном лбу отеческий поцелуй, потушил свет и вышел вон.

Но и это еще не всё .

__________________________________________________________________________

На противоположной стороне Невского темнеет башня городской ратуши. Глубокая ночь, но для этого города законы не писаны. Скоро рассветет: в апреле солнце здесь, на Севере, восходит рано, чуть ли не пять утра. А через месяц и вовсе спать будет невозможно. Вот когда поневоле вспомнишь о моем уютном подземном гнездышке. Но кто знает, что будет с Эриком через месяц? Где он будет, этот Эрик?.. Пока же он стоит на балконе самого дорогого номера самого дорогого отеля самого прекрасного города самой дикой европейской страны и ломает себе голову над тем, что же помешало на этот раз осуществлению его замысла. Предрассветный ветерок приятно освежает его мертвые щеки: улица еще пуста, и он может наслаждаться утренней прохладой, не прячась от чужих глаз.

Проиграв мысленно все события прошедшего дня, я уже почти пришел к закономерному выводу, что всему виной этот паршивец, этот хлыщ, этот «блестящий офицер» — друг детства, явившийся из небытия в самый неподходящий момент. Ясно, что эта неожиданная встреча не выходила у нее из головы в течение всего ужина: она сравнивала, взвешивала, сомневалась, одновременно продолжая подыгрывать мне (а что ей было делать? разве может она противиться воле Эрика?), но в конце концов нервы ее не выдержали напряжения, она стала безбожно фальшивить, и все покатилось к дьяволу… Неееет, какие могут быть к дьяволу сомнения?! Конечно, во всем виноват он — друг детства! Опять друг детства! И опять он встает помехой на моем пути!

«Перестань валять дурака, идиот! — раздался знакомый до тошноты голос. — Ты прекрасно знаешь, что это ничтожество тут ни при чем. Что ей никто не нужен, кроме ее разлюбезного Monsieur Erik’a. Несчастная! Знала бы она, с каким сокровищем связалась. Эх, ничего-то ты не смыслишь в женщинах, болван!» — «Ты больно много смыслишь! — привычно огрызнулся я на своего альтер эго и выдвинул излюбленный аргумент: — Отстань, дурак, не твоего ума дело!» Однако Эрика Благоразумного не так-то просто урезонить. «Вы только посмотрите на него! Сам уходил свою баронессу до полусмерти и сваливает теперь с больной головы на здоровую! Друг детства у него виноват, видите ли! Сначала над Той издевался, как только мог, теперь за эту принялся?! Ну и как? Доволен, ослиная ты башка? Ты что, так и собираешься всю жизнь играть ломаными игрушками? Малыш Тьерриииии…» — издевательски протянул он. «Сам ломал, сам и чинил!» — с обидой выпалил я и тут же осекся, поняв, насколько глупо звучит теперь эта попытка оправдаться в проступках тридцатипятилетней давности. «Не смеши меня! Чинил он! Как же! А Ее, Ее кто „починил“?! Ты? Нет, ты только ломал Ее, курочил, как ту отцовскую табакерку с музыкальным механизмом, помнишь?! „Я отдала Вам свою душу сегодня вечером, и теперь я мертва“. Еще бы не мертва! Взвалил на Ее хрупкие плечики непосильную ношу, сам уселся сверху и — ну погонять!» — «Я собирался на Ней жениться, идиот!!!» — чуть не в голос заорал я, но он не хотел меня слушать: «Жениться?! Это ты называешь „жениться“? Раздавить помпезной свадьбой в Мадлен, а потом уложить в расширенный по такому случаю гроб?! Ой, спасите меня! Я сейчас умру от смеха!.. Но, к счастью для бедняжки, все это в прошлом. Нашелся, слава Создателю, человек, который не только „починит“ Ее, но и не даст больше никому в обиду, так что оставим Ее в покое. Ты лучше скажи, какого рожна тебе понадобилось эту-то уродовать? В кои-то веки нашлась безумица — полюбила этого олуха, это чудовище, полюбила ради него самого, несмотря ни на что, а он?! И ее принялся ломать! Зачем, скажи на милость, тебе было превращать благородную даму, порядочную, достойную во всех отношениях, добродетельную женщину в вульгарную кокотку? Что, понял, что не по себе сук рубишь, решил унизить ее, догнуть до своего уровня?»

Абсурдность этих обвинений лишила меня дара речи. Я стоял, вцепившись в перила балкона, и молча слушал свой внутренний голос, не находя, что ответить на всю эту чушь. Внизу постепенно оживал город. Словно на дагерротипе, одна за другой проявлялись в сумеречном свете фигурки просыпающихся горожан: дворник с метлой, молочница с тяжелым бидоном, какие-то прохожие — один, другой, третий… Вот городовой остановился под самым балконом и, провожая взглядом шумно вспорхнувшего прямо у него из-под ног сонного еще голубя, поднял голову… Не дожидаясь, пока он увидит призрака, взирающего на него из предрассветной мглы, я отпрянул к балконной двери и вернулся в комнаты. Следы давешнего пиршества на столике у белого дивана неожиданно явились подтверждением нелепых упреков моего альтер эго. И, словно почувствовав, что моя уверенность в себе поколеблена, он набросился на меня с новой силой:

«Нет, ты все же ответь мне: зачем тебе это было надо? Надоела высокая любовь? Так скоро? Однако... Или любопытство заело? Захотелось развлечься иным способом? Ты же у нас, кажется, давно уже… — Он немного помедлил, собирая силы для очередного выпада. — …„предпочитаешь любовь продажную“?» Это был удар ниже пояса. Кровь бросилась мне в голову: будь я — не я, я покраснел бы до ушей. Да, это были мои слова, слова, написанные в прощальном письме к Ней, моему нежному Ангелу… «Но я же думал, что умираю!!! — снова стал оправдываться я, прекрасно понимая, что оправдания и, тем паче, покаяние ни к чему хорошему в данном случае не приведут. — Я не хотел остаться в Ее памяти жалким ущербным ничтожеством! Пусть думала бы, что прикоснуться к Ней мне не позволила не неопытность, не утробный страх перед женщиной, а… Да! природное благородство! Именно!!! И ведь это правда! Ты же сам знаешь, что это правда!!! Я уверен, что, имей я самый богатый опыт по женской части, я все равно не осмелился бы даже дышать на Нее! И ты не смеешь — слышишь, ты, тварь уродливая?!! — не смеешь сомневаться в моих благородных намерениях!!!» — «Ладно, ладно… — Как ни странно, внутренний голос зазвучал более миролюбиво. — Оставим в покое твое благородство… Хотя вот интересно, что ж ты о нем сегодня не вспомнил? Нет, все-таки ты мне так и не ответил: неужели тебе действительно приятнее видеть рядом с собой распущенную куртизанку, чем изысканную баронессу? Или чтó, у самого столько благородства, что чужое ему уже стало в тягость? Ну, если тебя потянуло в грязь, зачем же ее-то пачкать? Пошел бы сам знаешь куда, благо этого добра кругом навалом — вон, у каждого вокзала заведение имеется, — и соединил бы, так сказать, слово с делом, испытал бы наконец то, что так давно себе приписывал. А? Ведь ты, кажется, дока по этой части?..»

_______________________________________________________________________

Вот теперь на какое-то время -- всё!

Отредактировано Seraphine (2009-04-07 14:46:20)