Martian, ИМХО так ИМХО:)

Я не буду особенно спорить, потому что Эрик, каким его вижу я, мной и описан:). И вроде со мной тут кое-кто согласен  .
Только я как-то не склонна все, обозначенные тобой качества, ставить ему в вину . Эрик -- человек. Я не люблю, когда его демонизируют, но и идеализация -- это ложный путь.
Повторю еще раз: я очень рада, что ты видишь моего Эрика именно таким. Я этого и добивалась. И именно таким -- психом и той еще штучкой:), а не трепетным, нежным и ранимым (хотя это в нем тоже все есть ) я его и люблю:).
И напоследок: выложенный кусок -- всего лишь четверть общего объема, так что, может, еще рано делать окончательные выводы? 

serenada

Спасибо, что ты меня понимаешь *fi* .  Видимо, мы просто лучше знаем мужчин :crazy: .

Спасибо, Bastet!

Чувствую, пора выкладывать дальше, а то вы все судите преждевременно:). (Правда, может, и потом вы своего мнения не измените -- но все же;-))

Так вот. Продолжение.

Часть вторая
Сети

Зимний Петергоф — те же подвалы Гранд-Опера. Безлюдье, безмолвие. Тихо, как в могиле. Но время от времени, все чаще, окружающая меня мертвая тишина наполняется звуками. Моей музыкой. Я снова пишу… С месяц назад я почувствовал давно забытый зуд в душе — то просилась наружу музыка, рождавшаяся из мучительных воспоминаний, столь неосторожно выпущенных мной на волю. Как и в прошлый раз, когда я только начинал своего «Дон Жуана», я не знаю, что именно пишу. Музыка просто приходит ко мне изнутри, сама, и рвется, рвется наружу, терзая душу и заставляя болеть сердце. И тогда я сажусь к роялю и торопливо записываю, чтобы не упустить ни звука из этих беспорядочных фраз, которые однажды сложатся в очередное великое — я не сомневаюсь в этом — творение. Меня никто не тревожит, кругом — ни души. Я могу работать сутки напролет, наслаждаясь этой сладкой мукой — моей музыкой, а когда устану и захочу развеяться, к моим услугам парки, заснеженные аллеи, бескрайние дали замерзшего моря. Все мертво, кругом ни души… Я снова в своей стихии — словно в огромном склепе, в царстве смерти. Только в отличие от моих подземелий, смерть здесь окрашена в другой цвет — она белая. Я много брожу по окрестностям, оставляя на нетронутом снегу цепочки следов — как волк-одиночка. Эти прогулки нравятся мне гораздо больше, чем скитания по кишащим крысами темным сырым подвалам. К своему удивлению, на этот раз я легко переношу русскую зиму. Главное, правильно подобрать одежду — тогда погода перестает иметь значение. Тогда можно, не обращая внимания на холод, шагать часами в никуда и думать, думать, думать, предаваясь воспоминаниям и строя планы на будущее. Странно — а может быть, и нет в этом ничего странного, — но то, что вот уже много лет заставляло меня то и дело просыпаться в холодном поту, задыхаясь от ужаса, теперь приняло почти невинную форму воспоминаний молодости, окутанных легкой ностальгической дымкой. Похоже, те события больше не пугают меня. Неужели кошмар и правда развеялся как дым?.. Нет, не думаю… Эрик, как всегда, слишком увлекается в своем стремлении выдать желаемое за действительное, подтасовывая факты и манипулируя ими. Кошмар остался кошмаром. Все дело в музыке, из этого кошмара рождающейся. Это она, волшебница и чародейка, одним мановением преображает весь ужас, столь долго и тщательно скрывавшийся в подземелье моей души, в прекраснейшие звуки. И пусть воспоминания, ставшие музыкой, продолжают терзать мне ум и сердце, но теперь они обладают способностью услаждать слух, неся с собой неслыханное блаженство и радость творчества.

Однако, что правда — то правда: с того дня, как я впервые сел за сочинение своей «восточной сюиты» — название, начисто лишенное оригинальности, но мне пока недосуг ломать голову над такой ерундой, — я больше не боюсь перелистывать эти страницы моей биографии. Во всяком случае, не все воспоминания, связанные с «персидской эпопеей», доставляют мне прежние душевные муки. И то сказать: не всё в этой эпопее было столь ужасно. Какое увлекательное, волшебное начало! Сколько ожиданий, надежд! А какой простор для воображения! Едва ступив на палубу волжского парохода, направлявшегося в Астрахань, я начисто позабыл про Нижний Новгород и всех его обитателей. Все мои помыслы устремились туда, в загадочную страну сказок «Тысяча и одной ночи», на родину Аладдина и халифа Гаруна аль-Рашида, в край чудес и несметных сокровищ, где волшебника или джинна можно встретить чаще, чем в Европе — добродетельного христианина. И ехал я туда не простым странником, а по приглашению самого шахиншаха, безраздельного властелина страны с чарующим названием Персия. Что за чудеса, что за свершения ожидали меня в этом благословенном крае, если для переговоров со мной, пусть выдающимся и знаменитым, но неприкаянным и незнатным артистом, шах избрал одного из крупнейших своих сановников? Увлеченный своими мечтаниями, я едва слушал объяснения дароги, пытавшегося за время пути ввести меня в курс дела и обрисовать ситуацию, в которой мне предстояло вскоре ориентироваться самому. Путь был долгий: пароход, лошади, потом — опять судно, на этот раз парусное, которое доставило нас на персидский берег Каспийского моря, и наконец снова на лошадях мы проделали оставшиеся мили до столицы. В течение всего этого времени мой провожатый говорил лишь об одном: о том, ради чего — вернее, ради кого — меня пригласили в Тегеран.

…Она показалась мне такой маленькой, такой юной в своих невесомых покрывалах, с головы до ног окутывавших ее изящную, но далеко не хрупкую фигурку. Прямо какой-то шелковый кокон — и из этого кокона на меня смотрели огромные черные глаза. Это было безумно забавно: кокон с глазами, а еще забавнее было выражение этих глаз — какая-то немыслимая смесь детского любопытства и царственного величия. Я с трудом удержался от смеха, а уж улыбаться-то я под своей маской мог сколько угодно — в этом смысле мы с «маленькой султаншей» были совершенно в равном положении. «Маленькая султанша»… Это прозвище сразу пришло мне в голову, при нашей первой встрече, и так и осталось за ней. Даже дарога стал называть ее так, когда мы беседовали с ним с глазу на глаз. Своими округлостями и экзотическим нарядом она и правда напоминала обольстительных «султанш», во множестве производимых когда-то кистью изысканного Фрагонара. Первое знакомство, во время которого меня сопровождал все тот же дарога — мой почетный соглядатай и конвоир (о степени свободы, которой я смогу пользоваться в «благословенном крае», я догадался, как только осмотрелся при царском дворе), — оставило меня в недоумении. Мне казалось, что произошла какая-то ошибка: то ли меня ввели в заблуждение, то ли я сам чего-то недопонял. На высочайшей аудиенции, которой я удостоился на следующий же день после приезда в Тегеран, великий шах объяснил мне, чтó заставило его прибегнуть к моим услугам. Речь шла о его любимой супруге, о женщине, которая потеряла ребенка и вот уже почти год не может оправиться от потрясения. Собственно, меня за этим и пригласили (о чем мне и талдычил всю дорогу мой провожатый) — развлекать любимую жену шаха, чтобы помочь ей позабыть о постигшей ее утрате. Я ожидал увидеть убитую горем женщину, а тут — нá-тебе, невинное дитя, резвое и шаловливое. Ибо при взгляде на этот любопытный «кокон» мысль об убитой горем матери была последней, которая могла бы прийти в голову. Об этом я и заявил дароге, как только мы покинули ее покои в гареме. Взглянув на меня своими непроницаемыми яшмовыми глазами, он терпеливо принялся объяснять мне то, что я должен был бы уяснить еще в самом начале пути, если бы разыгравшаяся фантазия не отвлекала меня от его рассказов.

Она была любимой, но не супругой, а наложницей великого шаха. Он боготворил ее, предпочитая ее ласки объятиям своих законных жен. Как этот ребенок попал в его гарем — осталось для меня тайной. Судя по всему, ей не было и пятнадцати, когда она очутилась в этой золоченой клетке. А какое-то время спустя она родила — родила мальчика, что было очень неосмотрительно с ее стороны, и за что она вскоре поплатилась. Мальчик умер при неясных обстоятельствах, не прожив и пяти недель. Весь двор был уверен, что тут не обошлось без старшей жены властителя, ревниво оберегавшей право своего единственного отпрыска на наследование престола. Злые языки поговаривали также, что все свершилось с негласного попустительства самого государя, не пожелавшего, чтобы ребенок пусть любимой, но все же наложницы стал поводом для бесконечных династических распрей. А она… Она слегла в горячке и несколько недель находилась между жизнью и смертью. Когда же смерть отступила и она пошла на поправку, стало ясно, что она никогда не станет прежней. Шах лез из кожи вон, окружая ее заботой и любовью, засыпая подарками, вызывая к ней самых известных лекарей со всего мира — она продолжала оставаться безучастной ко всему на свете, пребывая в состоянии тяжелой апатии, которая изредка сменялась надрывной эйфорией, еще более удручающей в силу своей неестественности (именно в такой момент мне и довелось впервые увидеть ее).

Не могу сказать, что меня не тронула эта печальная история, однако гораздо больше занимала меня роль, отведенная в ней мне самому. Мне предстояло продемонстрировать здесь, при дворе восточного владыки, все свое искусство, все таланты, и я желал представить их во всем блеске. Первое мое выступление в гареме прошло в присутствии самого государя. Я начал с самого простого, прибегнув к самым нехитрым трюкам и приспособлениям из своего арсенала, но первый же успех превзошел все мои ожидания. В сущности, я не собирался развлекать ее фокусами. Это был так — пробный шар. Я задумал построить для несчастной целый комплекс аттракционов, наподобие тех, что выстроил в России, обеспечив себе столь широкую известность. Однако для этого я должен был прежде всего узнать вкусы и предпочтения юной особы, а значит, познакомиться с ней поближе. Мое выступление привело ее в такой восторг, что шах, растроганный явным улучшением состояния своего сокровища, тут же распорядился беспрепятственно впускать меня в ее покои в любое время по ее и моему пожеланию. О, ему нечего было остерегаться! Он был уверен, что как мужчина я не представляю ни малейшей опасности, ибо в самую первую нашу встречу настоял на том, чтобы я показал ему, что скрываю под маской.

Прекрасные времена! Мои лучшие времена там, в Персии. Я с головой ушел в работу, сутками просиживая над проектами все новых и новых увеселений для «маленькой султанши». Потом мы часами обсуждали их сначала с шахом, потом с ней самой. А как забавно складывались поначалу наши отношения! Она вполне сносно говорила по-французски, только почему-то в третьем лице: «Лали хочет… Лали не любит… Лали…» Я и сам имею такую привычку, а потому наши беседы часто напоминали разговор Робинзона Крузо и Пятницы: «Лали желает — Фаррух сделает». Милое, наивное существо — такой я видел ее в первые недели своего пребывания в «благоуханном аду». Мне часто приходили тогда на ум параллели с влюбленной дурочкой, оставшейся там, в России. То же простодушие, та же наивность, то же любопытство. А главное, и та, и другая смотрели на меня так, будто я ничем не отличался от остальных. Впрочем, при местной моде на всяческие драпировки какая-то там маска вообще не производила на окружающих столь ошеломляющего впечатления, как здесь, в Европе. К тому же закрытое лицо добавляло загадочности образу мага и чародея — а эти эпитеты прочно закрепились за мной с первых моих дней при шахском дворе.

Все мои аттракционы она принимала с бурным восторгом, но интерес ее угасал так же быстро, как и вспыхивал. К счастью, в запасе у меня имелось огромное множество идей, среди которых были и те, что я успел уже внедрить в Нижнем Новгороде, и совершенно новые. Особенно поразила ее воображение приснопамятная зеркальная комната… Нет, в обморок она не падала, наоборот — требовала все новых и новых декораций. Но вскоре ей всё наскучило. Воодушевление сменилось прежней апатией. А потом… В один прекрасный день на традиционный вопрос: «Что еще пожелает увидеть моя госпожа?» я услышал короткое слово: «Смерть!» Как ни странно, ответ этот, кроме меня, никого не удивил. Готовый исполнить любой каприз своей несчастной возлюбленной — не говоря уж о такой безделице! — шах отдал соответствующий приказ дароге, и тот деловито занялся разработкой организационной стороны предприятия, вся творческая часть которого была поручена мне… Тоже мне, праведник, черт бы его побрал! «Ээээрик, ты покляяяяялся — никаких преступлееееений!» А взял ли кто с тебя такую клятву, любезный дарога? Кто позаботился о твоей безгрешности? Или тебе нечего вспомнить? А может, ты считаешь, что поставлять живой материал для моих «аттракционов» — верх мусульманской добродетели?

Как бы то ни было, мы неплохо потрудились вместе. О, славно, славно повеселили мы «маленькую султаншу»! Какая интересная, увлекательнейшая работа! Обставить самое банальное явление человеческой жизни так, чтобы оно превратилось в захватывающий аттракцион — вот подлинное искусство. Ибо нет на свете ничего более тривиального, чем смерть. Смерть — это то, что случается с каждым, без исключения. Человек может не родиться на свет, но не умереть он не может. И надо обладать поистине могучим воображением и богатейшей фантазией, чтобы превратить это вульгарное, мрачное — да что там — скучнейшее событие в яркую, веселую игру. Я настолько был увлечен технической стороной дела, что об ужасающей подоплеке своих зловещих «игрушек» попросту не задумывался. Мысль о том, что, по сути, я регулярно принимаю участие в убийстве, пришла мне в голову гораздо позже. Но она не слишком напугала меня, и я с успехом прогнал ее прочь, не желая отвлекаться от интересной работы. И то сказать, мне не впервой было делать смерть предметом развлечения. Собственно, «живой труп», с которого началась моя артистическая «карьера», — что это, как не игра, не насмешка над смертью, выставляемой на потеху праздной толпе? Справедливости ради надо заметить, что труп тогда все же был не настоящим. Будь моя воля, я бы и здесь не стал опускаться до такого вульгарного натурализма. Что ни говори, а элемент игры, мистификации привносит в любое предприятие особое изящество. Но, увы, тон в данном случае задавал не я. Правда, я постарался, насколько это было возможно, обставить эту сомнительную затею с наибольшим вкусом.

Я действительно превзошел самого себя, стараясь развлечь маленькое чудовище! Увидев мои творения, шах тотчас же пожелал, чтобы я соорудил нечто подобное и для него, но не в качестве развлечения, а на полном серьезе. Почему бы нет? И все то, что было создано мной в гареме для увеселения его возлюбленной, вскоре перекочевало в загородную резиденцию государя в Мазендаране, где эти игрушки и приспособления стали использоваться в совершенно иных целях. Но меня, в общем-то, мало волновало, кто и с какой целью использует мои изобретения. Какая разница? Главное, что они использовались, и с успехом. А впрочем, главное даже не это. Сам процесс творения — от замысла до первых опытов и далее, до реального воплощения прежде смутных, но постепенно приобретающих все большую яркость и четкость идей — вот высшее наслаждение, которое было дано мне изведать в этом мире. Радость творчества — я и там познал ее, упиваясь совершенством своих изобретений, тонкостью замысла, изяществом исполнения…

Все кончилось через несколько месяцев, с очередной прихотью «маленькой султанши». К этому времени сомнений на ее счет у меня уже не оставалось: это было настоящее чудовище. Вид смерти доставлял ей плотское наслаждение, заставляя впадать в состояние омерзительного, чувственного экстаза. Я до сих пор не решусь утверждать, было ли это следствием болезни, своего рода слабоумием, поразившим несчастную после перенесенного горя, или то проявлялась изначальная извращенная сущность этой фурии в нежном ангельском обличье. Мне доподлинно ясно одно: маркиз де Сад нашел бы в лице этого создания достойную компаньонку.

«Если не можешь изменить обстоятельства, измени свое отношение к ним», — так гласит восточная мудрость. Легко сказать! Как изменить свое отношение к тому, что переворачивает все твое нутро, что вызывает чисто физические муки? Я всегда был далек от убогого напускного благочестия. Этого добра мне с лихвой хватило в монастыре — наелся по самое горло. И там, в Персии, нравственная сторона моих подвигов меньше всего волновала меня. Хотя, надо признаться, заложенные братьями-монахами основы христианской морали временами давали себя знать и там. Поначалу мозг механически регистрировал все, что не понравилось бы в моей деятельности старому пройдохе, Великому Фокуснику. Но я постарался избавиться от этой вредной привычки. И то правда: какой толк от таких подсчетов? Одни убытки. Нет, не греха я боялся, изо всех сил пытаясь избежать новой роли, возложенной на меня этими изуверами. Вся моя сущность восставала против безобразного уродства смерти. Ведь настоящая, неприкрытая, нагая смерть отвратительна. Уж кто-кто, а я знаю это точно. Я — сам с головы до ног сотканный из смерти. А творить эту смерть своими руками, прикасаться к ней — это и вовсе омерзительно, это… Лучше умереть, подумал я тогда. Но не умер…

«Розовые часы Мазендарана». Вот, пожалуй, как мне стоит назвать мое произведение. Изящно и романтично… Никому и в голову не пришло бы, что скрывается за этим невинным названием… Но это потом — когда воспоминания, все до единого, перебродят во мне, чтобы превратиться в божественную музыку… А пока — пока я испытываю непонятное наслаждение, перебирая в памяти то, что еще недавно вселяло в меня ужас, и спрашиваю себя, так уж ли я отличаюсь сейчас от той, которую посмел когда-то осуждать.

Иногда музыка стихает во мне, и я, по своему обыкновению, ищу ее вне себя, за пределами моего затерянного в снегах жилища, за пределами Петергофа. Я еду в Петербург, в оперу, где за мной по-прежнему закреплена ложа. За эти несколько недель я побывал там не меньше пяти раз. После спектакля я ночую в гостинице, утром, следуя уже устоявшейся привычке, еду на Бассейную улицу к дому барона фон Беренсдорфа, тайно провожаю маленькую баронессу на ее обычную прогулку и, убедившись, что все остается по-прежнему, еду к себе — терпеливо дожидаться, когда же наконец можно будет приступить к реализации второй части моего хитроумного плана.

*

Та осенняя поездка в Петергоф очень скоро объяснилась, при этом самым благоприятным для меня образом. Как оказалось, баронесса фон Беренсдорф, в сопровождении брата и невестки, вознамерилась тогда проведать свою загородную недвижимость. Они долго осматривали снаружи и изнутри изящную дачку рядом с парком в английском стиле, что расположен между железнодорожной станцией и Петербургской дорогой, беседовали с какими-то людьми, что-то обсуждали. Когда же наконец они уселись в свою щегольскую коляску и отбыли в обратном направлении, я решил предоставить им добираться до дома без почетного эскорта в моем лице. Кучер, которого я отправил навести справки у сторожа дачи, через несколько минут сообщил мне, что хозяйка, недавно овдовевшая баронесса фон Беренсдорф, собралась в ближайшее время переехать сюда для постоянного проживания. Ею были отданы распоряжения относительно благоустройства дома и необходимого ремонта, по окончании которого она намерена, не дожидаясь весны, перебраться в Петергоф. Велев вознице подождать, я углубился в осенний парк, чтобы как следует поразмыслить над этими сведениями. Провидение, мой давний сообщник, опять сыграло со мной в поддавки. Такой удачи я не мог и ожидать. Немного терпения, и вот она — совершенно одна, у меня в руках. Пара недель, от силы месяц — и я мог приступать к осуществлению своего замысла.

Вернувшись к экипажу, я снова отправил кучера к сторожу с расспросами — теперь уже о свободных дачах поблизости. Я сниму себе дом, подумал я, буду жить рядом, так, чтобы наблюдать за ней без помех, и, когда настанет удачный момент… Право, мне давно уже пора было позаботиться о постоянном жилье. Пансион мадемуазель Бошан начинал действовать мне на нервы. Я и прежде предпочитал иметь как можно меньше дела с представителями «рода людского». Теперь же подстраиваться под чьи-то вкусы и желания — а жизнь в пансионе все же накладывала на меня определенные ограничения — мне просто не по возрасту. Я уже и без этой поездки начинал подумывать о квартире. Однако голова моя была слишком занята обдумыванием плана. И вот решение квартирного вопроса пришло само собой. Не прошло и получаса с отъезда семейства фон Беренсдорф, как в кармане у меня лежал адрес застройщика, к которому я должен был обратиться в Петербурге, чтобы снять приглянувшийся мне дом. Это была вполне приличная дача с готической башенкой, в двух шагах от ее дома. Небольшой сад окружал ее со всех сторон, в глубине, за домом виднелась сторожка и какие-то хозяйственные постройки. Рядом, в пяти минутах ходьбы, — вход в парк. Если пойти в противоположном направлении, минут через пятнадцать можно оказаться на берегу залива, вдоль которого дорожка ведет прямо в Нижний петергофский сад, к фонтанам. Правда, подумалось мне тогда, к тому времени, как начнут работать фонтаны, меня здесь может уже и не быть. Почему? Не знаю, строить такие далекие планы — не в моих правилах.

Я и не ожидал, что эта новая игра — обустройство на новом месте — настолько увлечет меня. На какое-то время даже мой хитроумный замысел по заманиванию в сети маленькой баронессы отступил на задний план. Та знаменательная поездка в Петергоф состоялась в конце октября, а в первых числах ноября я стал полноправным хозяином готической дачи на ближайшие двенадцать месяцев, уладив с застройщиком все необходимые формальности. Однако прошло еще больше месяца, прежде чем я окончательно переехал жить за город. Дело это — обзаведение собственным жильем — оказалось гораздо более хлопотным, чем я предполагал. В прошлый раз, когда я готовил себе квартиру в подвале под оперным театром, все прошло гораздо легче. Или мне это теперь так кажется? Во всяком случае, я въезжал тогда в совершенно новое жилье, которое сразу обустраивал по собственному желанию. Здесь же пришлось сначала позаботиться об устранении следов чужого присутствия. Тотальная уборка, небольшой ремонт, приобретение обстановки — минимальной, конечно, но все же — потребовали много сил и времени.

Прежде чем погрузиться во все эти хлопоты, я постарался найти себе помощника. Слугу за все про все. Живя у мадемуазель Бошан, я не испытывал нужды в личной прислуге: в пансионе было достаточно персонала, чтобы удовлетворять насущные потребности всех постояльцев. Но мое положение вскоре должно было измениться. Когда Эрик Благоразумный твердо заявил, что без такого человека нам не обойтись, я первым делом подумал о том мальчишке, дворницком сыне, который продолжал оказывать мне услуги соглядатая. Он оказался весьма смышленым малым и быстро освоился со своими обязанностями. Природный практицизм, которого, как выяснилось, ему было не занимать, возобладал в нем над нелепым и иррациональным страхом. Обрисованная мною перспектива оказаться в один прекрасный день без головы довольно скоро перестала пугать его, страх отступил перед желанием заработать, и между нами сложились четкие деловые отношения. Он регулярно поставлял мне сведения обо всех новостях в доме на Бассейной, а также о перемещениях маленькой баронессы (занятый своим новым жилищем, я не имел возможности сам следить за ней), записывая свои наблюдения корявым почерком в блокнот, словно заправский сыщик, я же исправно выплачивал ему должное вознаграждение. Деньги, кстати сказать, вполне приличные, которыми он, к моему удивлению, распоряжался с умом. У мальчишки явно были устремления в этой жизни, похоже, он не собирался, как его пребывавший в вечном подпитии папаша, до конца своих дней махать метлой и сгибаться в поклонах перед сомнительными личностями, населявшими пансион мадемуазель Бошан. Уже через несколько дней после заключения нашего соглашения я заметил, что этот оборванец щеголяет в новом картузе, купленном не иначе как на мои деньги. Я оценил такое разумное вложение средств. Помню, я еще подумал, что этот малый далеко пойдет. Неудивительно, что, задумавшись о слуге, я в первую очередь вспомнил о нем. Правда, эту мысль мы с Эриком Благоразумным сразу отмели, как неудачную. Мальчишка был слишком молод, лет четырнадцати-пятнадцати, не более. И даже если его достойный родитель не побоялся бы отправить сынка в услужение к столь темной личности, как я, да еще за пределы города, то мне самому, в моем положении и с моими туманными планами на будущее, никак нельзя было брать на себя ответственность за малолетнего оболтуса.

Я уже собирался обратиться в какое-нибудь агентство по найму прислуги — должно же быть нечто подобное в имперской столице, — однако проблема решилась сама собой. Совершенно случайно. Удивительно, но здесь, в России, я постоянно сталкиваюсь с самыми разнообразными случайностями. И это я, всю жизнь ненавидевший случайности и старавшийся их всячески избегать. Можно подумать, что вся эта история, с самой первой моей — случайной — встречи с баронессой фон Беренсдорф и ее дочерью, шестнадцать лет тому назад, строится по абсолютно иным законам, нежели остальная моя жизнь… Однако к черту философию! Ни к чему хорошему она меня никогда не приводила и не приведет.

…Я еще издали услышал лихое треньканье и, заинтересовавшись, пошел прямо на звук. Какой-то мужик сидел на ступеньках привокзального трактира и наяривал на этом русском позорище, имя которому балалайка. Этот примитивный инструмент всегда вызывал у меня брезгливое чувство. Как их уши могут терпеть такое безобразие? И это в стране, которая претендует на какую никакую музыкальную культуру, где даже есть вполне приличные композиторы… Однако то, что я услышал в тот день, было далеко от обычного убожества. Игравший был настоящий виртуоз, если можно так выразиться о человеке, извлекающем звуки из треугольной доски с натянутыми на ней тремя веревками. Да и репертуар у него был необычный: залихватские русские плясовые перемежались вполне узнаваемыми мелодиями из популярных опер, — я узнал марш из «Аиды», кусок увертюры к «Севильскому цирюльнику», «Casta diva», — образуя какую-то немыслимую, но весьма впечатляющую кашу. На площади перед Петергофской железнодорожной станцией было безлюдно. Балалаечный звон, отражаясь от стен готического вокзала, гулко разносился вокруг. Завороженный этим безумием, я остановился напротив лихого музыканта. Одинокий полицейский, прогуливавшийся неподалеку, скосил на меня скучающий взгляд и лениво поприветствовал, приложив руку к низкой каракулевой папахе. Естественно, мы были уже знакомы. Как и тогда в Петербурге, в один из первых моих приездов в Петергоф я был остановлен этим самым усачом и — знакомая картина — весьма уважительно препровожден в участок. Правда, на этот раз снимать маску мне не пришлось — предъявленных мною бумаг, среди которых был и договор о найме дома в Петергофе, оказалось достаточно. Забавно: среди моих весьма немногочисленных знакомых здесь, в России, полицейские составляют явное большинство.

Мужик продолжал терзать струны своего жалкого инструментишки, уставившись прямо перед собой стеклянным взглядом и не обращая внимания на кровь, брызгами разлетавшуюся от его разбитых пальцев. Выглядел музыкант чудовищно: багрово-синяя одутловатая физиономия, всклокоченная рыжая шевелюра, многодневная щетина на когда-то выбритых, как ни странно для русского мужика, щеках и подбородке, налитые кровью, заплывшие от многодневного пьянства прозрачно-голубые глаза. Он и сейчас был пьян вусмерть и вряд ли смог бы подняться на ноги. Так подумал я тогда — и ошибся. Прервав игру, чтобы вытереть внушительных размеров нос заскорузлой ладонью, он поднял глаза и уставился на мою маску. Постепенно бессмысленное выражение его с позволения сказать лица сменилось свирепой гримасой и, вскочив с неожиданным проворством на ноги, он, набычившись, как Минотавр, бросился на меня. При этом с языка его посыпалась нечленораздельная, но от этого не менее понятная площадная брань. Он готов был уже со всего маху опустить свою балалайку мне на голову, но я предупредил его, молниеносно выставив вперед трость. Я сделал это машинально, подчиняясь давно уже приобретенному рефлексу, и в следующее мгновение разъяренный Минотавр, напоровшись солнечным сплетением на серебряный набалдашник, уже валялся у моих ног, согнувшись в три погибели. На шум подбежал полицейский и, мгновенно оценив ситуацию, склонился над задыхающимся балалаечником. «Что ж ты, Степан, балуешь, а? Вот я тебя сейчас в околоток! В острог захотел? Что ж ты к приличным господам пристаешь? Тут с ним возятся, входят в его положение, а он — нá тебе, в драку лезет… Вы уж, сударь, его извините, — доверительно обратился он ко мне, словно к старому знакомому. — Видать, примерещилось ему что-то… Видите, до чего допился, дурья башка. Мужик-то он больно хороший был. Здешний, деревня тут неподалеку. Финны они, люди работящие, почти непьющие. Имена-то у них русские, а прозванья такие, что и не выговоришь. Схоронил он недавно всю семью — мать, жену да дочку-малолетку. Заживо в избе сгорели. Сам-то в Питере на заработках был, рабочим в оперном театре подвизался. Вот с горя-то и свихнулся. Пьет третью неделю, не просыхая. Ночует тут прямо, по складам вокзальным. Пускают сторожа. Ведь все его знают. Жалко. Вот и я глаза на его безобразия закрываю. Ты смотри у меня!» — снова прикрикнул он на «виртуоза». Тот тем временем продышался и сидел теперь прямо на земле, утирая грязнущими руками катившиеся по небритым щекам слезы. Смотреть на это дольше у меня не было ни желания, ни времени. Скоро должны были подать поезд на Петербург. Повинуясь не понятному мне самому порыву, я достал записную книжку, нацарапал карандашом адрес пансиона и, приложив к записке десятирублевый банковский билет, протянул полицейскому. «Отдайте ему, когда придет в чувство. Пусть приведет себя в порядок и приезжает в Петербург по этому адресу. Мне нужен слуга. Надеюсь, денег хватит». — «Не извольте беспокоиться, вашество! — просияв, как медный самовар, гаркнул полицейский, и взял под козырек. — Отправим в лучшем виде». Не произнеся ни слова в ответ, я развернулся и поспешил в сторону платформы.

В пути я долго размышлял над этим происшествием, пытаясь самому себе объяснить причину столь не характерного для меня поступка. Опера, опять опера… Рабочий в оперном театре… Бюке. Жозеф Бюке. Проныра с непомерно длинным носом, найденный мною почти два года назад со сломанной шеей в моей зеркальной комнате на озере. Может быть, теперь, взяв на работу этого лихого балалаечника, я каким-то образом смогу искупить свою вину перед тем несчастным?.. К черту! Какую к дьяволу вину? Чью вину? Мою?! Да пошел он ко всем чертям! Сам во всем виноват. Нечего было подглядывать за мной! К черту сантименты! Проклятье, Эрик, неужели ты стареешь?! Нет, нельзя мне поддаваться слезливой сентиментальности. Мы уже видели, к чему это приводит. А этого болвана я беру себе в слуги по двум причинам. Во-первых, он одинок, а это значит, что его ничто не будет отвлекать от новых обязанностей. А во-вторых… Все же его «оперное» прошлое несомненно сыграло свою роль. Кто же еще должен прислуживать гениальному музыканту и бывшему Призраку Оперы, если не его собрат по музыке и по оперному закулисью? Упустить такой забавный поворот судьбы было бы просто грех. Только вот явится ли ко мне это чучело? Возьмет да и пропьет мои денежки… Ну и черт с ним, эта десятка меня не разорит. А ничем, кроме нее, я не рискую. И я решил не думать больше об этом охламоне.

Охламон явился через день, ранним утром. Аккуратно одетый, чисто выбритый, смущенный и молчаливый, с фанерным сундучком в одной руке и балалайкой в другой. Я быстро объяснил ему все, что от него требовалось, — прислуживать человеку, столь неприхотливому, как я, дело нехитрое. Он молча слушал, хмуро глядя себе под ноги и время от времени косясь то на мою маску, то на стоявший в углу рояль. Убедившись, что он меня понял, я велел ему подождать внизу, а сам вызвал экипаж и, не тратя времени даром, отвез его обратно в Петергоф, где ему предстояло жить до моего переезда.

С этого момента дела пошли заметно веселее. Степан поселился в сторожке в глубине сада и наблюдал за ремонтом. Я же, освободившись от необходимости мотаться то и дело в такую даль, сосредоточился на обстановке своего нового жилища. Обрастать лишним добром я не собирался. Как бы тщательно ни готовил я свою новую мистификацию, твердой уверенности в ее благоприятном исходе у меня не было. А это означало, что я должен был быть готовым в любой момент исчезнуть снова. Но и жить на чемоданах мне не хотелось. Я люблю комфорт, он мне вполне по средствам — так почему же я должен отказывать себе в минимальных удобствах? Несколько целенаправленных визитов к лучшим петербургским мебельщикам — и моя готическая дачка была обставлена скромной, но изящной и добротной мебелью. В уютной гостиной я соорудил себе «восточный» уголок, поместив там огромную турецкую тахту, накрытую прекрасным персидским ковром и заваленную пестрыми подушками. Ковры — вообще моя слабость. Это то немногое из восточного «колорита», что я терплю рядом с собой. Остальная «ориентальщина», которой я пресытился за почти четыре года моей «восточной эпопеи», чаще всего вызывает у меня стойкое отторжение. Ковры — нет. Дивная красота изысканного узора, таящего в себе сокровенный смысл, мягкость, тепло — эти качества, которых сам я лишен, но в которых всегда испытывал острую нужду, с избытком присутствуют в лучшем порождении персидской культуры. В доме на озере в них не было недостатка. Они не только украшали мое подземное пристанище, но и служили прекрасным изоляционным материалом, не дававшим подвальной сырости распространяться от стен по всей квартире. Здесь, в Петергофе, я тоже позволил себе эту роскошь и украсил стены маленькой дачки лучшими образчиками, обнаруженными мной в петербургских лавках. Гостиная должна была служить мне одновременно и столовой, и рабочим кабинетом, ибо только там поместился огромный рояль, выкупленный мною перед переездом в Петергоф в музыкальном магазине. В соседней комнате я оборудовал себе спальню — настоящую, обычную, как у всех, без всякого гроба, зато с широкой удобной кроватью и тоже всю в коврах. Была еще готическая башенка с разноцветными стеклами в решетчатом окошке — прекрасное место для библиотеки и еще одного кабинета. Однако среди моего кочевого скарба книг было совсем немного — всё осталось там, под Дворцом Гарнье. При помощи Антуана я без труда мог бы организовать их переправку в Петербург, но стоило ли затевать такую канитель? Что-то подсказывало мне, что и это мое пристанище будет временным — настолько, что мне вряд ли удастся дожить в нем до конца срока, указанного в договоре о найме. Посему я ограничился тем, что поставил в башенке лишь бюро розового дерева — для бумаг и документов, большой стол, покрытый зеленым сукном, за которым при желании и необходимости можно прекрасно чертить и заниматься эскизами, да большое вольтеровское кресло рядом с голландской круглой печкой — чтобы было где посидеть с книгой. Правда, жизнь скоро внесла свои коррективы, и после переезда основное мое жизненное пространство почти сразу сократилось до той самой первой гостиной-столовой-кабинета. Я страшно увлекся работой, просиживаю за роялем чуть ли не сутками, боясь оторваться от него ни на секунду, чтобы не упустить ни малейшей идеи, ни малейшей нотки, из тех, что распирают мне душу и голову. Поэтому, когда усталость все же берет свое, я просто перебираюсь на тахту, где и засыпаю, накрывшись шотландским пледом. Отоспавшись за несколько часов, я привожу себя в порядок в ванной комнате (о, ванная у меня замечательная!), а когда Степан подает мне завтрак или обед (я никогда не ужинаю), я ем тут же, за роялем, или присев на краешек дивана перед маленьким столиком в стиле второго рококо.

Занимаясь решением бытовых проблем, я не упускал случая время от времени самому наблюдать за ней. Правда, наблюдения мои не давали больше ничего нового. Мадам жила жизнью столь размеренной и, я бы сказал, бесцветной, что я мог, не выходя из собственного дома, наперед описать весь ее день. Что ж, может, это и к лучшему, решил я тогда. По крайней мере, риск оказаться жертвой непредвиденных обстоятельств в период, когда мне придется жить вдали от нее, будет меньше.

*

Я переехал в Петергоф в последний день ноября и к Рождеству уже прочно обосновался на новом месте. Удивительно, как крепко сидят в мозгу — даже в моем — эти условности. За свою жизнь я привык не придавать значения праздникам, придуманным представителями «рода людского». Я — сам по себе, у меня свои памятные даты, свои праздники, а от всей этой мишуры прошу меня уволить. Но, тем не менее, я все же продолжаю жить по их календарю, деля свою жизнь на периоды в соответствии с их праздниками: до Рождества, после Рождества, перед Пасхой, после Пасхи… Эти мелочи, проникшие в сознание в далеком детстве, продолжают жить вопреки всему…

Я прекрасно помню свое первое Рождество — первое, которое помню, естественно. А может быть, то соединились в памяти несколько праздников? Ведь мне было шесть лет, когда я покинул родительский дом, а это значит, что в последний раз я праздновал там Рождество, не достигнув еще шестилетнего возраста. Помню закрытые двери гостиной, куда я упрямо стремился попасть. Помню, как матушка все уговаривала меня подождать до начала праздника. «Тебе будет неинтересно, — говорила она. — Там еще ничего нет. Дед Мороз еще не приходил». Однако эти объяснения не устроили меня. Если там ничего нет, то почему меня туда не пускают? Воспользовавшись предпраздничной суетой, я все же проник в полутемную гостиную. Помню таинственное мерцание елочных игрушек, запах хвои, волшебную тишину, словно предвещавшую близкое чудо. Под елкой уже лежали разноцветные свертки с подарками. Я уселся на пол и стал методично разворачивать один за другим. Там были подарки и для матушки, и для отца, и даже для Жюстины, но я искал свой, тот, о котором просил Деда Мороза в написанной за месяц до праздника записке, — скрипку. К этому времени я уже неплохо играл на фортепьяно — спасибо, матушке, она сразу заметила во мне способности к музыке и не побрезговала заниматься со мной. Она вообще была добра ко мне, хотя и старательно избегала прикосновений. О, я слишком хорошо замечал это… Отец же… Когда он возвращался вечером домой, меня сразу отсылали к себе, наверх, где я мог заниматься чем угодно — читать книжки (я рано освоил грамоту), рисовать, играть в игрушки, в которых у меня никогда не было недостатка. Вот только музыка — матушкин кабинетный рояль — оставалась внизу, и мне ее очень недоставало в эти часы вечернего одиночества. Тогда я и стал мечтать о скрипке, волшебной вещице, которую увидел как-то на улице, в руках у бродячего музыканта, в тот редчайший день, когда меня взяли на прогулку в экипаже. Я тогда все приставал к матушке с расспросами — что это такое, как получаются такие красивые звуки, откуда берется это чудо. Матушка терпеливо отвечала мне, объясняла, а потом сказала, что, если мне так уж хочется научиться играть на скрипке, я должен просто попросить Деда Мороза, чтобы он принес мне ее на Рождество. Ну и, конечно, вести себя как подобает послушному, благоразумному мальчику. В тот же вечер я написал Деду Морозу записку, отдал ее матушке, чтобы она переслала ее ему, и принялся ждать Рождества.

И вот оно пришло… Я сидел под елкой среди разноцветного вороха атласной бумаги, в которую еще недавно были завернуты распотрошенные мною подарки, и разглядывал свое сокровище — маленькую золотистую скрипочку-четвертинку. Играть на ней я не умел, но прекрасно помнил, как держал ее тот странствующий скрипач. И я встал как можно прямее, приставил пахнущую лаком скрипочку к плечу, прижал подбородком и, как следует размахнувшись, с силой ударил смычком по всем струнам сразу. Раздался нестройный, но божественно прекрасный аккорд. Я ударил еще, и еще, а потом плавно провел смычком по струнам, упиваясь чудовищным визгом. На шум прибежали матушка и ее старая служанка Жюстина… Дальше помню беготню, суматоху, крики. Матушка ругала меня, трясла, позабыв про брезгливость, за плечи. Я же стоял, прижимая к себе свое сокровище, готовый на все ради обладания им. Не знаю, по-видимому, матушка поняла по моему виду, что меня лучше не трогать. Думаю, она все-таки по-своему любила меня. Во всяком случае, отнимать скрипку у меня не стали. Просто отправили, как обычно, наверх, запретив спускаться до завтрашнего утра. Рождество для меня закончилось. Но мне было все равно, потому что со мной осталась она — моя первая настоящая любовь, с которой я с тех пор не расставался.

Следующее Рождество я праздновал уже в монастыре. Это было последнее Рождество в моей жизни. После него-то я и покончил с людскими праздниками. Я ждал его с сентября, с того самого дня, когда, проведя рукой по моим волосам, матушка, не оглядываясь, скрылась за резной дубовой дверью, оставив меня на попечении монахов монастыря Святого Антония. Я плакал, просил ее не уходить, мне хотелось домой, я боялся оставаться в новом месте среди чужих, непонятных людей — странных мужчин в долгополом, будто женском, платье. Но дверь закрылась за ней, и она исчезла. Там, дома, была ее семья — мой отец, который даже не захотел проводить меня, и маленький братец, родившийся в конце лета. Я же остался ждать ее возвращения: ведь она пообещала, что приедет повидаться со мной…

Они приехали перед самым Рождеством, оба — мать и отец, явившийся будто специально для того, чтобы не дать ей слишком расчувствоваться, не дать мне разжалобить ее своими слезами. Слезы… Я изо всех сил старался сдержать их. Я знал, всегда знал, что при нем не надо плакать — от этого только становилось хуже. Но слезы потекли сами собой, как только я увидел ее, такую красивую, молодую, чуть располневшую, розовощекую. А я ведь уже почти перестал ждать ее. За четыре месяца, что прошли с того мгновения, когда дубовая монастырская дверь закрылась за моим прошлым, я успел стать другим. Я успел привыкнуть к грубой серой блузе, на которую мне пришлось сменить мои бархатные костюмчики с кружевными воротничками. Я успел понять, что среди этого множества новых для меня людей, больших и маленьких — моих ровесников, нет и никогда не будет никого, кто взглянул бы на меня хотя бы с тем брезгливо-ласковым выражением, с которым смотрела она, когда я пытался по-детски приласкаться к ней…

Нет, я несправедлив, был один человек, в чьих глазах я читал жалость к себе. Брат Доминик, старый монах, исполнявший обязанности истопника и уборщика при монастырской школе. Чудак, устроивший себе жилище в конюшне, где в отдельном закутке у него вечно жила какая-то покалеченная живность: хромая коза, одноглазая собака, трехлапая кошка, ворона со сломанным крылом. Он подбирал их по всей округе и тащил к себе, где они поразительным образом уживались вместе. Когда — очень скоро — стало ясно, что я не могу спать вместе со всеми, брат Доминик сам предложил брату Викторьену, начальнику школы, чтобы я пожил у него в конюшне. Все вздохнули с облегчением, найдя в этом предложении удачный выход из сложившейся нелегкой ситуации. В огромном дортуаре на полсотни кроватей всегда мог найтись желающий снова посягнуть на мою маску, что неизбежно привело бы к скандалу или драке — я к тому времени достаточно хорошо показал, что могу постоять за себя. Кроме того, из всех воспитанников монастырской школы я был единственным, кому предстояло провести в этих стенах всю жизнь. Это было оговорено при моем поступлении. А потому монастырское начальство смотрело на меня уже как на свою собственность, в отличие от моих товарищей по школе, остававшихся на попечении родителей, перед которыми монастырю пришлось бы нести ответственность. Так я стал одним из питомцев брата Доминика — очередным уродцем в его коллекции…

Он действительно был добр ко мне. Он был добр ко всем своим подопечным, не делая различия между мной, хромой козой, одноглазой собакой, трехлапой кошкой. Он одинаково следил, чтобы мы были накормлены — чем Бог послал, чтобы у нас была свежая солома на ночь, одинаково добродушно беседовал со всеми. Вспоминая сейчас это далекое время, я не могу определить точно, что именно не позволило мне привязаться к этому чудаку. Но я не был привязан к нему. Он был чужд мне — так же чужд, как и его хромая коза, одноглазая собака и прочие обитатели его ноева ковчега. Я не любил их, я не мог любить этих калек, ибо меня с самого раннего детства манила, притягивала к себе красота — красота во всех ее проявлениях. (Как страдал я первое время в монастыре, когда вместо нарядных костюмчиков, в которые одевала меня матушка — за моей одеждой в родительском доме следили исправно! — мне пришлось напялить безликую серую блузу и такие же холщовые штаны, в которых ходили все воспитанники монастырской школы.) Несчастные питомцы брата Доминика самым своим видом оскорбляли мое эстетическое чувство. Вряд ли я понимал это тогда — я лишь чувствовал. А еще больше оскорбляло меня то, что я — один из них, одно из этих жалких созданий, вынужденных смиренно тащить по жизни свое убожество. Все мое существо восставало против этого. Но я продолжал жить в конюшне у брата Доминика, молча, ничем не выдавая своих чувств, ибо именно там впервые проявилось великое качество, отличающее меня от многих представителей «рода людского» и приближающее к самым примитивным бессловесным тварям — способность применяться к любым обстоятельствам, выживать в любых условиях.

Накануне того Рождества, первого Рождества в монастырских стенах и моего последнего Рождества, брат Доминик извлек откуда-то корзину с глиняными фигурками вифлеемского «вертепа» и ящик с красками и принялся обновлять облупившиеся за год статуэтки. Любовно обтерев тряпочкой ослика, коровку, овечку, Богоматерь, Иосифа, он поочередно оглядел их, вертя в руках и определяя, что и как следует подправить. Монах как раз собирался приклеить отбитый нос Младенцу Христу, в таком виде обнаружившему, к моему удивлению, поразительное сходство с моей собственной физиономией, когда в конюшню зашел школьный надзиратель. Он велел мне следовать за ним в приемную начальника школы, где меня ждали матушка и отец. Свидание было коротким. Я все же начал плакать, проситься домой, и это возымело действие — обратное. Отец, с жестким непроницаемым лицом, встал и потянул за собой матушку, которая растерянно смотрела то на него, то на меня. Через несколько минут он увел ее, а я остался стоять посреди приемной в промокшей от слез холщовой маске, держа в руках огромный сверток, привезенный мне родителями к Рождеству. Потом, в конюшне, сидя в углу на охапке соломы, служившей мне постелью, я, по-прежнему обливаясь слезами, рассматривал подарки. Белье, чулки, носовые платки — все эти безликие атрибуты человеческой жизни — и сласти, сласти, сласти, горы сластей, которых дома мне почти никогда не давали под предлогом того, что сладкое вредно для маленьких. Может быть, я придумываю свои детские мысли, может, все это пришло мне в голову гораздо позже — не знаю, но сейчас мне кажется, что именно тогда я понял: от меня хотят откупиться. Завалить, закормить лакомствами — как смертельно больного, которому уже ничто не может повредить. Помню, как, зарыдав в голос, я стал в припадке ярости — первом в своей жизни — топтать конфеты, шоколад, печенье, противно хрустевшие у меня под ногами, а потом злорадно смотрел, как пируют следами моего погрома хромая коза, одноглазая собака и ворона со сломанным крылом.

Когда ровно через год они приехали снова, я уже не плакал. Я вообще больше ни разу не плакал там, в монастыре. Молча принял я очередной сверток и даже испытал чувство неожиданного облегчения, когда отец встал, подавая матери знак, что свидание окончено. Погромов я тоже больше не устраивал. Просто скормил сразу все лакомства питомцам брата Доминика, а вещи оставил себе — природный практицизм не позволил мне отказаться от них, даже из принципа.

Ну вот! 
Новый день и новый кусочек -- по желанию трудящихся .

Думаю, кое-какие из возникших вопросов он прояснит.

Бастет! Приятно слышать, что именно ты пищишь от восторга:). Ведь ты-то книжного Эрика совсем не жаловала <_< . А видишь, какой он может быть... милый .

Опера, про записочки я знаю из рассказов своих родных из обрусевших немцев и французов, т.е. это что-то из прошлого века, а не только от американцев пошло. А франц. язык для Эрика я здесь не употребляю именно потому, что он думает именно по-французски. В "Письмах" они с Лизой тоже общались по-французски, но там все же были фр. вставки -- когда он хамил и фамильярничал . А тут вроде и не приткнуть . Хотя иногда жаль...

Ну, вот и прода .

*

Я жил в своем новом жилище уже недели три, когда однажды тишину зимнего Петергофа нарушил звон бубенцов. Выглянув в окно, я увидел нагруженные вещами розвальни. Они двигались в направлении дачи баронессы фон Беренсдорф. Сердце радостно ёкнуло: «Вот оно!» Сказать по правде, об этом знаменательном событии мне было известно заранее. Я завтракал, когда Степан принес телеграмму от моего юного шпиона. Обычно я получал от него отчеты в те дни, когда наведывался в оперу. Однако у нас было условлено, что в экстренном случае он отправит мне телеграмму. И вот этот экстренный случай настал. Госпожа баронесса собрались-таки почтить Петергоф своим присутствием. В тот день, правда, прибыли только вещи. Сама же хозяйка дачи появилась лишь на следующий день к вечеру. Из своего окна я видел, как она вышла в сопровождении горничной из экипажа и вошла в дом. Дворник еще какое-то время суетился с саквояжами и картонками. Потом все стихло. Оценив удобство своей позиции — ее дача была расположена так, что я мог, не выходя из дома, наблюдать за ее приходами и уходами, — я отметил про себя, однако, что возможность эта сохранялась лишь зимой. Как только настанет весна и на деревьях в саду распустятся листья, обзор будет закрыт. А это значит, что я должен до наступления весны успеть реализовать бóльшую часть своего замысла.

Итак, она здесь, рядом. Я вновь ощутил знакомую дрожь: каждая клеточка, каждый атом моего тела звенели, словно натянутая струна, от нетерпения, от желания сию же секунду приступить к осуществлению плана. Скорее, скорее!.. Но… «Поспешность хороша лишь при ловле блох», — напомнил мне Эрик Благоразумный любимую поговорку брата Доминика, которой тот неизменно отвечал на все, надо заметить, вполне справедливые, упреки в медлительности. Да, мы уже знаем, к чему приводят необдуманные и поспешные действия, особенно в такой тонкой сфере, как обольщение… Дьявол! Вырвавшееся невзначай слово отдалось внутри фальшивым дребезжанием безнадежно расстроенного рояля. «Обольщение особ противоположного пола», хотел я — и не смог — завершить начатую фразу. Мысли, как это часто бывает, побежали совсем в другом направлении. А ведь и правда — как определить конечную цель моего замысла? Чего собственно я добиваюсь? Чего хочу? Чего добивался и чего хотел два года тому назад? На что рассчитывал тогда и на что рассчитываю сейчас? «Я хочу, чтобы она смотрела на меня теми глазами»… Да? Ты уверен, что хочешь именно этого, Эрик? Только этого? Или тебе все же нужно обольстить эту маленькую баронессу, довести дело до логического — логического в понимании любого нормального обольстителя и ловеласа — конца? И не ради ли этого случилось и все то, что случилось там, в стенах парижской Оперы и ее подвалах? Жалкий урод, тварь ничтожная, тебе хотя бы известно, что это такое — «обольстить»?! Признайся, что об этом «искусстве» ты знаешь только понаслышке — из романов и пошлых опер, с их выдуманными героями и бурными, неправдоподобными страстями, коими ты наслаждался, прячась за бархатной шторой в ложе номер пять. И что же? Ты решил «сочинить» свою историю, заступить место этих марионеток в потертых камзолах и нелепых париках, примерить на себя роль столь нежно любимого тобой Дон Жуана и для этих упражнений выбрал самое чистое, самое нежное, самое беззащитное существо во всем Дворце Гарнье?!.. Эта мысль прожгла мне сердце такой острой болью, что я пошатнулся и, чтобы не упасть, оперся о раскрытую клавиатуру рояля. Слава аллаху, нестройный грохот басовых струн в какой-то мере вернул меня к действительности. Нет!!! Нет!!! Нет!!! Не было этого! Эй вы, там, на небесах или в преисподней! Вам не удастся замарать то единственное, что было светлого и чистого в моей жизни! Я не поддамся искушению! Я просто не буду думать об этом! Не думал же я об этом все это время… А странно все же, что такая мысль ни разу не пришла мне в голову… Даже когда я собирался вести Ее под венец в церковь Магдалины и мечтал увидеть в Ней жену — мою жену! — мысль о последствиях, самым естественным образом вытекающих из этого события, не посетила меня. «Жить как все люди… жить как все люди…» А сам вместо этого нес всякую чушь про расширение гроба, чтобы он вместил двоих… О небо!!! Нет, я, и правда, полный осел! Витающий в облаках идиот!.. Или я все же снова сам себя обманываю? Прячу голову в песок, как глупый трусливый страус, чтобы не видеть очевидного? И цель моя была далеко не столь невинна? Да нет же… Ангел, Призрак — существа бесполые. Откуда у них могут взяться плотские мысли?.. Ха! Интересно, что думала по этому поводу Она, мой белокурый ангел? Чистое, небесное создание… Как рисовалась Ей будущность супруги Ангела музыки и Призрака Оперы? Мадам Призрак… Мадам Ангел… Вряд ли она столь же беспола, как и ее незадачливый «обольститель»… Не случайно же возникла рядом с ней эта смехотворная фигура. Уж что-что, а намерения «друга детства» относительно мадемуазель Кристины Даэ были яснее ясного. Да и она вполне недвусмысленно отвечала на его наглые ухаживания. А я, что я мог противопоставить его наглости, его напористости, его молодости и красоте, наконец? Музыку? Голос? Высокий дух? Все это бесплотно, бестелесно… Этим ли прельщают девушку в полном расцвете молодости и красоты? О небо! Как некстати возникли эти предательские мысли! Как не вовремя всколыхнулось прошлое! «Где же ты, моя благоразумная половина?» — в отчаянии воззвал я к своему «альтер эго», окончательно запутавшись в сомнениях. К счастью, Эрик Благоразумный был тут как тут. С трудом, но ему все же удалось привести меня в чувство. Я вновь обрел относительное присутствие духа, однако решимость моя была поколеблена. После такого наплыва мучительных воспоминаний самая мысль о маленькой баронессе казалась мне кощунственной. И я решил отложить на время осуществление своего плана. Сделать небольшую передышку, чтобы окончательно прийти в себя, а пока затаиться, понаблюдать за ней вблизи и выбрать в конце концов наиболее удачный момент для первой атаки.

Тем более что мне, в сущности, было не до нее. В последние дни музыка поглотила меня всего, без остатка: источник внутри меня бил ключом. Лихорадочно записывая обрывочные фразы, сыпавшиеся как из рога изобилия, я едва успевал дышать, забывал о сне и лишь на третий или четвертый раз поддавался молчаливым уговорам этого охламона Степана, упрямо навязывавшего мне «хлеб насущный», который он ежедневно доставлял из вокзального ресторана.

Мои отношения с этим приобретением складывались весьма неординарно. Все слова, которыми мы обменялись за эти несколько недель, можно пересчитать по пальцам. Я видел его нечасто, лишь в тех случаях, когда он подавал мне еду или прибирался в комнатах, и то последнее он делал крайне редко, стараясь управиться в мое отсутствие. Нельзя сказать, что мне недоставало его общества, но эта его невидимость и неуловимость поначалу действовали мне на нервы. Мне все время казалось, что он прячется, чтобы следить за мной. Зачем? Ну, хотя бы из простого любопытства — до сих пор я не встречал человека, который не хотел бы заглянуть мне под маску. Несколько раз, выходя из гостиной, я заставал его в непосредственной близости от двери. Мне это более чем не нравилось. Я сам умею подглядывать и подслушивать, и в этом виде деятельности мне не нужны соперники, тем более в собственном доме. Однако, прежде чем выставить мерзавца с треском вон, я решил все же сам проследить за ним. Для этого как-то раз я нарочно сменил рояль, за которым обычно сочиняю, на скрипку — чтобы иметь возможность передвигаться по комнате, не прерывая игры, и усыпить таким образом его бдительность. Трюк возымел действие. Подобравшись потихоньку к двери и резко распахнув ее, я застал-таки это чучело врасплох. Вопреки моим подозрениям, он не стоял, приникнув глазом к замочной скважине, а, удобно расположившись в кресле и мечтательно закрыв глаза… слушал музыку. Вскочив при моем появлении на ноги, он молча уставился на меня ничего не выражающими голубыми гляделками. Постояв так несколько мгновений друг против друга, мы, по прежнему не проронив ни слова, разошлись по своим местам. Я вернулся к роялю, а он… В сущности, мне больше нет дела, чем он там занимается. Уверен, что он по-прежнему использует каждую свободную минуту — а свободных минут у этого бездельника пруд пруди, — чтобы торчать у меня под дверью, когда я работаю. Ну и черт с ним! Мне не жалко. По крайней мере, у меня появился слушатель. Да еще какой! Настоящий ценитель! Музыкант! Не то что старина Антуан, который в музыкальном отношении был пень пнем.

*

Она пришла сама. Я работал. Писалось трудно. Мысли разбегались, мне никак было не ухватить ускользающую нить. Я раздражался все больше, на полу вокруг рояля рос ворох скомканных недописанных нотных листов. Похоже, источник начал иссякать. Этой жидкой струйки надолго не хватит. Между тем, «Розовым ночам» далеко до конца, и мне вовсе не хочется, чтобы работа над ними растягивалась на долгие годы, как это было с «Дон Жуаном». Странно, однако. Какая мне разница? Ну, пишешь, и пиши себе. Все равно никто никогда не услышит эту музыку, кроме разве что Степана, да какого-нибудь случайного прохожего, которому до моих «Розовых ночей» столько же дела, сколько мне до последней буллы Папы Римского. Но почему-то сама мысль о том, что я могу оставить что-то недоделанным, не довести до конца начатое, не воплотить в жизнь задуманное, мне претит — и всегда претила. Так было и с «Дон Жуаном». Мне оставалось совсем немного — отшлифовать кое-какие детали, просмотреть еще раз, кое-где подчистить, — когда разыгралась та драма. Как все это закончится, было ясно задолго до развязки, но я упрямо тянул с решением, не желая оставлять незавершенным свой труд. Оставлять? Кому оставлять? Зачем? Каким образом? Ведь я готовился разнести к чертовой матери весь Дворец Гарнье, — в общем-то, к этому все и шло. Где уж тут сохраниться пачке нотных листов! Но нет, только поставив последнюю точку, я занялся наконец «делами сердечными». И что же в результате? Ничего! Все обернулось самым непредсказуемым образом: ни нашим, ни вашим, как говорится. Увлекшись работой, я попросту упустил время, и события, вырвавшись из-под моего контроля, пошли по совершенно особому пути…

Однако я снова ступил на слишком опасную почву. Нет, только не это… Хватит с меня персидских мотивов. Воспоминаний о ТОЙ драме я не перенесу. Надо скорее приниматься за маленькую баронессу. И то правда: что-то я совсем ее позабыл. Как бы и здесь творческая лихорадка не спутала мне карты…Смотреть на нее из окна да сопровождать тайком на прогулках — разве ради таких пустяков я завел всю эту канитель с переездом в Петергоф?

Только я призадумался над необходимостью сдвинуть наконец дело с мертвой точки, как с крыльца донесся деликатный стук. Кого это черт принес? Степана в доме нет, открывать некому. Впрочем, я никого не жду, — кого мне, собственно, ждать? — так что могу и не открывать. Осторожно выглянув в щель между плотными шторами, я тихо присвистнул от удивления. Она. Стоит на крыльце, нервно теребя перчатку. Однако… Я явно недооценил вас, мадам. Чуткая маленькая Лиз. Услышала, очевидно, мою игру — вот и пришла. Здесь, в зимней тиши, музыку не заглушить даже двойным рамам на окнах… Постояв некоторое время перед запертой дверью, она повернулась и пошла назад, к калитке, напоследок еще раз оглянувшись на дом, на то самое окно, за которым прятался я…

Храбрая безрассудная Лиз… Пришла сама… Не побоялась… В тот вечер, в Нижнем Новгороде, она тоже застала меня за работой. У меня как раз начал вытанцовываться проект дворца «Тысяча и одной ночи». Идеи буквально бурлили в голове. Едва дождавшись закрытия аттракционов, я мчался в гостиницу, чтобы поскорее засесть за чертежи и эскизы. Заказав ужин в номер, я закрывался на ключ и, быстро утолив голод, спокойно предавался увлекательному занятию, засиживаясь иногда чуть ли не до рассвета. Как получилось, что дверь осталась незапертой, не знаю… Скорее всего, коридорный, холуйская морда, продажная тварь, открыл своим ключом — за соответствующую мзду, естественно. Хорошо, что я навесил везде колокольчиков. Правда, первого, на входной двери, я не услышал, с головой уйдя в работу. Поэтому, когда звякнул колокольчик на двери второй комнаты, я только успел отскочить в темный угол, и уже там надел маску. Все это время незваный гость хранил полное молчание. Лишь обернувшись, под прикрытием маски, я увидел, что это она… Это было дня через два после музыкального вечера в доме полковника Батурина, когда она так расчувствовалась после моего выступления, что чуть не наделала глупостей. Тогда, слава богу, мне удалось избежать нежелательного развития событий. Но барышня, оказывается, не собирались униматься. Подумать только: явиться в гостиницу, да еще на ночь глядя! Ворваться в номер! Это уже верх дерзости и безрассудства! Да кто ей дал право лезть в мою жизнь со своими глупостями?! Кто позволил ставить под угрозу мою репутацию и благополучие? Меня трясло от бешенства. Еще этот глупейший маскарад! Черная накидка, газовый шарф, нелепо намотанный на голову, — видимо, чтобы скрыть лицо. «Таинственная незнакомка», черт бы ее побрал!.. Я усмотрел в том жалкую пародию на себя самого, и у меня возникло острое желание отхлестать ее тут же по щекам, как наглую глупую девчонку, чтобы знала впредь, как отвечает на любовь бывший «сын дьявола». Однако в ту пору я не научился еще поднимать руку на женщину — этим искусством я овладел совсем недавно… Правда, своё барышня получила. Я все же отхлестал ее — не рукой, так словами. Не помню точно, что наговорил я ей, помню лишь, как она вздрагивала от каждого слова, как от пощечины. И все молчала, закусив губу. Окончив экзекуцию, я натянул дурацкий шарф на ее опрокинутую физиономию и, схватив за руку, потащил вниз, к выходу. Она, впрочем, не сопротивлялась, все так же молча, покорно семенила где-то у меня за спиной. А у самого экипажа нас нагнал… Ха, и тут «друг детства»!.. Она познакомила нас на вечере у дядюшки. Какой-то хлыщ, молокосос, от горшка два вершка, а спеси-то, спеси!.. Думал, что меня испугают его смехотворные наскоки!.. Тоже получил свое… Жаль, что мало…

…Но почему я возомнил, что она пришла разыскивать меня? Мало ли что заставило ее постучать в дверь к ближайшему соседу? Кроме моей и ее дачи, все дома кругом еще пустуют, ей попросту не к кому больше обратиться в случае надобности. Не слишком ли я уверовал в магическую силу своей музыки? Не станет ли эта моя самоуверенность причиной очередного глубокого разочарования? И потом, кто сказал, что эта барынька вообще обращает внимание на какую-то там музыку?.. Пока, все еще стоя у окна, я придумывал, чем мне ответить на нудные увещевания Эрика Благоразумного, вновь досаждавшего мне своей безмерной рассудительностью, в дом ввалился Степан. На сей раз, против обыкновения, валаамова ослица прервала свое молчание и заговорила.

— Спрашивали тут вас, — буркнул охламон, как всегда, не глядя мне в глаза и никак меня не называя.
— Кто же? — поинтересовался я, заранее радуясь его ответу, о котором нетрудно было догадаться.
— Да барыня из зеленой дачи, знакомая ваша.
— Почему ты решил, что она моя знакомая? У меня тут знакомых нет.

Последнее замечание прозвучало довольно неубедительно. Покосившись на меня, Степан обиженно пробубнил:
— Будто я не вижу, как вы за ней подглядываете…

Приняв услышанное к сведению, но не опускаясь до объяснений, я продолжил допрос.

— И что же она спрашивала?
— Спрашивала, кто тут живет, давно ли, что делает, как зовут.
— И всё?
— Еще музыкой вашей интересовалась — понравилась, видать…
— Ну а ты?

Нет, это невозможно! Из него все приходится вытягивать клещами! Слышал я про особенности северного склада ума, но чтобы такое!..

— Сказал, как есть. Живет, мол, музыкант, с конца осени, вроде нерусский, но по-русски говорит хорошо, как зовут, не знаю.
— Как — не знаешь, как зовут? Я же говорил, когда нанимал тебя. — Последние его слова настолько меня удивили, что я даже отвлекся от главной темы разговора.
— Да имя у вас мудреное какое-то, разве запомнишь? — недовольно ответствовал он.

О господи! Три месяца работать у человека и не знать, как его зовут! Однако и то правда: зачем ему мое имя? Тем более что оно фальшивое…

— Мое имя Гарнье, Луи-Шарль Гарнье. Запомнишь теперь или написать на бумажке?
— Да пишите — не пишите, все равно больно мудрено, не выговоришь. Мне бы как попроще вас называть…
— Да как же попроще, если меня так зовут? Не менять же мне ради тебя имя? — возмутился я, мысленно прикидывая, какое из множества моих имен он смог бы запомнить.
— Ну, как-нибудь так, чтоб на русское похоже было. Вот у нас, у финнов, имена тоже свои, но, коль уж мы живем среди русских, так и называемся на их манер.

Он задумался, глядя мне под ноги. Устав ждать результатов его размышлений, я собрался уже вернуться в гостиную, когда он наконец изрек:

— А давайте, я буду звать вас Леонтием Карлычем? Дядю у меня так прозывали, он в Ямбурге по столярному делу был, — мрачно пояснил он. — На самом-то деле, по-фински, имя ему было Ласси, для простоты переделали…
— Называй, как хочешь… — махнул я рукой на не в меру разговорившегося охламона: не было у меня больше ни терпения, ни сил продолжать эту глубокомысленную беседу. Дядя так дядя. Как он сказал? Ле-он-тий Кар-лыч? Черт знает что! Если ему проще запомнить такую абракадабру, то я уж точно ни за что ее не выговорю. Правда, зачем мне самому ее выговаривать?

Однако ее неожиданный визит означает одно: прав оказался я, а не мой рассудительный «альтер эго»! Великолепно! Замечательно! Можно переходить к решительным действиям! И как можно скорее!

На следующее же утро еще затемно я приник к окну в ожидании «ранней пташки». Не мне, давно перепутавшему день с ночью и живущему по собственным внутренним часам, удивляться ее странным привычкам, но все же: что может заставить молодую женщину подниматься в такую рань и тащиться куда-то? Я понимаю еще, если бы дело было поздней весной или летом, когда утренний моцион может доставить определенное удовольствие. Но зимой, в темень и холод?.. Тем не менее, она хранит верность своим юношеским привычкам и каждый божий день неизменно отправляется в парк, где в задумчивости бродит по пустынным аллеям. Я изучил ее маршрут как свои пять пальцев, и мне ничего не стоило заранее выбрать место нашей первой встречи. Что я и сделал. И вот дверь зеленой дачи отворилась и на пороге появилась она в серой шубке и белом ажурном платке, накинутом поверх меховой шапочки. Дав ей пару минут форы, я последовал за ней, но, не доходя до входа в парк, свернул на боковую тропинку, вышел на главную аллею далеко впереди нее и медленно двинулся ей навстречу…

Остатки вчерашнего дня и всю ночь я пытался представить себе эту встречу, просчитывал варианты, придумывал слова, которыми открою свое новое представление… За без малого сорок лет своей многотрудной и беспорядочной жизни я во многом преуспел, однако светское общение с дамами так и не стало моим коньком. По причине полного отсутствия опыта в сей сфере человеческой деятельности. Поэтому, медленно, но неуклонно приближаясь к тому месту, где баронессе фон Беренсдорф суждено было повстречаться со своим будущим злым гением, я лихорадочно повторял про себя заготовленные фразы, все больше убеждаясь в их полной непригодности. В аллее только начинало светать, выпавший к утру густой туман скрывал все вокруг на расстоянии трех шагов и приглушал звуки, так что, когда я услышал наконец хруст снега под ее ногами, она была совсем близко. Сердце бешено заколотилось в груди. Я впал в панику. Все мое предприятие висело на волоске. К счастью, мне все же хватило самообладания и здравого смысла, чтобы тут же на месте внести в свой план необходимые коррективы. Каждому артисту известны моменты, когда, в силу какой-то досадной случайности, ход расписанного, как по нотам, спектакля внезапно нарушается, и тогда все зависит от сообразительности и быстроты реакции его участников. Мне самому не раз приходилось идти на импровизацию — и в цирке, и во время выступлений перед гостями Людвига, и в Мазендаране, — чтобы выйти из, казалось бы, безнадежного положения. Самое главное в такой ситуации — не цепляться за обломки окончательно рухнувшего первоначального плана, а отдаться на волю собственной интуиции… Когда из молочно-белой пелены показалась призрачная фигурка в серой шубке, я уже знал, что сегодня баронесса фон Беренсдорф не услышит от своего злого гения ни слова. «Слово — серебро, молчание — золото» — так, кажется, звучит русская пословица. Что ж, совершенно верно: когда ты не в состоянии сказать что-либо стоящее, лучше промолчать. Отложим беседы на потом, решил я, а пока будет с баронессы и одного лицезрения грозного Призрака Прошлого, вынырнувшего из тумана перед самым ее носом. Эффект от такой безмолвной встречи может оказаться даже сильнее…

…Она заметила меня в тот же миг, что и я ее, и, вздрогнув, во все глаза уставилась на мою маску. Медленно, словно дуэлянты, сходились мы на пустынной, утопающей в тумане аллее. Поравнявшись через несколько мгновений, мы оба лишь повернули головы друг к другу, встретились взглядом и, не сбавляя шага, прошли дальше. Она шла не оборачиваясь, и, воспользовавшись этим, я быстро свернул на заранее примеченную боковую дорожку, а затем, прячась за кустами, вернулся немного назад. Все так же, будто машинально, она продолжала шагать по аллее, прижимая к груди мохнатую муфту и глядя прямо перед собой. Но вдруг она остановилась и медленно, всем корпусом повернулась назад. Туман начинал рассеиваться, я прекрасно видел из-за кустов ее широко раскрытые глаза, с недоверием и испугом смотревшие в терявшийся в тумане конец аллеи. Разумеется, никого она там не увидала. Словно окаменев, так же медленно она повернулась обратно и сделала было шаг, но внезапно остановилась и порывистым движением выпростав руки из муфты, зажала ими рот и зажмурилась, как тогда в театре. Я не спускал с нее глаз, с замиранием сердца ожидая, что же будет дальше. Но вот она вновь открыла совершенно безумные глаза и, не отрывая рук от лица, опрометью бросилась к выходу из парка. Проваливаясь по колено в рыхлый, уже почти весенний снег, я проводил ее до самого крыльца, оставаясь невидимым, а когда дверь за ней захлопнулась, вернулся к себе.

*

…Лязгая и визжа заржавленными петлями, медленно раскрылась тяжелая железная дверь, и на меня пролился поток ослепительного света. Я невольно отпрянул назад и закрыл глаза… Когда я вновь открыл их, вокруг было темно. Вопреки обыкновению, сегодня мне не пришлось досматривать свой кошмар до конца. Это странно, впрочем, я ничего не имею против. Очевидно, я заснул некрепко, вот и проснулся раньше времени. В самое ухо мне громко тикают часы, предусмотрительно положенные рядом с подушкой. Потянувшись за спичками, я зажег стоявшую рядом на полу свечу. Пять. Пять утра, если судить по темноте, — ведь, насколько я помню, я уже давно не в подземелье. Прошло уже полтора года, как я вылез из-под земли и отправился странствовать по свету, но до сих пор, после пробуждения, мне требуется некоторое время, чтобы понять, что я лежу не в гробу и вокруг меня не каменная толща оперных подвалов, а обыкновенные стены самого банального деревянного дома. Рано, еще очень рано, можно было бы попытаться уснуть снова, но я знаю, что мне это не удастся. Слишком трудный день впереди. Сегодня или никогда! После почти целой недели колебаний, сомнений, терзаний я назначил себе последний срок. Как же мне надоел за эту неделю мой «альтер эго»! Сколько душевных сил ушло на то, чтобы побороть его нерешительность, его благоразумную трусость. Ибо теперь я убедился окончательно: Эрик Благоразумный просто жалкий трус! Если бы я послушал этого зануду, меня уже не было бы в Петергофе. После той встречи в туманной аллее, когда я так и не решился заговорить с ней, некоторое время я пребывал в странном расположении духа. Это было нечто среднее между паническим страхом и бесшабашным весельем, если только возможно соединить вместе эти два состояния. Эффект, произведенный на нее моим неожиданным появлением из тумана, — эффект очевидный, которого она даже не попыталась скрыть, — внушал определенные надежды на успех и наполнял душу необычной для меня радостью. Однако моя собственная нерешительность — да что там нерешительность, страх, самый настоящий страх! — ставил под удар все предприятие и заставлял серьезно усомниться в целесообразности его продолжения. Радовался я сам, а трясся от страха и сомневался, конечно, этот умник и трус, Эрик Благоразумный. На препирательство с ним ушло несколько дней, в течение которых я не спускал глаз с маленькой баронессы, стараясь на прогулках держаться в поле ее зрения. Что скрывать — все это время я малодушно надеялся, что, узнав меня, она сама сделает первый шаг. Ведь прежде, при всей робости, ей нельзя было отказать в известной решительности, глупой маленькой Лиз. Но она так и не подошла. Тем временем мне все же удалось заставить замолчать мою благоразумную половину. Правда, боюсь, ненадолго, а потому я должен действовать без проволочек, пока мой «альтер эго» не принялся снова совать мне палки в колеса. Сегодня последний срок. Если я опять проявлю малодушие, то брошу все к черту и уеду отсюда… На Север Мира. В Скандинавию… Там у меня тоже есть дело, которое следовало бы довести до конца…

А пока я лежу на тахте в своей петергофской гостиной и, глядя в потолок, тяну время. Прямо над моей головой, в углу, в неверном свете свечи поблескивает паутина. Что за совершенство! Какой изысканный рисунок, какая благородная простота, какое изящество! Все готическое искусство вышло из этих концентрических окружностей, словно распяленных на невидимых колках. А вот и автор этого шедевра — сидит в самом центре, поджидает легкомысленную, доверчивую муху. Вот у кого мне следовало бы поучиться мастерству и решительности. Предыдущая жертва, вся высосанная, еще висит с края паутины, а он уже расставил сети на новую. Что ж, сходство, и правда, имеется. Он не менее мрачен и хорош собой, чем я, но, как и меня, его привлекают создания совершенно иного сорта. Мухи, мотыльки, прочая летучая мелочь — воплощенное изящество и легкомыслие. Попадая в его сети, они не знают, с кем имеют дело, не ведают, что их ждет. Наивные, глупые создания. Но, как известно, каждому — свое. Интересно, чем он завлекает их? Может быть, их манит красота паутины — его творения? Тогда он точно как я. Только вот опыта у меня куда как меньше, да и действую я не так умело. Первую свою жертву и вовсе отпустил, да еще с «другом детства», ко второй никак не могу подступиться. «Мастер ловушек», черт бы меня побрал… Но уж тут, дайте только срок, я своего не упущу. Сети расставлены, и скоро, скоро ловушка захлопнется. Нет, госпожа баронесса, мне не нужна ваша кровь. Я не паук, не упырь, и я не выношу вида крови. Вы отдадите мне другое, и отдадите всё, без остатка… Я заставлю вас! Тогда, много лет назад, вы были полностью в моей власти: я мог сотворить с вами все, что угодно. Стоило мне только захотеть. Но я не хотел. А теперь хочу! И вы будете делать все, что я пожелаю. Вы будете любить меня, любить ради меня самого — такого, каким я захочу предстать перед вами!

Однако время. Надо будет сказать Степану, чтобы он не трогал эту паутину. Пусть себе висит в углу. Хотя это явно лишнее — моему музыкальному слуге вряд ли придет в голову обметать потолок, он не опускается до такой прозы жизни. Отбросив плед, я вскочил на ноги и, накинув халат, отправился на кухню. В такую рань Степан еще видит седьмой сон у себя в сторожке, поэтому мне придется самому позаботиться о туалете. Мне не привыкать — я почти всю жизнь заботился о себе сам. Чистота — один из моих многочисленных пунктиков. Я чувствую себя больным, если мне не удается с утра привести себя в порядок надлежащим образом. Странно, я должен был бы ненавидеть свое тело — да я и ненавижу его, эту мертвечину, оскорбляющую мое эстетическое чувство, — но это не мешает мне ухаживать за ним, как за величайшей ценностью. Эту любовь к чистоте привила мне матушка. Хорошее мыло, ароматические соли для ванны, дорогой одеколон — все эти предметы были знакомы мне с раннего детства. В монастырской школе я тоже никогда не имел недостатка в туалетных принадлежностях, регулярно получая их в безликих посылках из дома. Позже, скитаясь по миру в цыганской кибитке, я, как мог, восполнял их отсутствие, рассовывая среди своих нищенских пожитков пучки душистых трав, собранных на полях Прованса. Стоит ли удивляться, что в числе покупок, сделанных мною на первый гонорар, заработанный в цирке у Альфредо, кроме приличного костюма для меня и футляра для скрипки, был и флакон прекрасного одеколона?

Я разжег спиртовку и поставил кипятиться воду, а сам прошел в ванную комнату. Раздевшись донага, встал в ванну, вылил на себя ведро ледяной воды и досуха растерся жестким полотенцем. В здоровом теле — здоровый дух! Так, кажется, говорили древние. Любопытно, можно ли отнести это к телу «живого трупа»? И что бы сказали древние про дух, заключенный в такой оболочке? От ледяного душа и растирания моя прохладная кровь быстрее заструилась по жилам, и я перешел к очередной нелепой процедуре — бритью. Опять — парадокс. Что есть бритье для обыкновенного мужчины? Один из способов придать своей внешности бóльшую привлекательность. Но при чем тут я? О какой привлекательности тут можно говорить? Более того, не все ли равно, что растет на этом лице, если оно скрыто под маской? Но нет! Эрик хочет быть как все. А потому каждое утро он истязает себя, соскребая со своих мертвых щек жалкую растительность, которой одарила его природа.

Несколько капель одеколона на еще горящие после бритья щеки, чистое крахмальное белье, шелковые носки, безупречно отутюженные панталоны, галстук — я почти готов. Остался еще один ритуал — утренний кофе, священнодействие, которое я не доверяю никому и без которого не мыслю начала дня. Интересно все-таки, как много значения я придаю — и придавал всегда, сколько себя помню, — четкому исполнению мною самим заведенных ритуалов. Упорядоченной мою жизнь мог бы назвать только сумасшедший: после семи лет, проведенных в подземелье, я вообще путаю день с ночью, а уж про еду зачастую просто забываю, особенно в периоды, когда ко мне приходит музыка. Но есть в этой жизни несколько моментов, которые я соблюдаю неукоснительно, с педантичностью, которой мог бы позавидовать самый педантичный из педантов. Утренний кофе, бокал вина вечером у камина с хорошей книгой в руках, еженедельная поездка в оперу — своей регулярностью и незыблемостью эти скромные события украшают мое существование. Теперь к ним можно добавить и прогулку, ставшую с некоторых пор — спасибо госпоже баронессе — одной из моих насущных потребностей.

Кофе готов. Божественный аромат разносится по всему дому. Я наливаю густую темную жидкость в тонкостенную фарфоровую чашку и усаживаюсь в кресло. Это — святое, теперь надо расслабиться, отбросить к черту все мысли и наслаждаться вкусом и запахом чудеснейшего из напитков… Однако мысль о предстоящем событии не дает мне сосредоточиться на священнодействии. Внутри меня — гулкая пустота, нечто подобное я ощущал в молодости перед выходом на манеж. Что ж, сегодня у меня и правда премьера из премьер. Так не будем оттягивать неизбежное… Наспех проглотив остатки кофе, я быстро оделся и вышел из дома.

*

…Глядя себе под ноги, она медленно брела по аллее прямо на меня. Я уже мог разглядеть скорбное выражение ее губ, складку, залегшую между сдвинутых в глубоком раздумье бровей, а она все не замечала моего присутствия. Чего доброго, так она упрется лбом мне в грудь, подумал я и остановился, ожидая, что будет дальше. Между нами оставалось не больше трех шагов, когда она вдруг оторвала взгляд от своих ног и увидела меня. Вскрикнув от неожиданности, она смешно подскочила на месте и отпрянула было назад, но, поскользнувшись на обледенелой дорожке, рухнула навзничь со всего роста. О господи! УзнаЮ прежнюю Лиз. Однако вот и повод для возобновления знакомства. Чуть помедлив, я шагнул вперед и протянул ей руку.

— Можно ли так пугаться, сударыня? — сказал я по-русски, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно спокойнее.

Порозовев от смущения, она молча приняла мою руку и, быстро поднявшись на ноги, принялась поправлять одежду, но вдруг пискнула от боли. Не хватает еще, чтобы она повредила себе что-нибудь. Конечно, партию, отведенную ей в моем новом сочинении, могла бы исполнить и хромоножка, но я все же предпочел бы иметь дело не с калекой, а с полноценной женщиной. Одного урода в этой истории и так более чем достаточно.
Я присел на корточки и принялся ощупывать ее ступни, чтобы определить степень повреждения, поражаясь при этом собственной храбрости. Ничего страшного я не обнаружил: если растяжение, то очень небольшое, а скорее всего, просто ушиб. Она безропотно стерпела мою бесцеремонность и с благодарностью приняла предложение проводить ее до дома. Маленькая рука в перчатке легла на мою руку… Дьявол! Сколько раз я проигрывал в воображении эту сцену, сколько раз представлял себе разнообразные варианты нашей первой встречи, стараясь предусмотреть все возможные осложнения, — и вот!..

…Я не терплю прикосновений. Любых. Я всегда избегал их. Я слишком хорошо знаю, что соприкосновение с моими костями не может никому доставить удовольствия. Мне с детства знакомо брезгливое выражение, появлявшееся в глазах у тех, кому приходилось прикоснуться ко мне…

*

…«Тьерри, малыш, посмотри, какая красота!» — Матушка показала на толстую гусеницу, закусывавшую листиком сирени в нашем саду. «Она добрая, ее не надо обижать, ее надо любить», — назидательно продолжала она, хотя я и сам никогда не решился бы обидеть такую красавицу — нежно-зеленую с косыми сиреневыми и белыми полосками на каждом колечке. Мне было года четыре, и я знал: матушка очень добрая, она любит всех — птичек, кошечек, бабочек, гусениц. А я любил матушку, и на следующей прогулке решил сделать ей приятное. «Матушка, смотрите, сколько красоты!» — И я вывалил ей на колени пригоршню гусениц, самых разных: там были и такие, как та, зеленая, и мохнатые коричневые, похожие на пушистых котов, и какие-то пестрые. Я облазил все кусты, исцарапал руки колючками, но я не чувствовал боли — мне так хотелось доставить радость любимой матушке. «А-а-а!!! Убери сейчас же эту гадость!!!» Она вскочила, мой подарок рассыпался по дорожке и стал медленно расползаться в разные стороны. Никогда прежде я не слышал у нее такого голоса. А лицо… Такое лицо я уже видел… Точно такое выражение — смесь омерзения, досады и смущения — появлялось у нее каждый раз, когда я пытался приласкаться к ней. Вот и теперь она смутилась своей невоздержанности и виновато смотрела на меня. «Вы же сказали, что их надо любить…» — Я чуть не плакал от обиды. «Да, — вздохнула она, — сказала… И я люблю их, но прикасаться к ним мне противно. Я знаю — это нехорошо, стыдно, но я ничего не могу с собой поделать, понимаешь?» Я кивнул. А она, смутившись еще больше, рассердилась. «Всё, сейчас же домой, мыть руки! — резко одернула она меня, и вдруг, тяжело вздохнув, добавила с горечью в голосе: — Ничего ты не понимаешь. Ты не можешь понять…»

*

…Я чувствую, как сжимаюсь в комок, словно слизняк, которого ткнули соломинкой. Сейчас она отдернет руку, как Та, в наш первый вечер у меня в подземелье… Но нет. Идет рядом, чуть прихрамывая и доверчиво опираясь на меня. Что ж, это вполне объяснимо: перчатки, зимняя одежда — она ничего не могла почувствовать. Может, благодаря этому она и не заметит, как меня трясет? Еще одно непредвиденное обстоятельство. Я и не предполагал, в каком плачевном состоянии находятся мои нервы. Правда, тогда, два года назад, меня трясло не меньше. К счастью, Она сразу лишилась чувств, а когда пришла в себя, я уже успел справиться с собой. Но то была Она! Я держал в своих руках величайшее сокровище, свою единственную любовь — неудивительно, что от волнения я потерял голову. Здесь же совсем другое дело. Или я настолько одичал, что прикосновение любой живой плоти приводит меня в полубессознательное состояние? Только бы ничем не выдать себя, только бы не показать ей свою слабость…

Между тем мы добрались до ее крыльца. За всю дорогу она не проронила ни слова. Что это означает? Не узнать меня она не могла, в этом нет никаких сомнений. Не хочет узнавать? Не желает знать? Тогда зачем она приходила ко мне домой, зачем расспрашивала Степана?

Достав из муфты ключ, она открыла дверь и, все так же опираясь о мою руку, молча вошла в дом. Я последовал за ней, с ужасом ощущая, как дрожь сменяется утробным паническим страхом. Не замечая ничего вокруг, я довел ее до какого-то дивана и, схватив первую попавшуюся вазу, поспешил за снегом для ее растянутой лодыжки. Не думаю, чтобы нога ее действительно требовала таких мер, но мне необходимо было дать себе передышку, побыть хоть немного наедине с самим собой. Перед тем как выйти, я велел ей приготовиться к процедуре и снять чулок. По-прежнему не говоря ни слова, она воззрилась на меня круглыми от удивления глазами.

— Ну давай, давай, или ты хочешь, чтобы я сам это сделал? — услышал я собственный раздраженный голос и замер, ожидая справедливого возмущения, которым чопорная аристократка должна была бы ответить на такую немыслимую фамильярность.

Однако никакого возмущения не последовало. Вместо этого, из широко раскрытых серых глаз излился поток детского счастья, и меня словно отбросило на шестнадцать лет назад. Вот оно! Вот то, ради чего я здесь! Эрик, ты — гений! Голова у меня закружилась, и я пулей выскочил на крыльцо. Набрав снега в вазу из китайской перегородчатой эмали, я немного помедлил, подставив голову утреннему ветерку, в котором явственно ощущалось приближение весны. Глоток свежего воздуха пошел мне на пользу — я вернулся к ней почти успокоившимся.

Войдя в комнату, я с удовлетворением обнаружил, что она беспрекословно выполнила мои указания. Опустившись на одно колено — ни дать, ни взять благородный рыцарь перед дамой сердца, — я вывалил весь снег на босую ногу, которую она покорно выставила вперед. Раздавшийся визг заставил меня рассмеяться. Я взглянул на нее снизу вверх: она смотрела так, будто отказывалась верить своим глазам.

— Мonsieur Erik, это, правда, вы? — спросила она наконец.
— Эрика больше нет, — ответил я. — Он мертв. Вы разве не слышали? Об этом писали в газетах.

Что за глубокомысленная чушь? Зачем все это? Естественно, она не читала некролога в «Эпок». Почему было просто не ответить: «Да, это я»? Она слушала, не сводя с меня серых глаз, в которых мешались недоумение, сострадание и детский восторг.

— «Он мертв и погребен», — неожиданно для самого себя пропел я фразу из «Мальбрука». Проклятая застенчивость, давненько она не давала о себе знать. Пожалуй, пора заканчивать первый опыт общения, а то как бы все не испортить. И то правда: результат превзошел самые смелые мои ожидания. Одного слова оказалось достаточно, чтобы тридцатилетняя баронесса фон Беренсдорф на моих глазах вновь превратилась в шестнадцатилетнюю дурочку, с которой я, похоже, и правда смогу делать что захочу.

В комнате повисло неловкое молчание. Я поднял с пола шубу и раскланялся. Что же ты ничего не говоришь, Лиз? Я ведь сейчас уйду. Неужели, сударыня, вы допустите, чтобы Мonsieur Erik опять исчез из вашей жизни? Игра становилась рискованной, но я знал, что в любой момент смогу переломить ситуацию. Я уже взялся за дверную ручку, когда за спиной у меня раздался тихий голос:

— Вы ничуть не изменились, сударь…
— Вы тоже, мадам, — с готовностью ответил я и, обернувшись, тут же увидел подтверждение своим словам.

Мне даже стало жаль ее. Это действительно невозможно — настолько не уметь прятать своих чувств. С ней ведь не только я — кто угодно может сотворить что захочет.

— Позвольте совет, баронесса, — сказал я ей. — Вам надо что-то сделать с вашим лицом.

В ответ она вся вспыхнула и смешно вскинула брови в немом удивлении. Позабавившись ее реакцией, я пояснил свою мысль и, пообещав завтра зайти ее проведать, вышел вон. Последнее, что я увидел, была сияющая от счастья физиономия маленькой Лиз фон Беренсдорф. Госпожа баронесса, увы, вы безнадежны.

*

Позвонив, я две-три минуты стоял перед закрытой дверью. Куда они все там подевались? Где, черт возьми, ее прислуга? Эта дебелая девка, похоже, еще ленивее моего Степана. Вчера ее явно не было в доме. И сегодня тоже она не торопится выполнять свои обязанности. Это при том, что ее госпожа повредила ногу. Судя по всему, я, как всегда, оказался прав: она действительно позволяет делать с собой все, что угодно, и первые, кто этим пользуется, — ее слуги. Но вот за дверью послышались шаги. Ну конечно — идет сама открывать. По крайней мере, это говорит о том, что она не обезножела окончательно. Скрипнула дверь, и из полутемной прихожей на меня глянули два робких глаза.

— Вы на ногах, сударыня? Я рад. Однако простите, что обеспокоил вас.
— Помилуйте, сударь! Вы всегда желанный гость в этом доме.

Непривычные слова резанули слух и тяжестью легли на сердце, вытеснив радость, поселившуюся в нем накануне… Весь вчерашний день эта радость искрилась во мне, словно шампанское. Снова и снова проигрывал я в памяти утреннюю сцену, снова и снова приходя в восторг от идеи, столь удачно посетившей меня несколько месяцев назад. Какой успех! Какая победа! Мне не терпелось поскорее закрепить достигнутое, необходимость ждать несколько долгих часов приводила в бешенство. Я принимался за тысячу дел и тут же бросал их, не в силах сосредоточиться на чем-нибудь одном. Попытавшись было снова засесть за «Розовые ночи», я не смог выжать из себя ни единой стоящей ноты и, с удовольствием оставив это безнадежное дело, несколько часов сотрясал дом звуками развеселых сочинений господина Оффенбаха и прочей легкомысленной ерундой. Не знаю, как дожил я до утра. Будь моя воля, я бы явился к ней еще затемно, но… Пришлось соблюдать приличия, а потому, чтобы не свихнуться от нетерпения, я все утро носился по пустынным паркам, то и дело поглядывая на часы. К полудню, решив, что час настал, я явился к ее крыльцу. Когда я дергал звонок у входа, безумная радость все еще переполняла меня… Но сейчас от нее не осталось и следа… Странно…

Она провела меня в гостиную. Я с интересом огляделся. Вчера мне было совершенно не до этого. Что ж, весьма недурно. Изысканная простота, уют. Кабинетный рояль в глубине вселяет определенные надежды. В этой комнате, должно быть, приятно сидеть вечерами, когда на столике перед диваном зажигается большая лампа… И тут другая гостиная встала перед глазами: в камине потрескивают поленья, тусклый блеск старинной бронзы, мерцание хрустальных подвесок на изящных жирандолях. Перед камином два глубоких кресла: в одном сижу я, в другом — Она, с рукоделием. В руках у меня книга, но я не могу читать — я смотрю на Нее, в который раз поражаясь этому чуду: Ангел чистоты и кротости осенил мое мрачное логово своими нежными крылами, милосердно спустившись под землю, дабы скрасить одиночество проклятого чудовища…

— Я даже не поблагодарила вас вчера как следует, сударь, — раздался рядом чужой голос. — Если бы не вы, не знаю, как я добралась бы до дома…

Видение исчезло, и я с удивлением обнаружил, что сижу в золоченом кресле у небольшого столика карельской березы. Напротив меня, на краешке такого же кресла примостилась хрупкая сероглазая женщина и внимательно смотрит на меня, ожидая ответа.

— Если бы не я, вы бы не упали, сударыня, так что вряд ли вам стоит меня благодарить.

Я постарался скрыть поднимающееся откуда-то из глубины глухое раздражение. Что я тут делаю? Зачем? Кто эта унылая дама? И где маленькая Лиз со счастливым взглядом детских глаз?

— Действительно, я оступилась от неожиданности. Так глупо… — Она говорит по-французски, старательно выговаривая каждое слово. — Я ведь давно уже вижу вас здесь, в Петергофе, но вы не узнавали меня… И вдруг такая неожиданная, случайная встреча…

Не узнавал! Как же!

— Ничего неожиданного и случайного в этой встрече не было, — чистосердечно ответил я. — Я не люблю случайностей и всячески стараюсь их избегать.

Знали бы вы, сударыня, как долго готовил я эту «случайную» встречу… Думаю, вы по-другому взглянули бы на меня, расскажи я вам, как следил за вами последние три месяца — и сам, и с помощью совершенно посторонних лиц. Пребывая в счастливом неведении, она все продолжает развлекать меня разговорами.

— Так, значит, вы не вчера узнали меня? И до сих пор не захотели подойти?
— Но я же подошел! Значит, захотел.

Нет, это становится невыносимо! Она что, так и собирается толочь воду в ступе, обсуждая тему, давно уже утратившую для меня всякий интерес? Тем временем разговор продолжался, а я, продолжая скучать, изучал сцену, на которой предстояло разыгрываться моему новому творению. На столике между нашими креслами разложены исписанные убористым почерком бумаги, рядом — карандаши, чернильница с пером. Скосив глаза, я попытался разобрать, в чем там дело. Но вверх ногами, по-русски да еще и рукописный текст читать трудно. Понятно одно: мадам не чужды какой-то ученой деятельности. Час от часу не легче! Надеюсь, она не эмансипе, или как это там еще называется? Суфражистка? Нет, это вроде бы из другой оперы… Однако для русской аристократки это было бы слишком экстравагантно. Представив себе маленькую баронессу в образе мужеподобной стриженой курсистки с папиросой в зубах, я чуть не фыркнул от смеха и внимательнее присмотрелся к своей говорливой визави. Нет, не похоже. Во всяком случае, женственности ей не занимать. И со вкусом у нее, слава богу, неплохо. Это видать и по ее изысканно простому платью, и по обустройству ее жилища. Здесь действительно весьма уютно. Правда, мне почти не с чем сравнивать. За всю жизнь мне лишь несколько раз довелось побывать в домах у представителей рода людского. Чтобы сосчитать их, хватит пальцев одной руки. Жан-Поль с его благоверной да дарога — вот, пожалуй, и всё. Однако холостяцкая квартира моего персидского благодетеля и сообщника по преступлениям не в счет. Это не дом — это сущий кошмар. В медвежьей берлоге и то, должно быть, больше уюта и порядка. Что касается супружеского гнездышка моего добропорядочного братца… О нет, увольте… От одного воспоминания об этих визитах у меня сводит скулы. Надо, тем не менее, отдать должное самообладанию его «маленькой женушки»: не знаю уж, кто ее так вышколил, родители или супруг, но она оба раза стойко перенесла мое недолгое присутствие в своем доме. «Присаживайтесь, братец… Как поживаете?.. Не выпьете ли рюмочку ликера?..» А у самой в глазах страстное желание, чтобы «братец» поскорее убрался к дьяволу. Тоска смертная… Да, еще была матушкина квартира — тогда, перед самой ее кончиной. Но это тоже не в счет, потому что кусочек ее дома, проникнутый ее душой, я сохранил у себя — и он стал моим… Можно было бы включить в этот список замок Людвига и дом добряка-полковника в Нижнем Новгороде, где в последние месяцы перед бегством в Персию я стал бывать совершенно запросто… Но стоит ли ставить королевский замок в один ряд с жилищами простых смертных? И потом, все это было в другой жизни, и Эрик, посещавший эти дома, был другим…

Устав наконец поддерживать затянувшуюся никчемную беседу, я решил прибегнуть к радикальному средству и подошел к роялю.

— Вы позволите? — Открыв крышку, я пробежал пальцами по клавишам. О нет! Что за день, в самом деле?! Одни разочарования… Невообразимое дребезжание, оскорбительное для слуха любого уважающего себя музыканта, заставило меня поморщиться. — Вы так не любите музыку, баронесса? — не удержался я от язвительного вопроса.

В ответ она сокрушенно покачала головой.
— Напротив, сударь. Я слишком люблю ее и именно поэтому не осмеливаюсь играть сама, а кроме меня, здесь некому играть…

Ну что ж, посмотрим, как вы ее любите. Когда-то я, и правда, видел, как эти глаза наполнялись слезами при звуках моей музыки… Я быстро поднял крышку рояля, убрав с нее какой-то сухой веник в той самой китайской вазе, с которой давеча ходил за снегом, и снял переднюю деку. Странно, что тут еще не развелись змеи с лягушками… Но инструмент великолепный, возиться с таким одно удовольствие. Скинув сюртук (наверное, надо было сначала спросить ее согласия, но, впрочем, какая разница?), я закатал рукава рубашки и принялся за дело, искоса поглядывая на нее. Она же тем временем собрала со стола свои бумаги.

— Это работа моего покойного мужа, — поспешила пояснить она, поймав мой взгляд. — Он был историк, занимался нумизматикой и оставил после смерти несколько работ, которые я готовлю к публикации.

Не зная, что ответить на это, я лишь промычал нечто невразумительное относительно ее учености.

— Что вы, сударь! — возразила она, хотя по румянцу было видно, что мой неуклюжий комплимент ей польстил. — Я знаю в этой области ровно столько, сколько успела узнать, помогая мужу. А это очень и очень немного.

Вздохнув, она извинилась и вышла куда-то со своими бумагами, а, вернувшись, снова села в кресло и не проронила больше ни слова. То и дело я ловлю на себе ее робкий взгляд, но, встретившись со мной глазами, она тотчас отводит их в сторону. Изучает… Ну что же, изучайте, сударыня. Впрочем, у вас еще будет такая возможность, ибо я намерен прочно утвердиться — по крайней мере, на какое-то время — в вашей жизни. И поверьте, я не буду, как ваш ученый супруг, требовать от вас помощи в моих делах. Вы будете служить мне иначе… Да вы уже начали свое служение, даже не заметив этого.

Настройка рояля потребовала меньше времени, чем можно было бы ожидать. Что ж, инструмент и правда неплох. Приладив на место переднюю деку, я украдкой взглянул на нее. Сидит по-прежнему, сложив на коленях руки и не сводя с меня полувопросительного взгляда. Ждет. Что же мне сыграть ей для начала? Я много размышлял об этом в последние дни, прикидывал и так, и этак, но так и не смог остановиться ни на чем определенном. Что я могу знать о вкусах этой совершенно чужой мне, печальной женщины? Что я знаю о ней самой? Ничего. Та неуклюжая смешная пигалица, которую она временами все еще напоминает, осталась в далеком прошлом. Впрочем, я и ее-то не удосужился тогда узнать получше, проникнуть, так сказать, в глубины ее души… Ха, что мне, собственно, до ее души — и тогда, и теперь? Она интересовала меня — и интересует сейчас — лишь как вместилище того чувства, которым я забавлялся когда-то и которое сегодня намереваюсь использовать в своих личных интересах, то есть, не больше чем упаковка нужного мне товара. А потому оставим вкусы госпожи баронессы в покое — они тут ни причем. Я не собираюсь угождать ей. Музыка, которую я сейчас буду исполнять, должна прежде всего послужить на пользу моему предприятию. Единственное, чего я точно не буду ей пока играть, — это своей музыки. Раскрывать перед ней свою душу я не намерен. И я решил положиться на собственную интуицию и вдохновение. Сыграть первое, что придет в голову, — то, что захочется самому. Помедлив немного перед клавиатурой, я сделал глубокий вдох и заиграл…

Прошло столько лет… Я разучивал Шопена, когда мне было чуть больше двадцати. Людвиг, как это ни удивительно для поклонника Вагнера, весьма жаловал его прелюды и ноктюрны, и мне часто приходилось исполнять их по его просьбе. Позже, в России, в свое выступление на приснопамятном музыкальном вечере в доме полковника Батурина я тоже включил, если не ошибаюсь, несколько ноктюрнов и баллад. А потом… Потом я почти забыл о Шопене. Он — не мой композитор, хотя я, безусловно, отдаю ему должное и признаю его бесспорную гениальность. Более того: играть его музыку — особая честь. Превосходный пианист, настоящий виртуоз, он писал свои сочинения в расчете на себя самого, а потому все они, несмотря на кажущуюся подчас простоту, требуют подлинного мастерства, поистине виртуозной техники. Все это есть у меня, но все же… Я — другой, и мне близка иная музыка. Моя жизнь, как в юности, так и в последующие годы, не имела ничего общего с тихой меланхолией, которой исполнено большинство его произведений. Нет, не мог я найти в его хрустальных переливах отклика своим чувствам и мыслям. Не мог, но сейчас… Не знаю почему, но мне вдруг захотелось вновь услышать эти дивные звуки, проникнуться этой спокойной грустью, которую я всегда считал чем-то инородным, чуждым. И вот, неожиданно для себя самого, я играю ноктюрны Шопена, отдаваясь на волю сверкающих потоков расплавленного серебра. Мне легко, пальцы сами вспоминают, что и как им делать, а если в иные моменты память и изменяет мне, на помощь ей приходит интуиция: я начинаю просто импровизировать, и, уверен, от этого сочинения гордого поляка только выигрывают. Я же наслаждаюсь, наслаждаюсь кристальной чистотой и небывалым покоем. Да, покоем… Справа от меня, смиренно скрестив на коленях руки, сидит в кресле хрупкая женщина и, прикрыв веки, слушает музыку. Время от времени она открывает серые глаза, и из них изливаются такие же сверкающие потоки серебра: моя музыка покорила ее, она — в ее власти, нет — в моей! — я вижу это, и это вновь наполняет меня радостью и торжеством… Прошло столько лет… Как странно это возвращение давно забытых ощущений — непонятной легкости, которая наполняла каждую клеточку моего существа в присутствии маленькой влюбленной дурочки. И снова я уверен в себе, в собственных силах, и снова сам черт мне не брат!

Время будто остановилось. Она по-прежнему сидит, не шевелясь, словно зачарованная, но глаза ее теперь широко раскрыты, они неотрывно следят за моими руками, и из них вот-вот хлынет настоящий поток — не расплавленное серебро, а самые обыкновенные слезы. Госпожа баронесса, как видно, осталась все той же плаксой, готовой проливать слезы по любому поводу. Однако как все это забавно: встречаться со старыми знакомыми, узнавать в них знакомые черты, сохранившиеся вопреки безжалостному времени… Не опасайся я касаться запретной темы, я вспомнил бы сейчас, как позабавило меня неожиданное открытие, когда в одиноком создании, томившемся за зеркалом в уединенной гримуборной, я узнал звонкоголосое дитя, распевавшее нехитрые песенки под небом Бретани… Но не будем нарушать собственных табу. Для этих воспоминаний у меня еще будет время… А пока я играю тринадцатый ноктюрн — до-минор, опус сорок восьмой, воплощенное совершенство, и величественный покой, в недрах которого притаился сгусток щемящей боли, разливается по уютной гостиной, кружа голову и мне, и ее хозяйке…

…Резко оборвав игру, я повернулся к двери и лишь тогда понял, что же заставило меня столь грубо обойтись с восхитительным doppio movimento финальной части. В уставившейся на меня перекошенной серо-зеленой физиономии я с трудом узнал луноликую румяную прислугу баронессы — ту самую ленивую девку, которая не соизволила сегодня открыть мне дверь. Сейчас с этой пышнотелой русской красавицы вполне можно было бы писать аллегорию ужаса. Моя рука непроизвольно потянулась к лицу: нет, все в порядке, маска на месте. Что ж, вид человека в черном, скрывающего лицо под черной маской, нередко вселяет в представителей «рода людского» нечто вроде священного ужаса. Мне ли, в недавнем прошлом Призраку Оперы, не знать этого? Впрочем, против такого страха я ничего не имею: пусть себе боятся — меньше будут лезть со своим назойливым любопытством…

Чары рассеялись. Наступившая внезапно тишина заставила очнуться и ее. Встрепенувшись, она стала оглядываться в поисках неожиданной помехи и, проследив за моим взглядом, обернулась к двери.

— Наташа, Наташа, ну что ты? — проговорила она с веселой укоризной, и я впервые увидел, как она смеется. Показавшиеся между приоткрытых губ два зуба, трогательно находящих один на другой, придавали ее печальному лицу неожиданно задорное выражение. — Это наш сосед, мой старый знакомый, господин… — попыталась она представить меня и запнулась, густо покраснев.

Действительно, было нечто по меньшей мере странное в том, что баронесса фон Беренсдорф не знает имени своего старого знакомого. Ухмыльнувшись под маской ее замешательству, я, тем не менее, счел за благо прийти ей на помощь.

— Гарнье, Луи Шарль Гарнье, — назвал я имя, под которым покинул свое подземелье.

Надо сказать, я не слишком долго думал, выбирая себе имя для новой жизни. В сущности, это было первое, что пришло мне в голову. Главным моим критерием тогда была заурядность. Мне хотелось облечь свою исключительность — исключительность во всех отношениях — в самую заурядную форму. А что может быть зауряднее этого сочетания: Луи Шарль Гарнье? Какая разница, что имена эти я позаимствовал у двух весьма незаурядных личностей — сумасбродного монарха и блистательного архитектора, — сыгравших определенную роль в моей жизни?

Отослав свою пугливую прислугу за чаем (любопытно, как она представляет себе это чаепитие?), она снова обернулась ко мне.

— Как интересно, сударь, я ведь никогда не знала вашего настоящего имени…
— Это вовсе не мое настоящее имя, баронесса, — откровенно ответил я.

Вульгарная ложь всегда претила мне, я прибегаю к ней лишь в самых крайних случаях. По мне лучше уйти от ответа на вопрос, промолчать, умолчать о чем-то, чем опускаться до заведомой неправды. Вот и теперь я попытался по возможности честно, хотя и без излишних подробностей, пояснить происхождение своего нового имени. Однако мой откровенный ответ не устроил эту истинную дочь Евы, решившую во что бы то ни стало тут же удовлетворить свое любопытство. С мягкой, но непоколебимой настойчивостью она пошла в наступление.

— Так, значит, я все же могу называть вас по-прежнему — monsieur Erik?

О боже! Начинается! Нет, временами эти женщины бывают просто несносны. Даже я, при моем более чем скромном опыте общения с прекрасным полом, успел заметить это.

— Называйте как хотите, сударыня! Помнится, у вас, русских, есть хорошая пословица: «Зови меня хоть горшком, только в печку не ставь». Так, кажется? Так вот мне это очень подходит.
— Простите, сударь, но у каждого человека должно быть имя… — не унималась она.
— Далось вам мое имя, баронесса! — Долго сдерживаемое раздражение прорвалось наружу и захлестнуло мозг волной холодной ярости. — Возможно, у каждого человека и должно быть имя, но я — не каждый! Вам же прекрасно известно, что я — не каждый!..

Ну что ты уставилась на меня с таким недоуменным сожалением? Чего тебе от меня надо?! Да, Эрик всегда хотел быть как все люди, но он все же не такой, как все, и горе тому, кто посмеет сравнить его с простым смертным! Парадокс? Да, я парадоксален, да, я экстравагантен, но это — я, я, я!!!

Отредактировано Seraphine (2010-04-06 18:54:04)