Давно сюда не заглядывала и вижу, что появились еще посты, на которые я до сих пор не ответила.
Прошу прощения у всех и особенно у Амарго (наш с Вами разговор и вовсе повис в воздухе:( ), но я и сейчас зашла только для того, чтобы выложить наконец еще один кусочек. Позже я обязательно отвечу на все, что тут было и (надеюсь  *-p ) будет еще написано.

Вот. Извините, что опять не очень много и обрывается "на самом интересном месте" 
__________________________________________________________________

Все утро я тщательно готовился к этому походу. Вычищенный, отглаженный фрак висел на спинке шкафа в спальне, а я носился по дому в хрустящей сорочке и белом жилете, отдавая последние указания Степану. Не знаю, кто именно — Бог или дьявол — послал мне его в тот знаменательный день, когда я услышал его балалайку на привокзальной площади, но приобретение оказалось весьма удачным. Как бы ни раздражала меня его медлительность и неумение четко и ясно выражать свои мысли, я знаю, что во многом могу положиться на своего нордического Лепорелло. Кроме того, «оперный» период жизни обогатил его опытом совершенно особого рода. Вот и сейчас просто не знаю, как бы я обошелся без его помощи. Решив организовать для синицы вечер чудес, я не мог заниматься всем сам, поскольку уже две недели почти все время провожу рядом с ней. Вся надежда была на охламона, и, к чести его надо сказать, он вполне оправдал ее. Последние дни он как заведенный носился между Петербургом и Петергофом, выполняя мои поручения, зато теперь я был почти уверен, что задуманный мною аттракцион удастся на славу.

Приехал извозчик. Настал момент идти за ней. Я облачился во фрак, накинул шелковый «оперный» плащ на белой подкладке, взял цилиндр, лайковые перчатки… Раскрыв большое трехстворчатое зеркало в прихожей, придирчиво оглядел себя с головы до ног. Неплохо. Черное и белое. Ничего лишнего. Бриллиантовая булавка в галстуке, бриллиантовые запонки. Никаких дополнительных цветовых пятен. Немного зловеще, особенно в сочетании с черной маской на месте живого лица, но, вне всякого сомнения, элегантно…

Ах, до чего же приятно сменить повседневную одежду на вечерний туалет! К сожалению, здесь, в России, такая оказия выпадает довольно редко. Живя в Опере, я делал это гораздо чаще. Во-первых, потому что чуть ли не ежевечерне бывал на спектаклях — глупо не воспользоваться такой возможностью, когда она сама идет тебе в руки. Во-вторых, само по себе обитание в стенах святилища Музыки обязывало меня, как я считал тогда, к соблюдению определенных ритуалов. Отправляясь по тому или иному делу в наземную часть Пале Гарнье, я не позволял себе переступить порога без фрака — более скромного, чем тот, в который я облачался в вечер спектакля, но все же фрака, строгого черного фрака с белым крахмальным пластроном!

Это у меня от матушки — внимательное отношение к одежде. Она всегда следила за тем, чтобы ее уродец-сын был одет как принц крови. Бархатные костюмчики, шелковые чулочки, батистовые рубашечки с кружевными воротничками — мне и самому нравилось одеваться красиво. Все кончилось с поступлением в монастырскую школу, питомцы которой должны были носить одинаковую форму. За десять лет я так привык к этому убожеству, что в годы цыганских скитаний одевался как последний оборванец, нимало не страдая от этого. Правда, тяга к красивой одежде была у меня и тогда. А равно и свои представления об элегантности. Помню, как в одном местечке, в венгерских Карпатах, мое воображение было буквально поражено увиденными на базаре красными мадьярскими штанами. Всю следующую ночь их пламенный цвет, их сверкающие шнуры и галуны не давали мне уснуть. Несколько дней я не находил себе места, пока наконец не смог надеть на себя это великолепие, прибегнув для их приобретения не к самому честному способу. Но какая разница, как именно были они добыты, если наградой за мой «подвиг» стал одобрительный взгляд Пахарито, в которую я был тогда безнадежно влюблен? Кстати, в тех самых красных портках, только изрядно потрепанных, я и предстал впервые перед Альфредо. Воображаю, какое впечатление произвело на него это явление: нечто длинное, тощее, в болтающихся красных штанах и пестром платке, намотанном на голову, и при этом имеющее дерзость заявить, что оно желает работать у него в цирке! Но, к чести старого плута надо сказать, что природный нюх его не подвел. После подписания договора (обоюдно выгодного), которое состоялось немедленно, я получил хороший аванс, и на следующий же день красные венгерские штаны отправились на помойку, а я стал щеголять в своем первом настоящем, пусть не самом дорогом, но вполне приличном костюме. Вскоре у меня завелся и первый в жизни фрак — для выступлений…

…После закрытия занавеса прошло минут двадцать. Нас никто не тревожит. По приезде в театр я велел капельдинеру не соваться в ложу еще полчаса после окончания спектакля, подкрепив свое требование щедрыми чаевыми. «Понимаю-с, понимаю-с», — несколько раз подобострастно пригнулся тот, блеснув гнусными глазками. Сочтя это излишним, я пропустил свою спутницу в ложу и, прикрыв дверь (мне не хотелось, чтобы эти переговоры достигли ее слуха), отдельно объяснил прозорливцу, что полученная им сумма включает плату за молчание, но никак не за понимание. Ему придется очень пожалеть, добавил я, наклонившись к его мерзкому волосатому уху, если он впредь не откажется от проявления столь неуместной понятливости. Перекошенная от страха побледневшая физиономия провидца красноречиво свидетельствовала о том, что мой урок усвоен. Действительно, за весь спектакль я ни разу не раскаялся относительно потраченного на него времени, ибо, оставаясь невидимым и неслышимым, как призрак, он умудрялся проявлять расторопность, которой могли бы позавидовать слуги великого шаха.

И вот стихли шаги и голоса в убогих коридорах императорской оперы. Настало время покинуть наше убежище. А жаль… Мне было хорошо в этой бонбоньерке: золото, бархат, хрусталь, цветы, музыка, и посреди всего этого великолепия — женщина… Живая женщина. Красивая. Моя. Почти…

В кармане у меня лежат два бархатных футляра, в каждом — изящная вещица. Мне пришлось проявить чудеса хитроумия, прибегнув к помощи вездесущего охламона, чтобы приобрести их и сохранить это в тайне от нее. Два подарка — на два случая жизни. Я взял их с собой оба, потому что до сих пор не решил, какой именно вручу ей сегодня. Один из этих подарков — кольцо. Да, кольцо — опять. И на этот раз я готов назвать вещи своими именами: обручальное. Ибо, несмотря на все увещевания моего рассудительного альтер эго, отчаянную голову Эрика снова посещают бредовые идеи.

Правда, на этот раз мне почти нечего противопоставить несокрушимым доводам и безупречной логике Эрика Благоразумного — кроме природного упрямства и нежелания соглашаться с его занудством. Он прав, прав во всем. Я могу без устали рисовать себе картины мирного супружества рядом с маленькой баронессой, но вряд ли когда-нибудь отважусь сделать решающий шаг. Я знаю это и без своего альтер эго. И дело не в том, что я побоюсь предать единственную любовь — любовь к Ней, моему Ангелу, моему нежному соловью. Нет! Тут мне нечего опасаться! Мое сокровище надежно запрятано в тайниках моей души, его никто не потревожит, ничто не угрожает ему, ничто его не осквернит. Мне не надо выбирать: либо Та, либо эта, — мне это теперь доподлинно известно. Они обе могут принадлежать мне — да они уже принадлежат! Но… Я все же не решусь на этот шаг… нет… ибо… не перенесу отказа… А отказ будет. Будет! И это я тоже знаю доподлинно. О, она великодушна и благородна, моя сестра милосердия. Она любит своего злосчастного кумира, своего злого гения — Monsieur Erik’a… Любит всей своей маленькой глупой синичьей душой. Она пожертвовала многим ради него и готова на новые жертвы — жертвы, которые он без колебаний принимал и будет принимать. Но даже самопожертвованию такой отважной сестры милосердия есть предел. Одно дело любить призрака, которого никто не видел, никто не знает, которого не существует в реальной жизни, ее реальной жизни — знатной дамы, вдовы, сестры и дочери баронов фон Беренсдорф. И совсем другое — решиться связать свою судьбу с безвестным иностранцем, плебеем, пусть гениальным, пусть далеко не бедным, но кому есть дело до моей гениальности и моих денег в обществе, куда мне, а следовательно и ей, не будет хода?

О, я ученый, у меня есть опыт в этих делах, и прав, тысячу раз прав Эрик Благоразумный, когда напоминает мне о Той, Другой — о моем белокуром Ангеле… Та тоже готова была пожертвовать собой ради бедного Эрика… Она жалела его, Она даже плакала над ним, вместе с ним… Она поклялась — поклялась Своим вечным спасением, что станет его женой, живой женой… Но Эрик не принял Ее жертвы, Эрик слишком любил Ее, чтобы принять такую жертву. И что же? Ничего. Она не стала настаивать. Ни колебания, ни слова против, ни звука — сразу согласилась, забыла про клятву и ушла. Потому что Ее ждал другой. Молодой. Знатный… Красивый… А ведь для Нее, для этого заброшенного всеми воробышка, без роду, без племени, Эрик был неплохой партией, совсем неплохой… Отличной партией, черт побери!!! С ним Она имела бы все, чего только могла пожелать: любовь, деньги, славу, признание, и самое главное — музыку! Музыку в изобилии, без счета, без ограничений, без помех, сколько угодно, когда угодно!.. Но — нет… Ушла. Поплакала-поплакала над бедным Эриком — над своим Ангелом — и пошла себе… И то правда: Ангел Музыки, Призрак Оперы — какая это партия для юной девушки? За бесплотных духов замуж не выходят. Для этого есть другие. Вот она и ушла… С тем, другим, знатным и красивым… Он был для Нее милее Эрика, милее музыки… Но Эрик не винит Ее — за что? Он понимает… Так чего же ему ждать теперь от этой? От знатной и богатой? Чтобы она пренебрегла тем, к чему другие стремятся всю жизнь? Отказалась от того, ради чего другие готовы на всё?

Я уж не говорю о том, чего она упрямо старается не замечать — или делать вид, что не замечает… Не знаю, что причиняет мне бóльшую боль — печальная деликатность, с которой Та отводила в сторону взгляд всякий раз, когда я заговаривал с Ней без маски, или отвага, с которой эта не мигая смотрит в мое обнаженное лицо. Но сможет ли она вот так притворяться всю жизнь? Долгую или не долгую — это уж как бог даст, но всю?!. И смогу ли я терпеть всю эту жизнь ее притворство?..

Нет, ты прав, мой рассудительный друг, все это — сплошное безумие…

Я нащупал в кармане футляр с кольцом. Хорошее кольцо, прекрасной работы. Ювелир постарался на славу. Правда, и денег оно стоит немалых. Ну, да Эрик умеет быть щедрым. И вкуса ему не занимать. Что ж, пусть полежит пока… Никто не знает, что Эрик будет делать завтра, даже сам Эрик. Никто не знает, кто одержит верх в этом вечном споре: Эрик или его альтер эго… Впрочем, вторая вещица тоже хороша и вполне сгодится для завершения вечера чудес… Ведь чудеса еще только начинаются, сударыня!..

Встретив ее взгляд, я сделал над собой усилие и, поднявшись из бархатного кресла, предложил ей руку. Вопросительно взглянув на меня, она указала глазами на стоявшую у ее ног корзину великолепных белых роз, весь вечер дурманивших нас своим ароматом.

— Оставь, будут у тебя сегодня еще розы, синица, — так же безмолвно покачал головой я и распахнул перед ней дверь…

…Я сразу узнал его. Прошло столько лет, но я узнал его тотчас, как распахнулась дверь. Их было человек пять — дам в пышных туалетах и расфранченных мужчин, вышедших только что из одной из соседних лож. Впрочем, остальных я не разглядывал: я видел только его, уставившегося на меня своими водянистыми глазами. Удивительно, как легко я его узнал, словно ожидал увидеть, словно знал, что он снова встанет на моем пути. Правда, я вспоминал о нем совсем недавно, когда читал ее детский дневник. Она так подробно описала свой визит ко мне в гостиницу, там, в Нижнем Новгороде, и ту сцену, что разыгралась после, на крыльце, у экипажа, что я будто бы заново пережил ее. Но вот о продолжении этой истории, случившемся на следующий день, в ее дневнике нет ни слова. Странно… Впрочем, не очень, учитывая, что именно в тот день она уехала из города. Значит, дядюшка пощадил племянницу и ничего ей не написал…

*

…Любезно предложив подвезти меня до гостиницы, полковник Батурин дожидался в своей лакированной коляске, пока я отдавал последние распоряжения Голиафу, остававшемуся, как обычно, ночевать в «зачарованном замке». Уже давно стемнело. Мы засиделись с полковником, приехавшим к закрытию аттракционов обсудить мой новый проект — «Дворец тысяча и одной ночи». Я был голоден, как волк: после весьма легкого обеда прошло уже достаточно времени, чтобы мысли об ужине начали все настойчивее и настойчивее впутываться в размышления о работе. Хотя я, в общем-то, равнодушен к еде, голод никогда не улучшал моего настроения: напротив, я всегда видел в нем досадную помеху, которая, если ее не устранить вовремя, в конце концов становится причиной крайнего раздражения. Именно таким раздражением я отреагировал в тот вечер на нелепейшее предложение полковника поужинать вместе с ним. Уж кто-кто, а он-то должен понимать, насколько это невозможно! Мне не терпелось поскорее развязаться со всей этой канителью и остаться одному: добраться до номера, заказать убогий ужин и, покончив с этим скучным делом, заняться наконец своими чертежами. А потому, презрев всяческие приличия, я самым недостойным образом огрызнулся на добряка, который лишь сокрушенно покачал головой и оставил меня разбираться с Голиафом.

Я заканчивал свои наставления, когда рядом раздался цокот копыт и срывающийся от возбуждения петушиный голос прокричал у меня над ухом:

— Я обещал, что высеку тебя, негодяй?! Получай!!!

Обернувшись, я увидел разгоряченную лошадь, а на ней — всадника в белом военном мундире с занесенным над головой стеком. Рулон с чертежами, который я держал в руках, помешал мне вовремя отразить удар, и этому сопляку удалось сбить с меня шляпу. Однако, когда он замахнулся снова, я уже не стал мешкать. Отбросив рулон в сторону, я нырнул вперед, ускользая от удара, и, ухватив его за ногу, со всей силы дернул ее на себя и вниз. Он явно не ожидал такого поворота событий и, потеряв равновесие, мешком свалился на мостовую. Прикрывая рукой холеное личико, он валялся в пыли, то и дело норовя вскочить на ноги, но я, окончательно завладев его стеком и ситуацией, снова и снова отпихивал его ногой обратно в пыль и хлестал, хлестал по лицу, по рукам, по плечам — по чему придется!

— Прекратите!!! Прекратите сейчас же! — загремел за спиной у меня возмущенный голос полковника, и я почувствовал на себе его сильные руки.

Трясясь от бешенства, я, тем не менее, счел за благо повиноваться, опасаясь, что вид крови, струившейся по физиономии молокососа, сыграет со мной злую шутку и я окажусь в смешном положении. Демонстративно переломив стек пополам, я, не глядя, бросил его на поверженного врага и отошел в сторону.

— Мсье Эрик, душа моя, ну можно ли так?.. Ах, как неприятно… Да что же это такое делается? — принялся басить добряк. — Поедемте, дружочек, нам давно пора возвращаться в город.

— Прекрасно, полковник! Я рад, что вы здесь! Вы будете свидетелем того, как я расправлюсь с этим негодяем! Вам давно пора узнать, что за птицу вы впустили в свой дом! — Пыхтя и отплевываясь от пыли, юнец снова подскочил ко мне. — Берегись, подлец, сейчас я сорву с тебя маску!!!

И он набросился на меня с кулаками, предпочтя долгим разговорам этот несокрушимый довод. Я был на полторы головы выше его, но он оказался неожиданно плотным и цепким. С поистине бульдожьей хваткой он обхватил меня за талию, пытаясь повалить на землю, и, боюсь, осуществил бы свою угрозу, если бы на помощь мне не подоспел все тот же полковник.

— Да перестаньте же вы, петухи!!! — Схватив этого жалкого шута за шкирку, он оторвал его от меня, встряхнул, как щенка, и, отбросив в сторону, обрушился на него с упреками: — Стыдно, юнкер! Ваше поведение не достойно звания офицера! Что вы себе позволяете, молодой человек?! Убирайтесь отсюда подобру-поздорову, покуда я не рассердился по-настоящему!

От удивления недавний забияка превратился в растерянного мальчишку:

— Но… сударь?..  Господин полковник?.. Владимир Петрович?.. — замямлил он. —Я не ожидал… Если б вы знали… Ваша племянница…

— Чтоооо?!!! — Я никогда не слышал, чтобы он так рычал. — Да как вы смеете упоминать здесь о моей племяннице?!! Кто дал вам право совать ваш сопливый нос в дела моей семьи?!!! Мальчишка!!! Щенок!!!

Юнец покраснел, как рак, однако продолжал упорствовать:

— Простите, господин полковник, но вы же ничего не знаете … Я сейчас все объясню… Вы поймете, что я…

— Я всё знаю, юнкер! — К моему разочарованию, полковник успел смягчиться и сменил свой львиный рык на более спокойный, хотя все еще грозный и неприступный тон. — Всё, что мне надо знать, а это гораздо больше, чем вы можете себе представить! И попрошу вас никогда больше не вмешиваться не в свое дело! Вам, кажется, скоро обратно в Петербург? Вот и прекрасно! Чем скорее вы отправитесь туда, тем лучше. Скатертью дорога! Надеюсь, вы извлекли должный урок из случившегося! Поедемте, дружочек, — нарочито ласково повторил он, поворачиваясь ко мне, — уже поздно. Простите, ради бога, мне очень жаль, что все так произошло.

Приняв от растерянного Голиафа мою шляпу и чертежи, он подал их мне и, заботливо взяв под локоть, увлек меня к коляске. Кучер стегнул лошадей. Молокосос продолжал стоять у ступеней «зачарованного замка», всем своим видом выражая крайнее замешательство. Когда коляска поравнялась с ним, я незаметно для полковника приложил пальцы к маске и послал ему воздушный поцелуй, сопроводив его подобием циркового «комплимента». Последнее, что я увидел, были покрасневшие от ярости щеки и уши моего обидчика…

*

Он сильно изменился с тех пор, возмужал… Во всяком случае, уши у него больше не краснеют. Наоборот, кровь на глазах отливала от его холеного лица, приобретавшего все более и более явный зеленоватый оттенок. Мы стояли, сверля друг с друга взглядом. Впрочем, нет. Это я не отрываясь смотрел в его белесые глаза. Он же, за те несколько секунд, что продлилось наше противостояние, успел несколько раз перевести взгляд с меня на нее и обратно. При этом каждый раз выражение лица его неуловимо менялось. Я тоже украдкой покосился на нее…

От представшего мне зрелища на какую-то долю секунды я даже забыл про того… Кто это? Кто эта женщина? Где та, с которой я пришел, для которой устроил сегодняшний вечер чудес? Где кроткая сестра милосердия, где глупая доверчивая синица, чье малейшее движение мысли тотчас отражалось на ее лице? От них не осталось и следа. Каменное изваяние, ледяная статуя — вот, кого я увидел рядом. Вздернутый подбородок, плотно сжатые губы, непроницаемый взгляд широко раскрытых глаз… А я-то думал, что хорошо ее знаю … Что мне известны все ипостаси этой пусть многоликой, но бесконечно наивной и бесхитростной особы… И вот… Дьявол, да ей никакой маски не надо…

Грубо дернув ее за холодную руку, я метнулся мимо остолбеневшей компании в лабиринт театральных коридоров. Как тогда, много лет назад, в нижегородской гостинице, она еле поспевала, волочась за мной где-то позади, выбиваясь из сил, путаясь в длинном платье, но я мчался вперед, не оглядываясь и не заботясь о ее удобстве. У подъезда несколько извозчиков дожидались запоздалых зрителей. Я махнул рукой, и, подсадив ее в подъехавший экипаж, молча устроился рядом.

Ну вот… Что и требовалось доказать… Вот она — прекрасная иллюстрация к моим давешним размышлениям, вот — красноречивый ответ на них. Значит, соперник. Красивый, знатный, молодой… Впрочем, последнее здесь ни при чем. Между ним и мной разница всего-то лет пять. Да и она — далеко не девочка. Но остальное…

Тогда, в Нижнем, он явно имел на нее виды. Стал бы он ввязываться в эту историю, защищая ее якобы поруганную мною честь, если бы сам не мечтал наложить на нее лапу! Как же! А потом?.. Что было потом, мне совершенно не известно. Какие отношения сложились между ними за эти годы? Она ни разу не обмолвилась о нем. Почему? Она обо всех рассказывала — о гувернантке, о брате, о дядюшке, о дядюшкиных слугах… О ком угодно — только не о нем. О нем — ни слова. Что это значит? А это чужое лицо — лицо, закрытое на все запоры, спрятанное под железным забралом, — ее лицо, с которым она смотрела на него сегодня? Что это? От кого она так забаррикадировалась? От него, заставшего ее в столь пикантном положении — с любовником в театре? А может, от меня? Может, это я не должен был видеть ее чувств при появлении этого «призрака прошлого»? Еще один призрак! Призрак против призрака! Прекрасно! Замечательно! Мадам можно поздравить! «Призраки прошлого» в ее коллекции множатся прямо на глазах!.. Впрочем, такого ли уж давнего прошлого? Не знаю, не уверен…

Надо что-то делать. Надо что-то делать. Нельзя пускать все это на самотек — ни в коем случае! История повторяется! Опять «друг детства»! Опять знатный красавец! Блестящий офицер, мать его!.. Ну уж нет! Теперь меня так просто не возьмешь…