Донна, Я как раз очень благодарна Вам за детальные посты. Всегда приятно, когда люди обосновывают свои суждения *-p .
А вот и обещанное продолжение 
Часть четвертая
Ловушка захлопнулась
Два жирных серых голубя, неуклюже отпихивая друг друга, топчутся на влажной дорожке, отстаивая свое право на «хлеб насущный». Странно, насколько они похожи на своих парижских собратьев, — и видом, и повадками. В бытность мою призраком мне нередко доводилось наблюдать за ними на крыше Национальной академии музыки, где я любил иногда завершить трудовую ночь, встретив рассвет. Наглые твари, привыкшие побираться на площади Оперы или перед церковью Мадлен, с первыми лучами солнца слетались к моим ногам в надежде на очередную подачку. Иногда им и правда перепадали кое-какие остатки с моего скромного стола, и тогда, потеряв всякий стыд, они начинали осаждать меня, требуя еще и еще. Дивясь их ненасытности, я предавался размышлениям о превратностях эволюции, сделавшей из воплощения чистоты и непорочности, каковым считалась в древности эта птица — как известно, сам Святой Дух являлся миру в ее образе, — существо, могущее послужить сегодня символом тупости и жадности. Впрочем, стоит ли удивляться, если вспомнить путь, пройденный человеком, — от утонченного изысканного эллина к нынешнему представителю рода людского — пошлому, самовлюбленному пигмею…
Тем временем, набив брюхо крошками от пирожков, которыми в изобилии снабдила нас расторопная Наташа, эти бесстыдники предались более сомнительным утехам. Помню еще там, на крыше Оперы, я удивлялся скорости и непосредственности, с какими эти божьи твари переходили от насыщения желудков к утолению иного голода.
Весна, однако… Не знаю, может, какую-нибудь чувствительную особу вроде той, что сидит рядом со мной и подбрасывает им крошки, и умиляет вид этих воркующих голубков, но мне в этом зрелище всегда виделся только тупой разврат. Правда, справедливости ради надо заметить, что сегодня я уже более снисходителен к любовным играм толстопузых серых сластолюбцев. И в этом нет ничего странного: приобретя за последнее время известный опыт в данном виде деятельности, я наблюдаю теперь за ними со знанием дела.
Именно! Со знанием дела! Вот уже десять дней, как Эрик, бывший Призрак Оперы, для которого еще совсем недавно выражение «любовные утехи» было чем-то запредельным, принадлежащим иным мирам, еженощно предается этим самым утехам с вдовой барона фон Беренсдорфа и преуспевает в этом не меньше, чем эти наглые пернатые.
Да, прошло десять дней… Десять дней, как Эрик живет если не как все люди, то по крайней мере, как некоторые, наиболее удачливые из них. В сущности, на первый взгляд в моей жизни мало что переменилось. Как и прежде, по утрам я сопровождаю ее на прогулки — либо в один из петергофских парков, либо, как сегодня, везу в наемном экипаже куда-нибудь подальше — в Царское Село, Павловск, Гатчину. Потом — совместный обед у нее дома или, как третьего дня, в ресторане у Ильи, в Стрельне. Затем — вечер с неизменным роялем. Я по-прежнему много играю ей, в том числе и своё — пока только из раннего. Иногда пою… Она, как и раньше, сияет на меня своими лучистыми глазами и ловит каждое мое слово, каждый звук, срывающийся из-под моих пальцев… Действительно, все как прежде, если бы не это постоянное предвкушение чуда. Ибо каждый мой день отныне есть лишь преддверие волшебной ночи…
Эта Мадонна делла Каритá! Как звучит она в моих руках! Тот первый, неумелый дуэт, которого я никогда не забуду, ибо он был первым, давно померк на фоне чудесных творений, явленных в последующие ночи. Они и правда восхитительны, эти странные дуэты — один лучше другого! А какое разнообразие форм, какое богатство нюансов, красок! Я знаю что говорю, ибо теперь я уже не тот, что был в первый раз. Теперь я вполне отдаю себе отчет в том, что свершается каждую ночь там, наверху, в тихой спальне сестры милосердия. Я не позволяю больше потоку страсти увлечь себя, не несусь бездумно вслед за ним, наугад, неизвестно куда, не разбирая дороги. Нет, я учусь — почти научился! — управлять этим потоком, подчинять его своей воле, как подчинил себе Мадонну делла Каритá, ставшую послушным инструментом в моих руках — руках мастера. Она подвластна мне, я безраздельно владею ею, снова и снова наслаждаясь этим обладанием, и с восторгом слушаю, слушаю ее страстный шепот. Теперь и он стал мне понятен, ибо я знаю и понимаю все, что происходит со мной. «Ты, ты, ты — ты один, никто другой!» — горячо твердит она мне в самое ухо, трепеща и извиваясь в моих руках, и эти русские слова наполняют меня ликующим торжеством. Будто со стороны, смотрю я раз за разом на это головокружительное действо, удивляясь умению и ловкости этого нового Эрика, так лихо управляющегося с благородной дамой. Эрика — достойного ученика потаскухи Мими. Эрика — носителя древнего знания, от века позволявшего миллионам особей мужского пола — будь то искушенный римский патриций или мерзкий паук — безошибочно справляться с задачами, возложенными на них матерью-природой.
Но все же самое прекрасное в моей новой жизни — музыка. Чудесная музыка, порожденная союзом Мадонны делла Каритá и гениального музыканта, виртуоза — меня. Что это за музыка! Она так и просится на бумагу, и я знаю, настанет момент, и я запишу ее, запишу каждую ноту этого чарующего потока. «Grosse Nachtmusik» — «Великая музыка ночи» — вот как назову я это лучшее мое произведение, и пусть Моцарт, этот признанный гений — мой вечный тайный соперник, трижды перевернется в гробу от зависти! Она будет божественна, эта музыка, я слышу ее уже, слышу, как зреют внутри меня ни с чем не сравнимые звуки. Таинственное «Largo misterioso», переходящее в возвышенное «Largo spirituoso», а затем в «Andante cantabile»… «Adaggio con anima», «Allegro appassionato», «Presto ma non troppo», «Vivace», «Presto ritenuto» — несть числа вариациям, они выстраиваются то так, то этак, поражая воображение богатством возможностей. Мощь дивных аккордов нарастает постепенно, чтобы разразиться заключительным «Adaggio maestoso», возносящим меня, его создателя, на вершину блаженства…
«Маленькая смерть»? Нет, мои соотечественники явно ошиблись, давая такое имя этому потрясающему явлению… Или дело во мне самом? В том, что я все же настолько не похож на них, простых смертных? Как бы то ни было, я знаю одно: никогда не чувствовал я себя более живым, чем в моменты этой «маленькой смерти». Жизнь переполняет меня, бьет через край, мне кажется, ее хватило бы на сотню, тысячу таких, как я, и это чувство столь странно для холоднокровного «живого трупа», что мне никак не свыкнуться с ним…
Я покосился на свою притихшую спутницу, завороженно следящую за весьма откровенными манипуляциями «нежных голубков». Поймав мой взгляд, она заливается краской и тут же смеется собственному смущению. Так и быть. Сжалившись над чувствами стыдливой сестры милосердия, я взмахиваю тростью и разгоняю не в меру разгулявшихся влюбленных, после чего, повернувшись к ней, шутливо щелкаю пальцем по аристократическому носу. В ответ она плотнее прижимается ко мне и, отогнув край маски, звонко чмокает в щеку… Да… Вот так…
И в этот самый момент в уютной гостиной, расположенной в глубоком подземелье великолепного оперного театра в самом центре Парижа, в ответ на такой же дружеский щелчок по прелестному точеному носику, другая тонкая ручка обвивается вокруг руки Эрика и другие, столь же мягкие и нежные губы, касаются поцелуем его мертвой щеки…
И нет в этом ничего странного, ибо вот уже несколько дней, как все, что происходит здесь, под этим высоким весенним небом, — каждое движение, каждый жест, каждый любящий взгляд, — немедленно повторяется там, под тяжелыми каменными сводами мрачного подземелья. Да! да! — Эрик живет теперь в двух реальностях, в двух параллельных мирах. Один из них благоухает нежными фиалками, другой напоен холодноватым лимонным ароматом вербены. В одном лучится теплом взгляд серых глаз, в другом сияют голубизной два бездонных северных озера. И оба этих мира наполнены любовью. Бедный Эрик, несчастное чудовище, как долго не решался он даже помышлять о таком! И вот сбылись сокровенные чаяния этого безумца: он любим, любим ради него самого, любим сразу двумя женщинами — строгой сестрой милосердия и белокурым сладкоголосым ангелом. Обе они дарят ему свою любовь, а он платит им сторицей, расточая на обеих щедрые ласки. И пусть мой благоразумный альтер эго сколько угодно кричит и предостерегает меня — я-то знаю, что я не сумасшедший. Все это — лишь игра, иллюзия, но иллюзия настолько упоительная, что я не желаю расставаться с нею.
О, она совершенно невинна, моя игра! Ведь, в сущности, что такого непозволительного в моих фантазиях? Кому от них вред? Я вполне в своем уме, мои действия совершенно осознанны, я четко различаю, где и в какой момент нахожусь. Мои две реальности никогда не пересекутся — я уверен в этом, а значит, и опасности никакой нет… Она?.. Она ни о чем не подозревает, я не обделяю ее ни в чем. Во мне скопилось столько нерастраченных сил, что моих ласк с лихвой хватает на обеих. А вот мне мало! Мало, черт побери!!! Так пусть же то, что не сбылось в той моей жизни, сбудется сейчас, хотя бы и в моем воображении!
Тогда я тоже воображал, фантазировал, представлял себе и так, и этак, но что, что я мог представить?! Напыщенную сцену из затасканной оперы? Пошлый водевиль, подсмотренный мною в гримерной развратной оперной дивы? Я и наяву успел разыграть перед Ней немало таких сцен, не умея иначе выразить свои чувства и мысли… Теперь же мне известно, как это бывает на самом деле, — спасибо вот этой синице, что держит меня под руку, доверчиво прижимаясь к моим костям. Любит. Она так и твердит все время: «Люблю». А я никак не могу поверить, что это слышат мои уши…
*
— Эээээриииик… Эээээриииик…
Уткнувшись лицом в тонкую легкую ткань, прикрывающую ее круглые коленки, я мысленно фиксирую каждое прикосновение теплых рук к моей макушке.
— Эээээриииик… Эээээриииик… — мечтательным шепотом нараспев повторяет она, перебирая и наматывая на пальцы мои волосы.
За окном монотонно шумит дождь. Ночь. Десятая ночь. Мне пора идти к себе, но как заставить себя встать — оторваться от этих колен, прервать этот задумчивый шепот, развеять волшебную истому, которой наполняют меня эти нежные прикосновения?
— Эээээриииик… Ээээриииик… Господи Боже мой, — вдруг тихо перебивает она сама себя, и, вместо пальцев, я с замиранием сердца ощущаю ее теплые губы, скользящие по моим волосам.
— Сударыня! — Сделав над собой усилие, я сажусь рядом с ней в баронской постели. — Вам не кажется, что одному из нас место в лечебнице для душевнобольных?
Недоумение. Естественно.
— Рассудите сами, баронесса: один из нас явно не в своем уме. Либо я — если я грежу наяву, либо вы — привязавшаяся к такому как я. В любом случае, сумасшедший дом для таких — самое подходящее место.
— Возможно, но в таком случае, мы поселимся там вместе, — смеется она. — Мне ведь тоже все время кажется, что это — лишь сон…
— Да-да — кошмарный… — усмехаюсь я.
— Зачем ты так говоришь? — Она поворачивается ко мне всем корпусом и я вижу наконец ее возмущенные глаза.
— Лиз, меня нельзя любить! — говорю я уже серьезно. Ее упорство в этом вопросе по-прежнему ставит меня в тупик.
— Глупый! — Она берет мои руки в свои и сияет на меня счастливым смеющимся взглядом. — Тебя нельзя не любить! Как ты не понимаешь? Одна твоя музыка покоряет сразу, как только услышишь ее. А та, которой — как мне — посчастливится узнать тебя ближе, вообще погибла… Нет, тебя нельзя не любить…
*
«Меня надо любить, Кристина!..»
Я не впервые обращаюсь к Ней с этим требованием, прекрасно осознавая всю его нелепость. Огорченный, исполненный бесконечного терпения взгляд — так обычно смотрят на осточертевшего своими капризами смертельно больного родственника, которому не решаются перечить только ввиду его скорой отправки на тот свет, — недвусмысленно говорит о тщетности моих увещеваний. Да разве сам я не понимаю этого? Понимаю, еще как. Все ведь и началось от отчаяния, охватившего меня в тот момент, когда я отчетливо увидел, что обличье Ангела Музыки не является гарантией любви. Во всяком случае, не земной любви. Я же мечтал о том, чтобы мое нежное дитя полюбило меня. Полюбило не как бестелесный Голос, не как мифического посланника Ее тронутого папаши, и даже не как учителя, в три месяца сделавшего из нее великую певицу. Нет, я всем сердцем жаждал, чтобы юная Кристина Даэ полюбила Эрика — немолодого, уродливого, гениального, взбалмошного, противоречивого человека («человека неба и земли», как поэтически выразилась Она сама в момент своего предательства…), но бесконечно преданного Ей, любящего Ее всем своим измученным сердцем. Полюбила ради него самого. При всей моей любви к иллюзиям и мистификациям я досыта наелся этими потусторонними отношениями. Я даже начал уже сворачивать понемногу затянувшуюся игру, постепенно приучая ее к мысли о вполне земном происхождении ее таинственного учителя. Все, может, и сложилось бы иначе, если бы не эта старая карга, ее приемная мать, продолжавшая пачкать Ей мозги бреднями об ангелах!.. А мне так хотелось чего-то простого, как у всех!.. Неужели это так сложно — взять и отплатить любовью за любовь? И за какую любовь!.. Оказывается, сложно. Невозможно. Нет у Нее для меня земной любви… Только неземная — к Ангелу Музыки, будь он трижды неладен… А все остальное — весь жар, вся нежность Ее пылкого и трепетного сердца — предназначается другому, этому фарфоровому ангелочку, «другу детства».
«Кристина, меня надо любить…» — «Как вы можете говорить такое мне, когда я пела и пою только для вас?..»
«Пела», «пою»… Разве в этом дело?..
…И все же я уверен — у меня был шанс. Пусть эфемерный, пусть иллюзорный, но был! Тогда, в первое утро, я был в двух шагах от победы…
— Сударыня, полноте гневаться. Стоит ли тратить силы и время впустую? Потрудитесь-ка лучше пройти в ванную (вон та дверь, в глубине) и привести себя в порядок. Надеюсь, здесь вы найдете все необходимое. — Сгружая на кушетку бесчисленные пакеты и коробки, которыми я был обвешан, как рождественская елка, я старался, чтобы мой голос звучал уверенно и твердо. — Жду вас за столом через… — Я взглянул на карманные часы. — …Через полчаса. Вам хватит этого времени?
Взгляд Ее все еще метал молнии, но Она повиновалась. Недовольно поджав очаровательные губки, Она скрылась за дверью в ванную комнату, демонстративно прихватив с этажерки матушкины серебряные ножницы. Я же, посмеявшись над этим ребячеством, поспешил в столовую.
…Отправляясь утром за покупками, я оставил на кушетке в матушкиной комнате спящего ангела, дитя, утомленное тяжелыми впечатлениями предыдущего дня. Как Она настрадалась накануне, моя бедняжка! Люстра, сорвавшаяся с крюка в разгар спектакля, путешествие по темным подземельям в сопровождении черного призрака, разочарование, постигшее мою бедную девочку, когда Она обнаружила, вместо Ангела Музыки, простого смертного… Я прекрасно понимаю Ее: это страшно — терять иллюзии…
Но вот я вернулся, и что же? Мой белокурый ангел встретил меня гневными речами, пересыпаемыми проклятиями, которых я никак не предполагал услышать из таких нежных уст. Он топал ногами и то и дело порывался сорвать с меня маску. Да это был и не ангел вовсе, а раскрасневшаяся от гнева разъяренная фурия — весьма очаровательная, надо сказать, но фурия, — в нелепом бутафорском наряде немецкой крестьянки. Растрепавшиеся белокурые кудри и невинные нежно-голубые глаза лишь подчеркивали весь гротеск случившейся с Ней метаморфозы. Вместо трепетного, наивного ребенка, передо мной была женщина — разгневанная, оскорбленная, жаждущая мести, но при этом исполненная неподражаемого женского кокетства и сознания всевластия собственных чар. Но самое главное — эта новая женщина изливала свой гнев не на Ангела Музыки, не на бестелесный Голос, а на оскорбившего Ее мужчину — меня. «Бесчестный соблазнитель», «низкий похититель», «сумасброд, самым омерзительным образом обманувший ту, которая поверила ему всей душой», «негодяй, воспользовавшийся наивностью юной особы в своих гнусных целях» — все это был я, я! Не бесплотный дух, а реальный мужчина! Констатация этого восхитительного факта привела меня в восторг. Полдела сделано — мне остается лишь вновь завоевать Ее поколебавшееся доверие, убедить Ее в чистоте и невинности моих помыслов. Нет сомнений, что мне это удастся. Три месяца трогательной дружбы, искреннего благорасположения, взаимопонимания, три месяца прекрасной музыки — это не забывается, не может, не должно забыться!..
Прождал я Ее, конечно, не полчаса, а гораздо больше, но, когда Она появилась наконец в моей «озерной столовой», был сторицей вознагражден за долгое ожидание.
К моей безумной радости, она соблаговолила принять мои подарки. Купленный мной на Шоссе-д’Антен прелестный утренний туалет серебристо-голубого цвета самым чудесным образом оттеняет юную свежесть ее кожи, из рукава высовывается краешек одного из дюжины тончайших носовых платков, отделанных драгоценным кружевом, а в белокурых кудрях, уложенных с изысканной простотой, красуются изящные гребни слоновой кости. Настроение ее переменилось столь же разительно, сколь и облик. Она больше не гневается, не осыпает меня проклятиями, она мила и любезна, словно вынужденный визит к таинственному затворнику, живущему в глубоком подземелье, и правда, доставляет Ей удовольствие. С забавной светскостью она расспрашивает меня о том, о сем, с аппетитом поглощая приготовленное мной угощение. Я же изо всех сил стараюсь держаться на высоте. С трудом поддерживая беседу, назвать которую непринужденной мог бы только душевнобольной, я едва узнаЮ в этой обольстительной юной женщине, ловко расправляющейся с куриным крылышком и раковыми шейками и кокетливо поглядывающей на меня поверх бокала с токайским, того смешного одинокого цыпленка, которого каких-то три месяца назад случайно обнаружил в захудалой дальней гримерной. Однако я не настолько наивен и глуп и прекрасно вижу, что под этой натужной непринужденностью кроются и страх, и природная застенчивость, и недоверие, и интерес, и любопытство — чувства, которые я могу понять как никто другой. Узрев в этом очередной знак свыше — чем, как не духовной близостью, можно было объяснить столь удивительное совпадение? — я буквально воспаряю на крыльях, предвкушая близкий успех моего tour de force (1). Ведь что получается? Мы оказались почти в одинаковом положении. Мы оба — и Она, и я — только что сделали для себя открытие. Нам обоим, успевшим за три месяца доверительного общения не только привыкнуть, но и привязаться друг к другу, предстоит знакомиться заново. Ей — с простым смертным, заступившим место бесплотного духа, мне — с взрослой женщиной, неожиданно проснувшейся в милом моему сердцу юном создании. Лично я ничего не имею против, хотя и понимаю, что на этом пути меня ждут определенные трудности. Но я не боюсь их — я опьянен первыми успехами, мне все по плечу!..
…Отвращение, с которым Она отпрянула, прикоснувшись к моей руке, когда я повел Ее осматривать свое жилище, отрезвило меня… Но ненадолго. Ибо после этого была музыка… Музыка, связавшая некогда юную певицу и ее таинственного учителя, теперь вновь соединила их — соединила узами, прочнее которых нет и не может быть на свете! Ибо то были священные узы искусства, узы высокого творчества, высшей страсти, рождающейся на небесах! Ах, этот юнец виконт подох бы от ревности и зависти, доведись ему присутствовать при этом! Но ему нет места там, где свершается величайшее таинство! Его не существует вовсе — ни для меня, ни для Нее!
Как Она пела! Как пел я! Отелло и Дездемона… Ревнивец на пороге убийства и его будущая невинная жертва, страстно любящие друг друга… Нет, этот дуэт не мог, не должен был закончиться смертью! Это — начало жизни, начало моей новой жизни, жизни в любви — великой, взаимной любви!.. Я вижу, чувствую, как, приближаясь к финалу, Она все сильнее трепещет, теряя власть над собой, сгорая в пожирающей Ее страсти… Еще немного, и жаркие объятия ознаменуют мою победу — победу над Ней, над собой, над моей проклятой жизнью, над смертью, печать которой я ношу на себе с рождения!.. Я, словно Лазарь, восстаю из мертвых, исполнившись новой, невиданной жизненной силы!..
…Силы. Силы, которой Она лишила меня одним мановением руки… Далила… Она обезоружила меня, сорвав маску!.. Я стал уязвим, беззащитен, словно Самсон, лишившийся своих чудесных волос…
Где-то я читал: женщина любит силу. Пока мужчина силен, она рада ему подчиняться. Но горе мужчине, показавшему женщине свою слабость… Горе мне…
*
— Что с тобой?
Встревоженный голос вырвал меня из цепких лап давних и недавних воспоминаний. И вот я вновь сижу на ажурной чугунной скамье неподалеку от Павловского дворца, крепко стиснув ее побелевшие пальцы.
— Ничего… А что?
Я поднес к губам ее руку, отмеченную следами моего железного пожатия, но поцеловать ее мне не дает маска.
— Ты весь дрожишь.
Лучистые глаза глядят настороженно, однако я не собираюсь делиться с ней своей старой болью.
— С вашей погодой не так задрожишь… Не весна, а черт знает что… В Париже и в январе такого ветра не бывает… Сударыня, а вы ели когда-нибудь жареные каштаны?
— Нет… — Она удивленно вскинула брови. — Только читала в романах. Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю, просто вспомнилось… Во Франции зимой их жарят повсюду. В юности в холода я набивал ими карманы. Так все делают. Каштаны прямо с жаровни, такие горячие, что даже обжигают сквозь штаны ноги. А ты идешь себе, грызешь их по одному, а заодно и греешься. Хорошо!.. Запах от них одуряющий…
— Это когда было? В монастыре? — Она ласково-печально заглянула мне в лицо.
— Нет, позже, когда я скитался с цыганами. Они их все время жарили, а иногда и я сам… Да вы, часом, не пожалеть ли меня решили? — Я приподнял пальцами ее подбородок. — Не стоит… То были скорее счастливые времена…
Не говоря ни слова, она теснее прижалась ко мне.
— А вот каштаны бы нам сейчас не помешали, не то мы скоро примерзнем к этой чудесной скамейке… Пойдемте-ка, сударыня, я покажу вам что-то интересное. Тут в парке есть одно прелестное местечко…
Мы идем вдоль извилистой живописной речки и переходим по каменному мостику на другой берег. Прямая тенистая дорожка, приводит нас к круглой площадке, окаймленной старыми черными елями и соснами. Царство Аполлона. Вот он стоит, бронзовый красавец, окруженный своими бронзовыми подругами. Несколько дорожек, подобных той, что привела нас сюда, расходятся во все стороны от этой обители искусств, придавая ей сходство с парижской площадью Звезды. В противоположном конце каждой из них угадываются неясные очертания таких же бронзовых статуй, смутно темнеющих на фоне голых еще деревьев.
— Какая красота! — выдохнула она, восхищенно оглядываясь по сторонам. — И вновь я удивляюсь вам, сударь: когда вы успели так хорошо узнать окрестности Петербурга? Благодаря вам я столько всего увидела!..
— Успел, баронесса. Поработали бы вы с мое — и не такое увидели бы, — хмыкнул я. — Я же, как вы, должно быть, помните, был в свое время знаменитостью, вот меня и приглашали выступать в частных концертах на дачах да в имениях. Трудился, не разгибая спины, так сказать. И все в самых живописных местах. Но это все в далеком прошлом, а стало быть, уже не интересно… Лучше взгляните сюда.
Я подвожу ее к началу одной из дорожек, отмеченному замечательным творением неизвестного скульптора. Прелестная женщина самых обольстительных форм, беззастенчиво приподняв рукой полу складчатой туники, оглядывается через плечо, созерцая украшающую ее сзади соблазнительную округлость… Венера Каллипига. Прекраснобедрая. Моя любимица. Впервые я увидел ее в какой-то книге и сразу пал, сраженный ее красотой. Потом Альфредо, этот неисправимый поклонник искусств, показал мне в Неаполе оригинал античных времен. Есть такая и в саду Тюильри. Но эта, черная, прячущая свою совершенную, но при этом такую земную красоту среди северных елок, всегда казалась мне самой прекрасной.
Я беру ее за руку и ставлю рядом со скульптурой.
— Ну-ка, поднимите руку, сударыня… Ногу отставьте назад… Повернитесь немного… Ну, Лиз, давай же, изогнись! Ты что, не видишь, как она стоит?!
Смеясь и смущаясь, она прилежно выполняет мои указания. А что смущаться? Парк пуст. Никого, кроме нее, меня и молчаливой бронзовой компании.
— Нет, это никуда не годится! Из-за этих турнюров самого главного никогда не разглядишь! Право слово, кто только выдумал эту нелепую моду? Все дамы на одно… на один зад!!!
Сделав для приличия круглые глаза, она заливается озорным смехом.
— Можете смеяться сколько вам будет угодно, баронесса, а этот эксперимент мы повторим не далее как сегодня вечером. И вообще, почему бы вам не завести себе такую вот вещицу? Например, в качестве утреннего туалета? Вам пойдет туника, уверяю вас.
— А вам — тога, — подхватывает она, улыбаясь. — Вы будете в ней неотразимы.
— Тога? Тога-тога-тога… — Войдя во вкус, я продолжаю дурачиться. — Погодите-ка… Это нечто такое длинное, белое, бесформенное? Как же, нáшивали, нáшивали… Только в мое время это называлось… — воздев руки к небу, я принимаю характерную позу «живого трупа», — …саааавааааан!!!
*
Полумрак. Цокают копыта. К запаху старой кожи примешивается тонкий аромат духов. Легкая рука тянется к моей маске и с деликатной бесцеремонностью снимает ее. Несколько долгих мгновений я борюсь со сладостным смятением, охватывающим меня всякий раз, когда я оказываюсь перед ней с обнаженным лицом. Пора бы уже привыкнуть, но чувство нереальности происходящего никак не покидает меня… Кружится голова, я закрываю глаза: мне кажется, что так я буду в большей безопасности, так я не выдам своего страха, своего наслаждения, что так мне легче будет перенести то, что сейчас случится… Сейчас, сейчас… Вот!.. Теплые сухие губы, быстро пробежав по моему лицу, нежно и властно прижимаются ко рту, и я чувствую, как все мое существо устремляется им навстречу…
Экипаж трясется по булыжной мостовой. За занавешенными окнами проносятся какие-то пейзажи, и я не знаю, не знаю уже, что там — окрестности Петербурга или подъезды к Булонскому лесу… Да мне, в сущности, и все равно…
(1) Здесь: предприятия (фр.).
.
А если и бы и так - то имела на это полное право!
