Небольшой кусочек...

Не судите строго *-p .

*

Дьявол! Все же заснул… Правда, судя по часам, ненадолго. Всего несколько минут — и вот… Немудрено, однако… После такого вечера воспоминаний… Надеюсь, на этот раз я не стонал во сне и, Боже упаси, не называл имен…

Осторожно вытянув шею, я смотрю сквозь щель между створок ширмы в дальний угол комнаты, откуда по-прежнему доносится тихое поскрипывание пера. Все спокойно. Строчит себе… Интересно, она так и просидит всю ночь в этом углу? Нет, смотрите-ка, зашевелилась: кладет перо на подставку, прячет в бювар тетрадь. Что ж так рано, сударыня? Не иначе, чернила кончились…

Изображая глубокий сон, я напряженно слушаю ее легкие шаги. Вот она поставила лампу на столик у изголовья, вот задула огонь и, юркнув под одеяло, осторожно примостилась с краю. Заботливая Лиз. Боится потревожить сон своего…

Все еще притворяясь спящим, я поворачиваюсь на другой бок… Эрик, Эрик, ты ли это?! Неужели это твоя рука обвивается вокруг талии лежащей рядом с тобой женщины?.. Неужели это ты зарываешься лицом в ее волосы?.. Неужели?.. Да хватит, в конце концов! — прикрикнул я на своего расчувствовавшегося альтер эго. Довольно всхлипов и причитаний! Да — моя рука! Да — обвивается вокруг талии! И лицо — мое!!! И женщина — моя! Она не спит, я знаю — мне слышно, как она сдерживает дыхание. Я чувствую, как напряглось ее тело. Но она не сбрасывает мою руку, не вскакивает, не убегает, а наоборот, не оборачиваясь, тихонько придвигается ближе, прижимается, так, что я всем телом ощущаю ее тепло, осязаю ее формы… И формы эти восхитительны. Это сейчас их скрывает ужасная ночная сорочка. А всего несколько часов назад она стояла передо мной нагая и прекрасная… А я…

…Как она сказала? «Ты не призрак, ты — ангел музыки»?..

…Бесцеремонно вынимая шпильки из прически баронессы фон Беренсдорф и глядя, как рассыпаются по плечам ее волосы, я рассказывал ей про Оперу. Про то, как славно жилось мне в моей подземной квартирке, как легко работалось, как хорошо отдыхалось...

— А что, сударыня, согласились бы вы разделить со мной мое уютное подземелье?

Этот вопрос, заданный будто бы в шутку, не впервые приходит мне в голову. Последнее время я и правда рисую себе иногда такие фантастические картины: вот мы сидим у камина в моей гостиной — я с книгой, она с рукодельем; вот я играю на рояле, а она стоит, опершись о крышку и глядя мне в глаза своим ласковым взглядом; вот я веду ее по подземелью, она — в вечернем туалете, я — во фраке, мы идем на спектакль в мою ложу… Или с факелом в руках я показываю ей ослепительные интерьеры моего театра — фойе, главную лестницу, ротонды… Звуки наших шагов гулко отдаются под великолепными сводами погруженных во тьму залов… Однако все эти видения заканчиваются одним и тем же: я веду ее в спальню, и она видит там мой гроб под балдахином… Мне ни разу не удалось себе представить, что будет дальше…

— За вами, сударь, я пошла бы не только в подземелье, а куда угодно! — голос ее прозвучал звонко и весело.

И тут же, откуда-то из глубин памяти раздался другой, взволнованный голос: «Разве мыслимо вернуться в могилу и похоронить себя заживо с трупом, который тебя любит?»

Зажмурившись от внезапной боли, я не сразу обратил внимание на тихий писк. Это мои руки, сведенные судорогой, вцепились в ее распущенные волосы. Не разжимая пальцев, я притянул к себе ее голову и заглянул в искаженное болезненной гримасой лицо. Лучистые глаза взирали на меня с доверчивым удивлением.

— Да нет, — вздохнул я, отпуская ее волосы, — эта страница уже перевернута и забыта… Так что не бойтесь, баронесса, подземелье вам не грозит…

— А знаешь, Лиз, — заговорил я мгновенье спустя, снова возвращаясь к своему рассказу, — эти дурочки из кордебалета считали меня призраком… — Я «протанцевал» пальцами по ее животу несколько па. — Представляете, баронесса, как я веселился, когда узнал это?..

О том, какую выгоду мне удалось извлечь из глупости наивных балетниц и их доверчивого начальства, я благоразумно умолчал.

— И правда дурочки, — отозвалась она, поеживаясь от щекотки и тихо смеясь. — Какой же ты призрак? Ты — гений, ангел музыки!

Дьявол! Опять! Я умолк на полуслове… Не слишком ли много совпадений и параллелей за один вечер?..
Почуяв неладное, она порывисто повернулась ко мне.

— Я опять что-то не так сказала? Прости меня!

Бедная напуганная синица: сам я, как ни странно, не внушаю ей страха, но моих припадков она, похоже, боится до смерти.

Она вцепилась в мой жилет. Из-под кружевного манжета сверкнул неожиданным разноцветьем огромный кровоподтек. Моих рук дело! Память о том, последнем музицировании, когда она столь неосторожно протянула руку к моей маске. Мимолетный укол совести быстро уступил место восхищению перед небывалым зрелищем. Окрашенное всеми цветами радуги — от темно-лилового до светло-желтого — пятно эффектно выделялось на бледной коже тонкой руки. Такого буйства красок я не видел никогда — во всяком случае, не на теле живого человека. Я задрал ей рукав и, вдоволь налюбовавшись этим чудом природы, сотворенным не без моего участия, благоговейно прижался к нему губами, а затем стал осторожно подниматься все выше и выше: сгиб локтя, плечо, шея… Как странно, как несказанно приятно ощущать губами эту теплую кожу, мягкую ткань шерстяного платья, снова кожу… Какое блаженство чувствовать, как ее тело слабнет в моих руках, становится покорным, податливым, как воск…

Вдруг она встрепенулась и, высвободившись из моих объятий, встала с дивана… Что?!.. Всё?.. Конец?!.. Вздрогнув, как от пощечины, я вскочил вслед за ней. Она же просто взяла меня за руку и, посмотрев странным, незнакомым взглядом, ни слова не говоря, повела за собой… Скрип навощенных ступенек, шуршание платья, неяркий свет керосиновой лампы в ее руке, мечущиеся по стенам причудливые тени — мы поднялись на второй этаж, и я оказался здесь, в ее спальне…

…Кажется, уснула. Дышит совсем иначе, чем вначале. Теперь, небось, проспит до обеда… За окном начинает светать. Впрочем, еще нет и шести — в этих широтах весенние ночи коротки… Попытаться тоже уснуть? Тут, рядом с ней, прижавшись лбом к ее спине? Да нет, не удастся… Не понимаю: как эти представители «рода людского» умудряются спать в одной постели со своими женщинами? Как им удается именно спать? Спать, обоняя этот аромат, пропитывающий все вокруг, спать, ощущая близость и тепло этого тела? Тихо, чтобы не разбудить, я провожу рукой по ее боку, повторяя его изгибы… Черт! Ну что за гадость эта ее рубаха! Складки, складки — море складок, длинные рукава, застежка чуть не до подбородка — не ночная сорочка, а солдатская гимнастерка, ей-богу! Еще бы власяницу надела — сестра милосердия!.. Нет, так не может продолжаться… Я подарю ей несколько вещиц на свой вкус… Видел я кое на ком у себя в театре весьма интересные экземпляры… Интересно, как баронесса фон Беренсдорф воспримет такой подарок?.. Забавно будет посмотреть… Впрочем, зачем вообще белье?.. Она так хороша была вчера без всего…

…Поставив лампу на комод, она обратила на меня смущенно-вопросительный взгляд, но я лишь мялся в нерешительности у двери, сжимая и разжимая вспотевшие ладони. Отважная сестра милосердия — она первая проявила решимость: ласково улыбнулась, сняла с плеч шерстяной платок и принялась нащупывать застежку на платье. Это был сигнал к действию — во всяком случае, я так это воспринял. Разведя в стороны ее руки, я молча остановил ее. Она хотела было что-то сказать, но мне нужна была тишина, и я зажал ей рот ладонью, а потом, отпустив, жестом предостерег от дальнейших попыток прервать молчание. Время словно остановилось. Но я и не торопился. Крючки, тесемки, шнурки — я расстегивал, развязывал, распутывал их, сосредоточенно освобождая ее от одежды. Тишину в комнате нарушало лишь тиканье старинных часов, да шорох такни. Она не противилась: покорно поворачивалась по моему знаку, переступала с ноги на ногу, давая возможность забрать упавшие на пол юбки, поднимала руки, когда мне приходилось снимать с нее белье через голову… Время от времени я ловил на себе чуть растерянный взгляд серых глаз из-под удивленно приподнятых бровей. Однако мне было не до разговоров. Я чувствовал себя исследователем, первооткрывателем, делающим первые шаги на неизведанной земле. Я словно вернулся в детство: вот так же увлеченно, не замечая ничего вокруг, разбирал я по винтику взятую без спроса отцовскую табакерку с диковинным механизмом или матушкину музыкальную шкатулку с секретом. Да, это была та же смесь ощущений: жгучее любопытство, желание изучить все в мельчайших подробностях, нетерпение довершить поскорее начатое дело и острое осознание запретности происходящего…

…Наконец, приподняв по очереди маленькие ступни, я снял с нее туфли, медленно стянул чулки… Переступив в последний раз с ноги на ногу, она освободилась от последней кружевной тряпки — и…

За свою жизнь Эрик немало повидал. Видывал он и женские тела — много тел, в том числе и обнаженных. Мраморные статуи, пышные телеса античных богинь и библейских красавиц на полотнах великих художников — сколько я пересмотрел этого добра, скитаясь по свету! В моей подземной библиотеке собралась неплохая коллекция гравюр, сделанных с лучших из этих произведений. Да и настоящие, живые телеса мне не в диковинку. Та же Мими, акробатки и наездницы в цирке, жрицы любви, к которым меня пытался водить развратник Альфредо, волоокие одалиски из султанского гарема в Стамбуле, бесстыжие балерины, бегавшие по коридорам Оперы чуть ли не в чем мать родила, любвеобильные примадонны, за которыми я наблюдал скуки ради сквозь свои «волшебные» зеркала… Да, наблюдал — подглядывал, если угодно, а что такого? Я не святой — мне было интересно! И вообще, в своем театре я волен делать все, что пожелаю! Кроме того, мои наблюдения так и остались при мне. Эрик — не любитель пустой болтовни, Эрик — могила… Да и с кем мне было делиться своими впечатлениями?.. Единственная, на кого я целомудренно закрывал глаза, была Она… Когда, не догадываясь о моем присутствии, Она начинала переодеваться, я уходил во тьму своих подземелий... Дитя, Она же — сущее дитя, мог ли я осквернить и Ее, и свое чувство к Ней, подглядывая исподтишка за Ее невинностью?.. Впрочем, при чем тут это?..

…Она стояла в теплом свете лампы, совершенно нагая на фоне светлых шелковых занавесей в цветочек… Стояла и вопросительно смотрела на меня широко раскрытыми глазами… А я смотрел на нее — на то, что скрывали только что эти бесчисленные тряпки, внушительной горкой возвышавшиеся теперь в кресле. Велев ей сделать несколько шагов в одну сторону, потом в другую, я обошел ее кругом, как статую в музее, и, взяв за руку, заставил три-четыре раза повернуться, как в старинном менуэте. Она повиновалась, уже откровенно улыбаясь из-под руки. Но мне некогда было забавляться...

Какие статуи?! Какие библейские красавицы?! Я уж не говорю о грубой чувственности потаскушки Мими, о потных жилистых циркачках, дебелых примадоннах и изможденных балетницах. «Беломраморная грудь», «античные формы», «гладкая мраморная кожа»… Чушь собачья! Ерунда! Пустой звук! Разве может сравниться мертвый мрамор, пусть даже самых совершенных форм, с красотой живой плоти? И пусть ее формам далеко до совершенства — длинная тонкая шея, хрупкие плечики, маленькая девичья грудь и тонкая талия странно смотрятся в сочетании с широкими бедрами и неожиданно крепкими ногами, — в самой этой кажущейся диспропорции заложена удивительная гармония. А эта деталь, эта восхитительная округлость, которую я запомнил еще с тех далеких времен — когда шел за ней тайком по высокому берегу Волги, и потом, когда держал ее, бесчувственную, на руках в зеркальной комнате?.. Она оказалась еще прекраснее, чем я мог предполагать…

Черт! Осененный внезапной догадкой, я застыл на месте. Мадонна дель Инканто! Моя скрипка — вот, что мне это напоминает! То же благородство линий, те же плавные изгибы, изящные пропорции…

В самом деле, какой мрамор? Холод, мертвечина… Ни в какое сравнение не идет с этой теплой, живой кожей, каждое несовершенство которой — родинки, волоскИ, просвечивающие жилки — делает ее лишь притягательнее. Вон, даже эти пупырышки — "гусиная кожа" — и те… Тут только я сообразил, что в комнате прохладно — мне в сюртуке и то было зябко. Обхватив ее обеими руками, словно ивовый манекен, я перенес ее в кровать и, подоткнув со всех сторон покрывало, отступил на пару шагов назад, оценивая композицию…

И правда — скрипка… Лежит на фоне темного шелка — словно в футляре. Цвет другой, но, наверно, именно так и выглядела моя Мадонна дель Инканто до того, как гениальный мастер покрыл ее несколькими слоями лака…

Желание давно уже боролось во мне с любопытством, но пока безуспешно. Я решил воспользоваться этим временным равновесием сил, чтобы завершить начатое дело. Опустившись на колени у ее ложа, я стал водить пальцем по теплой коже, прослеживая путь голубой жилки, извилистой линией спускавшейся от основания шеи на грудь, затем все ниже, ниже… Вот так же в минуты задумчивости рассматриваю я прожилки на золотистой грушевой деке Мадонны дель Инканто… Мадонна… Мадонна делла Каритá! Вот как назову я это свое приобретение — мою новую скрипку, на которой я буду играть новую музыку, первые ноты которой уже прозвучали накануне у меня дома… Чудесный, диковинный инструмент, которым мне предстоит овладеть… Но почему, собственно, предстоит? Разве я уже не владею им? Ведь она давно, давно уже принадлежит мне — всецело, безраздельно. Я покорил ее, подчинил своей воле, как некогда мою Мадонну дель Инканто, как маленькую испанскую гитару Эль Лобо. Я давно уже играю на этом инструменте, и впредь она будет петь и звучать в моих руках так, как я захочу — будет, черт побери!!!

Оторвавшись от созерцания голубой жилки, я украдкой взглянул ей в лицо… Интересно, что сказала бы эта сестра милосердия, умей она угадывать мои мысли? Вряд ли она одобрила их…

Нежность и сострадание, которые я прочел в ее серых глазах, были невыносимы. Не выдержав этого скорбного взгляда, я уткнулся лицом в шелковый живот и вздрогнул, когда легкая рука материнским жестом ласково легла мне на голову…

…За зашторенным окном яростно чирикают воробьи. Надо вставать: все равно я не усну, пока она вот так тихо посапывает у моего плеча. Не привык я спать в одной постели с кем бы то ни было, тем более с этим теплым существом, от одного запаха которого у меня начинает кружиться голова…

Домой не пойти: неровен час какой-нибудь любопытный прохожий увидит, как из дома баронессы фон Беренсдорф в неурочный час выходит сомнительный гость. Нет, теперь, когда мое предприятие увенчалось столь головокружительным успехом, когда я могу наконец пожинать плоды своих трудов, я не вправе рисковать. Не хватало еще, чтобы все расстроилось из-за чьего-то длинного носа! Придется просидеть весь день в гостях у госпожи баронессы. Надеюсь, она не будет против. В любом случае, ей не остается ничего иного, как терпеть мое присутствие. Ну, а я-то найду себе занятие.

Осторожно высвободив руку, на которой доверчиво покоилась голова сестры милосердия, я вылез из-под одеяла и, наскоро натянув штаны и рубаху, бесшумно прокрался в дальний угол комнаты. На незакрытом бюро, внутри сафьянового бювара топорщились две одинаковые тетради в кожаных переплетах, исписанные убористым почерком маленькой баронессы. Подобрав среди лежавших тут же книжек пару подходящих по размеру, я сунул их в бювар на место своих трофеев, и потихоньку выскользнул из комнаты. С легким щелчком затворилась дверь, и тут только я вспомнил, что моя маска, о которой я и думать забыл со вчерашнего вечера, осталась в кармане сюртука, там в спальне. Вокруг было тихо, прислуга еще мирно почивала где-то в глубине дома, но мне все же не хотелось рисковать. Однако возвращаться в спальню я не стал. Пройдя в прихожую, я выбрал в шкафу с одеждой пеструю шелковую шаль и, набросив ее на плечи, отправился на кухню: мне надо было чем-то утолить зверский голод, мертвой хваткой вцепившийся в мои внутренности.

Через три минуты, устроившись с ногами на диване в гостиной, я с аппетитом терзал зубами краюху черного хлеба, вникая в литературные экзерсисы моей сестры милосердия. Задача оказалась не из легких: я все же неважно разбираю кириллическое письмо, да и почерк у этой писательницы оставляет желать много лучшего. Однако «не так страшен черт, как его малютки», как любил говаривать Голиаф — мой бессменный помощник на нижегородских аттракционах… (Дьявол бы их побрал, этих русских, с их пословицами! Откуда они их только берут? Однако, лишенные на первый взгляд всякого смысла, эти нелепые высказывания всегда привлекали меня своей первозданной мудростью…) Я и правда довольно быстро приспособился к ее закорючкам и вскоре кое-как начал постигать смысл написанного. Главное я понял сразу: я держал в руках два дневника. Один из них, исписанный уже слегка выцветшими чернилами, был датирован 1867–1868 годами, то есть временем моего первого пребывания в России, второй же был начат не так давно, всего несколько месяцев назад.

Смешная Лиз… И не лень ей? Неужели, чтобы запомнить что-то важное, его обязательно надо записать? Разве память не лучший дневник, не лучшее вместилище воспоминаний? Правда, однажды и меня посетила такая идея — завести дневник, в который я собирался записывать все интересное, что будет со мной случаться, а может, и кое-что из того, что уже случилось — в прошлом. Я тогда только-только отошел от дел и поселился в Опере, и мне надо было заполнить чем-то долгие дни и вечера. Мне хватило одной попытки, чтобы понять — это не для меня. Что за невыносимая скука — формулировать разбегающиеся в разные стороны мысли, а потом еще и заносить их на бумагу — это моими-то каракулями! То ли дело ноты — с ними у меня никогда не было проблем. И я стал вести иной дневник — претворяя свои мысли и воспоминания в музыку…

…Оставив события шестнадцатилетней давности на потом, я жадно принялся штудировать последние записи: мне не терпелось узнать, что же творилось все эти дни в голове маленькой баронессы. Хотя какая тут тайна? Ее лицо продолжает оставаться для меня открытой книгой, по которой я без труда читаю ее чувства и мысли…

…Громко тикают часы на стене. В тянущейся от окна широкой полосе весеннего солнца танцуют пылинки… Давно покончив с краюхой хлеба, я грызу собственные ногти. Внутри меня все дрожит от радостного возбуждения. Перескакивая через совсем неразборчивые куски, я судорожно глотаю, глотаю признания маленькой чудачки, которую угораздило — подумать только! — влюбиться в чудовище…

«…Когда он уснул, положив голову мне на руку, я долго лежала рядом, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить его. Спать я даже не пыталась — я знала, что мне это не удастся. Я думала о том, как жестоко, как несправедливо обошлась судьба с этим гением. Как должен страдать человек, всю свою жизнь творящий красоту, осознавая, что сам он является воплощением чудовищного уродства! Я уже не говорю об одиночестве, на которое он был обречен с самого детства…
…Сейчас глубокая ночь. Я сижу у себя в спальне за старинным бюро и описываю чудо, произошедшее со мной за эти два дня. Повернув голову влево, я вижу, как на моей кровати, по-детски подсунув под щеку сложенные вместе ладошки, тихо спит человек, о котором я не смела даже мечтать… Рассыпавшиеся волосы скрывают от меня его безносое и безгубое бледное лицо. Но меня не страшит его чудовищное уродство, я не вижу его, потому что для меня он всегда будет оставаться воплощением красоты, выраженной в создаваемых им чудесах и волшебной музыке, — прекрасным Лоэнгрином моей юности…»

Закрыв кожаную тетрадь, я несколько мгновений сидел, бессмысленно уставившись на собственные ноги, затем вскочил и заметался по комнате, не в силах совладать с перехлестывающими через край чувствами. Ну, синица! Ну, сестра милосердия!.. Мне пришлось обеими руками зажать рот, чтобы своими восторженными возгласами не нарушить тишину спящего еще дома. А ведь я опять недооценил ее — ее чуткость, ум, ее проницательность… Эрик, неужели ты все же встретил человека, способного понять и принять тебя — такого, какой ты есть?! Полюбить ради тебя самого?!

Я ощущал себя паровым котлом с наглухо завинченной крышкой: все внутри меня кипело и клокотало, не находя выхода, еще немного — и страшный взрыв разнесет меня самого и все вокруг! Надо было что-то делать, и, наскоро прикрывшись пестрой шалью, я вышел из комнаты, чтобы плеснуть в лицо холодной воды. Прохладный сумрак ванной сразу подействовал на меня успокаивающе. Я подошел к уродливому умывальнику с фарфоровыми накладками и набросил на зеркало висевшее рядом полотенце…

Отредактировано Seraphine (2008-05-19 13:05:54)