Вот, кстати, немного о свойствах природных галлюционогенов:

"ГАЛЛЮЦИНОГЕНЫ - вещества, вызывающие нарушения в восприятии реального мира, особенно световых сигналов, запаха, вкуса, а также искажения в оценке пространства (направления, расстояния) и времени. Под влиянием галлюциногенов может происходить визуализация цвета и звука, по субъективным отзывам можно "слышать цвет" и "видеть звуки". Большие дозы вызывают визуальные галлюцинации и видения.

Общей чертой галлюциногенов является их способность изменять настроение и характер мышления. Они вызывают состояние возбуждения ЦНС, приводящее к сдвигу сознания, обычно к эйфории, но иногда к сильной депрессии или агрессивному состоянию. Самым опасным следствием применения галлюциногенов является нарушение способности логически рассуждать, что ведет к неадекватным решениям и несчастным случаям. Находящиеся под воздействием галлюциногенов люди должны быть под постоянным наблюдением, чтобы не спровоцировать критическую ситуацию, когда они могут причинить вред себе или окружающим. Острое состояние - беспокойство, возбуждение, бессонница - обычно длится, пока не прекратится действие средства. Иногда депрессия и "деперсонализация" столь велики, что приводят к самоубийству.

В течение долгого времени после выведения из организма могут ощущаться "возвратные вспышки" (flashbacks) - небольшие повторения психоделических эффектов, таких как интенсификация цветового восприятия, наблюдение передвижения фиксированных объектов, путаница в идентификации объектов".

Большинство зеркал искажало изображение. Расстроенное сознание  с их помощью способно такое нарисовать! К тому же, наверняка после первых жертв о комнате пошла такая дурная слава, что последующие приговоренные  изначально готовились к чему-то ужасающему и внушали себе, что комната с ними обязательно расправится. Вот вам и нужный настрой.

Мисс, это произойдет очень скоро. Муза и правда непокорная, подверженная влияниям извне и зависящая от наличия у меня свободного времени. Но я потихоньку пользуюсь ее услугами. Уже полностью написаны следующий эпизод и эпилог, осталось довести до ума всего два кусочка - персидский и парижский. Я себя подгоняю, чтобы управиться недели за две и выложить окончание "R" здесь. Может, вас обнадежит то, что я уже присматриваю в магазине торт, поеданием которого отмечу окончание сего труда и подслащу горькую пилюлю расставания с фанфиком. ))))

Отредактировано Nemon (2008-04-07 03:18:08)

***

В создании дворца мне помогал главный шахский архитектор Фарух-ибн-Абдаллах, человек склочного характера, но удивительного дарования. Новый проект захватил его не меньше, чем меня. Он называл мой замысел безумством, но охотно соглашался примерить на себя роль сумасшедшего. Советы и живейшее участие этого опытного специалиста помогли мне добиться желаемого результата.

Несмотря на серьезные прорехи в казне, денег на дворец не жалели. Видя, как неподалеку от берега Каспийского моря вырастает из небытия чудо, созданное моим воображением, я испытывал двойственное чувство. С одной стороны, мне хотелось, чтобы дворец поразил Наср-эд-дина и всех, кто его увидит. С другой - знал, что мое творение почти наверняка будет последним. Но я не мог искусственно затягивать строительство: о том, как оно продвигалось, регулярно докладывали шахиншаху, и тот все настойчивее торопил меня.

За три с лишним года, в течение которых продолжались работы, меня избавили от повинности бывать при шахском дворе. Я был слишком занят для этого и появлялся в резиденции только по личному приказу правителя или в том случае, если меня желала видеть ханум. Когда мне удавалось выкроить немного времени, я пропадал в личной библиотеке Наср-эд-дина, куда получил доступ благодаря протекции шахини.

Впервые оказавшись внутри, я почувствовал себя ребенком, которого на всю ночь оставили в лавке, торгующей сластями. Я мог прочесть любую – любую! – из книг, хранящихся здесь. Библиотека Клемана, так восхищавшая меня, ни в какое сравнение не шла с тем, что я увидел в Персии. Книги приобретались веками, и большинство из них было бесценно. Ответы на все загадки мусульманского мира дремали на этих бесчисленных полках. Рукописные фолианты берегли от мышей, насекомых, пыли, влаги и излишней сухости, от огня и яркого света, и потому в помещениях искусственно поддерживалась нужная температура, и царил полумрак. Многие тома, особенно, старинные, были богато украшены самоцветными камнями и драгоценными металлами. 

Я с головой погружался в чтение и нередко просиживал в библиотеке ночи напролет, забывая о еде и отдыхе. Это помогало не думать о том, что меня ждет впереди. Я впитывал в себя тысячелетнюю мудрость и философию, разуверившись в настоящем.   

Утром, едва вставало солнце, я спешил на стройку. В моем подчинении было огромное количество людей, которые трудились день и ночь, надеясь угодить шахиншаху.

И вот наступил момент, которого я ждал и боялся.

С моря белоснежный дворец, окруженный цветниками и плодовыми деревьями, выглядел как мираж. Он не был похож ни на одну из резиденций шахиншаха и в сравнении с ними казался небольшим и чуждым роскоши. Но опытный глаз не нашел бы в его простоте ни единого изъяна. Плавные, совершенные линии перетекали друг в друга, как вода стремится к слиянию с водой. Он не только полностью вписывался в окружающий пейзаж, но и дополнял его. Он будто оказался недостающей деталью мозаики, которую составляли синева неба и морской глади, изумрудная зелень листвы, мазки  цветов и золото солнца.     

Но предназначением дворца было не услаждать взор, а вызывать трепет каждого, кто входил под его своды. Для этой цели использовалось множество ухищрений. Например, в некоторых помещениях в пол были вделаны плиты, которые при давлении на них рождали эхо. Самая легкая поступь отдавалась в тишине гулким резонирующим звуком, от которого кровь стыла в жилах. В главном зале, отделанном черным мрамором и золотом, акустика была такова, что любое слово, даже сказанное шепотом, многократно усиливалось.

Однако главной особенностью сооружения была разветвленная система ходов и замаскированных комнат, попасть в которые мог только тот, кто был  осведомлен о них. Здание, уходившее на три этажа под землю, содержало множество люков, открывавших вход в потайные коридоры, соединявшие несколько помещений сразу. Одни коридоры огибали дворец по периметру, другие вели за пределы здания, третьи оканчивались тупиками. Подъемные механизмы, заказанные в фирме Отиса, были снабжены системой противовесов, обладали безопасными тормозами и гарантировали, что лифты не упадут даже при обрыве троса.

Подразумевалось, что все тонкости схемы по завершении строительства будут известны только одному шахиншаху. Он пришел в восторг оттого, что сможет пугать придворных, неожиданно исчезая и появляясь в другом месте. По его приказу в подвале дворца была помещена точная копия моей зеркальной комнаты: Наср-эд-дин не желал забывать любимое развлечение.

В дворцовых покоях он мог чувствовать себя в безопасности: любой, кто попытался бы покуситься на его жизнь, был обречен на неудачу. Я сам показывал правителю, как проникать в потайные тоннели и пользоваться подъемниками. Объяснял, как работают те или иные ловушки, и нажатием каких рычагов можно открыть нужные люки. Во время наших экскурсий я замечал настороженность правителя, но не придавал этому особого значения.
Мне казалось, что он очень доволен мной, и опала сменилась милостью. Глупец.

Накануне ареста я в последний раз побывал у ханум. Шахиня была непривычно молчалива, и по ее приказу я долго играл на скрипке и пел. Ее пристальный взгляд преследовал меня, как будто хотел о чем-то предупредить. Я все понял только следующим вечером, когда явившиеся стражники передали мне приказ шаха срочно прибыть во дворец. Как только я повернулся к ним спиной, приглашая войти в дом, к моей шее приставили лезвие кинжала, на голову натянули черный мешок, а руки мгновенно стянули веревкой, лишив возможности сопротивляться. Потом чей-то кулак с размаха опустился мне на голову, и я потерял сознание.

Очнулся я в маленькой загаженной камере. Через прутья решетки под потолком пробивался свет луны. Морщась от саднящей боли в затылке, я огляделся по сторонам. Ни кровати, ни табурета в узилище не было. Воняло застоявшейся мочой и сыростью. От этой смеси у меня запершило в горле, и я с трудом подавил рвотный спазм. Содранные запястья, с которых сняли веревки, горели. Я торопливо ощупал руки и облегченно вздохнул: пальцы хотя и опухли, все же были целы. 

Преодолевая естественную гадливость, я сел на каменные плиты и прислонился спиной к стене; меня мутило. Я гадал, почему все еще жив: судя по действиям стражи, намерения шахиншаха в моем отношении были однозначными. Но чего он хочет? Какую вину взвалит на меня? Или происходящее – лишь попытка запугать?

Днем толстый надзиратель проталкивал в камеру миску с отвратительной похлебкой и кувшин с водой, а вечером с руганью забирал ведро, которое использовалось для отправления естественных нужд. Тем, кто бросил меня в тюрьму, мало было известия о моей скорой смерти. Они хотели унизить меня, чтобы я почувствовал себя животным и потерял человеческий облик (хотя можно ли лишиться того, чего никогда не было?).

На девятые или десятые сутки моего пребывания в тюрьме дверь открылась и пропустила внутрь двух стражников и начальника полиции. Увидев меня, дарога переменился в лице. Должно быть, я действительно представлял собой отвратительное зрелище – высокий скелет в одежде, покрытой засохшей грязью, с головы до ног пропитанный зловонием камеры.

Один из стражников зачитал приговор, и я узнал, что меня обвиняют в подготовке заговора против шахиншаха. За преступление, которого я не совершал, мне присудили «Врата забвения». Казнь должна была состояться через неделю. Протестовать и требовать справедливости было бессмысленно. Меня ткнули носом в собственную независимость, наглядно продемонстрировав, чего на самом деле стоит моя жизнь в руках персидского владыки. И дали целую неделю на раздумья о том, какая смерть меня ожидает, дабы я проникся мыслью о предстоящих пытках и превратился в дрожащий от страха сгусток плоти.

Но до чего же странно устроена человеческая психика! Даже находясь в камере-одиночке, изолированный от остального мира, зная день собственной казни, я надеялся выжить. Я не мог представить, что скоро чужая воля лишит меня всего, чем я владею, что тогда погибнет моя музыка - уже написанные и еще не рожденные произведения. Как я мог примириться с этим?! 

Я, безбожник, отрекшийся от Создателя еще в цыганском таборе, перебрал в памяти все молитвы, каким меня когда-то учила Пилар. По ночам, стоя на коленях и устремив взгляд на крошечное отверстие под потолком, я горячо уверял Бога о том, что если он сохранит мне жизнь, то я стану отшельником и больше никому не причиню вреда. Но молитвы не приносили успокоения. Снежным комом росло отчаяние. И на смену надежде пришла безысходность. 

Судьба подвела меня к финальной черте, но последний шаг я должен был сделать сам. Я представил поджатые губы и раздувающиеся ноздри шахиншаха, наблюдающего за тем, как мое изломанное тело корчится в агонии на дне каменного мешка. И решил, что не доставлю ему такого удовольствия. Лучше я брошусь на охранников и буду пронзен их кинжалами. А если немного повезет, то смогу забрать с собой на тот свет одного или двух негодяев.

Но мне не суждено было погибнуть тогда. Накануне казни в моей камере появился человек, которого я совсем не ожидал увидеть – тот, кто подменил меня в ту памятную ночь, когда я тайно проник во дворец ханум. Вслед за Рашидом вошли трое мужчин в одежде шахской стражи, чьи лица были до самых глаз затянуты черной тканью. Они одного за другим втащили в мою клетку пять окровавленных трупов. В одном из покойников, у которого было располосовано горло, я узнал толстого сварливого надзирателя, приносившего еду.

Мне бросили тюк, в котором была дорожная одежда и мягкие сапоги. Боясь поверить в спасение, я быстро скинул свое тряпье и облачился во все чистое. Повинуясь кивку одного из незнакомцев, замотал лицо. Рашид приложил палец к губам, сделал знак следовать за ним и ни о чем не спрашивать. В плохо освещенном коридоре никого не было. Я и мои спутники двигались абсолютно бесшумно, но мне казалось, что грохочущая в висках кровь способна разбудить всю тюрьму.

Через несколько минут, казавшихся мне часами, мы выбрались на воздух. На некотором отдалении от мрачного здания тюрьмы нас ждали оседланные лошади. Спутники Рашида проводили нас до окраины города и повернули обратно – черные безмолвные тени слились с темнотой. Мы подъехали к небольшому дому неподалеку от порта. Повинуясь приглашающему жесту, я вошел внутрь. Рашид остался снаружи.

- Слава Аллаху, ты цел, – я вздрогнул, услышав хорошо знакомый голос.   

- Что все это значит, дарога?

Начальник полиции подошел поближе. В его глазах читалось облегчение.   

- Капитан торгового корабля, направляющегося в Астрахань, согласился взять на борт одного пассажира.

- Мне нечем заплатить ему.

- Об этом не беспокойся. С ним уже договорились. – Дарога протянул мне мешок и произнес: – Здесь одежда, деньги и кое-что из того, что ты хранил у себя в тайнике. 

- Ты рискуешь, спасая меня. 

- Я выполняю свой долг. 

- И ради меня ты даже готов пойти на преступление? 

Глаза перса сверкнули гневом, и он процедил сквозь зубы:

- Не тебе судить об этом.

- Или, может, это был приказ?

- Тебе уже пора, - торопливо произнес мой спаситель, и я понял, что своим вопросом угодил в точку. – Погоди, я совсем забыл отдать тебе вот это.

В его руках появился скрипичный футляр. Моя скрипка! А ведь я уже думал, что навсегда ее лишился.

- Ты спас мою шкуру, дарога. Не знаю, как благодарить тебя.

- Я позабочусь о том, чтобы здесь тебя считали мертвым. Для этого уже все подготовлено. Поэтому исчезни. Пропади навсегда. Иначе ты обречен.

Я кивнул, понимая справедливость его слов.

- Хорошо. 

- Не мешкай же! И да поможет тебе Аллах.

- Спасибо тебе. Прощай.

Спрятав под широченным плащом скрипку и подхватив мешок, я вышел из дома. Через несколько минут мы  с Рашидом уже были в порту. Меня тайно провели на английское торговое судно, которое еще до рассвета снялось с якоря. Всю дорогу до Астрахани я прятался от посторонних глаз, страдая от качки и невозможности покинуть душный трюм. В мешке, переданном мне персом, я обнаружил футляр с драгоценностями – подарками ханум. Дарога не забыл положить туда и нечто более ценное  – мою безотказную пенджабскую удавку.

Из России я отправился во Францию. За время пути мой кошелек изрядно похудел. Я бы мог пристать к какому-нибудь цыганскому табору и промышлять прежними выступлениями, но молва о возвращении «цыганского колдуна» быстро дошла бы до страны, откуда я чудом бежал. Я не мог рисковать.

Отредактировано Nemon (2008-04-26 07:43:32)

***

В первый день июля, на рассвете, стены старинного особняка у площади Вож, уже два столетия принадлежащего роду де Шаньи, огласил крик ребенка. Роженица промучилась почти сутки, прежде чем смогла разрешиться от бремени. Когда в спальню вошел бледный от волнения и бессонной ночи граф, его жена уже спала. Ему протянули младенца.

Рауль рассматривал мальчика, который однажды должен будет унаследовать его титул и все состояние, и кого все будут считать его сыном: светлый пушок на голове, еще бессмысленные глаза серо-голубого цвета, очень длинные и загнутые, как у матери, ресницы, маленький подвижный рот, плотно сжатые кулачки. Женщина, помогавшая доктору Матье принимать роды, с добродушной улыбкой заметила:

- Смотрите, какой крепыш, месье. Малыш очень похож на вас. 

- Вы думаете? - Он провел большим пальцем по щеке младенца, который тут же состроил плаксивую гримасу и зачмокал губами.   

- Видали бы вы себя со стороны! Для мужчины рождение сына – совсем не то, что рождение дочери. Уж я-то хорошо знаю, всякого насмотрелась, - убежденно произнесла пожилая повитуха. – Позвольте, я его заберу. Отдыхайте, а то вы едва на ногах держитесь. И не беспокойтесь так! С мадам графиней все будет в порядке. А вот на вашем месте я бы сейчас пропустила стаканчик-другой. – Женщина неожиданно ему подмигнула, потом рассмеялась, запеленала малыша и вынесла его из спальни.

Рауль сел на постель. Ночью, слыша крики Кристины и не имея возможности поддержать ее своим прикосновением или словом (в комнату, где она рожала, его не пустили, несмотря на все мольбы), он сходил с ума от тревоги. Страх потерять близкого человека перевесил в сознании все остальное, растворил в себе боль от измены жены. И когда многочасовая пытка осталась позади, он уже знал, как поступит. Несколько минут назад, вглядываясь в лицо новорожденного малыша, появление которого так непросто далось Кристине, он нежданно ощутил, что держит собственного сына. Любопытство и ревность были сопряжены с новым, острым чувством особого родства, которое хотелось испытать вновь.

Граф смочил в фарфоровом тазу полотенце, отжал и обтер влажной тканью лицо и шею Кристины, погладил ее по руке, лежащей поверх одеяла. И как только она, такая хрупкая, выдержала столь жестокое испытание? На него снова нахлынул панический страх: что было бы с ним, если бы она умерла при родах, как жена его друга, совсем еще молодая женщина? Он смотрел на тени, залегшие под глазами Кристины, и благодарил судьбу, что все обошлось. 

Ему сейчас не хотелось думать о том, что спокойная жизнь продлится ровно столько, сколько ему достанет сил казаться неосведомленным. Единственный намек на то, что ему известно об истории с Жильбером, и жена совсем отдалится от него. Но пока еще есть шанс, что она за домашними хлопотами и заботой о сыне забудет свой недолгий роман. Не может быть так, чтобы случай разлучил их после всего, что они пережили вместе.

Он медленно вытянулся на краю кровати, боясь потревожить Кристину неосторожным движением, и прислушался к ее тихому дыханию. Она время от времени вздрагивала во сне и постанывала. «Тише, тише милая», - прошептал граф, прижимаясь к ее виску и ощущая губами беспокойное биение пульса. Он повернулся на бок, обнял жену и закрыл глаза. Через несколько секунд усталость и нервное перенапряжение взяли свое, и он провалился в сон. Заглянувший в комнату доктор Матье хотел было разбудить графа и попросить его удалиться, но он лишь удивленно покачал головой, пожал плечами и тихо прикрыл за собой дверь.

***

После родов Кристина раздалась в талии; ее руки пополнели, округлились плечи. Молчаливая, сдержанная в проявлении эмоций, она без остатка посвятила себя заботам о семье и своем воспитаннике. Никто не замечал в ее прозрачных глазах и тени недовольства или усталости.

Ее жизнь напоминала реку, освободившуюся ото льда. Бурный поток прежних событий, которые перемалывали и крошили друг друга, схлынул, и теперь дни текли медленно и предсказуемо. Почти все свое время она отдавала воспитанию сына Филиппа. За рождение наследника Рауль, который души не чаял в ребенке, подарил ей уютный особняк в пригороде Парижа. Туда часто приезжал воспитанник графини в сопровождении своей постаревшей няни. Для них в доме всегда были приготовлены комнаты. Виктор много занимался:  после операции на губе доктор учил его правильно произносить звуки, и мальчик делал успехи.

На первый взгляд, все испытания остались в прошлом. Кристина получила даже больше, чем могла мечтать. Но ее не покидало чувство непонятного сожаления. Графине казалось, что ее существо раздвоилось, и она живет сразу в двух параллельных мирах. Одна ее часть была любящей матерью, безупречной хозяйкой, а другая по-прежнему жила воспоминаниями о человеке, с которым ее когда-то столкнул слепой случай.

Время почти стерло из ее сознания подлинный облик Эрика. Когда графиня думала о нем, она уже не представляла себе внушающее ужас лицо. Она извлекала из тайников души другие моменты, когда-то подсмотренные и отброшенные в испуге перед властью, которую получил над ней учитель.

…Высокая фигура, застывшая каменным изваянием у края крыши. Руки сложены на груди, на бескровных, едва различимых губах сардоническая усмешка. Внизу - ночной Париж, огни фонарей, люди, экипажи, жизнь. А здесь, наверху – только Он. Негласный и могущественный хозяин театра, его сердце и дух. Призрак Оперы, о котором можно говорить только испуганным шепотом. Но он же – заботливый и внимательный Ангел музыки, опекающий семнадцатилетнюю сироту.

…Он меряет быстрыми шагами комнату, затем внезапно останавливается и сжимает кулаки. Слышится его горький смех, в котором проскальзывают истерические нотки. Эрик  бормочет: «Болван, какой же я болван! Я не смел делать этого!», в изнеможении опускается на стул, стискивая голову руками, будто желая раздавить ее. Его плечи вздрагивают, как у грешника, впавшего в экстаз покаяния. Но это продолжается недолго. Он вскакивает и вновь начинает кружить по комнате, словно стараясь убежать от преследующих его демонов.

…Человек в маске и черном, наглухо застегнутом сюртуке играет на скрипке. Страсть прорывается в каждом его движении. Тонкие длинные пальцы перемещаются по грифу с невероятной быстротой – они будто живут обособленно от своего владельца и наделены разумом. Необычайно подвижные, как паучьи лапки, они трепещут, пульсируют, горят, ласкают. Они касаются струн с бесстыдной чувственностью, и скрипка отдается им со стоном наслаждения. Неистовые пальцы исторгают из инструмента музыку, от сияния которой, кажется, можно ослепнуть…

...Кристина вновь и вновь воскрешала давние события, обстоятельства, поступки. Если бы это только было в ее силах, она вернулась бы назад во времени и многое бы изменила. Она осталась бы со своим маэстро – его женой, сиделкой, ученицей, слугой, компаньонкой. Она умолила бы его покинуть сырое подземелье и вернуться в мир людей – к солнцу и свету. Окажись она чуть смелее и разумнее, его судьба могла повернуться иначе! И, кто знает, может быть, она и сама была бы гораздо счастливее?

Однако что толку говорить о своих желаниях, понимая, что они неосуществимы? Высокая ирония бытия заключается в том, что ни одно событие, ни одну деталь изменить невозможно. То, что люди называют судьбой, всего лишь следствие совершенных поступков, требующих смелости и самообладания, либо ошибок, допущенных из-за неуверенности или трусости. Признать второе тяжело, поскольку это требует честности перед самим собой. Проще убедить себя, что все было предначертано заранее, чем понять: жизнь могла сложиться иначе, если бы на определенном этапе ты не дрогнул и не стал подменять реальность ложью…

- Кто это? – остановившийся рядом с ее креслом Виктор заинтересованно смотрел на карандашный набросок. – Почему этот человек в маске?

- Никто, - ответила графиня и поспешно убрала рисунок. – У меня есть такая привычка – задумавшись, что-нибудь рисовать.

- Очень красиво, - оценил мальчик и прижался щекой к ее руке. – Он твой друг?

- Нет… То есть, да… В общем, когда-то очень давно я была знакома с человеком, который носил маску.

- Он, наверное, не хотел, чтобы его заметили?

- Почему ты так решил?

- Не знаю, - Виктор пожал плечами. – А зачем еще прятать свое лицо? Это же как на маскараде, верно? Чтобы можно было всех одурачить, и никто ни о чем не догадался.

- Ты прав.

- Покажи мне рисунок еще раз.

Кристина молча отдала ему набросок, с затаенной тревогой наблюдая за реакцией своего воспитанника.

- Почему он играет на скрипке?

- Потому что он был музыкантом.

- Хорошим?

- Лучшим из всех.

- Как его зовут?

- Я знала его под именем Эрика.

- Э-рик, - нараспев повторил ребенок и спросил: - А где он сейчас? Почему я его ни разу не видел?

- К сожалению, он тяжело болел и умер.

- Ты по нему сильно скучаешь?- после долгой паузы спросил мальчик.

Графиня почувствовала, как к ее глазам подступают непрошеные слезы, и отвернулась. Виктор, заметив ее состояние, обвил шею Кристины руками. Мягкая ладошка успокаивающе легла на голову женщины.

- Не плачь. Ну пожалуйста! Клара мне рассказывала, что однажды каждый человек встретится с тем, кто ему дорог. Она говорит, что хочет опять увидеть своего сына и мужа и верит в это. А Клара меня никогда не обманывает, - убежденно произнес Виктор. – Значит, и ты тоже встретишься со своим Эриком. И он опять сыграет тебе на скрипке. 

- Мой дорогой мальчик. - Графиня крепко прижала ребенка к себе. – Да-да, все будет так, как ты говоришь. Пусть все будет так…

Отредактировано Nemon (2011-06-17 19:30:40)

***

ЭПИЛОГ

Молодой человек нес в руках букет лилий. Его лицо со шрамом над верхней губой было некрасивым, но в нем не было ничего отталкивающего. Он свернул на дорожку, ведущую в старую часть кладбища, где уже давно никого не хоронили. Исключение было сделано лишь однажды – по просьбе богатого аристократа, чья жена завещала предать ее тело земле рядом с тем местом, где покоился ее отец, известный в прошлом музыкант. И безутешный граф не посмел нарушить последнюю волю любимой и безвременно ушедшей супруги.   

На могиле графини стоял памятник, который был изготовлен по эскизу молодого художника: мраморный ангел, играющий на скрипке. На цоколе было выбито: «Графиня Кристина де Шаньи (урожденная Даэ). 1863-1903 гг.».

Юноша остановился, увидев у могилы мужчину с непокрытой головой, одетого в черный костюм. Услышав шаги, тот обернулся.

- Граф де Шаньи? – произнес молодой человек, подойдя к нему и протягивая руку для приветствия.

- Виктор? – откликнулся тот и ответил на рукопожатие. – Здравствуйте. Я ждал вас.

Виктор бережно опустил цветы в невысокий каменный кувшин, почти до краев наполненный дождевой водой, где уже находилось несколько роз.   

Оба мужчины  несколько минут молча стояли, глядя на портрет усопшей. Еще не старая красивая женщина смотрела на них с ласковой укоризной.

Кристина де Шаньи не дожила нескольких месяцев до своего сорокалетия и скоропостижно скончалась от крупозной пневмонии. Все началось с простуды, но состояние графини быстро ухудшалось, и через несколько дней недуг уже приковал ее к постели. Она то впадала в состояние горячечного забытья, то  заходилась в мучительном кашле, после которого на ее губах появлялась розоватая пена.

Граф приглашал все новых и новых светил медицины, но никто из них не давал благоприятного прогноза. Он дежурил у постели жены, лишь ненадолго отлучаясь из комнаты, чтобы поесть и сменить одежду. Вопреки словам эскулапов в нем жила уверенность, что вот-вот произойдет чудо, которое все изменит. Но когда жена, превозмогая боль, попросила вызвать из Руана  телеграммой доктора Жильбера, Рауль понял, что надежды больше не осталось. Он кивнул, силясь не разрыдаться, и скорее прочел по губам Кристины, чем услышал: «Благодарю».

Рауль первым нарушил тишину:

- Я в Перросе уже неделю, и каждый день прихожу сюда. А сегодня, в годовщину ее смерти, у меня появилась уверенность, что я обязательно встречу здесь вас. Вы только что прибыли из Парижа?

- Да. Около часа назад, - сдержанно ответил Виктор. Он говорил медленно, тщательно проговаривая и чуть растягивая каждое слово.

- Думаю, ей приятно, что вы здесь.

Виктор в последний раз видел графа ровно год назад на похоронах. За прошедшие месяцы тот сильно сдал. На его висках появилась седина, плечи опустились, как у старика, а благородные черты ожесточились.

- Ваша жена была удивительной женщиной, - голос юноши дрогнул. – Я не знал никого лучше, чем она. 

- Я виноват перед ней, - вдруг проговорил Рауль. – Но самое ужасное, что мне уже никогда не вымолить у нее прощения.

- Не нужно так говорить. Найдите силы отпустить ее от себя. Ведь она все равно никогда не принадлежала вам до конца.   

- Что вы имеете в виду? – встрепенулся граф и впился взглядом в лицо Виктора.

Тот мысленно обругал себя за неосторожные слова, а вслух произнес:

-  Я хотел сказать, что люди, подобные мадам графине, не могут никому принадлежать. Они слишком хороши для этого мира. Именно поэтому и  покидают его в самом расцвете.

- Она так рано ушла от меня. И эта потеря оказалась невосполнимой. – Граф передернул плечами, потом часто заморгал и отвернулся.

Они снова  замолчали, не зная, что сказать друг другу.

Жильбер приехал на следующее утро. Бледный, с ввалившимися щеками и взглядом, от которого невольно хотелось попятиться. Он быстро вошел в гостиную и, едва ответив на приветствие, отрывисто спросил:

- Как она?

- Я провожу вас к ней, - произнес Рауль, испытывая жалость к своему прежнему сопернику. Он провел доктора к спальне жены. – Она ждет вас.

Антуан скрылся за дверью. Когда доктор спустя полчаса вышел из комнаты, он  постарел на несколько лет.

Рауль бросился в спальню.

В его ноздри ударил запах сгоревшей бумаги. Граф позвал жену, но та не откликнулась. На цыпочках, словно боялся ее разбудить, он приблизился к кровати, холодея от предчувствия.

Кристина лежала, вытянувшись в струну. Ее руки были сложены на груди. Лицо казалось расслабленным и спокойным, как у спящей; глаза были закрыты. Но во всем ее облике появилось что-то новое, пугающе отстраненное. Рауль схватил с туалетного столика у кровати небольшое зеркальце и трясущимися руками поднес его ко рту жены. Поверхность стекла осталась незамутненной.

Непостижимое, свершившееся таинство смерти лишило графа дара речи. Он стоял, глядя на жену, не зная, что делать. Из оцепенения его вывел плач служанки, вошедшей в спальню.

Рауль отпускающим жестом коснулся лба Кристины, машинально пригладил ее волосы. Затем склонился и поцеловал любимую в еще теплые губы. Ему казалось, что весь воздух, звуки, эмоции и желания вдруг выкачали из окружающего мира, и его поглотила пустота.

Он не помнил, как вышел из спальни, что-то приказывал слугам и отдавал распоряжения насчет похорон. Одиночество, извивающееся, как лиловый осьминог, вцепилось ему в горло своими щупальцами, не давая возможности закричать и  облегчить горе.

- Как себя чувствует ваш сын, месье? – спросил Виктор, желая устранить возникшую неловкость. 

- Что? – вздрогнул граф. - А, благодарю, с ним все хорошо. Филипп сильный мальчик, и мне стоило бы поучиться у него выдержке. - Рауль, уже вполне справившись с собой, грустно улыбнулся. – Мечтает о военной карьере, хотя я бы предпочел, чтобы он избрал для себя другую стезю. Мир погрузился в неспокойное время… Раньше Кристина учила его игре на фортепиано, но после ее смерти он больше полугода не подходил к инструменту. Тогда же мой мальчик заявил, что непременно станет военным, как его прадед. Он очень впечатлительный, ранимый ребенок. И так похож на нее…

- Я хорошо понимаю боль вашего сына, месье.

- Расскажите лучше о себе, Виктор. - Рауль прерывисто вздохнул и, отвернувшись, на мгновение прижал к глазам ладонь. - Как вы поживаете,  чем занимаетесь? Я могу вам чем-нибудь помочь? Вы молоды и, должно быть, честолюбивы. Вашему возрасту свойственны грандиозные планы. Помощь влиятельного человека способна оказаться небесполезной.

- Нет, благодарю вас. Я вполне удовлетворен тем, что имею.
       
- Гордость?

- Нет, мне действительно ничего не нужно. Благодаря заботам моего приемного отца я вполне обеспечен. Но я признателен вам за предложение. К тому же, скоро я покину страну. Наверное, надолго.

- Уезжаете? Но куда?

- В Италию.

- В Италию?  - с непонятной интонацией переспросил Рауль. 

- Да. Я получил приглашение продолжить обучение живописи и не хотел бы упустить такую возможность.

- Кристина говорила мне, что вы очень талантливы.

- Она всегда была слишком добра ко мне, - Виктор невольно улыбнулся, - и часто преувеличивала мои заслуги. У меня есть способности, которые нужно развивать и дальше. Мне предстоит еще очень много работы.

- Вы скромничаете.

- Отнюдь. Я всего лишь трезво оцениваю свой потенциал. Настоящий талант дается единицам. Таким людям, как ваша жена.

- Вот только это не принесло счастья ни ей, ни мне.

- Один… мой знакомый хорошо сказал, что дар свыше меняет тебя, выделяет из всех, заставляя тосковать о несбыточном. И если талант не реализовать, то он станет проклятием и отравит всю жизнь.

- Так оно и есть, - помолчав, откликнулся Рауль. – Наверное, этот человек знал, о чем говорил.

Виктор кивнул и носком ботинка перевернул опавший кленовый лист.

-  Беседы с ним очень помогли мне и многое объяснили.

- Кто он, если не секрет?

- Он был композитором и певцом.

- Ваш друг музыкант?

- Да. Но его имя осталось неизвестным широкой публике. Он так и не получил признания, хотя заслуживал этого, как никто другой. К сожалению, такое тоже случается.

- Что с ним стало? – неожиданно севшим голосом спросил Рауль.

- Он умер в полном одиночестве. Несчастья подорвали его здоровье. У него было больное сердце.

- Простите. Мне очень жаль.

- Ничего. Он не был фаталистом, но вся его жизнь была доказательством того, что судьба существует. Сейчас он, наверное, услаждает своей игрой слух Создателя в горних чертогах. А может, его душа наконец-то обрела покой. – Виктор запрокинул голову и посмотрел на небо, улыбнувшись краешком губ. Потом, повернувшись к своему собеседнику, спросил: - Вы позволите попросить вас об одолжении, граф?

- Конечно. 

- Пожалуйста, разрешите мне побыть здесь одному. Мне хотелось бы проститься.

- Конечно. Удачи вам. – Рауль пожал руку воспитаннику своей жены и неожиданно для самого себя искренне добавил: -  Когда снова окажетесь в Париже, обязательно навестите нас с Филиппом. Мы оба будем рады вас видеть. До свидания, Виктор.

- Непременно. Благодарю вас. Прощайте, граф.   

Юноша смотрел в спину уходящему Раулю де Шаньи и жалел этого гордого аристократа, которого так подкосила смерть жены. Каково это – любить и потерять женщину, которая так и не смогла ответить на твои чувства? И постоянно, каждый день, сознавать, что между вами незримо стоит тень другого мужчины?

Виктор долго пробыл у могилы, мысленно беседуя с графиней и воскрешая в памяти самые яркие моменты, проведенные рядом с ней. Он вспоминал о том, как однажды она, повинуясь секундному порыву (о котором, не исключено, потом пожалела), дала прочесть ему дневник своего учителя, и то, что он испытал, когда перевернул последнюю страницу, покрытую мелким, сложно разбираемым почерком. Виктор был вторым человеком, который держал в руках эти записи. Ему казалось, что он давно знает автора строк, и если бы им довелось встретиться, то они непременно стали бы лучшими друзьями.

Он не смог бы объяснить, что руководило им, когда он тайком решился сделать копию дневника. Наверное, почувствовал, что однажды Кристина де Шаньи, которой были адресованы все эти строки, уничтожит откровения своего маэстро, чтобы они не попали в чужие руки. Но Виктор не мог допустить этого. Он был уверен в правоте своего поступка, хотя ему и было совестно оттого, что  в первый и последний раз пришлось обмануть женщину, ставшую ему ближе матери.

Смерть забрала Кристину де Шаньи, но она никогда ее не страшила. Весь последний год своей жизни графиня предчувствовала что-то неясное, но неотвратимое. Она готовилась. Она ждала.

Виктор провел пальцами по буквам «Кристина де Шаньи (урожденная Даэ)» и что-то неслышно прошептал. Потом поднял повыше воротник пальто и, надвинув поглубже шляпу, зашагал к выходу с кладбища. Уже почти подойдя к воротам, он остановился и оглянулся назад.

Лучи неяркого ноябрьского солнца,  пробив толщу облаков, скользнули по памятнику на могиле графини. И за мгновение до того, как все поглотили густые вечерние сумерки, из небытия возник силуэт человека, играющего на скрипке.

Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,
dona eis requiem.
Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,
dona eis requiem sempiternam.

Lux aeterna luceat eis, Domine,
cum sanctis tuis in aeternam,
quia pius est.

Requiem aeternam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis.

---------------------------------------------------

* Агнец Божий, кто принимает грехи мира,
даруй им покой.
Агнец Божий, кто принимает грехи мира,
даруй им всевечный покой.

Вечный свет даруй им, Господи,
с твоими Святыми навеки,
потому что ты милосердный.

Вечный покой даруй им, Господи,
и свет непрерывный пусть им светит.

(«Requiem»)

Отредактировано Nemon (2010-05-05 14:49:30)

Vika SP, СПАСИБО. Мне очень важно твое мнение. Концовка писалась тяжело, частями, потому что мне хотелось закончить ф-к на нужной ноте, подвести черту под событиями, но без истерики и слюнотечения. Очень надеюсь, что это получилось.

Отредактировано Nemon (2008-04-23 14:01:01)