***

Музыка…

Знает ли кто-нибудь из людей, что это такое? Что такое музыка, которая становится для тебя единственным другом, смыслом всей жизни и, наконец, самой жизнью? Может ли хоть кто-нибудь рассказать, каково быть посвященным этому божеству задолго до своего рождения?

Что понимают в ней признанные исполнители? Они мнят себя непревзойденными, а на самом деле являются всего лишь способными интерпретаторами, использующими чужие произведения.

Знают ли знаменитые композиторы, что музыка приходит лишь к избранным? К тем, кто не сочиняет, а видит ее, чувствует и слышит ежечасно, ежесекундно?

Как сильно удивились бы некоторые из тех, кого еще при жизни назвали великими, узнав, что их музыка – всего лишь сколок с настоящей Музыки, только тень ее подлинного величия.

Цена приобщения к этому тайному знанию высока. За возможность понять самую его суть я заплатил вечным одиночеством.

В основе Музыки всегда лежит страдание.

Твоя душа склоняется под гнетом боли. Ты оказываешься низвергнут во мрак своих страхов, в самое черное и злое отчаяние. Ты можешь остаться там насовсем, но тогда потеряешь право быть избранным. Подняться над собой – вот задача. Сдирая пальцы в кровь, ты должен выбраться из пропасти. И вот тогда родится Музыка. Сверкающая надеждой. Наивная и переливающаяся свежими красками, как мир в день сотворения. И ты сам ощущаешь себя Создателем. Ты можешь все. В твоей Музыке есть необъяснимая могучая сила. Она манит как пение сирен. Один раз услышав, любой зачарованно пойдет за ней. Потому что впереди ему будет видеться волшебный источник, из которого он сможет черпать счастье и само бессмертие.

Музыка – это вечный поиск гармонии. Это невероятные иллюзии, которые подчас более реальны, чем действительность.

…Временами я проваливаюсь в полузабытье. Мой уставший мозг тоже создает иллюзии. Я вижу длинный коридор из плотного тумана, в котором находится мальчик. Издали кажется, что у него совсем нет лица. На том месте, где у обычного ребенка глаза и нос, лежит глубокая тень. Видны лишь бледные губы, которые что-то шепчут, но что именно – не разобрать. Этот мальчик еще не знает, что ждет его впереди. Он стоит только в начале пути длиной в жизнь, который ему предстоит пройти. Невинный восторженный ребенок, которого всеми силами пытались отгородить от мира.

Или мир – от него?
Безуспешно.

Если бы можно было поговорить с ним, от скольких страшных ошибок и бед я бы его уберег! Но ему суждено пройти этот проклятый путь, не изменив ни дня.

А пока он спокоен. Впереди его ждет встреча с музыкой, которая станет его судьбой. Я знаю, что это произойдет в один из летних дней, накануне его седьмого дня рождения.

***

…Моя встреча с музыкой была предрешена. Я родился, благословленный ею. Она растворилась в моей крови, овладела помыслами, научила чувствовать и дышать.

Я как губка впитывал грустные, протяжные песни няни, которые та иногда напевала за работой. Только так она позволяла себе проявлять тоску по родине. Голос Пилар был слабоват, хотя и приятен для слуха. Но огрехи исполнения сполна окупались эмоциональностью и душевностью, которые няня вкладывала в каждую строчку. В такие минуты она словно скидывала десяток-другой лет. Морщины, плотной сеткой стянувшие ее лоб, разглаживались, лицо молодело. Это было похоже на магию. Казалось, пением Пилар прогоняла старость.

Особенно мне нравилась одна испанская песня о любви и предательстве. Допев ее до конца, Пилар долго вздыхала, прижимала руки к груди, будто пыталась унять внезапно возникшую боль. Я чувствовал, что с этой песней у няни связаны тяжелые воспоминания. О чем она думала в такие минуты? Этого я так и не узнал.

…Много лет спустя я побывал в Испании. Я уже был человеком с темным прошлым. За мною тянулся шлейф из бед и несчастий, многим из которых я сам был причиной. Вырвавшись из хитроумной ловушки, я пытался начать новую жизнь. Прошло уже около полутора лет, как я обосновался в своем парижском доме, который как нельзя лучше подходил для того, кто хотел полного забвения. Я был свободен и обеспечен настолько, чтобы ни в чем не испытывать нужды.

Не знаю, что меня толкнуло посетить родину няни. Что-то, чему я не мог дать точного названия, привело меня туда. Пожалуй, это было редким проявлением присущей мне сентиментальности. Мне захотелось взглянуть своими глазами на тот край, где родилась Пилар, которая подарила мне почти одиннадцать лет заботы и счастливого неведения. Может быть, есть что-то особенное в этой земле, взрастившей женщину с золотым сердцем, думал я.

Я приехал в деревню, где она родилась, рано утром. Все было так, как рассказывала няня. Чистые аккуратные дома в зелени садов, широкая площадь перед некогда внушительным, а теперь обветшалым зданием собора. Солнечные зайчики, прыгающие по разноцветным витражам. Колокольный звон, плывущий в ленивом воздухе, напоенном ароматами травы, спелых апельсинов и цветов. Пухлые сытые голуби, горделиво вышагивающие по каменным плитам; воробьи, купающиеся в теплой уличной пыли.

Неприметная деревушка показалась мне райским уголком, самым благословенным
местом на земле. Здесь было то, чего мне всегда остро не хватало – покой. Я оглядывался по сторонам, стараясь запомнить, вобрать в себя все: запахи, коробочки строений, цветники, фигурки детей, игравших с собакой около одного из домов. Я не знал почему, но чувствовал, что это очень важно для меня. И вдруг поймал себя на мысли, что мне хочется остаться здесь, дышать этим воздухом, наслаждаться неторопливостью. Ходить по тем же улочкам, по которым ходила Пилар, а по воскресеньям играть на органе в старом соборе. Жить как все. Быть как все – разве не к этому я всегда стремился?

Проходя мимо одного из палисадников, я вдруг остановился как вкопанный. Я заметил цветы. Розы. Точно такие же, как те, что Пилар высаживала под окнами нашего дома. Бутоны были того же удивительного насыщенно-розового оттенка. Мои ноздри затрепетали от давно забытого аромата. Точно само детство ожило передо мной. Закружилась голова, и меня неловко повело в сторону. Показалось, что сейчас меня окликнет Пилар и все, что произошло за долгие беспросветные годы, окажется всего лишь сном. Кошмаром, который вот-вот развеют ласковые руки няни. Меня действительно окликнули:

- Сеньор, вам плохо? Что с вами, сеньор? Я мо…

Я обернулся на голос. Пожилая женщина осеклась на полуслове. Да, все правильно. Она заметила на лице высокого бледного господина маску.

- Простите… Вы… Может быть, вы знаете… Много лет назад в этой деревне
жила женщина. Ее звали Пилар… Пилар Контрерас. Вы что-нибудь слышали о ней?

Женщина с минуту размышляла, неприязненно разглядывая меня. Мне показалось, что ее удивил вопрос. Но был уверен, что ей знакома фамилия Пилар. И не ошибся.

- Контрерас? Знаю, конечно. Была тут такая. Правда, давно это было сеньор. Очень давно она отсюда уехала.

- Вы можете указать мне дом, в котором она жила? – у меня пересохло во рту.

- Так вот он. В этом самом доме она и жила. Его купили у нее еще мои родители…

Я мог бы и догадаться. Розы… Я ведь почувствовал что-то… Интуиция? Или нечто большее? Меня как будто взяли за руку и подвели к этому палисаднику. Я приехал сюда, преследуемый воспоминаниями. Неосознанным желанием вновь ощутить себя ребенком.

Через полчаса я покинул деревню. Я увез с собой несколько свежесрезанных цветов, за которые щедро заплатил, и еще маленький матерчатый мешочек, наполненный землей. Мой прощальный подарок Пилар.

Я отправился в свое последнее путешествие. Мне необходимо было раздать долги. Своей памяти. И своему прошлому.

***

Это было сумасшествием – стремиться увидеть мать после стольких лет разлуки. Я убежал из дома ребенком. Прошедшие годы изменили меня до неузнаваемости. Я давно привык к своему новому имени и целому вороху прозвищ, которыми меня награждали в странствиях. Единственное, что осталось неизменным – маска. Правда, сейчас я усовершенствовал ее настолько, что она была почти незаметна на лице. Почти...

Я остановился в дешевой гостинице в маленьком городке на побережье, откуда было рукой подать до дома. Ее хозяин принял деньги и не стал задавать лишних вопросов. Еду и выпивку мне приносили в номер. Несколько дней я провалялся на жесткой постели, накачиваясь скверным вином.

Мой мозг никогда прежде меня не подводил. В критической ситуации он подсказывал единственно верное, спасительное решение. Только благодаря его изворотливости я и был жив до сих пор. Теперь мой разум впервые спасовал перед эмоциями. Он говорил мне, что не нужно ворошить прошлое, что лучше оставить все, как есть. Но проснувшийся во мне зов родной крови требовал, чтобы я  увидел мать. Хотя бы издали. Только посмотрю на нее, уговаривал я самого себя. Только удостоверюсь, что с ней все в порядке…

Я изводил себя мыслями о возможности встречи. Было невыносимо сознавать, что я нахожусь так близко от матери. Стоит взять экипаж, и меньше чем через час я окажусь... дома? Я боялся этого и в то же время желал больше всего на свете. Хотел увидеть женщину, которой  искалечил судьбу самим фактом своего рождения. Ту, которая родила меня таким.

Что ж, теперь мы с ней квиты. Мы принесли несчастье друг другу. И все же я был ей многим обязан. Но я опасался, что не смогу совладать с собой и брошусь к ее ногам.

Через неделю сомнений я решился.

Солнце уже село за горизонт, когда я приблизился к дому, который когда-то был и моим. Здесь ничего не изменилось. Только ворота были покрашены в другой цвет, да сад уже не выглядел таким ухоженным, как раньше. Я постучал. Во дворе залилась злым лаем собака. Послышались шаги. Кто-то подходил к воротам.

Неужели сейчас я увижу… увижу… свою мать?

Мне захотелось убежать, но ноги приросли к земле. Я зажмурился. И услышал чужой неприветливый голос: «Что вам угодно?» Я открыл глаза и увидел перед собой невысокого полного мужчину. Назвал ему имя матери. На лице незнакомца отразилось удивление. До меня не сразу дошел смысл его слов. Я очнулся, когда хозяин дома ушел. Он сказал, что живет здесь четырнадцать лет и впервые слышит названное мною имя. Он ничего не знал о моей матери. Ничего…

Я спустился к морю. Сел на песок, который еще хранил тепло, накопленное за день. Набрал полную пригоршню песка  и чуть разжал пальцы. В каком-то отупении наблюдал, как светлая струйка сбегает вниз, образуя маленький холмик. Потом рядом с ним вырос еще один, а затем еще несколько. Я множил песчаные холмики, как ребенок, увлеченный игрой. Бессмысленность занятия дала возможность собраться с мыслями. Я должен был осознать случившееся и… не мог.

Последняя нить, связывавшая меня с прошлым, оборвалась. Возвращения блудного сына не вышло.

Я вспомнил нелепое растение, похожее на большой спутанный клубок. Оно по какому-то недоразумению живо, хотя внешне ничто не указывает на это. Не имеющее корней, оно следует за ветром. У него еще  такое странное название… «перекати-поле».

…Мне не сразу удалось найти могилу Пилар. Я не был на кладбище со дня похорон. За два с лишним десятка лет оно разрослось и превратилось в большой мертвый город, который ежедневно принимал все новых и новых обитателей. Белые изваяния на могилах лунный свет облил жидким серебром. Они отбрасывали на землю причудливые, зловещие тени. Неподвижная тишина, царившая в этой юдоли слез, говорила о том, что я здесь – единственный живой.

«Пилар Контрерас». На поверхности небольшого надгробия, посеревшего от времени, нет эпитафии. Только высеченные в камне распятие, имя-фамилия, даты рождения и смерти.

- Здравствуй, Пилар...

Я опустился на колени перед могилой. Достал из дорожной сумки тряпичный мешочек и высыпал из него землю, привезенную из испанской деревни. И в темноте, в тишине старого кладбища я, наконец, ощутил, что вернулся… домой. Это было дико, неправильно, но я почувствовал странное облегчение, точно мой долгий и утомительный путь окончился здесь.

…Свежая могила утопает в цветах. Красивая молодая дама с заплаканными глазами неестественно прямо держит спину и комкает в руках носовой платок. Ее туфли и подол черного платья запачканы мокрой землей. Моросит дождь. Рядом с могилой остались только она и ее сын.

- Паоло, успокойся… Нам пора идти... Так нельзя… Паоло!

Ребенок, истерически рыдая, цепляется пальцами за белый камень надгробия.

- Нет, нет… Нет!!! Мама, почему?!?

Крик этого мальчика до сих пор стоит у меня в ушах. Нет ничего страшнее первой потери, когда к тебе приходит осознание непоправимости случившегося. Когда понимаешь: ты бессилен что-либо изменить. Есть нечто, что существует против твоего желания. И твоя боль ему так же безразлична, как башмаку – конвульсии раздавленной им гусеницы.

Тот подросток из прошлого был наивен. Смерть человека, которого он искренне любил, провела его через мгновенное преждевременное взросление. Это было первым столкновением с миром. И чья была в том вина, что урок действительности оказался жестоким?

Потом… потом мальчик вырос и научился не реагировать. Он много раз держал в своих руках весы, на одной чаше которых лежала чужая жизнь, а на другой – небытие. И только от него зависело, какая чаша перевесит.

…Я пробыл на кладбище до рассвета. Долго стоял у могилы. Вспоминал, рассказывал в ночную пустоту о своей жизни, представляя, что душа няни слышит меня.

Отредактировано Nemon (2008-04-23 12:48:16)

***

Профессор оказался худым стариком с ясными, вылинявшими голубыми глазами и длинными руками, дряблая кожа которых была покрыта темными веснушками. Я заметил, как тепло моя мать приветствовала Дювалье. После того, как он отдохнул с дороги, она пригласила его в гостиную. Они о чем-то долго беседовали. Пилар дважды подавала им кофе. Наконец дверь комнаты распахнулась, и мама позвала меня.

Дювалье сидел на диване, сложив руки на груди. На его губах играла снисходительная усмешка. Увидев меня, он чуть подался вперед. На лице старика отразилось недоверие, и он быстро произнес по-итальянски:

- Об этом мальчике вы мне писали, Мария?

Мама утвердительно кивнула.

- Ну-с, молодой человек, подойдите ближе.

Он поманил меня к себе худым пальцем. На негнущихся ногах я подошел к нему.

Несколько мгновений Дювалье изучал меня, вперив взгляд в мою маску.

- Необычно, весьма необычно. Как долго ты занимаешься?

Я оглянулся, ища поддержки у матери.

- Один год, синьор…

- Твоя мама сообщила, что за столь ничтожное время ты достиг необыкновенных результатов. Это правда?

- Я не знаю, синьор…

- Ты покажешь мне свое умение?

- Если вам б-будет угодно, синьор, - пролепетал я, страшно сконфуженный пристальным взглядом профессора.

И тут Дювалье улыбнулся. Не презрительно, а по-доброму, светло.

- Не бойся, малыш. Я всего лишь хочу послушать, как ты играешь. Я ведь кое-что в этом смыслю. Не волнуйся…

- Паоло, сделай так, как тебя просит наш гость. - Мама очень нервничала, на ее щеках и белой шее проступили красные пятна.

Мы прошли в кабинет. Дювалье опустился в кресло и приготовился слушать. Мать осталась стоять. Я приблизился к инструменту.

…Я играл долго, переходя от одного произведения к другому. Меня никто не останавливал. Еще никогда я не испытывал такого удовольствия, ведь у меня появился настоящий слушатель. Тот, кто мог оценить мои способности беспристрастно. Поэтому я старался изо всех сил.

Когда я осмелился поднять глаза на Дювалье, то увидел, как дергается щека профессора. Он смотрел на меня, не отрываясь. И в его глазах было потрясение.

Это окрылило меня. Я заиграл «Песню грозы» - свое последнее сочинение. Мне вдруг захотелось поразить гостя, показать ему все, на что я был способен. Мелодия увлекла меня. Клавиши казались раскаленным железом. Каждое прикосновение к ним отдавалось жжением в пальцах, и я бы не удивился, если в ответ на мою «Песню…» в комнате внезапно сверкнула бы молния.

Когда прозвучал последний мощный аккорд, в кабинете воцарилась тишина.

Я устало закрыл глаза. По моему лицу под маской катился холодный пот.

Но я знал, что означает молчание профессора.

Дювалье выглядел жалко. Он вспотел, и его лицо лоснилось. На переносице залегла глубокая складка. Руки дрожали, как у пьяницы. Профессор сконфужено потер подбородок, ослабил узел шелкового галстука и посмотрел на мою мать.

- Я не думал, что когда-нибудь увижу подобное, - медленно проговаривая каждое слово, произнес Дювалье. – Обычно родители неверно оценивают возможности своих детей. Особенно, матери, для каждой из которых ее ребенок как минимум одарен. Но здесь… - Он развел руками. - Когда я получил ваше письмо, признаться, я не хотел ехать. Думал, что вы заблуждаетесь, переоцениваете способности мальчика. И прибыл сюда исключительно из дружеского к вам расположения, Мария. Но то, что я сегодня услышал… это… это не поддается анализу. Я видел много талантливых детей, но все они не идут ни в какое сравнение с вашим сыном.

Мама бросила на меня быстрый, непонятный взгляд.

- Паоло, я прошу тебя оставить нас одних. Мне нужно побеседовать с профессором. Это взрослый разговор.

Я закрыл за собой дверь, но и не думал уходить. Мне нужно было узнать, что скажет господин Дювалье.

Прижавшись виском к дверному косяку, я услышал тихий голос мамы.

- Значит, я не ошиблась. Я написала, потому что мне был необходим ваш совет. Развитие Паоло пугает меня.

- Даже не знаю, поздравлять вас или сочувствовать вам. Вы хотели узнать мое мнение? Так вот, оно заключается в том, что вы родили гения, Мария. Да-да, не отрицайте. Это исключительный случай… Я никогда не любил разбрасываться словами, но сейчас с чистой совестью могу сказать, что в этой комнате я увидел ребенка, которому суждено перевернуть весь музыкальный мир. Ему всего восемь. Уже сейчас в плане техники и понимания музыки он поднялся очень высоко… Боже мой, каких вершин он достигнет через несколько лет?!

- Вам не кажется, что в его способностях есть нечто кощунственное, неправильное? Он как будто насмехается над человеческими возможностями.

- Все непонятное внушает страх, а способности этого мальчика поистине необъяснимы. Я хотел спросить… Последнее… то, что он играл… Это его собственное сочинение?

- Да... И не единственное. Но это назвал «Песней грозы». У него очень странные фантазии.

- Поразительно, - прошептал профессор. – Это хаос эмоций, но он удивительно гармоничен. В нем есть некая… упорядоченность, ясная цель… если только стихийное бедствие может быть упорядоченным… Я бы не поверил, что ребенок может так остро, так необычно чувствовать, но отрицать услышанное – значит грешить против истины.

- И что же теперь делать?

- По-моему, ответ очевиден. Ваш сын должен продолжить обучение. Загубить такой талант, не дать ему развиться – преступление перед Богом. Если прогресс будет идти прежними темпами, то через два-три года я мог бы рекомендовать вашего сына для прослушивания в консерватории.

- Это невозможно.

- Что значит - невозможно?

- Вы должны понять, профессор… Паоло – не совсем обычен… Вернее, слишком необычен…

- Мария, вы говорите о…

- Не надо, прошу вас... - мама торопливо перебила Дювалье. – Думаю, вы догадались, что я имею в виду.

- Насколько обоснована такая необходимость? – после долгой паузы произнес профессор.

- Она более чем обоснована.

- А ребенок? Вы не сможете держать его взаперти всю жизнь. Это противоестественно.

- Боюсь, у меня нет другого выхода.

- И все-таки, Мария, я попросил бы вас хорошенько подумать над тем, что я сказал. Если вы не против, я мог бы продолжить обучение Паоло. Я давно оставил преподавание, но для вашего сына хочу сделать исключение. У меня приличная рента, я полностью обеспечен и способен удовлетворять все мои старческие прихоти. Я могу себе позволить задержаться в городе, чтобы заниматься с мальчиком.

- Я благодарю вас за участие, но мне не хотелось бы обременять вас…

- О чем вы, Мария? Любой на моем месте счел бы за невероятное счастье иметь такого ученика, как ваш сын. У меня захватывает дух от мысли, что я могу дать свои знания ребенку, которому, без сомнения, на роду написано стать великим музыкантом.

- Что ж… если вы настаиваете… Тогда, возможно, вы могли бы остановиться у нас. Мы живем очень замкнуто и никого у себя не принимаем. Через несколько дней я уезжаю, в доме будут только Паоло и его няня.

- Я соглашусь с радостью! Мария, вы не пожалеете. Ваш сын еще удивит вас.

Я услышал шаги мамы и счел за лучшее ретироваться.

***

Встреча с Жаном-Полем Дювалье была случайностью, которую многие люди наверняка назвали бы судьбой. Его появление в нашем доме дало небывалый стимул к моему развитию. Он не только учил – он лепил мой характер, направляя мою натуру к единственной цели – служению музыке. Профессор был неисчерпаемым кладезем информации. Рассказывал о великих композиторах и исполнителях, о взлетах и падениях гениев, которые были обделены счастьем в обычной жизни, но кому выпала честь остаться в памяти поколений. Эти истории, за каждой из которых стояла чья-то тяжелая и зачастую трагическая судьба, поражали мое воображение. И постепенно я проникся мыслью о собственном предназначении и жертве, которую требуется принести каждому музыканту.

Дювалье обладал непростым характером, но педагогом был отменным. Мы поняли друг друга с первого занятия. Я никогда не видел своего отца и не знал, как много значит для ребенка мужское воспитание. Профессор был строг со мной, но в то же время безгранично терпелив. Он не выходил из себя, если у меня что-то не получалось, а объяснял снова и снова. Но легко раздражался, если замечал, что я недостаточно усерден. Впрочем, я редко вызывал недовольство учителя. Он заявил, что главное для музыканта – режим, физическая подготовка и трудолюбие. На этих трех китах основывалась его философия. Дювалье убедил меня сократить количество часов, проводимых за инструментом, объяснив, что занятия не должны быть стихийными и изнуряющими. Наставник учил меня прислушиваться к себе, к своим ощущениям, чувствам, созерцать свое внутреннее «я». И это принесло плоды. Я окреп, ушло беспокойство. Где-то вдали, как маяк на горизонте, мне уже виделась цель, к которой я шел уверенно и упорно.

Каждое занятие становилось для меня открытием. Рядом был человек, которому мои успехи приносили едва ли не большее удовольствие, чем мне самому. Это было творчество в чистом виде. Я очень быстро прогрессировал. И когда видел, как горд  учитель, я был на седьмом небе от счастья.

Дювалье легко и быстро сошелся в Пилар. Думаю, что главную роль в симпатии няни к гостю стало отношение профессора ко мне. Он не проявлял ненужного любопытства. Для него я был не столько учеником, сколько личностью, которую он уважал и хотел разгадать. Жан-Поль принес в наш замкнутый мир оживление. И мы с Пилар оказались неумолимо втянуты в его орбиту. Он без особых усилий стал центром нашей маленькой вселенной. И от этого строгого, временами желчного старика исходило ощущение надежности. Он вел себя так, словно являлся нашим с Пилар близким родственником и вполне мог бы сойти за доброго, чуть ворчливого дедушку. Главу семьи, к которому домочадцы идут со своими проблемами.

Он завел традицию вечерних бесед. В их неторопливом течении было особое очарование. Несмотря на возраст, память у Дювалье была прекрасной. Он воскрешал события своей жизни, случившиеся в далеком прошлом, и повествовал о том, что произошло совсем недавно. Учитель рассказывал с истинно галльским темпераментом – ярко, увлеченно, подтверждая слова немилосердной жестикуляцией. И я попадал под притяжение его характера, колоссального опыта и одинокой, настрадавшейся души.

В свой первый приезд профессор пробыл у нас около пяти месяцев. Потом он уехал на родину, но через некоторое время вернулся. Он привез с собой кипу учебной литературы, нотные тетради, методики и… скрипку.

Помню, с какой непередаваемой торжественностью он открыл черный продолговатый футляр. Бережно, как младенца, взял скрипку в руки, осторожно пристроил ее под подбородком. Отвел руку с зажатым в ней смычком в сторону, а потом медленно приблизил смычок к струнами и стал играть…

Это было откровение.

Скрипка жаловалась и рыдала в его руках. Мне показалось, что по грифу скатываются и срываются вниз невидимые слезы. Слезы стояли и у меня в глазах. Словно большая мягкая рука сжимала мое сердце, заставляя его сопереживать. Ничего подобного я прежде не слышал и не испытывал. Я и не мог представить, что изящный инструмент может обладать таким феноменальным звуком.

- Я не ошибся в тебе, мальчик, - произнес профессор, увидев мое состояние. Он загадочно улыбнулся. – А теперь взгляни на свои руки.

Я вздрогнул и поднес ладони к лицу, разглядывая их и гадая, зачем профессор попросил меня сделать это.

- Мне еще ни разу не приходилось видеть таких рук, как у тебя, Паоло. Они созданы для скрипки, - произнес он. - Скрипка – королева инструментов. Нежнее и чувствительнее ее нет. Как нет прекраснее ее голоса. В ней заключена душа музыки. Запомни это. Настоящий скрипач – не просто музыкант. Это избранник, наделенный силой тысячи людей. В тебе есть редкий дар понимания. Поэтому я научу тебя всему, что знаю и умею. Недалек тот день, когда ты пойдешь дальше самостоятельно – к славе и признанию. Но я хочу, чтобы ты осознал, какую ответственность на тебя возлагает твой талант.

Дювалье подошел ко мне и вложил в мои руки скрипку. Ее гладкий корпус из темного дерева был теплым и удивительно приятным на ощупь.

- Я дарю ее тебе, - волнуясь, сказал он. - Береги эту скрипку, Паоло. И тогда она станет твоим лучшим другом. Она… пришла в этот мир из мастерских старой Кремоны. Ею дорожили выдающиеся музыканты. У нее неповторимый звук. На этой скрипке лежит печать гения Николо Амати.

Это был поистине царский подарок. Я понял, что учитель вручил мне самое дорогое, что у него было. Мне, ребенку, который взял в руки скрипку впервые в жизни.

Только спустя годы я понял, что это был своеобразный обряд посвящения, через который провел меня Дювалье. И не сразу постиг символизм великодушного и бескорыстного жеста моего наставника. Профессор благословил меня, желая, чтобы ученик однажды превзошел своего учителя. Как когда-то это сделал мальчик, которого подобрал на улице Кремоны знаменитый скрипичный мастер. Найденыша, потерявшего во время эпидемии чумы родителей, звали Антонио Страдивари.

***

За три года Дювалье научил меня многому. Доверие, возникшее между нами, мы оба берегли, как хрупкий сосуд. Ценили каждую минуту полного взаимопонимания. У меня не было тайн от учителя. Я знал, что он всегда меня внимательно выслушает и оценит самые дикие фантазии. Он приветствовал остроту и оригинальность мышления, а также неординарность воплощения. Профессор любил и поощрял импровизацию, творчество. И терпеть не мог посредственности. «Посредственность губительна. Она даже хуже, чем явная бездарность. Серость оскорбляет красоту и убивает музыку, смысл которой заключен во вдохновенной безупречности звучания», - сказал он однажды.

Я ловил каждое слово наставника. Он ласково поучал меня. Привитая им привычка к совершенству легла в основу моего будущего мастерства. А еще я на удивление быстро овладел французским. Язык покорил меня своей музыкальностью и мягким – «округлым» - звучанием. Дювалье считал, что этот полезный навык я сумею оценить, когда продолжу обучение в стенах учреждения, которому он отдал двадцать три года своей жизни.

Между тем, уроки игры на скрипке все больше захватывали меня. Она стала моим живым и разумным продолжением. Голосом, который рассказывал о моих переживаниях и умел выразить любое настроение, самую тонкую эмоцию. Дювалье лишь одобрительно усмехался, видя мою безудержную увлеченность.

Как-то раз под вечер он сказал мне взять скрипку и следовать за ним. Мы спустились на пляж. Лохматое оранжево-красное солнце медленно катилось за горизонт, и гладкое море отражало его сияющий лик. В неподвижном воздухе то тут, то там вспыхивали золотые искры. Недалеко от берега несколько чаек сели на воду. Их белоснежное оперение в последних лучах дня стало малиновым.

Я замер, любуясь открывшейся картиной. И тут Дювалье произнес: «Сыграй мне то, что ты сейчас видишь». Задание было так необычно, что в первый момент я растерялся. Но спокойное лицо учителя вселило в меня уверенность. Я начал играть, смелея и все больше подчиняясь интуиции. Образы, тесня друг друга, складывались в разноцветную мозаику. Я представил, что на скрипке вместо струн натянуты солнечные лучи. Они слушались малейшего движения смычка и звучали как никогда восхитительно.

Словно внутренним оком я видел, прорицал суть живой, ежесекундно меняющейся природы. Ощущал ее обновление и высшую целесообразность, которая была во всем – в кружевной пене, выброшенных на берег темно-зеленых водорослях и свежем дыхании моря.

Но что было еще стократ важнее – я услышал себя.

Из сознания ушло все лишнее. Мой дух получил свободу, столь полную и пьянящую, что на мгновение я почувствовал сильную слабость и головокружение. Так бывает, когда человек, долго просидевший в смрадном подвале, покидает пределы своей темницы и выходит на свет. Кровь, насыщенная кислородом, быстро бежит по сосудам, возвращая утраченную было радость жизни. И нет никаких мыслей кроме одной: дышать. Дышать, упиваясь каждым вдохом, каждым новым глотком воздуха.

Я играл до тех пор, пока не потухли блестящие дорожки на поверхности воды.

Стали резче и насыщенней запахи. Все вокруг замерло, застыло в немом почтении перед таинством перехода дня в ночь, когда свет начинает растворяться в быстро наступающих сумерках. Нарушить эту благоговейную тишину было бы кощунством. И тут я услышал смех.

Дювалье сидел на песке. Он запрокинул голову и довольно смеялся. Его лицо сияло. Передо мной был мальчишка, из озорства надевший строгий - «взрослый» - костюм. Почувствовав на себе мой удивленный взгляд, профессор обернулся.

- А ведь я уже и забыл, какой он теплый, - вздохнув, непонятно сказал он… - Дай мне руку, Паоло… Помоги встать... Ноги у меня уже не те, что раньше.

Дювалье тяжело, с усилием, поднялся. Теперь это снова был старик.

- Спасибо тебе, мой мальчик. Урок прошел на славу. Тебе удалось меня удивить. - Он положил руку мне на плечо. – Когда ты играешь, я вижу себя… Юного, честолюбивого, влюбленного в музыку. Правда, в отличие от тебя, мне не хватило таланта. Я был одаренным юношей, но не настолько, чтобы стать первым, как мне того хотелось. Всегда находились те, кто был лучше, способнее… Я надеялся, что самоотречением и трудолюбием смогу раздуть в себе божью искру, которой отмечены все выдающиеся личности. Разумеется, у меня ничего не вышло. Иллюзии молодости… с ними всегда тяжело расставаться.

- И поэтому вы решили посвятить себя преподаванию?

Профессор внимательно взглянул на меня, и уголок его рта дернулся.

- Ты очень проницателен, Паоло…  Да, поэтому. Я не хотел быть посредственностью в деле, которое любил. И решил, что лучше найду ученика, из которого смогу сотворить величайшего музыканта. Как видишь, я даже в этом был честолюбив и эгоистичен. Я наставлял многих молодых людей. Кто-то из них был одарен больше, кто-то меньше. Одни сделали недурную карьеру и прославились, вторые стали, как и я, преподавать, а третьи порвали с музыкой раз и навсегда. Но ни в одном из них не было света подлинной гениальности. А потом я приехал сюда, увидел тебя и понял, что нашел того, кого искал.

***

На исходе третьего года нашего знакомства профессор вновь уехал на родину. Вскоре я получил от него письмо. Дювалье писал, что обострившаяся болезнь не позволит ему в ближайшие месяцы вернуться к нам, и настоятельно просил мою мать привезти меня в Руан. Он сообщил, что со мной хочет познакомиться один из его бывших студентов, ныне преподающий в парижской консерватории. «Твое будущее предопределено, - писал мой наставник. – Месье Лярош уже навещал меня. Я рассказал ему о твоих исключительных способностях, и уверен, что Франсуа не поверил ни единому слову. Он наверняка подумал, что меня настигло старческое слабоумие, раз я плету такие небылицы. Но из уважения к моим сединам сказал, что готов встретиться с тобой. И если он найдет твои способности изрядными, препятствий к зачислению на курс не возникнет. Я уже предвкушаю изумление этого закоренелого скептика, когда ты произведешь небывалый фурор на прослушивании. У меня нет никаких оснований сомневаться в том, что ты станешь самым юным слушателем консерватории за всю историю ее существования».

Я перечитал письмо. Вот оно! Время пришло. Цель, к которой Дювалье бережно вел меня последние три года, почти достигнута. Еще несколько месяцев, а потом… потом… Мой наставник говорит, что я поступлю в консерваторию. Я поеду в Париж?! Стану учиться музыке у лучших профессоров? Услышу знаменитых исполнителей, своими глазами увижу оперы, покорившие мировые сцены? Я уже представлял, как заставлю говорить о себе признанных авторитетов, как прославлю имя своего учителя и тем отблагодарю его за бесценную науку.

После недолгих раздумий мама согласилась на мой отъезд. Я знал, что буду очень тосковать по ней и няне, но успокаивал себя тем, что наша разлука надолго не затянется. Мне так хотелось, чтобы они гордились мной. Я дрожал от нетерпения. Мне предстояло столько увидеть и узнать! Но я был готов к переменам и считал, что грядущее не несет ничего, кроме радости.

Все мои радужные планы и надежды рухнули в одну минуту.
За несколько недель до моего отъезда в Руан умерла Пилар.

Она скончалась во сне. Как сказал моей плачущей матери врач, у няни просто остановилось сердце. Мы и не знали, что Пилар уже давно болела. Она ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие.

Я привык, что она постоянно была рядом со мной. Добрая и внимательная, няня казалась такой же незыблемой, как природа. До меня никак не мог дойти смысл слов «она умерла». Пилар не могла уйти и оставить меня! Я не принимал правду, отталкивал ее от себя. Отчаянно надеялся, что случившееся - ошибка, чей-то жестокий розыгрыш.

Помню только черное пятно горя, которое быстро расползалось и накладывало отпечаток на лица людей, появлявшихся в нашем доме. Мама приказала мне не выходить из моей комнаты. Потрясенный, испуганный, я тихо плакал в своей спальне. Впервые в жизни я почувствовал себя брошенным и совсем никому не нужным.

Потом было кладбище.
И разверстая пасть могилы.

В последний путь няню провожали мы с мамой, священник, доктор и двое могильщиков. Я молчал и сухими расширившимися глазами смотрел, как заколачивают гроб, в котором лежит Пилар. Как деревянный ящик медленно опускают на веревках в глубокую яму, засыпают землей, а сверху кладут белую плиту с выбитыми на ней именем и фамилией няни. Затем могильщики, взвалив на плечи лопаты, удалились. Доктор поклонился моей матери и направился к выходу с кладбища. Потом ушел священник. И только когда мама взяла меня за руку, я внезапно понял: мы сейчас пойдем домой, а Пилар, такая добрая и все понимающая, останется лежать здесь – в яме, засыпанной мокрыми черными комьями.

Она больше никогда ко мне не вернется.
Никогда.

Эта мысль была так невыносима, что я закричал и бросился к могиле. Бил кулаками по земле. Беспомощно царапал гладкий камень надгробия, отчего у меня под ногтями выступила кровь.

Я был не в себе, когда мама силой оттащила меня от могилы. Она говорила что-то успокаивающее, а я не мог оторвать взгляд от уже начавших увядать желтых и белых цветов, которыми был усыпан свежий земляной холмик. Вдруг стало так страшно, что я вырвался из рук матери и бросился к воротам кладбища. Мне показалось, что за мной бесшумно летит, расправив черные перепончатые крылья, огромная летучая мышь.

Отредактировано Nemon (2008-04-23 12:53:01)

***

Мама находилась в расцвете своего таланта. Ее приглашали украсить собой труппы всех ведущих театров Европы. Я знал, что она очень хотела вернуться на родину, и что больше других ее заинтересовало предложение от барселонского Granteatre del Liceu. Театр был молод и амбициозен и уже успел стать центром оперной культуры всей Испании. В газетах писали, что «этот дворец искусства, построенный в стиле барокко, являет собой воплощенную роскошь». Его интерьеры, походившие на затканную золотом шелковую ткань, мраморные лестницы и изящные линии архитектуры могли стать достойной оправой для «божественной Марии». Но мама не торопилась покинуть Италию, как и отправить меня к учителю в Руан. На все мои вопросы она неизменно отвечала, что у нее «есть на то свои причины». Сказала, что с отъездом во Францию нужно повременить до весны. Мне ничего другого не оставалось, как подчиниться.

После смерти Пилар потребовалось нанять женщину, которая присматривала бы за мной и вела хозяйство. Матери нужно было уладить все до отъезда.

Так в нашем доме появилась синьора Тоцци.

Мама представила ее мне, сказав, у новой няни «несомненный опыт» и «замечательные рекомендации». Это была невысокая, полная пожилая женщина, неожиданно энергичная и проворная для своего возраста. Ее можно было бы назвать приятной, если бы не выражение глаз. Темно-коричневые, с маленькими черными крапинами, они смотрели холодно и осуждающе. Плотно сжатые полные губы и массивный подбородок выдавали в женщине натуру властную и упрямую. Я невзлюбил ее с первой секунды, и она ответила мне взаимностью.

Мне не хотелось создавать матери дополнительные проблемы, поэтому я, скрепя сердце, согласился с ее выбором. Я видел, что на ее лицо впервые за несколько недель, прошедших с момента смерти Пилар, возвращаются краски жизни. И не мог, не имел права расстроить ее своим недовольством.

Тем более что мама стала внимательна ко мне. Общее горе сплотило нас. Мы оба нуждались в тепле и помощи. Я очень боялся вспугнуть непривычное ощущение близости, возникшей между нами.

Мне так хотелось подойти к матери и обнять ее! Но я не решался переступить через прежние запреты. Если бы она поняла, как сильно я нуждался в ней и как не хотел, чтобы она уезжала! Возможно, тогда все сложилось бы иначе. Но нам не хватило времени, чтобы сделать последний шаг навстречу друг другу.

«Не волнуйтесь, госпожа, я смогу позаботиться о вашем мальчике!» - провожая мою мать, заверила синьора Тоцци. От вкрадчивого голоса и приторной улыбки, которой  нянька сопроводила свои слова, меня передернуло. Я чувствовал, что она разыгрывает перед моей матерью насквозь фальшивый спектакль.

Перед отъездом мама потрепала меня по щеке. От этой ласки у меня перехватило дыхание. «Слушайся во всем синьору Тоцци. Я вернусь через три месяца, может, чуть раньше. И мы с тобой поедем во Францию. Обещаю», - сказала она. Я только кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься.

Даже сейчас, спустя столько лет, стоит мне закрыть глаза, как ее лицо встает передо мной. Осунувшееся, бледное, но все равно прекрасное. Такое родное и любимое.

Мама села в поджидавший ее экипаж. Ветер развевал невесомую вуаль на ее шляпке. Легким небрежным жестом она отвела в сторону прядь волос, выбившуюся из прически. Помахала мне на прощание рукой и тепло улыбнулась.

Мое горло будто сдавило клещами. Я помахал ей в ответ.

Она уехала, а я все стоял у ворот, глядя на опустевшую дорогу, на которую медленно оседала потревоженная колесами экипажа серая пыль.

Я не знал тогда, что видел мать в последний раз в жизни.

***

Тоцци быстро освоилась в нашем доме. Для меня стало неприятной неожиданностью то, что она заняла спальню моей прежней няни. Раньше я часто заходил туда. Любил слушать рассказы Пилар или перебирал безделушки, лежавшие в ее старом сундучке. Комната была похожа на свою хозяйку - такая же уютная и теплая. Ребенком я часто засыпал здесь. Забирался на высокую кровать и, уткнувшись в подушки, пахнущие лавандой, проваливался в сладкую дрему, чувствуя, как няня гладит меня по голове, навевая безмятежные сны. Став старше, я нередко приходил к Пилар за советом, рассказывал ей про свои проблемы и обиды.

Первые дни после похорон я подолгу сидел здесь. Пытался убедить самого себя, что Пилар жива. Ждал, что вот-вот откроется дверь, и она войдет в комнату. Совсем как прежде посмотрит на меня своими ласковыми глазами, улыбнется, а потом позовет пить чай. Я понимал, что этого никогда не случится, но сердце хотело продолжения обмана. Мне становилось легче, когда  думал, что няня не умерла, а всего лишь отправилась в долгое-долгое путешествие.

С появлением Тоцци мне стало тяжело находиться дома. Я не чувствовал к этой женщине ничего, кроме презрения. При всей своей ограниченности она обладала хитростью и цепкой жизненной хваткой. Моя мать щедро заплатила ей, поэтому месяца полтора нянька вела себя вполне сносно. Я старался как можно реже видеться с ней. Запирался у себя в комнате или уходил в сад.

В погожие безветренные дни я брал скрипку и спускался к морю. Вспоминал уроки учителя и играл, стараясь выразить обуревавшие меня эмоции. Я тосковал. Моя музыка была пропитана одиночеством. Я как чуда ждал момента, когда мама вернется, и мы вместе отправимся во Францию. Но дни, как назло, тянулись очень медленно. «Нужно потерпеть до весны. Это только до марта», - уговаривал я сам себя.

На исходе третьего месяца ожидания от мамы пришло письмо. Она просила меня простить ее и сообщала, что дела заставляют ее задержатся еще на месяц. Еще целый месяц! Я не мог поверить в то, что все планы рушатся, и мне придется еще несколько недель жить под одной крышей с этой… этой... Тоцци тоже получила письмо от моей матери. Она отреагировала на него очень раздраженно.

- Уважаемая синьора, не могли бы вы оказать любезность… - зло передразнила она воображаемую собеседницу, не обращая внимания на мое присутствие. – Нахалка! Да что она себе думает? Что я буду работать даром?

- Не смейте так говорить о ней! – вырвалось у меня.

Тоцци удивленно посмотрела на меня, и ее глаза сузились. Она явно не ожидала, что я посмею ей перечить.

- Что? Что ты сказал?

- Я сказал, чтобы вы не говорили о моей маме в таком тоне, - повторил я, ощущая, как сжимаются мои кулаки. - Она и так вам заплатила слишком много!

- А за эту твою выходку ей придется заплатить дополнительно! – прошипела нянька. – Немедленно отправляйся к себе. Иначе я сообщу о твоем безобразном поведении. Уверена, что такая новость не слишком обрадует твою мать. Ей и так нелегко приходится с ТАКИМ сыном.

Я смотрел на ухмыляющуюся Тоцци и еле сдерживался, чтобы не вцепиться ей в лицо. Меня окатило волной жгучей ненависти. Я не понимал, что со мной происходит, но чувствовал, что женщина, стоящая передо мной, - враг.

Видимо, Тоцци заметила перемену в моем состоянии. Она побледнела и отшатнулась.

- Иди к себе, - процедила она сквозь зубы.

- Только посмейте ее расстроить… Вы очень пожалеете об этом! – Я постарался вложить в свои слова угрозу и все доступное презрение.

- Что?!? А ну пошел вон отсюда, маленький негодяй! Вон!!! – голос Тоцци почти сорвался на визг.

…В спальне я опустился на кровать. Было плохо и горько. Неприязнь, которую мы с нянькой испытывали друг к другу, вылилась в открытое столкновение. Думать о том, что синьора Тоцци останется в нашем доме еще на месяц, было невыносимо. «Вдруг мама не хочет возвращаться? А если она бросила меня?» - эта мысль заставила меня съежиться. Я понимал, что так думать глупо и нечестно по отношению к матери, но ничего не мог поделать со своими страхами.

Как же мне сейчас не хватало Пилар! Ее теплых рук, тихой, спокойной улыбки и  понимающего взгляда! Я до хруста стиснул зубы. К черту Тоцци! Я выдержу, я все вытерплю. Еще немного, и я уеду отсюда.

В течение двух последующих недель я встречался с ней только в столовой. Быстро и без аппетита ел, чтобы как можно скорее избавиться от навязчивого общества няньки. Мне становилось не по себе от ее неприятного, липкого внимания. Она беззастенчиво рассматривала меня. Ее взгляд то и дело останавливался на моем лице. Вернее, на моей маске. Иногда мне казалось, что с губ Тоцци готов сорваться какой-то вопрос, но она молчала.

Я не доставлял ей особых проблем, если не считать того, что не скрывал своего к ней отношения. Вскоре она заскучала. В один из дней, войдя в дом, я услышал мужской голос. Заинтригованный, я направился в гостиную. И застыл на пороге, заметив темноволосого незнакомца средних лет, который разговаривал с синьорой Тоцци. При моем появлении они смолкли.

- Иди в свою комнату, - Тоцци была слегка сконфужена. - Ну?

- Что этот человек делает у нас в доме? - спросил я вместо приветствия.

Мужчина окинул меня насмешливым взглядом.

- Мой сын пришел навестить меня, а то в этих стенах кто угодно умом тронется. Или ты запрещаешь ему здесь находиться? - голос Тоцци был полон яда. - И вообще, я не обязана тебе ничего объяснять. Чего встал? Отправляйся к себе и сделай так, чтобы сегодня я тебя больше не видела.

Я молча подчинился. Ввязываться в очередную перепалку не хотелось. В конце концов, сын синьоры Тоцци не сделал мне ничего плохого. Он же не виноват, что у него ТАКАЯ мать.

...Ночью я проснулся от сильной жажды. Решил спуститься вниз за стаканом молока. В столовой, несмотря на поздний час, горели свечи. Оттуда доносилcя приглушенный голос Тоцци. И судя по тому, как сильно она растягивала слова, женщина была пьяна. Я тихо подошел к двери. Нянька что-то раздраженно рассказывала. Я прислушался. И не сразу осознал, что она говорит… обо мне.

- …поняла, что здесь что-то нечисто, когда увидела его. Даже хотела отказаться от предложения, но уж больно хорошие деньги его мать мне посулила. Еще бы! Я так понимаю, этой даме есть, что скрывать. И она хочет, чтобы я держала язык за зубами. Только не на ту напали! Я как здесь очутилась, так прямо и обмерла. Представь себе, в доме вообще НЕ БЫЛО зеркал! По крайней мере, я не видела ни одного. Когда я спросила об этом хозяйку, та сразу замялась и ничего не ответила. Дело в ее сыне, не иначе. Видел маску? Он ее никогда не снимает. Наверное, даже спит в ней. Мамаша точно нагуляла его. Мужа-то у нее нет. Она мне сказала, что вдова. Как же, так я ей и поверила. Небось, прижила мальчишку с каким-нибудь проходимцем. Помнишь Франческу? Ну, повитуху? Тронутая такая? Выпить еще любила? Она однажды проболталась, что как-то принимала роды у одной богатой иностранки, так младенец… - Тоцци сделала эффектную паузу, – появился на свет настоящим чудовищем. Вроде бы его матери он был не нужен, и она хотела избавиться от него, когда тот был еще в утробе. Франческа к этой женщине ходила, она знает, как сделать, чтобы скинуть плод. Но что-то у них там не заладилось, и иностранка осталась в положении. Я, конечно, россказням повитухи не очень-то верила, поскольку знала, что она любит приврать. Но когда увидела хозяйского сына, я сразу эту историю вспомнила. Уверена, что мальчишка и есть тот самый урод.

В ушах шумело. Я не мог сдвинуться с места. То, что говорила Тоцци, было слишком невероятно. Это не могло быть правдой! Но здравый смысл безжалостно констатировал: все сходится. И маска, которую нельзя снимать, и нежелание мамы приглашать в наш дом гостей и брать меня с собой в город, и ее холодность и раздражение, и грустные взгляды Пилар, и… зеркала. Я читал о них, но они представлялись мне диковинкой. Мама каким-то образом объяснила мне, почему у нас в доме нет зеркал. И я поверил ей, потому что верил всегда.

Неужели меня обманывали все эти годы? «Господи, сделай так, чтобы все это было неправдой! – взмолился я про себя. – Ну пожалуйста, Господи! Я буду послушным, чтобы угодить тебе. Только сделай, чтобы этот кошмар оказался ложью Тоцци. Ведь она терпеть меня не может, поэтому сейчас так ужасно врет. Пожалуйста, пусть все будет не на самом деле!»

Между тем Тоцци продолжала:

- Родись у меня урод, я бы его удавила собственными руками. Если ребенок страшен как смертный грех, значит, дело без участия дьявола не обошлось. - Язык женщины, которую я ненавидел сейчас всем своим существом, заплетался. - А она мне… Хозяйка, значит… она мне говорит: «Синьора Тоцци, я вас прошу приглядеть... за Паоло. Он самостоятельный... не доставит вам хлопот». Ага… не доставит… ты видел, как он на меня каждый раз смотрит? Как будто хочет ударить… Поганое семя… И мать его хороша… Благо-ро-о-о-дная… Певица… Знаем мы этих певиц. Все они испорченные, избалованные сучки. Да, су…

Сил слушать дальше у меня не осталось. Я резко распахнул дверь столовой. Тоцци замолчала. Она и ее сын изумленно вытаращились на меня. Женщина опомнилась первой.

- Что ты тут делаешь? А ну марш в постель! – грубо произнесла она.

- Вы… вы… вы все врете! Как вы смеете так поступать! Это все неправда!

Глаза няньки злобно сверкнули.

- Ах ты, паршивец… Ты что, подслушивал под дверью? Хорошенько же мать тебя воспитала… Убирайся отсюда.

- Немедленно извинитесь! - У меня пересохло во рту, и дрожали колени.

- Нет, ты слышал это? Я должна извиниться! – едко протянула Тоцци, обернувшись к сыну, который молча разглядывал меня. – И перед кем же? Перед маленьким ублюдком в маске, которого мамаша скрывает от всех?

- Вы не смеете так говорить! Не смеете! Вы подлая и лживая дура! Я вас ненавижу! – запальчиво выкрикнул я.

- Что-о-о?!

Тоцци поднялась со стула. Покачиваясь, подошла ко мне и влепила звонкую пощечину. От обиды у меня на глаза навернулись слезы.

- Тут нет зеркал… Ничего... Сейчас мы это исправим… - Она схватила меня за руку и потащила к себе в комнату.

Ее сын, ухмыляясь, пошел за матерью. Он не принимал участия в экзекуции. Он всего лишь смотрел. И его жадное отвратительное любопытство было хуже всего. Я видел, как он улыбался от предвкушения.

Я попытался вырваться, но силы были слишком неравными. Тоцци удалось затащить меня в ее комнату. Она остановилась перед гладким блестящим предметом.

- Смотри сюда… – Нянька больно дернула меня за руку. – Что, твоя мамочка не показывала тебе этой штуки? Ну еще бы! Это зеркало, дружок, - от ее интонации меня бросило в дрожь. Я скорее догадался, чем понял, что произойдет вслед за ее словами.

Тоцци сорвала с меня маску.

Я увидел, как она охнула и, зажав рот руками, осела на пол. В ее глазах плескался ужас. С лица ее сына будто стерли усмешку.

Я обернулся… До меня не сразу дошло, что я вижу себя. Человек, который смотрел на меня из глубины зеркала, не мог, не должен был быть мною. Потому что у него не было лица.

Момент осознания истины был страшен.

Закричав, я бросился на сеньору Тоцци. Это она была виновата во всем. Она все специально подстроила! Я вцепился в ее дряблые щеки. А потом стало темно.

***

Когда я пришел в себя, в комнате уже никого не было. Я лежал на полу. Голова раскалывалась от боли. Я потрогал затылок. На пальцах осталась кровь. Мне понадобилось несколько долгих минут, чтобы вспомнить все, что произошло. Осторожно поднявшись, я сделал пару шагов и покачнулся. Меня сильно мутило и едва не вывернуло наизнанку.

У окна стояло зеркало. Захотелось разбить его. Но я боялся еще раз подойти к этому таинственному стеклу, показывавшему человека без лица. О том, КТО был этим человеком, я пытался не думать.

Тут я, наконец, осознал, что до сих пор нахожусь в спальне Тоцци. Это означало, что ужасная женщина могла вернуться сюда с минуты на минуту. Держась за стены, я двинулся к выходу из комнаты. Мне хотелось опуститься на пол и заснуть. Или провалиться в милосердное забытье. Не видеть, не слышать и не чувствовать ничего.

Чтобы добраться до лестницы, ведущей на второй этаж, мне нужно было пройти мимо столовой. Дверь туда была приоткрыта. В помещении было светло. Мои мучители находились там. Я услышал, как сын сеньоры Тоцци сыплет проклятьями. Его голос был злым и, одновременно, обеспокоенным. Вдруг раздался стон, сменившийся глухими рыданиями. Не осознавая, что делаю, я заглянул внутрь.

Моя нянька сидела, откинувшись на спинку стула. Рядом с ней хлопотал ее сын, который влажной тряпкой обрабатывал лицо матери, покрытое глубокими безобразными царапинами.

- Я… я этого так не оставлю! Ты видел? О… Матерь Божья… Словно Сатана смотрел на меня из его глаз… Этот мальчишка – исчадие ада… Таких надо убивать сразу после рождения… О... как больно... Мне показалось, он хочет с меня живьем содрать кожу... - Она снова зарыдала. Ее рыхлое тело дрожало.

- Успокойся, успокойся! Это всего лишь царапины. Через пару недель они полностью сойдут. - Сын промокнул тканью сочившуюся из ранок кровь. – Мы можем подать в суд на хозяйку. Но я придумал кое-что получше. Пусть она раскошелится за то, что сделал с тобой ее проклятый мальчишка… А если не согласится, мы ее так ославим, что ей придется бежать отсюда… Но я уверен, что она будет рада отдать последнее, лишь бы замять историю. Как тебе мой план?

- Я очень боюсь… - зашептала Тоцци, стиснув руку сына. – Я не могу забыть его лицо… А что, если он отомстит нам? За себя… за мать? Он будто оживший мертвец… тут не обошлось без нечистой силы… А вдруг это сам дьявол?

- Брось, мам. Он всего лишь мальчишка, только жутко уродливый. Хотя не скрою, даже мне стало не по себе, когда он на тебя кинулся. Я еще не видел, чтобы в ребенке было столько ярости.

- Ты его случаем не убил? – встрепенулась Тоцци. – Не хватало еще отвечать за этого ублюдка.
- Нет, он дышит. Я проверял. Но еще какое-то время проваляется без памяти. Мой удар сложно выдержать, - сказал он самодовольно.

Я тихо отошел от двери, стараясь, чтобы находившиеся в столовой люди ничего не услышали. Поднялся в свою комнату. Рухнул на постель. Голова кружилась, в виски и затылок будто вбили гвозди. Хотелось умереть.

Но тут я с ужасом вспомнил слова сына Тоцци. Он намеревался прибегнуть к шантажу. Я представил лицо мамы и вдруг отчетливо понял, насколько она была несчастна. И все из-за меня. Она никогда меня не любила и не хотела, чтобы я родился.

Это значило, что выбора у меня не осталось.

Я нашарил в кармане маску. Достал и несколько мгновений смотрел на нее. Потом надел. Пришло озарение: я никогда больше ее не сниму. Шелк накрыл мое пылающее лицо прохладной ласковой ладонью.

Глотая слезы, я встал с кровати и подошел к столу. Взял в руки скрипку. Да, это единственное, что у меня осталось. И еще Дювалье. Профессор никогда не обманывал меня, поэтому я должен найти его и рассказать обо всем, что случилось. Он старый и мудрый, он поймет и посоветует, как быть дальше.

Стараясь ступать бесшумно, я спустился вниз. Незаметно пересек двор и вышел за ограду. В последний раз оглянулся. Увидел освещенное окно столовой, за которым маячил мужской силуэт. Было тихо. Значит, меня пока не хватились. Когда ОНИ обнаружат пропажу, то сначала обыщут весь дом. Час или два форы у меня есть. За это время я успею отойти на приличное расстояние. И тогда эти жестокие люди меня не найдут.

Я побрел по обочине дороги, по которой всегда уезжала в город мама. Слезы высохли. Я был странно спокоен. Наивный, я еще не знал, что мое состояние было следствием глубокого шока. Что осознание случившегося придет ко мне позже, как и настоящая боль, которую будет почти невозможно вынести.

Отредактировано Nemon (2008-04-23 13:10:44)

Часть вторая

***

…Женщина бессильно уронила руки. Она пришла сегодня в подземелья Оперы, где семь лет назад разыгралась настоящая трагедия. Она и ее жених тогда чудом спаслись от гнева человека, который ворвался в их жизнь и что-то навсегда изменил в ней.

Его звали Эриком, хотя труппа театра знала его иное, куда более грозное имя.

Она сама в то время носила другую фамилию. Семнадцатилетняя Кристина Даэ была совсем не похожа на нынешнюю хозяйку модного салона, супругу одного из влиятельнейших людей Франции графиню де Шаньи. За прошедшие годы жизнь некогда подававшей большие надежды оперной певицы изменилась. Крохотную комнатку в Гранд Опера Кристина сменила на роскошный фамильный особняк де Шаньи и поместье на Луаре. Полунищее существование – на обеспеченную, беззаботную жизнь знатной дамы. Несколько простеньких платьев и две пары ношеных туфель – на бесчисленные наряды и драгоценности, которыми задаривал ее муж. Он даже после семи лет брака относился к ней так же трепетно и нежно, как в первые дни их медового месяца. Но была ли она счастлива с ним?

Нет.

И ответ на все ее бесплодные метания она узнала только сейчас.

Он был прав, ее непреклонный учитель. Как всегда. И как всегда безжалостен, открыв ей истину, которую Кристина старалась не замечать. Она так долго и успешно делала вид, что ее жизнь удалась. Она сделала выбор – о чем было жалеть?

В ту ужасную ночь семь лет назад, когда Призрак неожиданно отпустил ее с женихом, она не могла поверить, что все закончилось. Они уехали в загородное имение, принадлежавшее погибшему брату Рауля – графу де Шаньи, боясь, что кошмар вернется. Но этого не произошло.

Примерно через месяц после событий в Опере, о которых много и лживо писала бульварная пресса, вышел номер газеты «Эпок». В нем среди многочисленных объявлений был помещен некролог, состоявший всего из одной фразы: «Эрик умер». Во всем мире только трое человек знали, что скрывается за этими словами. Это означало, что ушел из жизни тот, чье имя наводило ужас на дирекцию Парижской Оперы. Тот, чей талант и любовь смогли сотворить из заурядной хористки великолепную певицу.

Умер Призрак Оперы.
Гениальный певец и непревзойденный музыкант.
Ее учитель.
Эрик.

Она дала слово, что, узнав о его смерти, еще раз спустится в подземелья и простится с ним. Но воспоминания о случившемся в театре были еще так свежи, а страх так силен, что Кристина не решилась выполнить обещание. Против этого восстал и Рауль, который все еще стыдливо краснел оттого, каким беспомощным он выглядел в «камере пыток» - коварной зеркальной ловушке, придуманной Эриком для незваных гостей. Узнав, что его изобретательный соперник умер, виконт вздохнул с облегчением. Он и его невеста тотчас вернулись в Париж.

После недолгих раздумий Кристина оправила посыльного с запиской к Персу. Дарога появился через несколько часов. Внимательно выслушал сбивчивые объяснения девушки и понимающе покивал головой. Она передала ему кольцо, которое должна была надеть на палец Эрику, прежде чем его тело будет предано земле. Мужчина с невозмутимым видом принял кольцо и заверил Кристину, что все сделает сам, «пусть госпожа не беспокоится и не терзает себя». Перс ушел, и больше Кристина с ним не виделась.

Кристина Даэ и Рауль де Шаньи обвенчались сразу после того, как закончился траур по погибшему графу Филиппу. Старший брат оставил Раулю немалое состояние, недвижимость и титул.

Высший свет долго не принимал молодую графиню де Шаньи. Однако репутация и связи Рауля, его богатство и обаяние, а также умение располагать к себе людей, сделали свое дело. После долгих пересудов и сплетен о мезальянсе, допущенном отпрыском древнего и уважаемого рода, Кристина все-таки заняла свое место в блестящем аристократическом обществе.

Первые несколько лет супружества ее жизнь была безмятежной и полной удовольствий. Они с Раулем много путешествовали. В глазах окружающих они выглядели идеальной парой. Красивые, благополучные, влюбленные. О них злословили, им завидовали, ими восхищались.

Проблемы начались потом. Чета де Шаньи оказалась бездетной. Кристина знала, как Рауль мечтает о наследнике. Лучшие врачи, обследовавшие графиню, разводили руками: мадам была абсолютно здорова. Эскулапы советовали подождать и положиться во всем на волю Божью. Но время шло, и надежды Кристины на то, что она сможет стать матерью, таяли с каждым днем.

Она винила во всем себя, хотя Рауль ни разу не поставил ей в упрек ее женскую «несостоятельность». Кристина перестала выезжать с визитами и почти не принимала гостей. Целые дни она проводила, закрывшись у себя в комнатах. В ее жизни образовалась пустота, которую нельзя было заполнить.

Чтобы избавить жену от мрачных мыслей, Рауль увез ее из страны. Они подолгу жили в Лондоне и Неаполе. Побывали в Швеции - на родине мадам графини. Недавно супруги вернулись в Париж, и Кристина вновь погрузилась в пучину меланхолии. Непонятная тоска выматывала ее, лишая покоя.

Нынче, перебирая бумаги, графиня наткнулась на старое письмо Перса, в котором он сообщал, что Эрик упокоился с миром и похоронен у "фонтанчика слез". Кристина извлекла из плотного конверта небольшой железный ключ от решетки на улице Скриба, открывавшей проход в подвалы Оперы. Раньше он принадлежал учителю. Теперь ключ от подземелий достался ей.

Кристина задумчиво повертела его в руках. Через несколько минут она позвала горничную, чтобы та помогла ей одеться.

Добравшись до Оперы в наемном экипаже, графиня расплатилась с кучером и быстрым шагом направилась на улицу Скриба.

…Ржавый замок, заскрипев, поддался, и решетка распахнулась. Никем не замеченная, Кристина скользнула внутрь. Она зажгла свечу, предусмотрительно взятую из дома, и медленно двинулась по узкому проходу вниз – к подземному озеру. Как она и предполагала, лодка была на месте. Столкнуть ее в воду большого труда не составило. Внутри женщина обнаружила фонарь, в котором еще сохранилось немного масла.

Переправившись на другую сторону озера, Кристина выбралась из лодки и остановилась, засомневавшись в правильности своих действий. Поборов нерешительность, она все же вошла в дом, в котором до сих пор ощущалось незримое присутствие его владельца. Зажгла все найденные свечи. Взяв в руки бронзовый канделябр, графиня осмотрела комнаты.

На вещах лежал толстый слой пыли. Повсюду царили сырость и запустение.

Спальня в стиле Луи-Филиппа, где она когда-то провела несколько дней, производила удручающее впечатление. Мебель отсырела и пострадала от грызунов. Шелковая обивка дивана и кресел, бархатное покрывало на широкой кровати загрязнились и пропитались запахом плесени и тлена. Прежде уютная комната, дышавшая любовью и заботой, сейчас превратилась в мрачный пыльный склеп.

В кабинете Эрика было холодно и темно. Испуганные вторжением человека, от органа с громким писком разбежались в стороны несколько больших крыс. Инструмент, ранее повиновавшийся пальцам величайшего из музыкантов, был безнадежно испорчен. От сырости клавиши потрескались. Прикосновение к ним теперь могло вызвать лишь дребезжащий, режущий уши звук.

По щекам Кристины тихо скатывались слезы. Сердце сжималось от боли при виде того, во что превратилось пристанище Призрака.

Дом умер вместе со своим хозяином.

Женщина направилась к пересохшему «фонтанчику слез». Тихого журчания, дробившего тишину на маленькие хрустальные осколки, больше не было слышно. Насос, качавший воду из озера, давно вышел из строя. Рядом с фонтаном Кристина увидела осевший земляной холмик, на котором покоилась небольшая мраморная плита. Никакой надписи на ней не было: ни имени усопшего, ни эпитафии – ничего. Сверху лежал высохший букет цветов. При попытке взять его в руки он рассыпался в пыль.

Рядом с могилой Эрика была поставлена высокая скамейка. Кристина бросила на нее взгляд и замерла, увидев лежащий на ней сверток. Дрожащими от волнения пальцами она развязала бечевку. Под несколькими слоями плотной бумаги, пропитанной каким-то пахучим составом (видимо, чтобы отпугнуть крыс, решила женщина) оказался еще один сверток – из фольги. В нем мадам де Шаньи нашла  несколько толстых тетрадей, исписанных острым мелким почерком. Это были записи, сделанные рукой Эрика. И они предназначались ей. В этом Кристина не сомневалась.

Усевшись на скамью, графиня начала читать. И вдруг, прижав ладони к лицу, горько заплакала. Боль от невосполнимой потери, которую она втайне носила в себе все эти годы, в одно мгновение высвободилась и, удесятеренная, обрушилась на нее. Кристине было страшно вновь прикоснуться к найденным тетрадям. Ее так долго убеждали в том, что Эрик – опасный сумасшедший. Изверг, в котором не осталось ничего человеческого. И она почти поверила в это. Или хотела поверить?

Кристина знала, что он любил ее. Но раньше в его чувстве ей виделись одержимость и эгоизм. Он хотел, чтобы она принадлежала ему всецело. И ее пугала безудержная, темная страсть, поднимавшаяся из глубин больного, искалеченного сознания Эрика.

Прежде она ничего не знала о нем. Кто он был для нее? Доверчивая и наивная душа девушки-сироты когда-то нарекла его Ангелом музыки. Для примадонны мадемуазель Даэ он был строгим и требовательным маэстро. Для графини де Шаньи – тяжелым воспоминанием юности. И теперь почти невозможно было поверить, что гениальный безумец, ее наставник и автор записей – один и тот же человек.

В какое-то мгновение ей показалось, что дневник, который она держала в руках - мистификация. Насмешка и последняя загадка Призрака, которую она не сможет разгадать.

Графиня провела за чтением несколько часов. Оплывшие почти до основания свечи чадили и грозили вот-вот погаснуть. История жизни Эрика прошла перед ней. Строки расплывались перед глазами. И она не знала, что делать с этим откровением.

…Кристина вернулась домой уже в сумерках. Войдя в холл, она увидела мужа, на лице которого читалось сильное волнение.

- Кристина! – Он бросился к ней. – Боже, как я переволновался! Где ты была? Что случилось?

Женщина осторожно высвободилась из его объятий.

- Я гуляла по городу… - произнесла она, не глядя на супруга. – Ты же знаешь, что в Париже я всегда чувствую себя плохо.

- Гуляла? Одна? – Рауль непонимающе вглядывался в лицо Кристины. – Но, дорогая, это неприлично. Если тебе так хотелось развеяться, ты бы могла пригласить составить тебе компанию кого-нибудь из своих подруг. Или взять карету и приказать горничной сопровождать тебя. - Он начинал раздражаться. – Что за фантазии? Париж – не место для одиноких прогулок.

Кристина молчала. Расспросы начали тяготить ее.

- Я устала, Рауль, и хочу отдохнуть. Оставь меня…

Граф был обескуражен поведением жены. Он обратил внимание на ее припухшие веки.

- Ты… ты плакала? – Тяжелое, неприятное подозрение, чем могли быть вызваны эти слезы, шевельнулось в его душе.

- Я неважно себя чувствую, Рауль. - Кристина подняла на него измученные глаза. – Нам не нужно было возвращаться сюда так скоро.

Граф провел пальцами по щеке жены.

- Ты же знаешь, у меня здесь дела. И хотя управляющие неплохо справляются со своими обязанностями, иногда мое присутствие здесь необходимо. Но я обещаю тебе, что как только я закончу наводить порядок в представленной на проверку документации, мы снова уедем куда-нибудь. - Он коснулся губами пушистого завитка на виске графини. – Ты беспокоишь меня, Кристина. Париж будто высасывает из тебя жизнь. Мне казалось, раньше ты очень любила этот город.

- Теперь все изменилось, - прошептала женщина. - Мне тяжело здесь находиться.

- Это все он, твой проклятый… Спустя столько лет! Даже после своей смерти он нашел способ извести тебя. Будь он…

- Не надо, Рауль, - перебила его Кристина и зябко повела плечами. – Ты обещал мне не поднимать больше эту тему и не вспоминать о нем. Он мертв, Рауль. И больше никогда не вернется.

- Прости меня. - Он обнял жену. – Но я не могу спокойно смотреть на то, как ты мучаешь себя. Ты ни в чем не виновата. Зачем казнить себя?

- Я не казню… Ох, Рауль, я так устала! – Кристина прижалась к груди супруга. – Увези меня отсюда! Увези, пожалуйста! Куда угодно… пожалуйста! – По щекам графини заструились слезы.

- Хорошо. Как пожелаешь. Дай мне еще две недели, чтобы уладить дела. А ты пока начинай собирать вещи и подумай, куда бы ты хотела отправиться. Рим? Женева? Венеция? Мадрид?

- Я могу выбрать? – Глаза графини лихорадочно заблестели.

- Ну конечно!

- Тогда я хотела бы… Мы можем поехать в Милан?

- Милан? – удивленно переспросил граф. – Полагаю, тебя хочется посетить театр Ла Скала? Только скажи, любой твой каприз я исполню с радостью. - Он самодовольно улыбнулся. – Надеюсь, итальянское солнце окрасит твои щеки румянцем и высушит слезы.

- Я хочу помолиться в Домском соборе, Рауль, - едва слышно произнесла Кристина, - Надеюсь, это поможет нам обоим,  и я сумею…

- Не надо, милая. Мы уже неоднократно говорили с тобой об этом. Мне нужна ты. А будут у нас дети или нет – не так важно. В конце концов, мы сможем усыновить ребенка и все устроить так, что никто ничего не заподозрит. Но мне кажется, что твои терзания напрасны. Мы еще молоды, у нас все впереди. - Граф поцеловал жену. – Я люблю тебя... Помни об этом.

Тетрадь вторая.

***
«Правду говорят, что человек привыкает ко всему. Постепенно я тоже привык к своей новой жизни. Очень быстро понял, что если  стану слушаться Рикорди, то это может принести мне пользу. Например, мне предоставят пусть относительную, но все же свободу, будут хорошо кормить и не станут бить. Мои выступления пользовались бешеным успехом. Публика валила поглазеть на «мальчика с лицом смерти». Я никогда не снимал маску сам – за меня это делал хозяин или кто-нибудь из труппы. Стоя перед зеваками, я кожей чувствовал их отвращение. Знал, что они смотрят на меня с трусливым любопытством, как смотрели бы на стихийное бедствие.

Необъяснимое всегда пугает и завораживает.

В большинстве своем малообразованные, зрители верили россказням о моей якобы нечеловеческой сущности. Их интерес питался моим унижением и болью, которую я не мог скрыть, несмотря на все свои старания. Многие приходили посмотреть на меня снова и снова и даже приводили с собой детей, которые поднимали визг и начинали реветь, когда наступала кульминация представления.

Никому из зевак не нужен был мой талант. Но я как одержимый готовился к каждому выступлению. Попросил Рикорди позволить мне купить ноты, чтобы развлекать публику новинками. Хозяин был очень удивлен и обрадован моей покорностью. В Риме он лично отвел меня в музыкальный магазин, где я приобрел все необходимое. Я занимался усерднее, чем когда-либо. Разучивал, репетировал, оттачивал технику.

Со стороны это выглядело помешательством. Но именно музыка помогала мне сохранять рассудок. Я верил, что однажды она сможет подчинить себе и жалкие ограниченные умы зрителей. Надеялся, что она произведет в душах тех, кто пришел за омерзительным зрелищем, переворот. И когда они услышат Музыку, они устыдятся себя и забудут про мое лицо.

Таким наивным можно быть только в детстве.

Разумеется, Рикорди лгал мне. Цирк и не собирался покидать пределов страны. При нашей первой встрече хозяин сразу сообразил, что мне необходимо попасть во Францию, чтобы отыскать дорогого человека. И что ради этой цели я соглашусь пойти на многое. Он долго кормил меня обещаниями, потом начал раздражаться, едва мне стоило заикнуться о нашем договоре. Однажды Рикорди сильно ударил меня и выругался, пригрозив, что если я еще раз заведу потревожу его своими просьбами, мне придется плохо.

Я пробыл в бродячем цирке около года. В начале следующей весны меня свалила непонятная болезнь. Мое тело покрылось отвратительными струпьями. Кожа потрескалась и сочилась желтоватой жидкостью. Я долго пролежал в горячке и бреду. Испугавшись, что моя болезнь заразна, циркачи пригрозили Рикорди уйти от него, если он от меня не избавится.

Потом мне рассказали, как рвал и метал хозяин цирка, лишившись ценного артиста. Он терял деньги, которые ему стабильно приносили мои выступления. С моего уродства доход был едва ли не больше, чем со всей труппы.

Меня выкупили цыгане. Эти бродяги что-то наплели Рикорди про то, что моя болезнь смертельна и крайне опасна для окружающих, а их-де охраняют от заразы волшебные амулеты. Тот испугался и поверил, что тело «маленького дьявола» они действительно хотят использовать для приготовления жутких снадобий и ядов. Он продал им меня и мою скрипку, надеясь выжать максимум денег.

Цыгане обвели его вокруг пальца так же легко, как в свое время Рикорди обманул меня. Захария, который меня купил, уже знал, как я умею воздействовать на толпу. Он несколько раз видел мои выступления и смекнул, что на мне можно хорошо заработать. Позже он объяснил, ни капли не смутившись, что не прогадал бы в любом случае. Если бы я умер, мою голову он заспиртовал бы и возил с собой в качестве ценного экспоната. Он собирал собственный паноптикум. В коллекции Захарии уже было несколько емкостей, в которых плавали тела сросшихся спинами сиамских близнецов, рука с шестью пальцами, ужасающих размеров мужские гениталии, младенец с двумя головами, одноглазый кролик и котенок с пятью лапами.

Меня вылечила цыганка по имени Шанита, знавшая толк в травах. Она выглядела древней старухой, хотя ей было не больше пятидесяти лет. Седые нечесаные космы, торчавшие во все стороны, она повязывала красной косынкой. Любимым занятием Шаниты было сидеть, уставившись на огонь. Она курила длинную трубку, которую набивала дешевым табаком и каким-то пахучими растениями. Закрывала глаза, долго что-то бормотала, беспрестанно сплевывая в костер и впадая в некое подобие транса. Ее глаза подкатывались, рот приоткрывался, обнажая несколько гнилых зубов.

Шанита давала мне пить горький отвар, после которого меня долго тошнило. Она смазывала струпья какой-то вонючей серой жижей, отчего кожа начинала невыносимо зудеть. Чтобы я не мог расчесать ее себе до крови, цыганка связывала тряпкой мои кисти. Как ни странно, ее варварское лечение помогло. Я начал выздоравливать.

Захария часто навещал меня и интересовался, иду ли я на поправку. Ему не терпелось пристроить меня к делу.

Я хорошо помню день, когда смог самостоятельно подняться на ноги. Меня шатало от слабости. Руки были такими худыми, что стали видны голубоватые пульсирующие сосуды. Кожа была в безобразных розовых пятнах от сошедших болячек. Но я мог двигаться, был в полном сознании. И впервые остро почувствовал, как прекрасно просто жить – видеть лучи солнца, бегущие по небу облака, ощущать вкус воды на губах, дышать полной грудью. Это был необыкновенный момент. Тогда я понял, что сумел справиться с собой и с кошмаром, в который меня швырнула людская жестокость. Несмотря ни на что, я был жив. И это было счастьем.

Табор стал моим домом. Со мной обращались гораздо лучше, чем в цирке. Видимо, дело было в том, что цыгане относились с почтением ко всему необычному. Эти дети скитаний и дорог многое повидали и верили в невозможные, дикие вещи. Язычники, они поклонялись духам, но уважали и христианскую религию. Все законы цивилизованного мира оставались за пределами табора. Здесь цену имело только то, что могло принести выгоду. Ловкость, хитрость, обман были возведены в ранг искусств.

Не сразу, но я оставил мысли отыскать Дювалье. На данном этапе моей жизни это было невозможно. Однако смириться с поражением было тяжело.

Табор кочевал из города в город. Я заметил, что в людях, которые приходили посмотреть на представления, жил неистребимый страх перед «дьявольским» племенем. Многочисленные легенды о том, что цыгане знаются с Нечистым, только подстегивали их интерес.

Мои обязанности в таборе мало отличались от того, чем мне приходилось заниматься в цирке. Мое проклятое лицо возбуждало ужас зрителей и непостижимым для меня образом притягивало их. Я играл на скрипке, а потом снимал маску. Сам. Это было менее унизительно, чем когда ее сдергивали насильно. Реакция зрителей была предсказуемой. Люди шарахались от меня в сторону с криками и руганью. Некоторые впечатлительные женщины лишались чувств.

Я имел успех. В таборе меня уважали за способность привлекать толпу и приносить доход. Захария был доволен настолько, что разрешил мне оставлять небольшую сумму с каждого выступления на личные расходы. Его отношение было продиктовано расчетом: цыган любил приговаривать, что «собака служит охотнее, если хозяин не сажает ее на цепь». Я тратил все заработанные деньги на книги и ноты, вызывая искреннее недоумение цыган. Мне было все равно, что на мне надето, цела или протерта моя обувь. Главное – у меня была возможность читать и заниматься.

Мне остро не хватало учителя, который бы направлял меня и беспристрастно оценивал результат моих трудов. Я с тоской вспоминал время, проведенное рядом с Дювалье. Скучал по его рассказам, мягким наставлениям, совместным прогулкам к морю, по душевному теплу этого ироничного и доброго старика. Подарок профессора был всегда со мной. Вряд ли мой наставник мог предположить, чем станет для меня скрипка.

Моя Мария.

Я относился к ней с благоговением, как к святыне. Стремился разгадать заключенную в ней тайну. Она была живой. Я чувствовал ее нежное тепло, трепет струн под пальцами. А она чувствовала меня. Скрипка звучала иначе, если я прикасался к ней в дурном настроении, был рассеян или невнимателен. И, напротив, она удивляла меня пониманием, когда ее голос выражал именно то, что мне было нужно. Это было чудесно и… необъяснимо. Я часто разговаривал с ней, как с близким другом.

Когда в таборе намечалось торжество, меня звали, чтобы я исполнил что-нибудь. Цыгане привыкли ко мне и спокойно относились к тому, что на моем лице была надета маска. Они знали, как я выгляжу, но уродство не вызывало у них отвращения. В их представлении моя внешность была таким же достоинством, как умение гадать на картах или красть лошадей.

***
Я многое взял у них. Чревовещанию и жонглированию меня научил пожилой и замкнутый Роман. Причину его расположения ко мне я узнал случайно. Однажды вечером я услышал тихое пение скрипки. Мой слух не обманывал меня: играл хороший музыкант. Я выбрался из палатки и пошел на звук. Каково же было мое изумление, когда я увидел Романа! Завороженный, я сел на корточки и уставился на скользящие по грифу смуглые пальцы цыгана. А он как будто и не замечал моего любопытства. Его лицо было расслаблено и спокойно. Я видел, что Роман не имеет никакого понятия о технике исполнения. Он играл «неправильно», будто бы интуитивно. Но тихая мелодия была наполнена живыми, глубокими эмоциями, которые был способен передать инструменту лишь настоящий талант.

Я принес свою скрипку. Осторожно, чтобы не вспугнуть витавшего в воздухе волшебства,  стал вторить Роману. Цыган бросил на меня быстрый взгляд и улыбнулся. Плавная мелодия тут же сменилась веселой, дерзкой. Музыкант испытывал меня. Я принял предложенную им игру.

Мы импровизировали, дополняя и раззадоривая друг друга. В мягкое, необыкновенно красивое и волнующее звучание моей Марии вплетался неукротимый голос дикой цыганской скрипки. Это было потрясающе. Ни я, ни Роман ничего не сказали друг другу, но у меня возникло ощущение, что я давно знаю этого человека и понимаю его с полуслова.

Когда мы закончили наше шутливое соревнование, раздались аплодисменты. Оказалось, за музыкальным состязанием наблюдал почти весь табор. Под одобрительные возгласы Роман подошел ко мне и серьезно сказал: «Ты играешь совсем как цыган». А я улыбнулся, подумав, что сказал бы на этот неуклюжий, но искренний комплимент строгий профессор Дювалье.

С этого дня мы с Романом подружились. Хотя вернее будет сказать, что он мне покровительствовал. Он рассказывал про обычаи своего народа, учил меня несложным трюкам. Ему нравилось, что я быстро схватываю суть – будь то карточные фокусы или жонглирование.

Меня зачаровывало мастерство Романа. Он выступал перед публикой с большой куклой, которая «разговаривала» то визгливым, высоким голосом, то глухим, тяжелым басом. У зрителей складывалось впечатление, что ожившая марионетка отвечает на их вопросы сама, без помощи кукловода. Я сам неоднократно наблюдал за выступлениями Романа и знал, что говорящая деревянная игрушка – всего лишь искусная иллюзия. За нее говорил цыган, но делал это необъяснимым для меня образом: его полуоткрытые губы совершенно не двигались. При этом он мог направлять звук куда угодно. Его голос то раздавался из середины толпы, то громыхал над зрителями, заставляя их испуганно задирать головы, то выходил из-под земли.

Это было филигранное искусство.

Я часто просил Романа научить меня такому трюку. Цыган долго отнекивался, объясняя, что чревовещание дается единицам. Но однажды я улучил момент, когда он находился в хорошем расположении духа и повторил просьбу.

- У тебя вряд ли что-нибудь получится. Это непросто. Смотри!

Я уставился на него, стараясь ничего не пропустить.

- Научим его? – низкий, неприятный голос донесся из запечатанной бутылки вина.

- Научим, научим! – тут же ответил у меня за спиной другой голос – ломкий и детский. Я не выдержал и обернулся, но, разумеется, никого не увидел. – Он умный мальчик. Он хитрый мальчик. У него получится.

- Но зачем ему это умение? Спросим его? – сказал первый голос.

- Да, зачем? Зачем ему наше мастерство? Спросим его! – воскликнул второй.

Возникла пауза. Роман смотрел на меня и ухмылялся.

- Я хочу понять, как можно достичь подобного. Хочу научиться управлять звуком так же, как это делаете вы, - уверенно произнес я.

- Ты любишь все непонятное, верно? – сказал Роман своим обычным голосом. – Ты настойчив, а это важно. А, черт с тобой! Ладно, давай попробуем. Весь фокус в правильном дыхании.

Он несколько раз показал, что нужно делать. Я набрал в легкие воздух. Попытался произнести хотя бы слово, не двигая губами, но поперхнулся и закашлялся. Роман засмеялся. Он снова изобразил диалог мальчика и мужчины. Бас и дискант.

- Попробуй еще! – приказал он.

В этот раз из моего горла вырвалось рассерженное шипение, словно наступили на хвост большой змее. Но Романа результат обрадовал.

- Так, так! Молодец! – Он хитро сощурился. – Я готов поклясться, что из тебя выйдет толк!

Роман начал мое обучение. Секрет чревовещания, на взгляд непосвященного человека, был прост: нужно распределять дыхание таким образом, чтобы голосовые связки могли работать при самой тонкой струе воздуха. Но на деле это оказалось невероятно сложным.

Максимум, чего мне удалось достичь в первые месяцы занятий - тихого шепота. Но Роман был очень доволен моими успехами. Он говорил, что при постоянных тренировках я смогу даже превзойти его самого. И он оказался прав. Мое обучение растянулось на несколько лет. Через два года занятий я уже выступал в паре с цыганом. Вернее, выступал он, а я стоял в стороне и направлял свой голос таким образом, чтобы он звучал из толпы зевак. Меня забавляло, как люди отшатывались в сторону, если рядом с ними раздавался пронзительный плач ребенка или принималась быстро  болтать женщина. Мы вели с Романом беседы. Вдвоем мы могли изобразить разговор целой группы людей.

Захария не препятствовал моему увлечению. Он был одинок и по-своему привязался ко мне. Он страдал от запущенной болезни суставов, превратившей его, не старого еще мужчину, в развалину. Цыган часто лежал в своей палатке и, сцепив зубы, стонал от боли. Я жалел его и ухаживал за ним. Ведь он вырвал меня из лап Рикорди, дал возможность заниматься музыкой. В таборе я вновь почувствовал себя человеком. А то, что хозяин зарабатывал на мне… что ж, в моем представлении, свобода того стоила.

Я делал ему компрессы из травяных отваров, которые меня научила готовить Шанита. Кормил Захарию с ложки, как ребенка. Но ему становилось все хуже и хуже. Во время стоянки в Румынии цыгана парализовало. Я стал его сиделкой.

Захария исхудал. На потемневшем, осунувшемся лице сверкали запавшие, безумные от постоянной боли глаза. Он часто срывался на меня по пустякам и начинал кричать, придумывая мне оскорбительные, гадкие прозвища. Но я изо всех сил старался не обижаться на него. Я знал, что это говорит не он, а его болезнь.

На исходе моей третьей зимы в таборе Захария стал беспокойным. Он часто впадал в беспамятство. Его боли стали нестерпимыми. По ночам, затыкая уши, чтобы не слышать его стонов, я съеживался и плакал от бессилия. Я ничем не мог помочь своему хозяину и понимал, что он умирает.

Захария отчаянно цеплялся за жизнь, но она ускользала от него. За несколько часов
до смерти ему стало получше. Он позвал меня и долго молчал, разглядывая своими страшными глазами.

- Я бы согласился поменяться с тобой местами, Эрик, - тихо произнес он. – Забавно, правда? – Захария устало опустил веки. – Там… в углу… в моих вещах… деньги. Возьми их себе, когда…

- Не надо, не говорите так! Вы еще поправитесь! Вам же полегчало, вы сами сказали…

- …если захочешь, ты сможешь уйти, - не обращая внимания на мои слова, продолжал Захария. - Никто в таборе не станет тебя удерживать.

- Знаю. Но мне некуда идти.

- Странный ты. Странный и глупый, - едва слышно прошептал он.

Я всхлипнул.

- Сыграй мне, Эрик, – вдруг попросил Захария, – я хочу еще раз услышать твою скрипку.

Я не смог отказать ему.

Когда печальные звуки мелодии поплыли по палатке, Захария зажмурился. Я увидел, что в уголках его глаз скопилась влага. На худой шее умирающего дернулся кадык. Цыган повернул голову и тяжело вздохнул.

Я играл до тех пор, пока на мое плечо не легла рука Романа.

- Он мертв, Эрик. Эй, ты слышишь меня? – мягко сказал цыган. – Захария мертв, - вновь повторил он, внимательно глядя на меня. – Это он попросил тебя сыграть?

Я кивнул.

- Тебе надо поспать. А с телом пока сделают все, что нужно. Ну-ну, перестань, перестань… - Роман успокаивающе похлопал меня по руке. – Ты мужчина, Эрик. Оставь слезы женщинам.

И цыган вышел из палатки.

Захарию похоронили у одного из маленьких венгерских сел. На его могилу положили колесо от цыганской кибитки, да рядом в землю воткнули небольшой шест с привязанными к нему колокольчиками, которые жалобно звенели, если налетал ветер..."

***

Рауль сдержал слово. Через две недели супруги отправились в Италию. Кристина не могла или не хотела объяснить себе причины, которыми она руководствовалась, попросив мужа об этой поездке. Она ничего не рассказала ему о найденных в подземельях тетрадях Эрика. Это был первый случай за все семь лет брака, когда Кристина что-то утаила от Рауля. Из-за этого она чувствовала себя неловко, встречаясь с ним взглядом. Он же списывал ее нервозность на усталость. Слова Кристины о том, что она хочет помолиться в знаменитом своими чудесами соборе о рождении ребенка, очень растрогали графа. Разве желание подарить наследника не было наглядным доказательством ее любви к нему?

Милан встретил их теплом и прозрачным, наполненным благоуханиями садов, воздухом. Городские площади были залиты солнцем. Уличные торговцы отпускали с лотков фрукты и овощи. Продавцы земляники наперебой предлагали свой сладкий душистый товар.

Повсюду слышалась певучая речь. Миланцы были на редкость дружелюбны и приветливы. В них была жизнерадостность, присущая всем итальянцам. Их темперамент смущал Кристину. Она не привыкла к тому, чтобы люди так открыто проявляли свои чувства. Во время пеших прогулок с Раулем она краснела от цветистых комплиментов, которые то и дело отпускали ей прохожие. В отличие от мужа она хорошо понимала итальянский язык. Некоторые мужчины восхищенно цокали языком, провожая взглядом красивую пару иностранцев. Они казались графине праздными и легкомысленными, но в их поведении была поистине детская непосредственность.

Пышнотелая итальянка, торговавшая цветами, завидев их с Раулем, разразилась целой тирадой, из которой можно было понять, что ее поразила красота Кристины. Она схватила графа за рукав сюртука и начала что-то быстро тараторить, не сводя восхищенных глаз с белой кожи и льняных волос графини. Чтобы отделаться от навязчивой торговки, Рауль купил у нее маленький букет фиалок, который Кристина прикрепила к корсажу.

Темноглазый хорошенький мальчик лет девяти, по всей вероятности, сын цветочницы, уставился на графиню. У Кристины екнуло сердце. Как бы она хотела, чтобы у нее был такой же славный мальчуган! Не удержавшись, она ласково погладила ребенка по кудрявой голове. Его смуглая мордашка тут же расцвела белозубой улыбкой. Кристина улыбнулась в ответ, потом, сжав ладонь мужа, попросила Рауля поскорее вернуться в гостиницу.

Остаток дня она была задумчива. Из ее головы все никак не шла эта встреча. Рауль деликатно не задавал вопросов. Он заметил, с какой нежностью смотрела его жена на ребенка той женщины. И был тронут неожиданным проявлением ее материнского инстинкта. Граф подумал о том, что очень хочет увидеть, как Кристина будет ласкать их ребенка. Их сына.

…Теплый климат благотворно подействовал на графиню. Она повеселела, на ее лицо вернулся прелестный румянец. Супруги де Шаньи много гуляли по городу. Рауль поначалу ворчал, что им не подобает мерить шагами миланские кварталы и что лучше бы взять карету или открытый экипаж. Но вскоре капитулировал перед настойчивыми просьбами жены «узнать город получше». Вместе они осматривали местные достопримечательности, посещали многочисленные музеи, обедали в небольших ресторанчиках под открытым небом. Кристина купила несколько картин у уличных художников, которые потом приказала гостиничной прислуге развесить в их с Раулем номере.

Ночью, когда жена засыпала, положив голову ему на плечо, граф думал о том, что поездка в Италию была правильным решением. В их отношения с Кристиной вернулось то доверие, какое было между ними в первый год супружества. Слушая ее тихое дыхание, Рауль часто мечтал о том, что во Францию они возвратятся уже втроем. Он, Кристина и их будущий ребенок.

В один из дней графиня захотела отправиться к Домскому собору. Она надела простое черное платье с большим белым воротником и скромную шляпку, отчего стала похожа на девушку-пансионерку. Рауль заметил, что жена очень нервничает. Об этом говорил яркий болезненный румянец, заливший ее щеки. Граф не стал ее тревожить лишними расспросами. Но волнение Кристины передалось и ему.

Кучер, которого Рауль попросил отвезти его с женой на пьяцца Дуомо, заинтересованно оглядел притихшую Кристину. «Санта Мария нашенте?» - уточнил он и понимающе кивнул. Вознице вдруг стало не по себе. Он почувствовал страх и отчаянную надежду, исходившие от красивой женщины. «Помоги ей, Дева Мария!» - тихо, чтобы не услышали пассажиры, прошептал он.

Кристина попросила остановить экипаж у въезда на пьяцца Дуомо. Внушительная площадь упиралась в огромный собор, сиявший в лучах утреннего солнца. Но здание не казалось громоздким. Собор парил над землей. Невесомый, ажурный, он был построен из розового мрамора, производившего впечатление живого тепла. Словно искусная мастерица сплела удивительные кружева, застывшие в вековом совершенстве. Башни, увенчанные шпилями, рвались в небо, будто изо всех сил пытались преодолеть земное притяжение. «Иль Дуомо» украшали бесчисленные статуи, над которыми вознеслась золотая Мадонна, которая кротко взирала на раскинувшийся внизу шумный и многоголосый Милан.

Кристина, запрокинув голову, во все глаза смотрела на этот архитектурный шедевр. Восхищение смешалось в ней с благоговением. Наверное, здания, подобные "Иль Дуомо", должны одним своим видом убедить любого неверного в существовании Бога, решила она. Потому что благословить руки мастеров, возводивших его, могла только безграничная верность своей "Мадоннине".

Графиня была изумлена и подавлена великолепием собора. «Он бы понравился Эрику», - внезапно подумала она, вспомнив, как тонко учитель понимал красоту и как ценил любое ее проявление.

С колотящимся сердцем она приблизилась к входу. Ее взгляд задержался на больших солнечных часах. Графиня повернулась к мужу и попросила подождать ее, пока она будет молиться. Рауль пожал плечами и уступил просьбе. В конце концов, он должен уважать таинство молитвы. Он догадался, что Кристина стесняется при нем просить Деву Марию об исполнении своего самого сокровенного желания.

Кристина благодарно улыбнулась ему и, подобрав юбки, быстро поднялась по ступеням и скрылась за дверью собора.

В утренний час никого из прихожан не было. Кристина восприняла это как знак свыше и воспрянула духом. Она медленно двинулась вперед, оглядываясь по сторонам. Внутреннее убранство собора производило не меньшее впечатление, чем его внешняя роскошь. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь большие витражи, раскрашивали пол и стены во все цвета радуги.

Кристина опустилась на одну из скамеек. Во Франции она исправно посещала церковь, щедро раздавала милостыню. Они с Раулем несколько раз делали солидные пожертвования одному из храмов и приюту для сирот. Но прежде графиня не испытывала такого необъяснимого трепета. В соборе, построенном несколькими поколениями миланцев в честь горячо любимой и почитаемой Девы Марии, она действительно ощутила присутствие высшей силы.

Тут все дышало спокойствием, благодатью и неземным величием. Житейские проблемы отступали и казались мелкими и не стоящими внимания перед историей Богоматери и ее вечной и жертвенной любовью к Сыну.

Кристина, закрыв глаза, начала молиться. Ее губы беззвучно шевелились. Графиня рассказывала свою жизнь, умоляя Святую Марию послать ей утешение – ребенка. Ей было не по себе в этом благословенном и святом месте. Но что-то невидимо и теплое сняло с ее души груз, постепенно прогоняя черную саднящую боль.

Рядом остановился пожилой священник. Графиня, погруженная в свои мысли, не заметила, как он подошел к ней. Он положил ладонь на склоненную голову женщины, успокаивая. Кристина вздрогнула и подняла на него блестящие от слез глаза.

- У вас какое-то горе, дочь моя? – голос священника был красивым и глубоким, мягкого, бархатистого тембра.

- Я бездетна… - Кристина все-таки произнесла страшившее ее слово. – Я грешница, падре… Умоляю, благословите меня!

Священник осенил женщину крестным знамением. Графиня прижалась щекой к его руке, словно искала защиты.

- Помогите мне, прошу! Я знаю, что наказана. Много лет назад я предала человека, который умер по моей вине, - захлебываясь рыданиями, говорила она. – Я бросила его, хотя была нужна ему… Это был очень несчастный человек… наверное, самый несчастный на свете… и он был настоящий гений, падре… О как я могу искупить свою вину? – Она заломила руки. – Дайте мне совет, молю вас! Моя жизнь потеряла смысл.

- Успокойтесь, дочь моя… Всевышний милостив. Кто мы перед ним? Прах. Но он слышит наши молитвы, если они идут от сердца... Как давно вы были на исповеди?

- Несколько лет назад, - прошептала графиня.

Священник покачал седой головой. Он внимательно посмотрел на заплаканную женщину, и в его темных глазах мелькнуло понимание.

- Постарайтесь успокоиться. А завтра, в это же время, приходите снова. Я исповедую вас.

Рауль увидел жену, вышедшую из собора. Ее лицо было бледным, а покрасневшие глаза говорили о том, что Кристина чем-то сильно расстроена.

- Что с тобой? – обеспокоено спросил он. – Неужели молитва так на тебя подействовала?

- Все хорошо, Рауль. Ничего не случилось. - Графиня через силу улыбнулась, не желая расстраивать мужа. – Я излишне расчувствовалась… Это и правда необыкновенное место.

- С тобой точно все в порядке? – недоверчиво произнес Рауль. – Нам стоит поскорее вернуться. Тебе нужно отдохнуть.

Кристина не стала возражать. По дороге она обмолвилась, что хочет пойти на исповедь. Граф не показал вида, что его удивил порыв жены. Он обнял ее за плечи и притянул к себе.

- Как пожелаешь, родная.

В номере Кристина, сославшись на недомогание, легла в кровать и попросила дать ей еще одно одеяло. Ее худенькое тело сотрясала дрожь. Служанка принесла горячее питье, но графиня от него отказалась. Рауль предложил послать за врачом, однако Кристина остановила его, сказав, что всего лишь перенервничала в соборе.

К вечеру ей стало лучше. Она поужинала с мужем, потом долго читала. Рауль видел, что Кристина волнуется, хотя и пытается это скрыть. Ее идея пойти на исповедь нравилась графу все меньше. Да и в чем ей нужно исповедоваться? Она примерная и верная жена, прекрасная хозяйка, добродетельная женщина. Ее жизнь виделась ему как на ладони. А приступы меланхолии, которые иногда посещали Кристину, его почти не тревожили. Для артистической и тонкой натуры, каковой являлась его жена, они были обычным делом. Хотя, конечно, он бы предпочел, чтобы их не было вообще.

Наутро Рауль вновь отвез супругу к Домскому собору. И остался ждать ее, сидя в карете. Чтобы скоротать время, он захватил с собой утренние газеты. Несколько раз перечитал их, прошелся по площади, успел выпить чашку капучино в маленькой кофейне, но Кристина все не возвращалась. Он понимал, что не должен мешать внезапной набожности жены. Но все же граф едва подавил желание войти в собор и узнать, что случилось.

Кристина пробыла на исповеди больше двух часов. Она появилась бледная, сосредоточенная. Но в этот раз ее глаза были сухи. Графиня молча села в карету.

- Как все прошло?

- Все хорошо, Рауль. Отец Лоренцо… он удивительный человек.

- Но ты снова опечалена, и это тревожит меня.

- Я задумалась, извини. - Она подняла на мужа глаза. – Просто я давно уже не была на исповеди. Если не возражаешь, я хотела бы сегодня отдохнуть.

- Хорошо. Но на завтрашний вечер не строй никаких планов. – Рауль загадочно улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд жены. - Я приготовил тебе сюрприз и надеюсь, что он окажется приятным.

***

Кристина сидела перед туалетным столиком. Сегодня она встала очень поздно. Долго лежала в постели, потом приказала подать завтрак, который по времени скорее походил на ранний обед. На бюро нашла записку от супруга, который желал ей приятного дня и просил быть готовой к выходу к пяти часам.

Время близилось к четырем, а она еще не выбрала, что наденет. Из гостиницы выходить не хотелось. Куда Рауль решил ее отвезти? Наверное, опять какой-нибудь прием у одного из местных аристократов. Впрочем, что толку гадать, решила она. Скоро придет муж, и она все узнает.

Горничная уложила волосы графини в высокую прическу. Кристина выбрала для вечера платье из черного атласа, покрой которого был простым и элегантным. Оно выгодно подчеркивало все еще девичьи формы мадам де Шаньи и открывало ее плечи.

Рауль вошел в комнату и шутливо прикрыл ладонью глаза, словно был ослеплен открывшейся картиной. Потом засмеялся и приблизился к жене.

- Не подглядывай, - попросил он. Кристина опустила ресницы, уже догадываясь, что последует дальше.

Граф открыл плоскую коробку, в которой на темном бархате покоились серьги и колье  мастерской работы. Он осторожно закрепил застежку на шее Кристины и изумленно вздохнул.

- Готово.

Кристина открыла глаза и увидела свое отражение в зеркале. Колье из белого и желтого золота в виде вычурных золотых цветов охватывало ее шею. В сердцевине каждого из бутонов была искусно закреплена идеальной формы жемчужина.

- Оно чудесно, Рауль! – Графиня улыбнулась мужу. За время супружества она так и не смогла привыкнуть к дорогим подаркам. Надевала драгоценности лишь для того, чтобы доставить приятное мужу. Но стеснялась признаться ему, насколько пугает ее вся эта роскошь.

- Погоди, это еще не все. - Он протянул ей футляр, в котором остались серьги с грушевидными жемчужинами.

Граф проследил, как жена надевает их. Потом наклонился и поцеловал ее в затылок, прошептав:

- Ты ослепительна. Сегодня в Опере будешь самой красивой.

- В Опере? – Кристина резко повернулась к нему. - Ты сказал… О, Рауль! Как замечательно ты придумал!

От графа не укрылось, что возможности побывать в театре Кристина обрадовалась куда больше, чем драгоценному гарнитуру, цена которого была под стать его красоте. Этот факт его слегка смутил, но он тут же объяснил поведение жены воспоминаниями об оперной карьере.

- Это была вторая часть моего сюрприза. И как теперь выяснилось, главная. - Рауль усмехнулся и показал Кристине билеты на вечернее представление в "Ла Скала". – Лучшие места. Конечно, это не Гранд Опера, но меня заверили, что из этой ложи не побрезговал бы смотреть и сам король. Ты готова? Тогда едем.

Отредактировано Nemon (2008-04-23 17:54:42)

olyalya, нет, еще не дописаЛ. Процесс оказался затяжным. Но нового много. А с "дуэта" пришлось уйти. Причем уже давно. Крайне неудобно там размещать что-либо, нет возможности вносить правку (а это временами необходимо) и т.д.

Спасибо большое, olyalya.
Как раз ф-к я продолжаю. Причем в последнее время - ударными темпами. А ф-фик - да, выкладываю еще в "Ложе № 5", на фантомфильм. Вернее будет сказать - до сегодняшнего дня он появлялся только там. Здесь есть взрослая аудитория, мне это импонирует.

***

В тот вечер давали «Травиату». Александр Дюма-младший как-то сказал, что если бы не эта опера, его «Даму с камелиями» лет через пятьдесят никто не вспомнил бы, но Верди «сделал ее бессмертной»…

Певица, исполнявшая партию Виолетты, обладала очень хорошим голосом, что было неудивительно: всемирно известный оперный театр мог позволить себе набирать в свою труппу лучших из лучших. Но ее игра совершенно не впечатлила Кристину. Страдание и любовь героини показались ей надуманными. Было очевидно, что исполнительница не знала, не испытывала еще тех чувств, которые пыталась изобразить. Несоответствие между великолепным голосом и посредственной игрой в представлении Кристины было столь разительно, что она поморщилась. Чтобы не испортить впечатления от великой оперы, она закрыла глаза и стала только слушать.

Она знала наизусть всю партию и мысленно пропевала ее, расставляла акценты там, где исполнительница не считала нужным этого делать. Графиня никак не могла уйти от предательской мысли: это она должна стоять там - на сцене. Вместо совершенно невыразительной в драматическом плане певицы.

Какую Виолетту она смогла бы показать! Какой пик наслаждения и душевной боли ей был бы доступен! Какую любовь, надежду, отчаяние и какое одиночество она сумела бы сыграть! Нет, не сыграть – прожить. Она не щадила бы себя. И каждый звук, вышедший из ее горла, прежде родился бы в сердце.

Так учил ее Эрик.

Обманывать себя не было смысла: Кристина постоянно думала о нем с того момента, как нашла его записи. Его рассказ возник тогда, когда в жизни графини образовалась пустота. Она тосковала по сильным эмоциям. По ощущению невероятного счастья, которое возникало у нее каждый раз, когда она оказывалась на сцене. Тогда исчезала Кристина Даэ и рождалась другая женщина. Певица, которая своим талантом могла растрогать и заставить сопереживать каждого человека в зрительном зале.

Голос певца, исполнявшего партию Альфреда, показался Кристине приторным. Полноватый темноволосый тенор, которому давно уже перевалило за тридцать лет, изображал пылкого юношу, и графиню почему-то покоробила эта оперная условность. Она как будто специально искала повод, чтобы назвать постановку неудачной, а занятых в главных партиях солистов – напыщенными и фальшивыми. Кристина оглянулась на мужа. Но его внимание, как и большинства зрителей в зале, было целиком поглощено оперой.

Графиня отвернулась. Неужели никто не понимает, что история Виолетты и ее возлюбленного должна быть другой? Она обязана выглядеть и звучать иначе!

Учитель как-то сказал ей, что Виолетта Валери должна петь ее голосом. Только он – чистый и гордый – есть душа несчастной женщины, угасающей от смертельной болезни и обреченной любви.

Страдание, окрыленное вдохновением, выраженное предельной экзальтацией, талантливый певец может сделать божественно прекрасным. Показать красоту и величие чувства, которое вопреки всему родилось из грязи, пересудов, непонимания и насмешек и смогло подняться на недосягаемую высоту, восторжествовав над самой смертью.

Однажды, уступив ее просьбам, маэстро согласился исполнить вместе с ней дуэт Виолетты и Альфреда Жермона из первого действия «Травиаты». Это был один из немногих случаев, когда они пели вместе. Кристине казалось, что ее обнимают ласковые руки. По ее телу прокатилась горячая волна, и она подалась вперед, точно устремилась в раскрытые объятия.

Голос учителя рассказывал о любви, которая наполняет весь мир «силой могучею, светлой и чистой». Не было сил сомневаться в нем, ему нельзя было не поверить. Как невозможно было и противостоять.

В груди Кристины как будто что-то оборвалось. Ее сердце сжало раскаленными тисками, и оно замерло от острой боли. И тогда, ликуя, она ответила на призыв, манящий исполнением всех желаний и надежд, обещавший новую жизнь, свободную от унижений.

«Счастьем дивным душа полна!» И два пленительных голоса – мужской и женский – слились в одно целое.

…Потом она безуспешно просила наставника сказать ей хоть слово, но он молчал. Только теперь графиня поняла причину. Учитель не ожидал, что их дуэт прозвучит так. Ведь в те несколько минут она приняла его любовь и ответила ему взаимностью, не осознавая этого. Всему виной был его голос, который жил в ее сознании и мягко, но неотвратимо подчинял ее себе.

Ему было подвластно все. Услышав всего раз этот невероятный тенор, его нельзя было забыть. В нем были сила и беззащитность, наслаждение и страсть, соблазн и любовь. Совершенство, недоступное никому из смертных, и безграничная, трепетная нежность.

И все же Кристина знала, что была бы счастливее, если бы никогда, никогда его не слышала и не знала его обладателя. Того, кто показал ей, что значит настоящее искусство.

Эрик строго и ревниво оберегал ее талант и очень редко хвалил ее. Но каждое слово одобрения, сказанное им, было для Кристины бесценным. Учитель объяснил ей, что она должна чувствовать себя. «В тот момент, когда ты забудешь о роли, когда станешь той, чью партию ты исполняешь, когда будешь жить чувствами своей героини и отдашь ей не только голос, но и свою душу – только тогда ты сможешь считать, что достигла настоящего мастерства», - повторял он.

Впервые это произошло в «Фаусте».

В вечер премьеры она страшно волновалась. Но только до тех пор, пока не вышла на сцену.

Случилось то, что предрекал учитель: больше не было Кристины Даэ – молодой неопытной певицы, которая страшилась провала и боялась поверить в собственные силы. Вместо нее родилась Маргарита. Чистая наивная девушка, пережившая предательство любимого человека. Отчаявшаяся мать, в помрачении рассудка убившая своего внебрачного ребенка. Приговоренная к казни преступница, ждущая смерти как избавления от мук. Страдающая женщина, которую небо простило за ее тяжкий грех.

Кристина не думала тогда, хорошо или плохо она поет и играет, удалось ли ей справиться с партией. Она жила чужой жизнью, которая на один вечер стала ее собственной.

Потом были овации, крики «браво» и «брависсимо». Зрители стоя аплодировали новой примадонне, покоренные ее необыкновенным мастерством. Говорили о чуде и вокальном феномене, родившемся на подмостках Гранд Опера.

Но Кристина ничего этого не слышала. Крики, шум, восхваления слились для нее в навязчивый, утомительный гул. В вечер триумфа ей было важно мнение только одного человека.

Она добралась до гримерной, заперла дверь на ключ и без сил рухнула в кресло. Она все еще была под впечатлением от пережитого потрясения, когда услышала своего маэстро. «Ангелы плакали сегодня», - проникновенно и очень нежно произнес он, и в его голосе прозвучала гордость за ученицу. Это была наивысшая похвала, которой он удостоил ее. У Кристины защипало глаза. «Я отдала вам свою душу. И я мертва», - сказала она.

***

Раздались аплодисменты. На сцене стояли исполнители главных партий, которые с удовольствием принимали знаки зрительской любви.

- Виолетта была хороша! – с чувством сказал Рауль.

- Она была ужасна, - парировала Кристина. – У певицы очень хороший голос, но как актриса она бездарна, - заметив изумление в глазах мужа, пояснила она.

- Мой самый строгий и непримиримый критик. - Граф улыбнулся безапелляционности, прозвучавшей в словах жены. – Не сомневаюсь, что ты сыграла бы лучше, - добавил он, и в его интонации она различила едва заметную иронию.

Кристина хотела ответить, что он абсолютно прав, но передумала. Рауль все равно не понял бы ее. Он воспринимал поход в оперный театр как возможность приятно провести время. И не разбирался в тонкостях исполнения и актерской игры, да ему это и не было нужно. Для нее все было наоборот. И если бы она сказала мужу, что сожалеет о том, что ей пришлось оставить оперную карьеру, это бы его обидело.

- Подожди меня здесь, пожалуйста! – вдруг произнесла она. – Я хочу выразить свое восхищение одному человеку.

- Снова какие-то тайны? 

- Мне нужно спросить кое-что… Пожалуйста!

- Как пожелаешь. - Рауль был удивлен и раздосадован.

Из ложи он видел, как жена спустилась в зал, подошла к дирижеру и что-то ему сказала. Седовласый маэстро удивленно взглянул на нее, а потом жестом пригласил ее следовать за ним. Они поднялись на сцену и скрылись за кулисами.

Кристина отсутствовала недолго. Когда она появилась, на ее лице было написано сильнейшее волнение, как будто ей сообщили важное известие.

Графа озадачило поведение жены. Но он не стал задавать вопросов, решив, что если она захочет, то все расскажет ему сама. Однако Кристина и словом не обмолвилась о том, что же ее так поразило в рассказе дирижера. Обратный путь до гостиницы супруги проделали в неловком молчании.

…Кристина заснула лишь под утро. Она мерила шагами гостиную, больно сжав пальцами виски. Вечером она совершила странный поступок: решила расспросить дирижера об испанской певице по имени Мария, блиставшей на сцене Ла Скала больше сорока лет назад.

Ей повезло. Пожилой маэстро, немало удивившись вопросу, ответил, что такая певица действительно когда-то давно пела в театре, но о ней почти ничего не было известно. Тех, кто ее знал лично, в «Ла Скала» уже не осталось. Но молва донесла, что эта женщина обладала редким, восхитительным сопрано. Поклонники называли ее ««Dònna Usignòlo»*. Ее судьба сложилась трагично. Ходили слухи, что в жизни оперной дивы случилось какое-то несчастье, из-за чего она потеряла голос и была вынуждена навсегда оставить сцену.

Теперь Кристина не сомневалась, что та женщина, пережившая личную и творческую драму - мать Эрика. Какое несчастье ей довелось перенести, подумала графиня и поежилась. Ее учитель не знал о дальнейшей судьбе своей матери, иначе в его жизни на одну трагедию стало бы больше. И кто знает, смог бы он вынести такое ужасное известие? Он любил мать даже после всего, что с ним случилось. Хотя должен был возненавидеть.

Графиня не понимала, зачем ей потребовалось узнать все это. Она вновь и вновь мысленно возвращалась к дневнику Эрика и думала о мальчике, который убежал из дома, чтобы уберечь самого близкого человека от шантажа и сплетен. Но его детская бескорыстная жертва оказалась напрасной. Он так и не узнал, что его побег стал для матери сильнейшим потрясением.

Графиня села к столу. Попыталась читать, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Но вскоре отложила книгу. Что толку было лукавить и прятаться от самой себя? Она предала свой талант. Он все еще бился в ней, как бабочка в банке, которая тщетно пытается вырваться за прозрачные стены, изнемогая в борьбе с бездушным стеклом.

О возвращении на сцену не могло быть и речи. Кристина была, как веревками, связана многочисленными обязательствами перед мужем и всем родом де Шаньи. Ее нынешнее положение и карьера певицы были несовместимы. Это было следствием выбора, который она сделала семь лет назад.

Будь у нее ребенок, она смогла бы посвятить всю жизнь ему. Но была бездетна. А ее голос, ее великолепный дар, который так ценил учитель, был погублен. Она своим решением уничтожила его.

Эрик знал о том, что Рауль заставит ее сделать это.

Да, она сама себя загнала в ловушку. Ее нынешняя жизнь была роскошной, удобной и красивой клеткой, за золотыми прутьями которой остался удивительный разноцветный мир – тот, которому она принадлежала по праву рождения. Тот, где хотел ее видеть Эрик, и где было комфортно ее душе.
----------------------
*соловей

Отредактировано Nemon (2008-04-23 15:30:16)

Не то, чтобы пудрить... скорее, хотел произвести "нужное" впечатление, да малек перестарался. 

Если так рассуждать, то он не разрешил бы ей петь Маргариту. Ведь там факт прелюбодеяния (если подходить с жесткими мерками морали) налицо, не говоря уже о том, что произошло с девушкой после грехопадения.       *-)

А Призрак знал свою " духовную дочку" как никто. И вряд ли бы допустил нежелательные отклонения в характере и поведении своей протеже. Если уж с Кристиной не произошло ничего крамольного в весьма легкомысленном мире оперно-театрального закулисья, то с ней уж точно ничего не сделалось бы и от роли "падшей" Виолетты.  Девушку с душой ребенка, верящую в ангелов, сложно повернуть на путь греха.

Что касается  Альфреда Жермона, то он - типичный продукт своего времени (как и его папа, кстати). И обманщиком назвать его лично у меня язык не повернется. Все дело в псевдо-моральных традициях общества, с легкостью навешивающего ярлыки. А он просто слишком импульсивный, ревнивый,  неопытный молодой человек, не разбирающийся в тонкостях женской психики. Впрочем, ИМХО.

PS: спасибо за замечание. Вот что получается, когда не убрано одно "лишнее" слово. Пардоньте, больше не повторится.

Отредактировано Nemon (2006-02-06 15:56:30)

Этот поступок, разумеется, его не красит. Но сделано это было явно в состоянии аффекта.  :0 Ведь и Виолетта своими словами и поведением глубоко уязвила его. Он был уверен, что она надругалась над его чувством к ней. И тоже публично, кстати. А вообще, это вечная проблема влюбленных - кидаться в крайности, потому что страсть затмевает разум и не дает ни времени, ни возможности подумать над своим поведением.

Отредактировано Nemon (2006-02-06 16:19:31)

Он-то, конечно, усоп.     :unsure:Но еще не раз появится в дневниках. Воспоминания Эрика будут чередоваться с эпизодами из жизни Кристины.   :cray: Скажу только, что соединение прошлого и настоящего - неспроста. *-p

Отредактировано Nemon (2006-02-06 16:27:58)