ххх

Аконит долго не отпускал меня, мучая головной болью. Когда меня накрывал очередной приступ, то казалось, что стальные тиски медленно сдавливают  череп, а из ушей вот-вот начнет сочиться мозг. В такие минуты я изводил стонами и зубовным скрежетом двух своих сиделок, заставляя их испуганно молиться. Но все же мой организм выстоял. Наконец я окреп настолько, что смог вернуться к своим обязанностям. Хотя для многих было бы лучше, если бы тогда я отправился в царство теней.     

Наср-эд-дин уже предвкушал новую потеху. Хотел ли он изобличить меня в тайной врачебной  помощи принцу или намеревался насладиться столкновением лекаря со мной, я не знаю. Но история с отравлением так разозлила его, что любой при дворе понимал: добром это не кончится.

Шахиншах приказал привести из тюрьмы Абу Хатима. За недолгое время пребывания за решеткой лекарь растерял весь свой прежний лоск. Одежда на нем обтрепалась и стала грязной. Нечесаная борода свисала клочьями. Но в лице Абу Хатима появилась ранее не свойственная ему одержимость. Когда  стража грубо втолкнула его в зал, я понял, что сейчас произойдет. Лекарь смерил меня ненавидящим взглядом и отвернулся, вздернув подбородок.

- Скажи, зачем ты хотел его убить, Абу Хатим? – спросил Наср-эд-дин.

Тот рухнул на колени и протянул к правителю руки.

- Пощади меня, о великий! Ты, кладезь мудрости, не дай свершиться несправедливости! Позволь мне все объяснить!

- Говори. Мы тебя слушаем, – шахиншах милостиво склонил голову и переглянулся с ханум, сидевшей от него по правую руку.

- Пусть Аллах продлит твои дни и приумножит славу, светоч веры! – Абу Хатим воспрянул духом и, повернувшись ко мне, процедил: - Это отродье шайтана обманывает тебя! Тот, кто называет себя Эриком, посмел тайно проникнуть во дворец, чтобы дать твоему светлейшему сыну свое гнусное лекарство. Он мог погубить мальчика.

- Что ты сказал? Повтори! – губы шахиншаха затряслись от гнева.

- Помилуй! – Абу Хатим упал ниц, и его голова стукнулась о мозаичный пол.

Я стоял молча, гадая про себя, сколько мне останется жить, если Наср-эд-дин поверит словам лекаря. На меня нашло спасительное оцепенение, позволившее никак не проявить своего волнения.

- Так-так… продолжай, Абу Хатим.

- Клянусь матерью, вскормившей меня, что Тахир-хан был очень болен. За свою жизнь я видел много недугов и научился их излечивать, но с болезнью принца не справился бы и я. На ребенка наслали сильную порчу. И это преступление совершил он! – грязный палец лекаря обвиняющее указал в мою сторону. – А потом этот негодяй каким-то образом проник во дворец и дал принцу свое снадобье. Может, он надеялся возвеличить себя в твоих глазах, светлейший. А может, - лекарь сделал вид, что его внезапно осенила ужасная догадка, - хотел погубить твоего сына? Он так приворожил к себе мальчика, что тот звал его даже в бреду. Я сам слышал это, – Абу Хатим перевел дыхание и закончил: - И только Аллах спас Тахир-хана от чар этого колдуна.

Глаза шахиншаха расширились и стали двумя черными провалами. Он схватил в кулак бороду и молча переводил взгляд с меня на лекаря и обратно.

- Почему же ты не рассказал этого раньше? – наконец спросил он, и его обманчивое спокойствие воодушевило Абу Хатима.

- Я не хотел, чтобы он узнал о моих подозрениях.  Этот факир изворотливее змеи. О, я долго наблюдал за ним. Ему нельзя верить, господин!

- А ты что скажешь, Эрик? – обратился Наср-эд-дин ко мне самым участливым тоном. – Если ты хотел  убить моего сына, с тебя живьем сдерут кожу. Но если именно ты исцелил Тахир-хана, то тебя ждет великая награда. Говори, я хочу знать правду. Но помни, что за ложь ты поплатишься своей жизнью.

- Нет, повелитель, - призвав на помощь всю свою выдержку, произнес я и поклонился, - я не понимаю, в чем меня обвиняет этот человек. Видимо, все дело в том, что уважаемый Абу Хатим наделен богатым воображением, которое и ввело его в заблуждение. Моей вины нет. Я музыкант и фокусник, но не врач.

- То есть ты хочешь сказать, что он лжец? – пальцы шахиншаха впились в подлокотники кресла.

- Я хочу сказать, что Абу Хатим стал жертвой самообмана. Я бы никогда не посмел лечить вашего сына, господин, ибо не обладаю ни должными знаниями, ни опытом, который приходит с годами практики.

- И тем не менее!

Я повернулся к лекарю и, глядя ему в глаза, сказал:

- Тогда пусть Абу Хатим объяснит, как я, по его мнению, сумел незамеченным пробраться во дворец и пройти мимо охраны.

- Это правда. Охрана меняется каждые четыре часа, и любой из стражников предан мне, - важно вымолвил Наср-эд-дин.

Лекарь затравленно озирался по сторонам, сжимая и разжимая кулаки в бессильной злобе.

- Клянусь, он обманывает всех вас! Аллах недаром проклял его, наложив на  лицо безобразную печать, предупреждая всех достойных людей о том, что от этого колдуна нужно держаться подальше.

Шахиншах выслушал лекаря, а потом поманил его к себе. Тот на четвереньках подполз к своему повелителю. Видеть такое раболепие было мерзко.

- Я приказал проверить твои слова, Абу Хатим. И сейчас мы узнаем, кто из вас осмелился мне лгать.

Повинуясь его нетерпеливому жесту, вперед выступил дарога. Он с достоинством поклонился шахиншаху и, не моргнув глазом, твердо произнес:

- Мною неопровержимо установлено, что служащий вам иностранец, который более известен как Эрик-музыкант, за все время болезни принца ни разу не покидал своего дома. Как известно, ваш сын находился в хорошо охраняемом дворце своей матери. Я лично допросил каждого из стражников, но никто из них не видел Эрика.

- Мне рассказали, что ты, - шахиншах обратился к начальнику полиции, - в одну из ночей приезжал к нему. Зачем ты это сделал?

- До меня дошли слухи, что якобы он мог навести порчу на твоего сына, повелитель. И я счел своим долгом убедиться, так ли это. Не намерен ли он бежать, если виновен в приписываемом ему преступлении? Но я убедился лишь в том, что все слухи беспочвенны. Эрик и не собирался покидать своего дома. Более того, он, как выяснилось, ничего не знал о том, что случилось с Тахир-ханом. Жилище Эрика охраняется день и ночь, и наблюдатели наверняка заметили бы, если бы он куда-нибудь отлучался.

Шахиншах важно покивал, соглашаясь.

- Какого наказания ты хотел бы для человека, приказавшего тебя отравить? - спросил он меня.

- Пощади, мой господин! – взвизгнул лекарь, меняясь в лице.

- Молчи, Абу Хатим. Я доверял тебе свою жизнь, а ты, как шелудивый пес, укусил протянутую руку.

- Пощади меня! Пощади! – лекарь, воя, попытался поймать ладонь Наср-эд-дина и поцеловать ее, но тот брезгливо отдернул пальцы.

- Позволь мне сказать, мой господин, - послышался вкрадчивый голос шахини, которая до этого не проронила ни слова. Шахиншах и те, кто был в зале, обратили к ней свои взоры. Увидев в глазах своего самовластного супруга согласие, Зейнаб-ханум продолжила: - Абу Хатим хотел забрать жизнь Эрика. Разреши же теперь Эрику взять жизнь Абу Хатима. Пусть они сразятся друг с другом. И пусть Аллах будет на стороне победителя и правды.

- Ты предлагаешь дать им оружие? – недоверчиво спросил Наср-эд-дин.

- Нет. Только одному из них, - она сделала паузу, как опытный оратор. Убедившись, что все присутствующие затаили дыхание, она чуть улыбнулась и произнесла: - Абу Хатиму.

Ханум склонила голову к мужу и что-то зашептала. Тот ее выслушал, удовлетворенно хмыкнул и хлопнул в ладоши.

- Да будет так. 

Наср-эд-дин-шах, ханум и придворные направились в сад, в южной части которого была площадка, своим размером и формой походившая на арену цирка. Со всех сторон ее окружали кусты роз, аромат которых в предзакатные часы становился особенно сильным. Зыбкое сладковатое марево висело над площадкой, посыпанной толченым розовым мрамором. Вокруг стояли дугообразные скамейки, одну из которых заняла царственная чета. Приближенные не смели сесть в присутствии шахиншаха, а потому стояли, ожидая  обещанного зрелища.

Я на короткое мгновение встретился взглядом с ханум. Хотя весь ее вид являл собой властность и равнодушие, потемневшие глаза и расширенные зрачки сказали мне больше, чем шахиня того хотела.

Тем временем на площадку втолкнули лекаря. В его лице не было ни кровинки. Кто-то из стражников дал ему свой кинжал, и Абу Хатим с полминуты бессмысленно пялился на него, словно никогда прежде не видел такого оружия.

Что я чувствовал перед поединком с человеком, который желал мне смерти и обрек на долгие дни мучений?

Ненависти, на которую я надеялся, как на подспорье, не было, ведь Абу Хатим был прав в своих предположениях. Прав во всем, кроме одного: я не помышлял занять его место и уж тем более не собирался причинить вреда принцу. И теперь я должен был уничтожить лекаря, спасая репутацию ханум, свою жизнь и голову начальника полиции провинции.

Наср-эд-дин хлопнул в ладоши, возвещая начало схватки.

Абу Хатим рванулся ко мне, отводя руку с зажатым в ней кинжалом. Звериное стремление спасти свою шкуру удесятерило его силы. Но недаром моим учителем был тхаг. Я оскорбил бы Раджива в лучших чувствах, если бы не сумел использовать его науку.

Я легко уклонялся от выпадов Абу Хатима, изматывая его и выжидая момент, чтобы одним броском лассо покончить с ним. И такая возможность вскоре представилась. Запыхавшийся лекарь замешкался и опустил голову, стараясь выровнять дыхание.

Я метнул пенджабское лассо.

Петля захлестнула его шею, и он, выронив кинжал и хрипя, упал на колени. Абу Хатим вцепился в скользкую веревку руками, пытаясь ослабить хватку. Его глаза вылезли из орбит, а лицо налилось кровью; губы приобрели цвет спелого чернослива. Кишечник опорожнился с характерным запахом. Лекарь с ужасом смотрел на меня и раззявленным ртом пытался сделать хотя бы глоток воздуха. Спустя несколько долгих мгновений он, бездыханный,  упал к моим ногам.

Я услышал аплодисменты и обернулся.   

Шахиншах с изумлением глядел на поверженного Абу Хатима, и его ноздри раздувались от удовольствия и пережитых острых эмоций. Он облизал губы, не отрывая взора от распластанного на площадке тела.

Ханум бросила на меня внимательный взгляд и нахмурилась. 

- Клянусь бородой Пророка, я еще не видел ничего подобного. Кто научил тебя столь искусно обращаться с этой петлей? – восхищенно спросил Наср-эд-дин.

- Это старинное искусство тхагов, господин. Моим учителем был индус, - ответил я, ощущая страшную усталость и опустошенность во всем теле.

- Ты полон сюрпризов, Эрик, - он довольно осклабился. – То, что ты нам показал, выглядело завораживающе. Какая чистая работа! Я бы даже сказал – безупречная. Ответь... твое умение… неужели оно позволяет справиться с любым противником?

- Я не знаю. До сих пор я использовал его редко.

- Вот как? А мне рассказали, как ты лишил работы моих слуг и точно таким же образом казнил одного из бунтовщиков.

- Он был слишком молод и слаб. Я всего лишь хотел избавить его от напрасных мучений.

- Этот мятежник должен быть тебе благодарен. Говорят, ты расправился с ним почти мгновенно? Даже быстрее, чем с Абу Хатимом?

- Он не сопротивлялся. Поэтому его смерть была быстрой. - В моей памяти всплыл день, когда я убил шестнадцатилетнего юношу по приказу ханум. В ушах снова раздался тихий хруст ломающихся шейных позвонков несчастного.

- Я доволен тобой, Эрик, - Наср-эд-дин встал со скамьи и произнес, обращаясь к страже: - Унесите труп и уберите здесь все. Меня мутит от того, как воняет эта падаль.

Сановники вслед за шахиншахом и шахиней покидали сад, мрачно косясь на меня. На их лицах я больше не видел презрения. Слова Наср-эд-дина, обращенные ко мне, означали, что в придворной иерархии я неожиданно для всех поднялся на несколько ступеней и перешел в разряд тех, к кому особо благоволил правитель. Можно было насмехаться над игрушкой ханум, но к человеку, удостоившемуся высочайшего внимания, стоило, несомненно, присмотреться.

ххх

Когда я ступил за барьер, отделивший меня от всех остальных людей? Произошло ли это сразу после рождения, когда повитуха приняла уродливого младенца и сохранила ему жизнь или случилось гораздо позже, в Персии, когда специфические умения сделали меня марионеткой в руках других?

Убийство Абу Хатима имело далеко идущие последствия. Шахиншах был настолько впечатлен зрелищем бескровной смерти от пенджабского лассо, что захотел увидеть подобное вновь. Мои собственные желания, как можно догадаться, в расчет не шли.

И однажды наступил день, когда мне опять приказали продемонстрировать свое «мастерство».

Отказаться от нового поединка я не мог. Любое неповиновение шахиншаху обычно стоило головы. Выбора не было, и я должен был привести в исполнение приговор, вынесенный другими.

На этот раз против меня выставили преступника, обвинявшегося в убийстве нескольких человек. Это был плотно сбитый мужчина с испещренным оспинами лицом. Объявили, что в случае победы надо мной ему будет сохранена жизнь.

Мой новый противник был куда сильнее и внимательнее своего предшественника, и мне пришлось изрядно повозиться, прежде чем безотказная удавка отправила его душу в ад...

Очень скоро я занял особое место при дворе, став, по сути, шахским палачом, который исполнял его «поручения» и сделался ночным кошмаром всех, кто впал в немилость Наср-эд-дина.

Пока цивилизованная Европа предпочитала казнить своих преступников на виселице и гильотине, в Персии в ходу были изощренные пытки и различные способы предания приговоренных или неугодных смерти. Их душили, закалывали, обезглавливали, ослепляли, отравляли, вздергивали на дыбе и даже сажали на кол. Жертв клеймили раскаленным железом, вырывали им ногти, надрезали носы, а потом в отверстие продергивали веревку; расплющивали молотком пальцы, привязывали к хвостам лошадей.

Всю безжалостность карательной машины испытали на себе приверженцы учения Баба. Пойманным мятежникам подрезали кожу на пятках, куда потом набивали опилки. Семерых из них, кого позже назвали "тегеранскими мучениками", после изуверских пыток волокли по улицам, а горожане кидали в них камни, оплевывали и били их, как последних из рабов. Приговоренные бабиды восприняли казнь как избавление от мук. Но еще несколько дней над их телами глумились. На их останки сваливали нечистоты и выливали помои.

Один из учеников Баба, Куддус, принял страшную смерть. С него сорвали одежду и, закованного в цепи, водили по улицам Барфуруша. В конце концов, толпа жителей города растерзала юношу, а его искалеченное тело было сожжено. Другого ревностного приверженца учения, Хаджи Сулейман-хана, перед смертью подвергли нечеловеческим пыткам. В глубокие раны на его теле воткнули и зажгли девять свечей. Потом Сулейман-хана провели к месту казни, где его тело палачи разрубили пополам.

Это было страшное время, когда в Персии царил настоящий террор. Людей хватали без разбора и казнили без суда. Тех, кто подозревался в связях с мятежниками, закалывали, разрубали топором, стреляли ими из пушек, набивали им на ноги железные подковы или забивали плетьми.

Безжалостность и непримиримость - вот что разительно отличает Восток от изнеженной Европы. Отсюда и другое отношение к смерти. Граничащее с физическим наслаждением любование муками жертвы.

Я сам выходил на арену ради того, чтобы шахиншах мог сполна насладиться картиной торжествующей смерти. И хотя склонность к подобным зрелищам может показаться дикой и противоестественной, Наср-эд-дин был не более жесток, чем  большинство его подданных.

Поединки всегда происходили на закате, в тот самый час, когда особенно благоухают цветы. Ханум находила это обстоятельство весьма поэтичным. Очередная жертва испускала дух в последних лучах уходящего дня, поверженная на мрамор площадки, со всех сторон окруженной кустами роз. В этом антураже даже смерть казалась благословением.  И скоро какой-то придворный остроумец окрестил схватки для развлечения шахиншаха «розовыми часами Мазендарана».

Скольких я лишил жизни за эти «розовые часы»? Я сбился со счета на третьем десятке. Память отказалась фиксировать происходящее, придавая кошмару видимость долгого сна.

Да я и жил тогда, как во сне. Все делал по инерции.

Ханум называла меня «мой милосердный Ангел смерти» за умение убивать очень быстро, не доставляя жертве мучений.

Сначала я пытался вырваться из этого дьявольского круга и даже упрашивал дарогу помочь мне и повлиять на шахиншаха или на мать наследника. Но перс только качал головой и твердил, что он бессилен что-либо сделать. Он призывал меня смириться с происходящим и исполнять волю Наср-эд-дина без  рассуждений. «В конце концов, ты обрекаешь на смерть тех, кого к ней уже приговорили до тебя, - убеждал он меня. – Не терзайся напрасно».

Обычно против меня выставляли одного или двух человек. Ханум пожелала, чтобы на время схватки я оставался без маски. Я исполнил и это.

На многих противников мое обнаженное лицо действовало безотказно: они терялись, парализованные страхом. Они заранее чувствовали смерть, забавляя зрителей воплями ужаса. Еще не нанеся мне ни единого удара, они уже были мертвы.

За то, что я беспрестанно развлекал владыку Персии, я был обласкан  его вниманием, заработав при дворе репутацию коварного и расчетливого душегуба.

Если раньше я мечтал разбогатеть, чтобы получить независимость, которую дают деньги, то теперь я был не рад золотому ручейку, безостановочно наполнявшему мои карманы. Наградой за послушание становились не только деньги, но и перстни, драгоценные камни, ювелирные украшения, инкрустированные эмалью и самоцветами кубки.         

Меня боялись и ненавидели больше, чем когда-либо прежде. Но пока я пользовался благосклонностью шахиншаха, я был неприкосновенен. Вряд ли кто из моих тайных врагов хотел повторить плачевную судьбу Абу Хатима. И хотя я больше не боялся отравления, мою пищу и напитки дегустировал специально приставленный человек. Поначалу он наотрез отказался пить вино, которое ему, как мусульманину, употреблять было запрещено. Но когда я начал приплачивать ему за это "неудобство", он стал очень покладистым.  Прежде чем сделать первый глоток вина, он молился и просил Аллаха простить его за этот вынужденный «грех». Убедившись, что формальности соблюдены, он со спокойной душой напивался до полного бесчувствия. 

Отредактировано Nemon (2007-09-08 09:33:22)