Хелл, гм.. ну почему же сразу - в постели? Отнюдь. И почему бы ей не рассказать Антуану об Эрике? Не поделиться сокровенным с человеком, который ей все-таки не чужой? Любит она его или нет, но теплые чувства и доверие она к нему все-таки испытывает (и потом, разве женщина всегда отдается мужчине только в состоянии страсти?).

Отношение автора к героине не изменилось. Все идет так, как задумывалось. Да, возможно, образ стал менее романтичным. Но я не хочу идеализировать Кристину. Она просто взрослеет.

***

Я всего лишь хотел отвоевать у мира частицу счастья, которое принадлежало бы мне одному. До последнего верил, что все можно исправить, искупить. Ведь даже преступник имеет право на помилование. Почему же мне должно быть отказано в последней надежде найти успокоение?

Пусть на короткое время, но я хотел почувствовать, что я живу, а не влачу жалкое существование.

Но жизнь, старая скряга, вела себя со мной, как ростовщик, взимая проценты с каждого момента радости, которые мне изредка выпадали. За них я платил все новыми и новыми годами одиночества и лишений.

Разве мог я предположить, что все перевернется в один момент? Что главная насмешка судьбы окажется впереди и будет заключена в девушке? Настолько юной и неискушенной, что она сумеет приручить меня одним лишь своим взглядом. Кто мог предугадать, Кристина, что только в тебе я найду потерянный смысл жизни; что именно ты станешь моим спасением?

…Я люблю тебя, Кристина. Я целую твое имя, написанное на бумаге. Это все, что мне осталось. Поверь, я никогда не осмелился бы оскорбить тебя своим прикосновением. Мне было довольно только смотреть на тебя, разговаривать с тобой, наслаждаясь твоей красотой.

Я смотрю на свои руки… Силы в них осталось лишь на то, чтобы водить пером по страницам тетради, а ведь еще недавно они могли творить чудеса и фокусы, наносить удары. В них оживали инструменты, звучала музыка. Они ни разу не прикасались к женщине. Но я знаю, что они могли бы стать нежными, чтобы дарить ласку и тепло, чтобы защищать.

И только во сне, украдкой, я позволял себе мечтать. О том, как все могло бы быть, если бы ты смогла полюбить меня. Наверное, я стал бы самым безропотным и внимательным мужем на свете, потому что я знаю цену простому счастью. Я исполнял бы любые твои капризы и желания… превратился бы в собаку у твоих ног.

Но все это не более чем глупые мечты, пустые слова.

К чему лукавить? Я знал, что все мои надежды рано или поздно обязательно будут разрушены, как карточный домик. Но упрямство и злость заставляли меня идти дальше – наперекор врагам и обстоятельствам.

И лишь с тобой я ошибся. И сделал то, что сделал. Кого, как не себя, мне винить в том, что все закончилось так… больно? Этот последний удар я уже не сумею отразить. Да и не хочу. Я получил то, что заслужил.

Но почему мне сейчас горько, как от осознания совершенной ошибки, несправедливости? Почему меня преследует мысль, что я упустил шанс все исправить? Единственный, мизерный шанс обрести взаимность?.. Должно быть, это всего лишь прихоть медленно погибающего мозга, но вдруг стечение обстоятельств… (далее тщательно зачеркнуто)

Если бы я мог искупить обиды, которые нанес тебе, Кристина! Если бы знать, что ты не сердишься на меня, и я прощен твоим сердцем! И все же я счастлив… да, счастлив! Даже сейчас, находясь далеко от тебя. Вызывая в памяти минуты и часы, проведенные рядом с тобой, я испытываю ощущение покоя.

Я рассказываю тебе свою жизнь, как мечтал когда-то, и чувствую, что мне не хватает слов. Они застревают в горле, когда я пытаюсь разговаривать с тобой. Но я расскажу все, как обещал.

Знаешь, я всегда опаздывал. Я терял дорогих мне людей одного за другим и вспоминал, что не успел сказать им чего-то самого важного только после того, как в очередной раз оставался один. Я не верю... боюсь думать, что я безнадежно опоздал и сейчас… 
***

Жестокость в мужчине объяснить легче, чем в женщине. В женщине она противоестественна.

Когда я лучше узнал характер ханум, то уверился, что власть и способность подчинять жене шахиншаха доставляли почти физическое наслаждение. Ее боялись больше самого Наср-эд-дин-шаха. Повелитель был скор на гнев и расправу, но его чувства всегда лежали на поверхности, и это делало его предсказуемым. Он очень любил лесть, причем лесть самую вычурную и грубую. Придворные лизоблюды, знавшие за ним эту слабость, изощрялись в цветистых сравнениях и комплиментах, надеясь увидеть на самодовольном лице господина усмешку и заслужить его одобрение.

Совсем иначе было с ханум. Она видела людей насквозь, но при этом умело скрывала собственные мысли. К ней стекались все сплетни и слухи, ежечасно порождаемые окружением, и она знала слабые места и пороки любого придворного, чем неоднократно пользовалась. Она могла улыбаться кому-нибудь из подчиненных, а через несколько часов беднягу, уверенного в ее несомненном расположении к нему, бросали в тюрьму.

Шахиншах позволял Зейнаб-ханум несравнимо больше, чем остальным женам, и  неизменно выделял ее из всех. Он ценил ее изворотливый, гибкий ум, а также умение разбираться в людях и непреклонность. Не сомневаюсь, что за многими его решениями, подчас жестокими, незримо стояла тень Зейнаб-ханум.

У нее был собственный дворец, который по приказу шахиншаха построили рядом с его резиденцией в Мазендаране. Покой ханум денно и нощно обеспечивала свирепая охрана.

Будущее шахини было предопределено: ее старший сын, Мозаффер-эд-дин-хан, был объявлен наследником престола. Мальчика с рождения готовили к будущей великой миссии. В свои девять лет он походил на царственного барса, и в каждом его жесте сквозила необыкновенная властность. Внешне он был копией Наср-эд-дин-шаха - темноволосый, с жесткой и упрямой складкой рта и взглядом цепких, как у волчонка, глаз.

Другим сыновьям ханум, когда я приехал в Персию, было восемь и шесть лет. Средний, Джахангир-хан, был апатичным и совсем не оправдывал своего имени, которое в переводе означало «завоеватель мира». Но самым любимым сыном Зейнаб-ханум был младший ребенок, Тахир-хан*. Из всех детей только он был похож на мать и унаследовал ее удивительные глаза.

Это был маленький проворный чертенок, шустрый и неистощимый на выдумки. Когда его смех звонким колокольчиком звучал под сводами дворца, не могли сдержать улыбки даже мрачные стражники.

Тахир-хан был единственным из принцев, кто благосклонно отнесся ко мне. Запретить что-либо этому неугомонному существу было невозможно. Ханум потакала ему во всем, а отец его баловал, то ли чувствуя в сыне наряду со смелостью и любопытством пробуждающийся острый ум, то ли видя, как поразительно он напоминает свою красавицу-мать.

В отличие от царедворцев, которые долго присматривались ко мне и прикидывали, смогут ли они извлечь выгоду от знакомства с «факиром», мальчик руководствовался лишь побуждениями собственного сердца. Ему нравились мои фокусы, а моя личность, вызывавшая отвращение у большинства взрослых людей, необъяснимо притягивала его к себе.

Однажды, когда я демонстрировал ханум новый трюк с исчезновением предметов, он подбежал ко мне и схватил за руку.

- Я тоже хочу так уметь! – безапелляционно заявил ребенок.

Ханум нахмурилась. По рядам придворных прошла волна возмущения и завистливых шепотков. Десятки глаз уставились на меня, ожидая, как я смогу выкрутиться из щекотливой ситуации.

- Я простой фокусник, Ваше Высочество, - я учтиво поклонился мальчику, - а Вы – опора престола. Но если пожелаете, я объясню, как делается этот трюк.

- Нет, я хочу сам уметь так! – Дитя нетерпеливо топнуло ногой.

- Это невозможно, Ваше Высочество.

- Почему? – Бирюзовые глаза принца с недоумением уставились на меня.

- Такой фокус сможет показать только взрослый человек, потому что трюк очень сложный и требует большой ловкости пальцев.

Мальчик на мгновение задумался, а потом просиял.

- Хорошо. Когда я вырасту, ты научишь меня тому, что умеешь сам.

- Я сделаю все, что пожелаете.

Ханум потрясенно наблюдала за нашим разговором, но отчего-то не стала вмешиваться. Я же был удивлен тем, что мальчик совсем меня не испугался и на виду у завистливых придворных так открыто проявил свое ко мне расположение. Наверное, он действительно был храбр не по годам.

- Пойдем, Эрик, я покажу тебе своего Азама!** – Он потянул меня за палец, увлекая за собой. Я бросил вопросительный взгляд на Зейнаб-ханум. Она, помедлив, кивнула.

Тахир-хан вывел меня в сад и звенящим детским голоском, невольно вызывавшим улыбку, приказал подбежавшим воспитателям и охранникам:

- Приведите моего любимого коня!

В сопровождении царедворцев, удивленных не менее моего и держащихся от принца на уважительном расстоянии, мы направились в сад, куда вскоре привели Азама. Это был чистокровный арабский жеребец вороной масти, грациозный, тонконогий и величественный. Увидев своего маленького хозяина, он довольно всхрапнул, опустил шею и ткнулся головой в плечо ребенку; тот покачнулся, но, устояв на ногах, довольно рассмеялся. Тахир-хан стал кормить жеребца с рук ломтями дыни, что-то ласково шепча.

- Тебе нравится мой Азам, Эрик? – спросил он, повернувшись ко мне.

- Это самый красивый конь, которого мне приходилось видеть, - честно признался я. – Вы обладаете настоящим сокровищем, Ваше Высочество.

- Мне его еще жеребенком подарил отец. Он слушается только меня, - горделиво сказал мальчик. – Скоро отец обещал взять меня с собой на охоту. А еще он мне подарит сокола. Ты умеешь ездить верхом, Эрик? Ты бы мог сопровождать меня.

Я явственно различил раздавшийся в толпе придворных вздох негодования. Видимо, по мнению здешних обитателей, я непозволительно быстро удостоился милости.

- Умею, мой господин. Я долго прожил среди цыган, и они меня многому научили. В том числе и обращению с лошадьми.

- Покажи!

Я усмехнулся про себя вызову, прозвучавшему в тоне маленького принца.

- Вот, смотрите.

Я посвистел, подзывая Азама. И начал тихо и очень ласково произносить его имя, перемежая слова цыганской речью. Жеребец навострил уши, потом мотнул головой и осторожно приблизился ко мне. Я взял с подноса кусочек дыни и медленно, чтобы не нарушить обретенного контакта с животным, поднес лакомство на открытой ладони. Азам покосился на меня, но все же взял предложенное угощение мягкими губами. Я потрепал скакуна по атласной шее. В ответ тот неожиданно положил свою голову мне на плечо и задышал прямо в ухо, требуя новой ласки.

Тахир-хан открыл от изумления рот, а потом захлопал в ладоши.

- Ты волшебник, Эрик! Волшебник! – ликующе воскликнул он и поведал с особенным удовольствием: - Азам еще никого не слушался, кроме меня! А в прошлом году он даже затоптал двоих конюхов. Я приказываю тебе сопровождать меня, когда буду выезжать на прогулки.

- С удовольствием, Ваше Высочество. Но понравится ли это Вашему отцу? Он может запретить мне.

- Отец мне ни в чем не отказывает. - Ребенок небрежно махнул рукой. – Он разрешит.

…Тахир-хан оказался прав. Шахиншах не смог отказать младшему сыну. Но, разумеется, за мной начали следить еще дотошнее и навязчивее, чем прежде. Принц не подозревал, что, открыто выказывая чародею и музыканту свою симпатию, он обрекает его на неприязнь многих людей.

Неожиданно расположив к себе мальчика, я постепенно начал становиться заметной фигурой при дворе. Моя персона слишком занимала сына шахиншаха и саму Зейнаб-ханум, чтобы на это могли закрыть глаза те, кто претендовал на влияние. Мне не простили успеха.

Принц очень нравился мне. Он еще не был испорчен своим высоким положением. Он был просто любопытным ребенком, которого привлекали мои фокусы и истории. Тахир-хан приходил в неописуемый восторг, когда я показывал разные трюки с чревовещанием, разговаривая на разные голоса. Забавлялся с механическими игрушками, которые я мастерил специально для него, любил слушать, как я играю на скрипке и пою. Словно он видел во мне что-то такое, чего не мог разглядеть никто другой. За его бесхитростность я платил горячей привязанностью. Он заменил мне брата или даже сына, которого, я знал, у меня никогда не будет.

За нашей дружбой внимательно наблюдали глаза Зейнаб-ханум. Шахиню и удивляла, и заставляла задумываться необъяснимая привязанность ее сына ко мне. Иногда она приказывала рассказать ей о том, что делал Тахир-хан и достаточно ли усердно я развлекал принца. 
- О чем можешь ты разговаривать с моим сыном? – однажды довольно резко спросила она.

- Ваш царственный сын очень любознателен и умен. Я не сомневаюсь, что в будущем он удостоится великой славы.

- Разве ты прорицатель? Кто ты такой, чтобы судить о нем? – Ее глаза нехорошо сощурились.

- Я всего лишь человек, моя госпожа. Но при этом достаточно образованный, чтобы увидеть пытливый разум в вашем сыне и редкое бесстрашие.

- Он в восторге от тебя, Эрик, - с непонятной усмешкой произнесла ханум. – Ты очаровал его.

- Для меня большая честь слышать это, моя госпожа.

- Но ты слишком много времени стал проводить с ним, хотя твоя прямая обязанность – заботиться о том, чтобы не было скучно мне. - Она сделала акцент на последнем слове, потом улыбнулась и тихо, раздельно произнесла, наблюдая за моей реакцией: - Не забывай, что ты – МОЯ вещь, Эрик.

Я скрипнул зубами, понимая, что она зачем-то пытается вывести меня из себя. Перемена в настроении не укрылась от шахини.

- Ты чем-то недоволен? – спросила она самым невинным тоном.

- О нет! Доброту и щедрость моей госпожи нельзя измерить ничем. - Я постарался, чтобы мой голос звучал подчеркнуто учтиво.

Но шахиня прекрасно почувствовала скрытую в словах иронию.

- Осторожнее, Эрик, - угрожающе произнесла она. – Из-за своей дерзости ты однажды можешь стать короче на целую голову.

- Я могу идти, моя госпожа?

- Ступай и ради своего блага постарайся несколько дней не показываться мне на глаза. Когда будешь нужен, тебя известят.

Я знал, что вызвал гнев шахини, но не мог смириться с ее непонятным отношением ко мне.

Спустя несколько недель после нашей размолвки ханум подвернулся случай жестоко наказать меня за дерзость и указать на мое истинное место в ее окружении.

Дарога, должно быть, поведал ей о том, что слышал о «факире Эрике» на Нижегородской ярмарке, а от осведомителей, круглосуточно следивших за моим домом, она узнала о привычках своей строптивой игрушки.

Свое свободное время я посвящал не только занятиям музыкой и чтению книг. Я по-прежнему упорно тренировался и оттачивал приемы, которым меня научил Раджив. Чувствовал, что это умение может мне вскоре понадобиться, поскольку непредсказуемость стала синонимом моей жизни в Персии.

Уж лучше бы я ошибся в прогнозах.

***

Высокая башня «Врата забвения» из потемневшего от времени камня была похожа на гнилой зуб, торчащий во рту старухи. Узкая витая лестница вела к площадке, огороженной прочным бортиком, откуда шахиншах мог наблюдать за тем, что происходило внутри мрачного сооружения.

Осужденного преступника по другой лестнице поднимали почти на самый верх башни и резко вталкивали в небольшую дверь, за которой была пустота. Жертва падала вниз по каменному мешку и разбивалась. Те, кому везло, погибали сразу. Хуже всего приходилось крепким, сильным мужчинам, которые, получив ужасающие увечья, умирали медленно, оглашая башню безумными криками. Плиты внизу были покрыты слоем поваренной соли, препятствующей быстрому гниению трупов и, одновременно, разъедавшей раны несчастных, делая страдания невыносимыми.

Бывало, что самые стойкие, которым случай отказывал в мгновенной смерти, испускали дух только через несколько часов или даже дней. Страшные крики и стоны, слышавшиеся из башни, заставляли простых людей обходить ее стороной. Когда жертв становилось много, внизу открывали потайную дверь и крючьями вытаскивали обезображенные трупы. Из уст в уста передавались слухи о том, что волосы многих несчастных, прошедших смертельные объятия башни, были седыми.

К «Вратам забвения» в основном приговаривались опасные мятежники; простые люди, посмевшие покуситься на жизнь высокопоставленных сановников. Эта же участь ждала заговорщиков и смутьянов, тогда как знатным преступникам, демонстрируя милосердие шахиншаха, отсекали головы благородной сталью.

***

Я никогда не забуду его. 16-летний юноша, еще мальчик, был схвачен вместе со своим отцом и обвинен в подготовке мятежа в провинции.

Ханум пожелала лично присутствовать на допросе «мятежника», и шахиншах отнюдь не препятствовал ей в этой дикой причуде. Шахиня распорядилась, чтобы я сопровождал ее вместе с группой приближенных.

Отца юноши уже успели казнить, а его самого еще не подвергли пыткам. Узкий в кости, невысокий и худенький, он испуганно оглядывался по сторонам. Детское лицо с пушком над верхней губой было очень бледно. Я видел, что он находится на грани обморока. И слепой понял бы, что обвинять в чем-то этого напуганного мальчишку - верх несправедливости. Однако не было сомнений, что его участь будет плачевна: отец юноши под пытками сказал все, что от него желали услышать палачи, и многое сверх того, лишь бы его прекратили терзать.

Зейнаб-ханум с улыбкой поманила меня к себе.

- Скажи, тебе жаль этого мятежника, не так ли, Эрик?

- Я считаю, что факт его преступления не доказан, госпожа. Вряд ли бы он смог совершить то, в чем его сейчас обвиняют. Он очень юн. Сын не должен отвечать за дела своего отца, - твердо произнес я, гадая, что мне может грозить за эти слова.

- Ты ставишь под сомнение работу подданных шахиншаха, изобличивших преступника и сохраняющих порядок? – Казалось, она очень удивилась.

- В моей стране процессу предшествует следствие, госпожа. И не применяются пытки. Степень вины определяет суд, и всегда существует шанс, что человек может быть оправдан.

- Это все ерунда. – Ханум отмахнулась. – Ваши власти мягкотелы. Преступник, замысливший свергнуть своего господина, достоин только смерти.

- Я уверен, что этот юноша невиновен, - тихо сказал я.

- Вот как? Ты не только недоволен усердием моих слуг, но еще и упрекаешь меня в жестокосердии, Эрик? – Она улыбнулась, но от ее улыбки мне стало не по себе. – Ты заблуждаешься. Я очень справедлива… и ты сам в этом сможешь убедиться.

Я не понимал, что она имеет в виду. Между тем ханум подозвала одного из стражников и что-то сказала ему, показав на меня. Тот поклонился и кивнул.

- Если тебе жаль этого преступника, я предоставлю тебе возможность проявить милосердие. – Она сделала крохотную паузу. - Убей его.

Я молчал и с ужасом смотрел на ханум, отказываясь верить тому, что услышал.

- Если ты сделаешь это, ты избавишь его от мучительных пыток и… башни.

- Но, госпожа, я не могу этого сделать! – горячо возразил я, надеясь убедить шахиню в абсурдности ее требований. – Он же совсем еще ребенок! Пощадите его!

- Довольно! – Она жестом остановила меня. – Ты отказываешься?

- Я не убийца, – раздельно сказал я.

- Против моего приказа восстает твоя тонкая натура, – задумчиво проговорила Зейнаб-ханум, а потом сделала знак тюремщикам. Те схватили несчастного и потащили в соседнее помещение. Спустя несколько минут я услышал душераздирающий крик.

- Вот видишь, на что ты обрек его своим отказом? Только подумай, Эрик, ты можешь прекратить все его страдания. Безболезненная смерть лучше того, что ему предстоит. – Шахиня сочувственно вздохнула.

У меня потемнело в глазах. Мне показалось, что ханум прекрасно поняла обуревавшие меня чувства. Но она лишь усмехнулась.

Из-за стены донесся истерический плач, а потом вновь раздался крик, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого.

- Ты нарушил мой приказ, Эрик, - сказала Зейнаб-ханум. – Но я пощажу тебя. Ты увидишь смерть мальчишки.

Она поднялась с золоченого креслица, на котором сидела, и выпрямилась, поразительно напоминая готовящуюся атаковать змею.

- Хорошо, - прохрипел я. – Я сделаю все, что моей госпоже будет угодно…

Ханум удивленно подняла брови, и ее губы расползлись в торжествующей ухмылке.

- Ты очень умен, - одобрила она.

По ее приказу осужденного вновь приволокли в зал. Рубаха, разорванная на его спине, была в свежих пятнах крови. Юноша обмочился от боли и беспрестанно стонал. Его глаза закатились, но он все еще находился в сознании.

На миг я замер от чудовищности того, что собирался совершить.

Одно неуловимое движение рукой, и тонкая скользкая петля затянулась на шее мальчишки. Я закрыл глаза и резким движением рванул лассо на себя. Обострившийся до предела слух различил, как тихо хрустнули, ломаясь, шейные позвонки.

Все было кончено.

Я выпустил удавку, и мертвый юноша упал лицом вниз. В каком-то оцепенении я подошел к нему, перевернул обмякшее тело и снял с шеи покойника петлю. В открытых глазах моей жертвы застыло странное, почти благодарное выражение.

Моего плеча быстро коснулась рука ханум. Я с ненавистью развернулся к ней, уже не заботясь о том, что шахиня может прочесть в моем взгляде.

- Разве ты не убийца, Эрик? – Ее голос резал меня, как ножом. – Но ты искусен и доказал свою преданность. Я довольна тобой.

Ханум, на лице которой не дрогнул ни один мускул, кивнула своей свите, не скрывающей облегчения оттого, что все закончилось, и гордо пошла к выходу. Меня она с собой не позвала, хотя я и не надеялся на эту уступку…

Дальнейшее я помню смутно. Я несколько дней провалялся в своем доме, находясь на грани помешательства. Меня спасало вино, которое мне, как европейцу и «неверному» употреблять не возбранялось, и которое специально поставляли к моему столу. Я уже не чувствовал вкуса напитка. Открывал бутылку за бутылкой и пил прямо из горлышка, пока сознание не меркло.

Я нарочно пытался довести себя до невменяемого состояния. Мне было плохо и страшно. Когда наступал вечер, я приказывал слуге зажечь побольше светильников, потому что в заползавшей в комнату темноте видел чудовищ, порождаемых моим больным воображением.

А еще передо мной стояло лицо безоружного мальчишки, которого я убил. Не по приказу ханум или из-за боязни за собственную жизнь, а только желая избавить его от пыток. Но моему поступку все равно не было оправдания.

Я запоздало проклинал день и час, когда согласился приехать в эту страну. Мог ли я предположить, что стану любимой забавой женщины, облаченной огромной властью?

С самой первой встречи она стремилась полностью подчинить меня своей воле. Довольно долго мне удавалось успешно сопротивляться ей. Я балансировал на грани, понимая, что один неверный поступок может привести к неконтролируемым последствиям.

И вот это произошло. Я дал слабину. Глупо было надеяться, что ханум не воспользуется таким подарком.

Ее всегда забавлял моя независимость, но она при любом удобном случае давала мне понять, кто я есть на самом деле. Она вынудила меня совершить убийство. И когда я сделал это, то понял, что побежден. С ужасающей ясностью осознал, в какую западню попал. Сбежать из страны теперь нечего было и думать: за мной постоянно следили, а союзника или друга, который захотел бы помочь, у меня не было. Моя жизнь теперь напрямую зависела от того, как долго я смогу удержать внимание Зейнаб-ханум. В противном случае меня ждало что-нибудь похуже «Врат забвения».

Из беспробудного пьянства меня вытащил дарога. Я попытался кинуться на него с ножом, когда он сообщил, что меня вновь требуют во дворец. Будь я чуть трезвее, ему бы не поздоровилось. Но я был безобразно пьян, и он обезоружил меня, как ребенка.

Перс выглядел обескураженным и виноватым. Он убедительно попросил меня «не делать глупостей», если мне хотя бы немного дорога собственная жизнь. Сказав, что лишь выполняет приказ ханум, протянул мне увесистый кошелек, набитый золотом - плату за мое послушание. Я ответил, чтобы он засунул эти деньги себе в глотку и убирался вон.

Дарога, поиграв желваками и сдержавшись, приказал сопровождавшим его слугам выбросить все бутылки с вином, после чего послал за лекарем. Тот испуганно охнул, увидев меня, но приготовил из принесенных порошков какое-то лекарство, обладавшее  отрезвляющим эффектом.

- Тебя ждет не только она, - произнес дарога, когда лекарь убрался восвояси.

Мозг, еще затуманенный вином, отказывался что-либо соображать.

- Неужели? Ты хочешь сказать, что мне уже зарезервировано теплое местечко в башне, где меня ждут? Идем!

- Прекрати. - Он брезгливо поморщился. – О тебе справлялся Тахир-хан. Он беспокоится, куда ты пропал.

Я вспомнил улыбающееся лицо светлоглазого мальчугана, которого уже не видел  целую вечность. «Неужели и он со временем станет так же жесток, как и его мать?» - горько подумал я. Но я не хотел верить в это.

- Хорошо. Прикажи подать лошадей. Я отправляюсь во дворец.

- Ты не можешь явиться туда в таком виде, - сказал дарога. – Сейчас ты не удержишься в седле. Сегодня я придумаю, что сказать Зейнаб-ханум. Например, что у тебя лихорадка. Поедешь завтра. И ради Аллаха, не вздумай больше пить!

Я послал его к черту.

Когда перс уехал, я повалился на диван и забылся тягостным сном. Утром я должен был явиться во дворец.

Ханум желала видеть свою игрушку.

*Тахир – чистый, целомудренный
**Азам (арабск.) - величайший

Отредактировано Nemon (2008-05-06 01:50:06)

Хумулус, ну почему же - не в состоянии? Он разделяет людей. С теми, кто попадает для него в категорию врагов, он не церемонится. Но он совершенно беззащитен перед теми, кто к нему готов отнестись хорошо. Этот Призрак родом из детства. Гениальный ребенок Паоло, игравший на скрипке у моря и рисовавший рожицы на песке. Такой человек не мог превратиться в маньяка. А вот жить с искалеченной душой, не веря никому, - да.

Что касается выхода за рамки характера... Это же фанфик, не канон. Что с него возьмешь? Вольная интерпретация.