* * * * *

Через отверстия в картине, изображающей Цирцею со свиньями, Эрик наблюдал, как напряжённо работают господа Валембер и Лефевр.

Потягивая вино и стряхивая пепел с сигар, директор и дирижер сидели за письменным столом Валембера и обсуждали постановку новой оперы "Иллирия", написанной самим Лефевром.

У Эрика всего минута ушла на то, чтобы понять - они переименовали "Лири", они украли его оперу.

Вернувшись, он целую неделю провёл преимущественно в постели, во сне, исцеляющем душу и тело, и теперь - как раз когда он снова почувствовал себя здоровым, снова стал самим собой - новое потрясение.

От гнева каждая жилка его тела была натянута, как струна, в глазах сверкали слезы ярости. Эрик рассеянно слушал их разговор, перебирая в уме возможные варианты мести. Можно было бы подманить наверх крыс и натравить их на зрителей... Однако затем, осознав до конца всю чудовищность присвоения ими его оперы и того, как они изменили сам дух произведения, он решил устроить им наказание куда более сильное, чем крысы.

Он слышал, как они задумали вставить надоедливый и портящий всю задумку длинный проигрыш - Лефевр напел его Валемберу - в конце второго акта, как раз там, откуда Эрик вырезал длинную сцену, над которой перед этим так долго трудился. ("Блестяще, мой дорогой Клод", - сказал Валембер. - "Работа профессионала. Это, несомненно, опровергнет любые претензии, которые может выдвинуть наш наивный незнакомец.")

Он слышал, как они добавили скучную балетную сцену в финале - горный клан празднует подвиг и возвращение Зоэ.

Зоэ! Они даже Лири дали новое имя.

Теперь, в порыве вдохновения от паров вина и табачного дыма, они перешли к распределению ролей в опере.

Для роли Лири-Зоэ они выбрали Селесту Маскарин, колоратурное сопрано, которой Эрик просто восхищался. Хотя за кулисами Маскарин разговаривала совершенно бесцветным голосом, сберегая все свои эмоции для выступлений, на сцене она превращалась в сгусток огня. Эрик молчаливо одобрил их выбор.

Может быть, опера и не станет полной катастрофой.

Но Марсель Рамболь?! Тенор, играющий Рустема (вернее, теперь уже Батиста; Батиста!) Отвратительный выбор. Эрик про себя называл Рамболя "cabot" в обоих смыслах этого слова: и "шавка", и "плохой актёр". Хороший голос, однако нечёткая дикция: он постоянно путался в гласных и согласных, перевирал текст и выезжал только за счёт мелодий. Свои роли он играл без души, за исключением тех моментов, когда он находил повод играть чрезмерно эмоционально, безбожно переигрывая. Абсурд, одним словом.

А Жоржетт Амаду, слабое лирическое сопрано, которой было уже далеко за двадцать, в роли Джорджи? Дерьмо. Эрик ничего не имел против того, чтобы мальчика играла женщина. Но при мысли об Амаду в роли Джорджи у Эрика просто упало сердце. Вздёрнутый нос вытерпеть ещё можно, но жеманничающий Джорджи вряд ли вызовет те же чувства, что и Виктор.

Жюль Жанвье в роли Мехмеда (теперь уже Али)?! Исключено. У баса профундо был хороший голос, но не фигура. Публика будет стонать от хохота, представляя, как дородный Жанвье пикирует, словно орёл. Не только на турок, но даже на индюков.*

Нет, нет, нет, нет, нет.

Репетиции подтвердили худшие его опасения.

__________________________________
* игра слов: турок - "Turkey", индюк - "turkey cock".

Понаблюдав из затемнённой ложи за одной из таких репетиций, Эрик направился обратно в подвалы. Его так трясло от гнева, что он даже не обратил внимания на попавшуюся ему по пути уборщицу - женщина, увидев его, просто потеряла сознание.

Эта ярость дала новый толчок его мыслям. Любой звук рождается из вибрации какого-либо тела. У всех сооружений частота вынужденных колебаний определяется частотой возбуждения.

Да, да, да, да, да.

Эрик и сам дрожал от возбуждения.

Музыка может разбивать стекло, музыка смогла разрушить стены Иерихона. При соответствующей вибрации он мог бы уничтожить здание Оперы, развалив его на куски и обрушив в подземное озеро.

Эрик оборвал себя. Это удовлетворит его жажду немедленно нанести ответный удар, но это же одновременно и уничтожит его собственный дом.

Ради себя самого, ради того, чтобы его месть была более практичной и художественной, ему придётся быть более разборчивым.

Эрик добрался до своей комнаты, и его взгляд наткнулся на книгу, одолженную им в библиотеке Оперы. Он потянулся за ней.

"О теории семантической фазы", профессор Альф. В. Базан из Лейденского университета.

До сих пор Эрик бегло просмотрел только несколько первых глав. Этот труд требовал внимательного чтения. То, что он успел прочесть, вызвало у него необычайный интерес, однако тем, кто читал книгу до него, математические формулы показались слишком сложными, и почти три пятых страниц до сих пор оставались неразрезанными.

Вооружившись ножом для бумаг, Эрик приступил к освобождению профессорского труда, после чего уселся за изучение.

Некоторые идеи профессора были довольно странными. Он утверждал, что внутри человека - возможно, на клеточном уровне - есть что-то, что говорит телу, какую форму принять.

Но основная его идея, кажется, была такой: когда две любые части живой материи -  как бы далеко друг от друга во времени и/или в пространстве они ни располагались - находятся в семантической фазе, они связываются между собой и стереотаксически проводят в жизнь идею, которая в противном случае витает где-то  в неопределённости между возможным и реальным.

Эрик был озадачен. Семантическая фаза казалась чем-то другим - и чем-то намного бóльшим - нежели просто резонансные колебания. Кажется, это было как-то связано с влиянием слов на разум и тело.

Профессор считал бесспорным и очевидным тот факт, что воздействие разума может привести к физиологическим изменениям. Если человек думает "это больше, чем я могу унести", то в результате получает боль в спине. Если думает "мне больше не съесть", то получает несварение желудка.

Профессор пошёл дальше, полагая, что звук - не просто шум, а именно звук, несущий в себе определённое содержание - может преобразовать плоть человека.

Находясь в семантической фазе, утверждал профессор, молекулы могут изменять форму. И то, что представляет разум, станет реальностью для тела.

Эрик вспомнил рассказы у цыганского костра, истории об оборотнях и вампирах. В холоде ночи, в свете костра и запахе дыма, было легко поверить в подобные превращения. Почему бы не поверить сейчас? Он знал, на какие чудеса была способна музыка. Он видел, как цыганские скрипачи разрывали сердечные струны и опустошали кошельки.

С подходящим инструментом, дающим нужный звук, он мог бы...

Фагот. Именно он и будет тем инструментом. Фагот называли оркестровым клоуном из-за комического, порою даже язвительного звучания в сольном исполнении. Эрик усмехнулся. Уж ему-то приходилось видеть злобных клоунов! Например, он сам...

Глиссандо. Именно оно и даст нужный звук. Всё дело в демоническом характере глиссандо. Кричащее глиссандо орла, которое заставляет застыть на месте его добычу.

Следующим вечером он осмелился выйти наружу, и в музыкальном магазине возле Оперы купил лучший фагот из тех, что были в наличии. Если старенький продавец и удивился, как же его странный клиент собирается играть на этом инструменте, то не стал озвучивать свои мысли.

Эрик усмехнулся. Золото, которое Лири бросила бы в колодец на ферме Морилье, позволило заплатить за инструмент, который будет аккомпанировать тому, как Лири бросает золото в колодец. В этом ему чудилась какая-то высшая справедливость.

Звук должен быть выверен идеально. Эрик поправил двойную трость инструмента и скоректировал давление губ, чтобы получить именно тот звук, который был нужен.

Время у него в запасе было, однако не так уж и много. Он подслушал, как Валембер и Лефевр, торопясь закрепить за собой авторство, решили назначить премьеру "Иллирии" уже через шесть недель. Лефевр скрепя сердце согласился, чтобы другие дирижёры временно взяли на себя уже идущие в Опере постановки, в то время как сам он полностью сосредоточился на отшлифовке "Иллирии".

Эрик же не менее целеустремленно применял формулы профессора Базана - так, как он их понимал, - к глиссандо. Это означало добавление мордентов и укороченных трелей. Эти мелодические украшения на неудобном и грубом фаготе были сложны даже для виртуоза. Эрику часто приходилось смеяться - как искренне, от предвкушения, так и от досады на свои поистине достойные клоуна и попытки, и результаты. Несколько раз он уже собирался махнуть на всё рукой. Но в конце концов добился того, чего хотел.

Глиссандо действовало даже слишком хорошо, особенно на него. Звук затрагивал всё его существо, гармонические колебания охватывали каждую его клетку.

Он скорее чувствовал, чем слышал, как вибрирующее глиссандо зловеще набрасывается на него - и одновременно с этим опускается дьявольская тень.

Закончив играть, Эрик, не выдержав, нервно рассмеялся - он словно только что избежал воздействия гибельных чар, которые сам же и наложил на себя этим звуком.

Он догадался, что эта мелодия была созвучна с чем-то во вселенной, что она совпадала по фазе с аналогичными нотами, звучащими где-то и/или когда-то.

Эрик почувствовал, что весь вспотел. Если бы он не сконцентрировался на извлечении этого звука и позволил какой-нибудь шальной мысли вторгнуться в свой разум - кто знает, какие перемены в нём могли бы произойти?

Чёрта с два он будет ещё раз играть сам себе это проклятое глиссандо. Эрик сложил инструмент в футляр и убрал его подальше, раз и навсегда вычеркнув из памяти партию фагота. И даже после этого он не мог смотреть на эти нотные листы без дрожи, хотя и с мрачной улыбкой.

Эрик наблюдал за прибывающими на репетицию музыкантами и ждал, когда фаготист обнаружит изменения на своём пюпитре.

Фаготист долго смотрел на свою новую партитуру, после чего неуверенно приблизился к Лефевру:

- Простите, маэстро, но вы не говорили мне об этом.

- О чём? - Лефевр надменно принял листок из его рук. Затем внимательно посмотрел на него и нахмурился. Кивнув головой в сторону офиса Валембера с чем-то средним между замешательством и досадой, он раздражённо сунул бумагу фаготисту. - У меня не было времени. Дайте-ка я послушаю, как вы это играете.

- Конечно, маэстро. Я сразу это увидел, первым делом, вы же понимаете.

- Понимаю, понимаю. Играйте.

Фаготист был человеком опытным и знал, что для чистой игры ему потребуется некоторое время: достав фагот из футляра, он несколько минут подержал его, чтобы тот остыл до температуры репетиционного зала. Остальные музыканты обменялись улыбками. Лефевр мрачно смотрел на всё это: его пальцы тихонько шевелились - и не в такт движениям фаготиста, а так, словно они чесались разорвать на клочки то ли ноты, то ли музыканта... а может, и то, и другое вместе.

Однако после нескольких попыток глиссандо приблизилось к замыслу Эрика, и музыканты перестали улыбаться и шептать, а Лефевр закивал:

- Ещё раз, ещё. Это уже больше похоже на то, что я подразумевал. Я так и вижу, как зрители ахнут от ужаса, когда золото высыпется в колодец.

Эрик ушёл оттуда. По углу наклона солнечных лучей он определил, что Валембер уже вот-вот должен прибыть в свой офис. Эрик поспешно пробрался по своим тайным переходам и устроился на любимом месте за Цирцеей и её свиньями.

Валембер действительно уже приехал, и Эрик застал его в тот момент, когда директор уже освободился от трости и шляпы и приступил к следующему действу - снятию перчаток. Вдруг Валембер застыл, по-прежнему с одной перчаткой на руке, и приоткрыл внутреннюю дверь, чтобы получше расслышать захватывающие звуки, доносящиеся из репетиционного зала.

Фаготист мастерски исполнял глиссандо, а Валембер стоял, чуть наклонив голову и прислушиваясь.

Эрик послал свой голос так, что он, казалось, доносится из ниоткуда и отовсюду:

- Валембер, твоя рука в перчатке, навечно.

Валембер стоял, словно пригвождённый к месту, ещё долго после того, как затихло глиссандо. Затем он встряхнулся, освобождаясь от наваждения, закрыл дверь и ошеломленно огляделся вокруг. Совершенно не думая, он по привычке продолжил снимать перчатку.

И тут же подскочил, задохнувшись от боли, и нахмурился, глядя на свою руку. Дёрнул перчатку - сначала легонько, затем как сумасшедший.

Попытки снять перчатку становились с каждым разом всё более болезненными и более кровавыми, и тогда он начал кричать - и остановиться уже не мог.

Господин Валембер не присутствовал на вечернем представлении "Волшебной флейты". Не вернулся он в Оперу и потом. Никогда.

До конца своих дней он мотался по всему континенту, от одного консультанта к другому, пытаясь понять, что же случилось с его рукой.

Казалось, что перчатка слилась с рукой, что замша обладает всей чувствительностью связанной с ней плоти - так, что не разберешь, где заканчивается перчатка и начинается рука, что для того, чтобы удалить перчтку, потребуется операция, однако операция была невозможна.

А Эрик, напротив, наслаждался этой постановкой "Волшебной флейты". Более того, Эрик рукоплескал Моцарту, скрываясь в тени освободившейся ложи Валембера. Эрик отдавал должное не только произведению своего коллеги-композитора, но и публике, и самому зданию Оперы.

На высоком потолке он с трудом разглядел затмеваемую блеском газовых огней и позолоты великолепную фреску Бодри. Гипсовые нимфы и херувимчики в зрительном зале довольно своеобразно сочетались с надушенными, напудренными и напомаженными владельцами абонементов.

В антракте Эрик выглянул из ложи, рассматривая шумную толпу зрителей, гуляющих и сплетничающих в коридоре. В бурлящем море голосов он вдруг уловил прозвучавшее имя - Уонсвиль.

Эрик, сверкнув глазами, насторожился.

- Да, - произнёс кто-то. - Эварист вернулся со своих плантаций на Мартинике, и я слышала, что он привёз с собой кое-какие товары.

- Что? Ром? Бананы?

- Тростниковый сахар.

Взглянув в том направлении, Эрик увидел, как высокий мужчина с длинным породистым носом рассекает толпу, словно плавник акулы - морскую гладь. Когда толпа расступилась, Эрик увидел красивую чернокожую женщину, идущую под руку с герцогом д’Ориньи де Уонсвилем.

Вот-вот должен был начаться следующий акт, и они вернулись в свою ложу.

Эрик зафиксировал в уме расположение этой ложи, и хотя он не мог заглянуть к Уонсвилю из ложи Валембера, всю оставшуюся часть "Волшебной флейты" его переполняла свирепая дикая радость.

Ни один человек в Опере не связал странное несчастье, случившееся с господином Валембером, с "Иллирией". Никто не заикнулся о проклятии Призрака, хотя демоническое глиссандо вызывало жуткие ощущения у всех, кто его слышал.

Фаготист, казалось, становился всё более бледным и осунувшимся по мере того, как приближался вечер премьеры, а вместе с ним приближалось и его сольное глиссандо, однако те, кто его знал, списывали это на страх перед выходом на сцену.

Больше никаких происшествий не было, всё проходило благополучно.

Для Эрика тоже. К вечеру промьеры он построил в дальнем углу ложи Уонсвиля что-то вроде шкафа, достаточно просторного, чтобы он мог в нём спрятаться. Шкаф этот он замаскировал под колонну, и в противоположном углу построил ещё одну, чтобы они были симметричны и не так бросались в глаза. После чего покрыл их позолотой, чтобы они соответствовали позолоченному интерьеру всей Оперы.

Одновременно он установил переговорную трубку, ведущую из подвала в оркестровую яму, провёл её сквозь деревянный пульт дирижера и закрепил на небольшом возвышении. Отверстие в передней части дирижерского пульта он замаскировал тканью, окрашенной в тот же цвет.

В сам день премьеры Эрик потратил ещё немного времени на то, чтобы убедиться, что всё идёт по плану. Пара певцов заговорила о том, как они будут выходить на поклон и об ожидаемых аплодисментах, однако за кулисами всё, вплоть до маленьких кусочков бумаги, используемых для завивки волос, и подносов для папильоток в гримёрных, было на месте. Похожего на мамонта Жанвье он обнаружил закутавшимся от сквозняка. Эрик мельком увидел в зеркале идеальную округлость бёдер Селесты Маскарин, её прекрасное лицо, припудренные плечи, завитки её чёлки и длинные кудри, которые казались такими прекрасными на Маскарин, но совершенно не подходили для Лири... Всё, достаточно. Он должен успеть спрятаться в колонне до того, как двери распахнутся и публика начнёт занимать свои места.

В мерцании ярких газовых рожков Эрик наблюдал через глазок в колонне за тем, как Уонсвиль взял понюшку табаку из своей табакерки. Эрик испытывал страстное желание наблюдать за исполнением своей оперы, хоть и исковерканной этими негодяями, однако, устроившись на месте, он обнаружил, что взгляд его упирается в затылок Уонсвиля.

Увертюра. Три удара. Занавес.

Он пытался послушать пение сквозь бесконечную глупую болтовню Уонсвиля и его соседки, и порой едва сдерживался, чтобы не закричать на них, чтобы они заткнулись.

Уонсвиль и его спутники восприняли колонны как должное, не сделав ни одного замечания по их поводу, хотя одна из женщин пожаловалась, что до сих пор даже не осознавала, насколько тесные здесь ложи.

Постепенно у Эрика всё затекло от бездействия, и одновременно с этим росла его ярость. Ему потребовалось всё его самообладание, чтобы не выдать своего присутствия. Даже в антракте он не смел пошевелиться. Занавес поднялся ровно в 9:30. Эрик уже был внутри колонны, по крайней мере, за час до этого. До глиссандо в опере было ещё добрых полтора часа. Эрик стоял неподвижно и напряжённо ждал нужного момента.

Наконец момент настал. Лири высоко подняла мешок с золотом и запела свою арию.

На этот раз в ложе замолчали, то ли почувствовав важность момента, то ли уловив что-то в воздухе. Едва заметно колыхался плюмаж с огромным бриллиантом на голове любовницы герцога.

Вот Лири открыла мешок и высыпала золото - и одновременно зазвучал фагот со своим демоническим глиссандо.

Эрик направил свой голос в ухо Уонсвилю:

- Уонсвиль, встань. Уонсвиль, ты словно буква "У".

Уонсвиль встал, рука любовницы упала с его бедра. Словно в трансе, Уонсвиль поднял руки в жесте, который со стороны мог показаться подражанием или пародией на то, как героиня подняла мешок с золотом. Однако его руки были пусты, и он усердно тянул их вверх и в стороны, ноги его были плотно сжаты. Его тело приняло форму легко узнаваемой буквы "У".

Когда зазвучали последние ноты глиссандо, Уонсвиль вышел из транса, обнаружил себя парализованным в таком виде, попытался шевельнуть руками и ногами и опрокинулся, по-прежнему застыв в форме буквы "У", в партер.

Оркестр и певцы вразнобой замолчали.

Внизу, в оркестровой яме, Лефевр застыл почти в той же позе "У". Затем он пришёл в себя и подал знак режиссеру. Занавес опустился.

Капельдинеры бросились спасать Уонсвиля и людей, на которых он упал. Серьёзно пострадал, кажется, только один человек, и этого человека, которому перстень Уонсвиля до крови расцарапал глаз, провели к выходу следом за самим Уонсвилем, который пробовал неуклюже передвигаться через проход, не умея повернуться боком.

Эрик выскользнул из колонны и, незамеченный, наклонился над плечом женщины, глядя вниз на то, как там поживает Уонсвиль. Мужчина, кажется, был жив, однако жить ему теперь предстояло парализованным. Так и случилось: Уонсвиль прожил ещё больше десяти лет, но до конца своих дней он оставался в позе буквы "У". Довольный Эрик утешительно похлопал по спине любовницу Уонсвиля и исчез прежде, чем она обернулась.

Тем временем Лефевр выскочил на сцену и громко закричал, пытаясь остановить панику:

- Дамы и господа! Успокойтесь! Опера вскоре продолжится с того места, на котором была прервана!

К этому времени Эрик добрался до подвала и приготовился у переговорной трубки.

Как и рассчитывал Эрик, Лефевр снова начал с глиссандо, окончание которого испортил Уонсвиль.

И когда фаготист заиграл своё демоническое глиссандо, Эрик нараспев произнёс на ухо Лефевру - так, чтобы не услышал никто другой:

"Как жемчуг, твои зубки,
Рот лепестками роз,
Бутон напоминает прекрасной формы нос,
И ночь затмит любую волна твоих волос."

Представления "Иллирии" были расписаны на две недели вперёд, по четыре спектакля в неделю, как обычно, однако уже во время первого представления занавес опустился ещё до завершения эффектного балета в финале, и никогда уже больше над ней не поднимался.

Конец.

Отредактировано Мышь_полевая (2010-09-24 10:52:42)