Часть вторая. 1880. Оркестровый клоун.
Оперный театр был весь в алом шёлке, золоте и бархате. Он сиял. Он жил!
В самые мрачные времена, предшествовавшие всему этому блеску, Эрик часто находил удовольствие в мыслях о беспризорнике, которого он спас от ужасов осады и кровавого хаоса Коммуны. Он представлял, как Виктор играет на солнце среди кур и кроликов в Нантьере. Его лицо больше не бледное и чумазое, а румяное, может быть, даже загорелое. И сам он лоснится, как канализационная крыса. А самое главное то, что этот острый ум быстро развивается под светом новых знаний.
Добыть золото на его содержание было очень непросто, но Эрику это удалось. А Морилье выполняли свою часть сделки, оставляя каракули от Виктора в обмен на каждые три золотых луидора. Эрик сохранял их все, хотя любое из них могло заменить все остальные.
"Господин Эрик, надеюсь, письмо нашло вас. Мне здесь очень нравица. Морилье отлично заботятся обо мне. Я получаю много еды. Вы даже не узнаете меня, так сильно я поправился. Я быстро расту, так что если вы сможете выделить несколько лишних франков на новую одежду, это будет здорово. Спасибо.
Ваш Виктор."
Пожалуй, стоит дать Виктору больше оснований для благодарности. Он получит высшее образование. Однако это требует большей суммы, чем та, которой располагал Эрик. Как же раздобыть нужные средства?
Сидя глубоко под Оперой, Эрик задумался. И ответ не заставил себя долго ждать. Он напишет оперу.
Какую же выбрать тему? Следует выбрать что-нибудь драматическое, с колоритным фоном. Что-нибудь, привлекающее внимание. Жанна д'Арк? Домреми. Дикий Запад? Ларедо.
Подожди-ка. Та албанская легенда, которую он слышал, странствуя вместе с цыганами по Балканам!
Итак, основа сюжета: в Скутари, рядом с Турцией, жил один человек, который женился на девушке из горных районов Мирдиты. Брат его жены стал лихим разбойником, огнём и мечом он наносил туркам немалый ущерб, и за его голову была объявлена награда. Этот брат презирал опасность и часто приходил к ним ночью, чтобы повидаться со своей сестрой и двумя её маленькими сыновьями. Жадный муж, желая получить вознаграждение, сообщил об этом туркам. И однажды ночью, когда брат вошёл в дом и, по обычаю, оставил у двери свой меч и кинжал, турецкие солдаты ворвались внутрь и убили его. Сестра едва не обезумела от горя, однако нашла утешение и поддержку в объятиях любящего мужа. Но однажды ночью она застала мужа в тот момент, когда тот вновь пересчитывал, как Иуда, свои монеты. Тут она всё поняла и обвинила его в том, что он предал брата. Он во всём сознался, однако постарался смягчить её гнев, убедительно объяснив причины своего поступка: опрометчивость брата неизбежно привела бы к тому же самому результату, так почему же награда должна была достаться какому-нибудь незнакомцу, а они остались бы в нищете? А с золотом хорошо будет жить и им, и их сыновьям. Она ничего на это не ответила, и он решил, что сумел её уговорить, и крепко уснул. Однако женщина лежала без сна и слышала, как кровь её брата кричит об отмщении. В полночь она встала, взяла меч брата и отрубила мужу голову. После чего подошла к кровати своих маленьких сыновей и посмотрела на них. Дети крепко спали. Она уже хотела отвернуться, но снова услышала голос крови своего погибшего брата. И тогда она подняла меч и закричала: "Отпрыски гадюки, я не позволю вам вырасти и продать мою родню!" И ещё дважды опустила меч. После чего, с окровавленным мечом в руке, покинула Скутари и вернулась в горы Мирдиты, где её родня воздала ей честь за такой поступок.
Теперь надо дополнить основу деталями. Людям, о которых рассказывается в легенде, необходимы имена. Женщину будут звать Лири - заодно это будет и название оперы. Ее брат-разбойник - Мехмед Ташко. Муж - Рустем Марку. Двое сыновей: Джорджи и Лека Марку. Турецкий офицер, который выплатит награду и убьёт Мехмеда, - Азиз-Бей.
Перед внутренним взором Эрика герои уже представали такими, какими их будут изображать певцы на сцене Оперы.
Однако сначала необходимо было воплотить их на страницах, а потом уже поднимать занавес.
Чистых страниц к его услугам было более чем достаточно: обширная библиотека Оперы содержала огромное количество линованной бумаги для тех канцелярских крыс, что занимались копированием нот. Кроме того, здесь же, на полированных полках и в пыльных архивах, он под покровом темноты реквизировал справочники по искусству композиции, либретто и партитуры признанных мастеров и - без какой бы то ни было уважительной причины, просто потому, что его заинтриговало содержание при беглом просмотре - какую-то книгу под названием "О теории семантической фазы".
Высунув от усердия кончик языка, Эрик углубился в сочинительство. Только тогда, когда он ненадолго прерывался - растереть руки, перекусить или наполнить чернильницу, - он снова замечал писк и возню своих старых компаньонов - крыс. Работая над сценой, в которой семья слышит шаги на улице и ждёт стука в дверь - турки? Мехмед? - он сделал пометку в партитуре: тревожные ноты, речитатив. Далее - предостережение Лири:
Стучат!
У наших ворот
Герой стоит.
Судьба вашего
Дорогого дяди -
В ваших руках.
О его приходе сюда
Не говорите ни слова.
То, что не сказано,
Не будет и услышано.
И часто, когда Эрик тайком пробирался в оркестровую яму, чтобы подобрать на слух мелодию и тихонько проверить аккорды на рояле, он видел в тёмном здании сверкающие глаза его первой аудитории, его первых критиков.
Описывая своих персонажей, стараясь вдохнуть в них жизнь, он всё лучше и лучше узнавал их.
Нечто большее, нежели простая жажда золота, должно было побудить Рустема предать своего зятя, своего собрата под турецким гнетом, своего гостя.
Тонга йейта.*
Долгих лет жизни.
Входи, не стесняйся.
Наш дом - твой дом.
Здесь тебе всегда рады.
Все мы родня.
Во-первых, на Рустема Марку, как на христианина, гяура, давила необходимость доказать свою покорность турецким хозяевам. Во-вторых, он сильно ревновал, видя, как его сыновья восхищаются дядей-разбойником. Негромкое ворчание Рустема будет удачно переплетаться с восторгами мальчишек, слушающих истории Мехмеда о том, как он постоянно совершает набеги и обводит турков вокруг пальца в своей бесконечной борьбе за свободу албанцев: нападает на заставы, устраивает засады на сборщиков налогов... Словно пикирующий орёл:
Турецкий волк в моих когтях;
Кровь его льётся рекой.
(Хорошо, что он не в твоём клюве -
Ты бы потерял его из-за своей болтовни.)
Лири тоже обрела сложность, глубину. Разумеется, она оплакивала гибель своего брата, убитого турками. Ирония заключалась в том, что в глубине души она на самом деле не испытывала к нему горячей привязанности, пока он был жив, потому что он сперва выдал её замуж за Рустема Марку против её воли, а затем своим безрассудством подвергал её семью постоянному риску. Однако честь заставляет её отомстить за его смерть:
Честь - это главное.
Дороже любви.
Дороже жизни;
Важнее, чем муж,
Важней, чем жена;
Дороже себя самого
И жизни ребёнка дороже.
Осквернивший честь
Смоет позор кровью.
Честь жестока, честь сурова;
Не жди пощады или жалости.
Ничто больше не имеет значения,
Если поругана честь.
"Лек дукагини"
Будет соблюден.
Ибо честь - это главное.
Эрик, кажется, припоминал, что "лек дукагини" означает что-то вроде "право мести", или, может быть, "закон гор". Точного значения он не знал, но был уверен, что фраза придаст достоверности, и в пении будет звучать просто прекрасно.
Сначала Лири подумает, что проболтаться о местонахождении Мехмеда Ташко мог её сын, хвастаясь перед друзьями. (Эрик вдруг решил убрать Леку и сделать Джорджи единственным ребёнком). Она даст Джорджи нагоняй за это, возможно, даже побьёт его. И только потом обнаружит Рустема, пересчитывающего золотые монеты, и осознает, что предателем был ее муж.
(Образ Джорджи Эрик писал с Виктора - персонаж получил всю дерзость этого мальчишки. Тут прекрасно подходил комический речитатив:
- Дядюшка Мехмед, сними свою шляпу.
- Мой дорогой племянник, зачем тебе это?
- Хочу посмотреть, какая цена написана у тебя на лбу. Отец сказал, тебе её турки назначили.
Джорджи получился настолько реальным, что у Эрика слёзы на глаза навернулись, когда Лири убила Джорджи. Чувство было такое, словно кто-то убил Виктора.)
Когда дело доходит до убийства Джорджи, Лири должна ужасно разрываться между чувствами и долгом, здесь у неё будет красивая ария, когда она смотрит на спящего мальчика:
Как он прекрасен!
Но красота должна умереть,
Когда под ней
Скрывается ложь.
Как он прекрасен!
Но долг зовёт меня,
Кричит в моей крови
О том, что должно быть сделано.
Как он прекрасен!
Но красота должна умереть,
Когда под ней
Прячется ложь.
Он не стал особо ломать голову над тем, что же Лири будет делать с золотом после того, как убьёт Рустема и Джорджи. Она не берёт его с собой, убегая в горы. Чтобы этот поступок оставался исключительно делом чести, она жертвует золотом, бросая монеты в колодец... звучная россыпь божественно чистых нот - и тишина.
На протяжении всего творческого процесса Эрик множество раз всё переделывал, часто меняя написанное коренным образом. Заметив, что краткий всплеск эмоций в конце второго акта, когда Лири застаёт Рустема с золотом, оказался более волнующим, чем растянутый финал, он вычеркнул длинную сцену, над которой так долго потел.
Закончил он, частично переделав начало. Увертюра завершится тремя ударами по деревянному бруску, совпадающими с обычными тремя ударами, что сигнализируют о поднятии занавеса - они будут знаменовать стук в дверь, когда Мехмед приходит в дом своей сестры.
Теперь осталось лишь обработать все черновые наброски и бесконечные запутанные исправления, превратив их в совершенный экземпляр. Такой же, как Опера со своими подвалами, скрытыми от людского взора и всеми забытыми.
Рукопись "Лири", перевязанная голубой лентой, легла на стол директора Оперы.
Эрик сделал множество изменений в конструкции здания, которых не было в планах архитектора Гарнье. Глухими ночами, когда строительство Оперы близилось к завершению, Эрик создавал секретные ниши, потайные ходы, раздвижные панели и смотровые отверстия в стенах. Поэтому ему не потребовалось никаких особых ухищрений, чтобы привлечь внимание управляющего к рукописи новой оперы.
Скрываясь за картиной, изображающей эпизод из "Одиссеи", и подглядывая за происходящим в комнате через глаза Цирцеи, Эрик видел, как Анри Валембер вошёл в кабинет, поставил на подставку трость с золотым набалдашником, повесил на вешалку серый цилиндр, снял серые перчатки, после чего, поглаживая бородку, остановился, уставившись на рукопись, лежащую поверх кучи на его столе.
Господин Валембер проверил список опер, покачал головой, мельком пролистал "Лири", после чего осторожно поднял её за уголок, а другой рукой позвонил в колокольчик, вызывая секретаршу.
Она торопливо вошла, прижимая к груди блокнот и вытаскивая из волос карандаш. Директор вопросительно посмотрел на неё, встряхнув рукописью:
- Откуда взялись эти детские каракули? Я не вижу их в списке, утверждённом отборочной комиссией.
У Эрика заполыхали уши. Детские каракули! Да, он был самоучкой, это правда, но "Лири" была вполне зрелым произведением.
Секретарша взглянула на рукопись и категорически заявила, что видит её впервые в жизни. Валембер кинул на неё уничижительный взгляд, поджал губы и засунул "Лири" в самый низ лежащей на столе кучи.
- Всему своё время. Как на танцах в Жонкьере.
В Жонкьере дочь мэра пожаловалась, что её никто не приглашает танцевать, поэтому мэр постановил, чтобы все девушки садились на длинную скамью, а кавалеры приглашали их в порядке очереди.
Валембер отослал секретаршу и уселся читать.
Эрик смотрел, как он прочитал и забраковал две новые оперы, после чего надел перчатки, взял трость и цилиндр - и на этом его работа на сегодня была закончена. Эрик кипел от злости. Если так будет продолжаться...
На следующий день первым, что бросилось в глаза господину Валемберу, была рукопись "Лири". Он позвонил в колокольчик. И снова секретарша отрицала свою причастность.
Валембер сердито поджал губы, засунул "Лири" в самый низ и прочитал лишь одну рукопись, после чего сослался на головную боль и ушёл на весь день.
На следующее утро Валембер раздражённо швырнул на стол трость и цилиндр, сорвал с себя перчатки и бросил их на пол, после чего зазвонил в колокольчик.
Эрик наблюдал, как постепенно багровеют два лица: Валембера, указывающего дрожащим пальцем на снова лежащую на самом верху "Лири", и секретарши, которая стояла, скрестив руки, и качала головой.
В итоге всё закончилось тем, что секретарша выскочила из кабинета в слезах.
Валембер схватил "Лири" и взмахнул ею над мусорной корзиной, готовясь разорвать рукопись на две части.
Глаза Эрика засверкали. Возможно, у него даже против воли вырвалось яростное шипение - он не заметил.
Валембер остановился в самый последний момент. На его лице ясно отражались все чувства. Страх, любопытство, растерянность, различные догадки и предположения - всё это по очереди проявлялось в его чертах. Наконец, пожав плечами, он перешёл к действиям. Отодвинув трость и цилиндр в сторону, чтобы освободить на столе место для чтения, он хмуро посмотрел на дверь в приёмную и приступил к изучению рукописи.
Эрик смотрел. И улыбался.
В этот день господин Валембер не стал уходить домой пораньше. Он позвонил в колокольчик.
Заплаканная секретарша увидела в его руках проклятую рукопись и приготовилась к очередному потоку обвинений, однако лицо господина Валембера, когда он оторвался от чтения, светилось задумчивой улыбкой, а его глаза как будто даже не видели её.
- Будьте добры, мадемуазель, найдите господина Лефевра, если он находится в здании, и попросите его зайти ко мне в кабинет.
Секретарша обрадованно кивнула, а затем заметила перчатки на полу и подошла, чтобы поднять их. Валембер добродушно махнул на неё рукой:
- Не надо, мадемуазель, оставьте их. Идите, идите.
Эрик чувствовал, как его сердце колотится, словно отсчитывая такты быстрой мелодии. Клод Лефевр был молодым и амбициозным дирижёром, Эрик слышал, что Валембер отзывался о нём как об очень перспективном молодом человеке. Еще он слышал, как в театре поговаривали, будто Лефевр и Валембер - очень, очень близкие друзья.
Лефевр, судя по всему, действительно был в Опере, так как уже через несколько минут он оказался в кабинете Валембера.
Лефевр выразительно приподнял ровную бровь:
- Ты меня звал, Анри?
Валембер указал на рукопись "Лири" и, слегка посмеиваясь, сказал:
- Клод, тут одна вещичка от неизвестного автора, очевидно, любителя.
Эрик вспыхнул от стыда, чувствуя, как разгорается в груди гнев. Если эти двое посмеют смеяться над его шедевром...
Однако тон Валембера тут же стал серьёзным.
- Просмотри её, скажи, стоит ли она чего-нибудь. И если стоит - может быть, ты сможешь что-нибудь с этим сделать?
Лефевр с сомнением взглянул на рукопись.
- Конечно, с удовольствием посмотрю, Анри.
Валембер подал ему стул, а сам встал рядом.
Сперва Лефевр читал быстро, вскользь, но затем стал листать страницы намного медленнее, а потом вообще вернулся и начал всё сначала. Порой он прерывался, чтобы пропеть какую-нибудь музыкальную фразу.
- Ага, ага, - приговаривал Валембер, используя любую возможность, чтобы похлопать его по спине или пихнуть плечом якобы в порыве общего воодушевления.
Наконец, Лефевр оторвался от рукописи.
- Перспективная вещь. Перспективная. Но, конечно, - он хитро взглянул на Валембера. - Тут требуется много работы.
- Оставляю её в твоих руках, Клод.
"Лири", сжимаемая в руках Лефевра, покинула кабинет Валембера, и Эрик тепло проводил её взглядом.
Скоро, очень скоро мелодии и слова из "Лири" наполнят огромный оперный театр.
Уже потом, сидя в одиночестве глубоко в подвалах Оперы, когда первоначальная эйфория несколько поутихла, Эрик почувствовал лёгкое беспокойство по поводу такого снисходительного отношения Лефевра и Валембера.
Хотя нет, сидел он не в одиночестве. Эрик услышал, как рядом шебуршатся крысы.
- Споёмте, друзья мои. Эта Опера принадлежит вам и мне.
Однако для всего остального мира, да и вообще во всём, что касалось постановки спектаклей, Опера принадлежала Валемберу и Лефевру.
Эрик нервно расхаживал по своему тайному убежищу - так, наверное, заключённый измеряет шагами тюремную камеру. Он должен сделать всё возможное, чтобы "Лири", от общей концепции и до исполнения, продолжала соответствовать его замыслу. Внезапно Эрик остановился, придя к решению.
Он тщательно собрал все свои записки и черновики. Если потребуется, они докажут его авторство. С этими бумагами Виктор сможет выступить в качестве наследника Эрика, написавшего "Лири", и, таким образом, получит право на отчисления и авторский гонорар.
Эрик поморщился - на некоторых страницах отчётливо виднелись следы зубов - и погрозил пальцем крысам, прячущимся в стенах:
- Друзья мои, поедая ноты, петь вы не научитесь.
Эрик сложил бумаги в жестяную коробку, которую он использовал для хранения продуктов. "Лири" очень хорошо сочеталась с жареным миндалём и печеньем, украденным из буфета возле Большого фойе.
Крысы что-то разочарованно насвистывали.
Когда его внутренние часы подсказали о наступлении сумерек, он покинул компанию крыс. Захватив с собой театральный бинокль, который он однажды очень поздней ночью (или очень ранним утром) нашёл забытым в ложе № 5, Эрик поднялся на крышу.
Небо покрывал плотный слой перистых облаков.
Правобережье простиралось вокруг Эрика, словно палитра художника, с Оперой на месте отверстия для большого пальца. Вот Пер-Лашез - серовато-зелёное пятно, черепичные крыши Монмартра - мазок тёмно-розового, Тюильри - ярко-зелёная капля...
Эрик втянул в себя воздух. Поднявшийся ветерок принёс с собой запахи весны. Грохот и скрип повозок внизу сменился внезапной тишиной, и ночь донесла до него отдалённое звучание вальса.
Он поднял бинокль и посмотрел вниз, на Сену. Прямо перед ним тупоносый буксир толкал плотную четвёрку барж. Не удостоив его вниманием, Эрик провёл биноклем вдоль Сены, наблюдая, как слегка пенящаяся река изгибается и исчезает за горизонтом на западе, и, миновав болотистый Гренуйер**, к северу от Сен-Клода различил очертания горы, возвышающейся над Нантьером - Мон-Валериен с пустующим фортом. Всего восемь или десять миль отсюда.
Нантьер тогда тоже был в осаде, но сомнений не было - пруссаки серо-зелёной волной пойдут на прорыв. Тем не менее, Эрик продолжал считать: самые лучшие шансы пережить войну - у фермеров. Война удобряет поля, а не городские улицы. Время показало, что он был прав. Виктор и семейство Морилье войну пережили.
Что он знал о Нантьере? Кажется, именно в Нантьере молодая женщина по имени Мадлен придумала то печенье в форме раковин, которые потом продавала в садах Тюильри? "Мадленки". Он словно наяву почувствовал запах и вкус последних "мадленок", которые он съел всего лишь три ночи назад, стащив их из буфета после того, как стихли отзвуки постановки "Фиделио" и оперный театр погрузился в темноту.
Резко передёрнув плечами, Эрик стряхнул с себя воспоминания о прошлом. Он живёт в настоящем. Он просто вынужден жить в настоящем. И в этом настоящем ему придётся действовать. Пришла пора отправиться в Нантьер.
Он спустился вниз и позволил себе в очередной раз воспользоваться костюмерной Оперы. Ему нравилось любоваться тем сценическим великолепием, которые открывалось его взору при свете фонаря в реквизиторской и костюмерной. Одежда любых стилей. Соответствующие аксессуары: перья, пряжки, пуговицы, ремни, броши, украшения... Вот кастаньеты, платье с оборками и гитара - Кармен... Эрик снова встряхнул головой и принялся обстоятельно экипироваться, собираясь в дорогу.
Голову покрыла плотно обтягивающая шерстяная шапочка. Наконец он нашёл сапоги своего размера - в окрестностях города будет множество грязных луж.
Эрик поднял капюшон рясы - его тень скроет лицо - и взглянул на себя в зеркало. Его фигура казалась довольно худощавой, аскетичной. Перед ним стоял монах - или призрак оного. Эрик поднёс фонарь к лицу. Как честно сказал бы Виктор, Смерть.
Закрепив пакет с бумагами под одеждой, Эрик вооружился тростью со шпагой и кинжалом. На дорогах полно нищих, воров и карманников. Однако затем, подумав, он отказался от оружия. Смерть идёт с миром. А вот Жизнь, кажется, о себе такого сказать не может. Смерть ухмыльнулся.
* * * * *
Когда он вышел, стрелки на часах показывали полночь. Поток карет и повозок к этому времени уже поутих, несколько пешеходов, мимо которых он прошёл, посторонились, уступая ему дорогу. К рассвету он добрался до моста в Нёйи-сюр-Сен, так и не встретив по пути ни одного свободного извозчика, желающего подвезти до Нантьера монаха, от которого пахло смертью.
Собственно говоря, Эрика это вполне устраивало. Разминка для ног пойдёт ему на пользу. Равно как и весенний воздух. Смерть любил жизнь.
Не такую жизнь, которая теплится в подавляющем большинстве людей. А такую, какая горит в нём самом и в таком редчайшем самородке, как Виктор.
Эрик перешёл через мост в Нёйи. И буквально тут же оказался в настоящей сельской местности. Поля были уже совсем зелёными, на деревьях полностью распустилась листва. Он нарочно пошёл через заросли высокой травы, ощущая холодную свежесть росы и вызывая пронзительный аккомпанемент цикад.
Подойдя к развилке дороги, Эрик не обнаружил там никаких указателей. Мон-Валериен находился уже совсем близко, закрывая весь обзор, и поэтому не мог служить ориентиром.
Пока Эрик стоял и размышлял, куда же пойти, сзади раздалось громыхание кареты. Эрик, улыбаясь, повернулся. Кучер должен знать дорогу до Нантьера.
Кучер держал в руке кнут, поскольку в этом месте был довольно крутой подъём.
То ли он принял Эрика за разбойника, то ли просто посчитал его помехой на пути, но он даже не дал ему возможности спросить дорогу. Он махнул рукой, приказывая Эрику убраться в сторону, а когда тот не стал прыгать в канаву, кучер просто ударил его кнутом.
Может быть, кучер неправильно воспринял позу Эрика. Может быть, сапоги странно сочетались с рясой. А может быть, Эрик выглядел так, как будто что-то замышлял... Но нет. Любое препятствие, даже самое невинное, вызвало бы у кучера такую же реакцию.
Эрик смотрел, как кучер замахивается для удара. Будучи слишком гордым, чтобы уворачиваться от кнута, или просто не веря до конца в происходящее, - но Эрик не двинулся с места.
Кнут кучера располосовал его щеку до крови.
Однако Эрик не отскочил в сторону. Он сверкнул глазами и взмахнул полой рясы, словно какая-то большая летучая мышь, и лошади не сбили его, промчавшись буквально в нескольких дюймах, после чего карета с резким скрежетом остановилась.
Кучер завалился на сиденье, выпустив вожжи из рук, но тут же выпрямился и, крепко выругавшись, снова хлестнул Эрика.
На этот раз Эрик увернулся и, быстро выбросив вперёд руку, схватился за жалящий конец ремня. Поморщившись от боли, он намотал его на руку и резко дёрнул.
Крепко державший кнутовище кучер вылетел с козел в канаву.
Из кареты раздался властный голос:
- Урбен! Почему мы остановились? - подобно удару кучерского кнута, тон этого голоса тут же заставлял вспомнить о социальных различиях.
Урбен прохрипел из канавы:
- Ваше Сиятельство, этот ублюдок испугал лошадей.
Пассажир распахнул дверь.
Эрик увидел герб на дверце: золотая буква "У", разделившая на три части тёмно-бордовый круг. Рисунок заставил Эрика застыть на месте, когда в его памяти вспыхнула такая же позолоченная "У" на больших кованых воротах на окружённой рядами тополей дороге, ведущей к замку. Эрик вспомнил высокие каменные стены, за которыми скрывался огромный парк, вспомнил две угловые башни замка, вспомнил ровные ряды распаханных полей вдоль стен, вспомнил предшественника этого самого кучера, везущего этого же самого пассажира - пассажира, который как раз сейчас вышел на подножку кареты и вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же происходит впереди.
Его Светлость герцог Эварист д'Ориньи де Уонсвиль, теперь уже совсем седой, но с выступающим, как и раньше (или даже сильнее, чем раньше) носом и подбородком, пристально взглянул на Эрика, задев какую-то давно забытую струнку в глубине его души.
Эрик вспомнил, как стоял вместе с отцом, Андре Бланом, мастером-каменщиком из Барентина, небольшого городка близ Руана, и с матерью, Мадлен, когда мимо них проехала, подняв пыль, карета. Он вспомнил, как пассажир хлестнул по ним острым взглядом, и как побледнела мать. Вспомнил, как отец дождался, пока карета скроется за поворотом дороги, и потряс вслед кулаком. И слова отца: "Значит, он вернулся. А это пусть напомнит тебе, что необходимо оставаться в доме, пока он снова не уедет". После чего отец ударил мать по щеке.
Он вдруг осознал, что герцог обращается к нему, его голос был похож на удар бича:
- ... с дороги, мразь!
Эрик почувствовал, как застучала в висках кровь. Краем глаза он заметил, что Урбен пытается зайти ему со спины. Эрик повернулся и сверкнул глазами. Урбен поспешно удрал, спрятавшись за каретой.
Герцог выхватил пистолет и направил его на Эрика.
- Уйди в сторону, или я стреляю.
Эрик пристально смотрел на него, не двигаясь с места.
Уонсвиль хищно улыбнулся и выстрелил.
Пуля разорвала рясу, задев плечо Эрика. Эрик прикинул расстояние до Уонсвиля, оценивая, сможет ли он допрыгнуть до него раньше, чем тот сделает ещё один выстрел, однако, к сожалению, пистолет давал герцогу явное преимущество и в скорости, и в расстоянии. Эрик развернулся, перепрыгнул через канаву и укрылся за деревом.
Когда он выглянул, Уонсивль уже садился в карету. Урбен убрал подножку и закрыл дверцу, после чего вскарабкался на своё место и с торжествующим криком взмахнул кнутом. Копыта и колёса подняли пыль, и карета продолжила подниматься в гору.
Кровь на пакете с бумагами, к счастью, не успела добраться до титульного листа. Пулевое ранение оказалось несерьёзным, и Эрик обошёлся лишь перевязкой, оторвав полосу ткани от подола рясы. Но душа его требовала мести.
Карету он увидел у оживленной придорожной гостиницы. Герцог и кучер обедали, давая Эрику возможность ослабить крепление колеса или покалечить лошадей, однако он прошёл мимо. Претензии у него были не к карете с лошадьми, а к хозяину и слуге, так что он вполне сможет найти иное место и время, чтобы поквитаться с ними.
Эрик задержался лишь для того, чтобы спросить дорогу. Растрёпанному и нагловатому парнишке-конюху хватило лишь одного сверкающего взгляда, чтобы тут же остановиться и дать прямой ответ: да, дружище, эта дорога действительно ведёт в Нантьер.
По пути Эрик нашёл упавшую ветку, из которой получилась прекрасная трость, хотя на самом деле выбрал он её из-за веса. Он постоянно прислушивался и оглядывался, ожидая, когда же его нагонит карета. Эрик был готов напасть на них из-за дерева или изгороди, отобрать вожжи, а затем уже разобраться с захваченными врасплох герцогом и слугой, - так же, как Виктор расправлялся с крысами.
Но местные фермеры указали ему, хотя и неохотно, верное направление, и он довольно быстро достиг поворота на ферму Морилье, так и не увидев карету. Вместо того чтобы сидеть в засаде на главной дороге и ждать, быть может, не один час, он свернул к дому.
___________________
* Tongat jeta - долгих лет жизни (алб.)
** Grenouillere - лягушачье болото, лягушатник (фр.)
Отредактировано Мышь_полевая (2010-09-08 02:02:08)
) Или мальчишка напомнил ему его самого? Понравилось то, что за словом в карман не полезет, лица, в общем-то, не испугался, и то, что тогда его дождался... В общем, может быть. 
Жжёт напалмом.
Твоя оценка мне особенно дорога.
