Нет ни рая, ни ада, о сердце мое!
Нет из мрака возврата, о сердце мое!
И не надо надеяться, о мое сердце!
И бояться не надо, о сердце мое!
                                         
                                     Омар Хайям

15 февраля 1908 года. 7 дней.
Сегодня заслуженная кара, наконец, настигла меня. Возможно, кто-то посчитает это проявлением самолюбия или попросту бахвальством, но когда в маленькой комнате моей скромной квартирки на улице Риволи возникли зловещие силуэты, когда слух мой полоснула суровая полузабытая речь далекой Родины, я ощутил, как тяжесть неисчислимых преступлений, невольно или намерено совершенных мной, развеялась пылью. Моих гостей было всего трое, но мне, как никому другому, известно, что встреча даже с одним из них означает скорую и неизбежную кончину. Как правило, они скрывают свои лица, как правило, жертва не успевает осознать происходящее, а последнее, что пролетает перед глазами – безупречное кривое лезвие. Однако для меня они почему-то решили сделать исключение.
Не скажу, чтобы я ждал их прихода, но появление ассассинов здесь, в Париже, даже спустя полвека меня странным образом успокоило. Один из убийц, очевидно, ответственный за выполнение миссии, молча протянул мне конверт, который я тут же распечатал. Внутри оказалось краткое письмо на французском и крошечный шедевр, чудо ювелирного мастерства – золотой скорпион с изумрудной спинкой… Скорпион… Мгновенная неясная мысль панически метнулась в голове, но было уже поздно: крохотное жало вонзилось в мою дряблую ладонь и смертельная ядовитая капля, смешавшись с кровью, принялась за работу.
-- Вам осталась неделя, Адиль, - тихо проговорил ассассин, и мне показалось тогда, что в его словах больше тайного уважения, чем угрозы. - Шах проявил милосердие, так возблагодарите же его в своих молитвах.
Я отрешенно закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, а когда вновь пришел в себя, никого из своих палачей уже не увидел.
Вспомнив о письме, я развернул сложенный вдвое листок и прочел:

«Правосудие неизбежно и справедливо. В своих молитвах я буду просить Всевышнего забыть о милосердии, когда ты, презренный, предстанешь пред его судом. А тот, кто проклят был до рождения, и в смерти не найдет покоя.»

محمدعلی شاه قاجار

Наверное, мне следовало бы содрогнуться в благоговейном страхе и запоздало покаяться в грехах… Но вовсе не о душе все мои мысли. Золотой скорпион греется в моей ладони, сверкая изумрудными гранями в лучах оранжевого солнца, застывшего над вершинами деревьев сада Тюильри. Он цепко, но осторожно царапает меня своими тонкими лапками, а порой воинственно вскидывает жало, если я неосторожно задену хитро спрятанную пружинку неведомого механизма.
Твой создатель ценил красоту более всего на свете… Так что же, я благодарен ему за самую прекрасную из всех смертей. Будем считать это последним подарком волшебника.
О, Аллах, сколько лет прошло с тех ужасных событий, но мне все кажется, что вот сейчас скрипнет в прихожей старый паркет, и язвительный голос как прежде околдует разум опиумным дурманом. Нет, просто невозможно поверить в то, что вот уже четверть века, как парижская Опера погребла в своих недрах прах величайшего гения и злодея, какого когда-либо создавала природа. Вот уже двадцать пять лет существование мое напоминает путь слепца в пустыне: путь во мраке и одиночестве без веры, без надежды, медленный и мучительный путь к неизбежной кончине. Пожалуй, единственным утешением все эти годы мне служили воспоминания. Я мог часами бродить по тихим прохладным аллеям сада Тюильри, где тени прошлого окружали меня и казались порой более реальными, чем силуэты скучающих парижан в желто-зеленых отблесках солнца сквозь густую листву. Теперь, когда дни мои сочтены, я снова и снова задаюсь мучительным вопросом, не дающим мне покоя ни днем, ни ночью: было ли на самом деле все то, что так красочно и рельефно выступает передо мной? Могло ли все это быть?
Многие считали меня сумасшедшим, некоторые в моем присутствии суеверно хватались за амулеты против порчи, сглаза и еще черт знает чего… И только один человек, мсье Леру, репортер газеты, название которой я пропустил мимо ушей, посетивший меня около года назад, поверил мне. Он расспрашивал меня с такой щепетильной дотошностью, с таким неподдельным интересом, что я, в конце концов, сдался и рассказал ему намного больше, чем собирался. Более того, я предоставил в его полное распоряжение некоторые страницы своего дневника, касающиеся событий в подземельях Гранд Опера, и даже эти проклятые глупые безделушки: пожелтевшие записки, два кружевных платка, пару перчаток и серебристую пряжку. Наверное, этот одержимый романтик до сих пор копается в архивах театра и Академии изящных искусств, а может быть, у него хватит безрассудства отправиться в далекую Норвегию, и разыскать там чету де Шаньи. Пусть поступает так, как найдет нужным, пусть хоть роман пишет. В любом случае, он никогда не узнает самого главного, ведь об этом, в конце концов,  позаботился сам шах Персии.
Нет, в сущности, как нелепо и глупо прошла моя жалкая жизнь! Что я оставил после себя? Вспомнит ли обо мне хоть одна живая душа, когда бедняга Дариус, мой старый молчаливый друг, похоронит меня на заброшенном мусульманском кладбище на окраине Парижа?.. Между прочим, хорошо, что мои мысли приняли такое направление, иначе я бы даже не подумал отдать своему преданному слуге последние распоряжения.
Интересно, что за отрава сейчас разливается в моих жилах? Он предпочитал заряжать коварную золотую безделушку едкими ядами, иногда использовался особый змеиный или настоящий яд скорпиона. Я полагаю, ему доставляло особое удовольствие применять вещества, способные причинить человеку наибольшие телесные деформации… Однако единственная женщина, ставшая его жертвой, умерла спокойной и прекрасной, подобно Клеопатре, хотя менее всех заслуживала такой милости.
Итак, судя по тому, что до сих пор я не почувствовал никаких признаков смертельного отравления, меня ждет та же судьба, а значит, если принять во внимание обещанный ассассинами недельный срок, у меня есть еще несколько бесценных дней, чтобы совершить последнюю, быть может, самую главную ошибку в своей жизни.

Полночь.
Уснуть мне не удается. Несчастный Дариус, узнав о случившемся, бросился мне в ноги и заскулил, словно старый побитый пес, и только строгое спокойствие моего голоса немного утешило его. Подробно и обстоятельно, даже деловито я объяснил ему, какие приготовления нужно сделать за эти дни и выдал сумму, необходимую для погребения, приличествующего любому правоверному мусульманину.
Удивительно, что, прожив более полувека в стране с прочной христианской культурой, давно прекратив всякое общение с представителями собственной религии, превратившись в сухого скептичного философа, я все еще считаю себя последователем ислама. Верю ли я в Аллаха? Да, пожалуй. Точно так же, как в Иисуса, Кришну, Тора, Амон-Ра и Юпитера… Если Там лишь пустота, если нет никого и ничего, то природе совершенно безразлично, кого превратить в пищу для цветов и трав, ну а если есть… Если Бог существует, то я уверен, что ему совсем не важно, каким именем ты его назовешь.

16 февраля. 6 дней.
Сегодня я проснулся раньше обыкновенного, не чувствуя ни малейших признаков не то что близкой смерти, даже легкого недомогания. В голове ясно, как в молодости, а традиционная чашка крепкого кофе так подняла мне настроение, что я уже подумал, будто вчерашний день – не более чем дурной сон. Только маленькая красная ранка на руке, напомнившая о себе слабым покалыванием, убедила меня в реальности происходящего.
Тем не менее, даже это обстоятельство оказалось не способно повергнуть меня в черную меланхолию или обычную в таких случаях панику. Совсем наоборот. Я всячески подбадривал Дариуса, за один вечер постаревшего больше, чем за всю жизнь, а потом послал его в город, куда он и отправился буквально десять минут назад.
Теперь, когда рука моя тверда, когда память остра, как никогда прежде, я готов начать. Я опишу на этих заключительных страницах своего дневника краткий период моей жизни с 1853 по 1856 год. Казалось бы, какие-то четыре года – это капля в море, но именно тогда я жил по-настоящему, именно тогда перед моим изумленным взором одна за другой раскрывались тайны бытия, как ребенок я плакал и смеялся, погибал в бездне отчаяния и возрождался из пепла немыслимых страстей. Я становился свидетелем леденящих душу преступлений и прекраснейших творений совершенства нечеловеческого гения.

Персия… Любимая и бесконечно ненавидимая мной родина в то далекое время являла собой образец несчастной, истощенной страны, раздираемой на части внутренними противоречиями и, в первую очередь, вмешательством так называемых мировых держав. Великобритания тешила свои имперские амбиции, хозяйничая в наших городах и провинциях, будто в своих собственных, Россия гигантской пугающей тенью ежедневно напоминала нам о позорном поражении в двух войнах подряд, повлекшем за собой огромные суммы контрибуций и потерю важнейших стратегических территорий. Перед этим северным исполином Персия трепетала, как нашкодивший школьник, ожидающий неминуемого наказания за многочисленные проступки. Шах Мохаммед в последние годы своего правления едва ли не ежемесячно высылал в Петербург роскошные подарки, на которые император Николай отвечал вежливой благодарностью и гарантировал лояльность русской миссии во многих щекотливых вопросах. К середине девятнадцатого века мы практически полностью лишились флота, а те варварские племена, которые находились на государственной службе, так мало походили на дееспособную армию, что становилось жутко при одной только мысли о восстании бабидов или английской интервенции.
Тяжелое было время, но кто знает, что случилось бы с Персией, если бы в период, требующий наибольшей мудрости и настоящего дипломатического таланта от правителя, на престол не взошел совсем еще юный Наср-эд-Дин. Семнадцатилетний юноша едва ли мог стать спасителем своего государства. Многие видные чиновники и военачальники в один голос утверждали, что мальчик, выросший вдалеке от Тегерана, знающий тюркский язык вместо фарси, не успеет еще доехать до столицы, как Англия, Франция и Россия разорвут нашу бедную страну, как грифы падаль.
Каково же было изумление тех самых скептиков, когда «мальчик» огнем и мечом проложил себе дорогу к трону, а через каких-то полгода уже превратил тегеранский двор в мир невообразимого богатства и пышности, порой доходящей до вульгарности. Волна показательных расправ, прокатившаяся по Персии от центра к самым окраинам, безусловно, призвана была вызвать страх подданных, без которого невозможно существование абсолютной монархии ни в одной стране мира. Юный шахиншах действовал на удивление разумно, каждое его действие было направлено на укрепление своей власти, одно неосторожно сказанное слово могло стоить жизни не только самому болтуну, но и всем членам его семьи. Всякое инакомыслие стало опасным, даже фанатики и сектанты притихли на какое-то время, не понимая, с какой стороны подступиться к новому монарху.
Оптимисты уже поговаривали о новом расцвете Персидской Империи, в тот период в высших кругах стала модной идея о возрождении былой мощи и славы, как при Сасанидах или Сефевидах… Я помню, что и в моей голове бродили тогда подобные мечты, я, как и все, надеялся на чудо. Однако чуда не произошло.
Самым главным недостатком шаха была его молодость, а основным его грехом – сластолюбие. В каждом мужчине полыхают желания Казановы или Дон Жуана, я и сам отнюдь не был аскетом, но то, что простительно простому смертному, губительно для правителя, желающего властвовать долго и безраздельно.
Теперь, когда я способен оценить все происходящее тогда относительно объективно, я все больше склоняюсь к мысли, что все беды, обрушившиеся на Персию, и на меня лично, все они начались в тот момент, когда Наср-эд-Дину захотелось иметь гарем, в котором он, как скупой миллионер, прячущий драгоценные жемчуга, собрал бы коллекцию из красивейших девушек страны. В Персии многоженство – обычное явление, хотя большинство моих земляков ограничиваются тремя женами, а прогрессивные деятели, обратившиеся лицом к Европе, и вовсе считали полигамию аморальной. Как бы там ни было, шахиншаху никто не смел перечить, к тому же, цари во все времена предавались наслаждениям в своих гаремах, поэтому вскоре под сводами голестанского дворца таинственным мягким шорохом вновь зашелестели тонкие вуали.
Юных красавиц привозили со всех концов страны, даже визири, в чьих жилах текла голубая кровь, отдавали своих дочерей в государевы наложницы, надеясь когда-нибудь стать дедом наследника престола. В минимальные сроки гарем Наср-эд-Дина разросся до невиданных доселе масштабов, но выбирать себе жену монарх не спешил. Многочисленные наложницы по рассказам евнухов, которых у меня хватило ума подкупить сразу же при поступлении на службу ко двору, дрались как дикие кошки, царапали друг другу лица, портили одежду и крали драгоценности, в запретных залах Голестана сплетались такие запутанные интриги, какие и не снились французским заговорщикам. Только женщины способны создать подобное осиное гнездо, и только истинная женщина, с ее изощренным умом, почти мистической интуицией и холодной расчетливой хитростью знает секреты взаимодействия и даже успешного противостояния этой жуткой системе.
Такая женщина, расчетливая, красивая и властная, как раз и стала несомненной и безоговорочной победительницей этой грандиозной шахматной партии. Ханум… Ее имя произносили шепотом. Она не поступалась ничем на пути к своей цели, любое ее желание автоматически становилось законом. Ее боялись, ею восхищались, о ней слагались легенды еще при жизни. «Маленькая султанша» - так поначалу называли новую царицу восторженные придворные по примеру очарованного шаха. Я видел ее тогда, на свадебной церемонии… Еще совсем дитя, маленькая и хрупкая девочка с чистым лицом ребенка и безумной дьявольской искрой в черных омутах глаз. Подумать только! Уже тогда в ее прелестной фарфоровой головке разгоралась жажда безграничной власти, а природное женское любопытство принимало чудовищные формы…

Отредактировано Маргарита (2010-06-12 00:39:05)

Впрочем, я еще не раз вернусь к роковой возлюбленной Наср-эд-Дина, да и вовсе не о ней я хочу рассказать, так что оставим ее на время, и я позволю себе краткую автобиографическую справку.
Несмотря на то, что я провел здесь, в Париже, добрую половину жизни, мне так и не удалось полностью свыкнуться с чуждыми для себя порядками. Персов часто называют «азиатскими французами», возможно, такое прозвище в чем-то подходит нам, но вовсе не отражает характерные национальные черты народа. Прежде всего, в отличие от французов, бросающих деньги на ветер, мы бережливы до скупости и расчетливы во всем, что касается финансовых вопросов. Мы крайне насторожено относимся к любым, даже самым незначительным нововведениям, которые сказываются на традиционном жизненном укладе. Европейцы часто превратно воспринимают эту черту, сразу же вешая на нас ярлык фанатичных дикарей, не способных к полноценным взаимоотношениям с внешним миром. На самом деле персы – очень общительный народ, среди нас много людей, стремящихся к прогрессу, некоторые даже во времена моего детства получали блестящее образование европейского образца.
Мой отец был достойнейшим представителем этого небольшого, но привилегированного слоя персидских подданных. Он служил при дворе шаха Мохаммеда в должности, сходной по своим задачам и обязанностям с европейским комиссаром полиции. Тегеран в ту пору был сосредоточием всевозможных сект, революционных движений и просто преступников всех мастей, поэтому день и ночь отец пропадал в неизвестности, понимая, что ошибка для него равносильна смерти. Без всякого ложного хвастовства я готов поклясться, что не было в Персии человека более благородного и преданного своему долгу, чем мой отец.
Я помню наш дом… О, это был прекрасный большой дом, окруженный тенистым садом с зелеными аллеями вязов и платанов. Там беззаботно прошло мое счастливое детство единственного наследника в семье, среди шести любимых сестер, туда я приезжал на несколько дней, чтобы вновь вдохнуть полной грудью сладкий воздух свободы, когда стал взрослее. Именно эта живописная усадьба, расположенная невдалеке от столицы, превратилась в единственный оплот относительной безопасности и редких радостных мгновений, в то время, когда казалось, что само солнце потемнело от всех тех ужасов, которые вершились на земле.
В роковом 1853 году, навсегда изменившем не только мою жизнь, но и судьбу всей Персии, мне думалось, что все идет как нельзя лучше. Я был молод, достаточно умен и образован, в моем полном распоряжении находилось приличное состояние, хотя и немного оскудевшее после выхода замуж всех шести моих сестер. У меня была должность, соответствующая моим желаниям и способностям, но самое главное, вот уже два года, как я был женат на самой нежной, очаровательной, заботливой и добродетельной женщине, о какой только можно мечтать.
Амира… Кроткое существо, обожавшее меня с наивной девической простотой. У нее были прекрасные, очень редкие для восточных народов, голубые глаза, в которых всегда светилась такая всеобъемлющая всепрощающая доброта, что комок подкатывал к горлу, и трудно становилось дышать от бережной отеческой нежности. В ней не было ни капли того природного коварства, каким природа опрометчиво наградила всех женщин в той или иной мере. Моя дорогая жена редко просила что-то для себя, порой могло показаться, что она совершенно безразлична к материальным благам, хотя проверить это доподлинно, к счастью, не пришлось, потому что моим любимым занятием было – покупать для моей красавицы лучшие драгоценности и ткани, какие только удавалось найти.
О, Аллах! Почему, почему счастье не может длиться вечно? Почему человек ценит только то, что навеки потерял? Подумать только! Тогда я полагал, что никакая мировая катастрофа не способна разрушить наше хрупкое семейное гнездышко… Каким же непроходимым идиотом я был, если верил в такую утопию!
Однако я слишком много драгоценного времени уделяю личным переживаниям, к тому же, почти забытым, и решительно никому неинтересным, поэтому пора обратиться к сути моего рассказа.
Все началось самым обыкновенным летним вечером, когда ничего не предвещает беды, и хочется только одного – скорее отправиться домой с утомительной и бесполезной службы в душном городе. Я не был еще тогда дарогой Мазандерана, и в мои скромные обязанности входило обеспечение порядка в беднейшем районе Тегерана, а также в лабиринтах столичного рынка, который сам по себе является совершенно особым миром. Разумеется, я сам не бродил по улицам, высматривая воров и мошенников, ко мне лишь приводили задержанных, участь которых с того момента решал я. Надо сказать, что к службе своей я в то время относился довольно небрежно, меня крайне мало заботило то, что количество преступников, приводимых ко мне на допрос, явно не соответствовало славе подвластных мне территорий, как самых опасных в городе. Сейчас я с ужасом вспоминаю собственную халатность, которая самым элементарным образом могла привести меня к печальному финалу. Впрочем, я опять отвлекся…
Итак, в тот памятный вечер я уже собирался уходить, когда двери моего кабинета шумно распахнулись, и в небольшое помещение ворвалась странно одетая девица. Конвоир, очевидно, сопровождавший ее, попытался схватить визжащую от ярости девчонку, но она так яростно отбивалась и кусалась, что все попытки были тщетны. В немом изумлении наблюдал я эту сцену, но, в конце концов, решил вмешаться. Я сделал знак конвоиру оставить дикарку, и как только он с видом глубочайшего раскаяния, пятясь, вышел за дверь, арестованная переключилась на меня.
-- Это вы здесь главный?! – истерично запищала она, неуклюже подбегая к моему столу. – Прикажите немедленно меня освободить! Вы не имеете права!..
Я молча опустился в кресло и смерил скандалистку ледяным взглядом, понимая, что пока она не успокоится, диалог невозможен. Она трещала без умолку, а я все пытался разобраться, что за существо попалось в сети правосудия. С самого начала стало ясно, что фарси для нее не родной язык, потому что даже в нервной скороговорке легко угадывался странный, очень сильный акцент. По грязным засаленным лохмотьям, похожим на истрепавшийся наряд цыганок, понятно было, что девушка вынырнула откуда-то из самого дна тегеранских трущоб, однако, нечто едва уловимое в ее манере и бесцеремонной напористости настораживало, и я не стал делать поспешных выводов.
-- Вы успокоились? – вежливо осведомился я, дождавшись, когда незнакомка исчерпает свой словарный запас.
Она зло сверкнула черными глазами, но промолчала и только протянула ко мне связанные грубой веревкой руки, рассчитывая, что я вот так запросто ее освобожу.
-- Нет, не стоит торопиться. Сперва вы мне скажете свое имя и обвинение, на основании которого вас арестовали.
-- Не знаю я никакого обвинения, - горячо, но уже без прежнего возбуждения ответила она. – На меня просто набросились средь бела дня, связали руки и поволокли сюда! Я ни в чем не виновата!
-- Имя?.. – устало повторил я, привычный слушать такие речи от каждого обвиняемого.
-- Джахана.
-- Что это за имя такое? – удивился я отчасти притворно, чтобы разговорить оборванку, отчасти искренне.
-- Цыганское, - ядовито прошипела она, и снова сверкнула на меня исподлобья своими большими угольными глазами.
Я позвал несчастного, которого угораздило арестовать эту маленькую ведьму. Он тут же явился и сообщил, что девушка поймана на воровстве: она стащила какую-то дорогую безделушку, из тех, что так привлекают женщин,  с прилавка одного невнимательного торговца на рынке, но благодаря бдительности нашего славного патруля задержана и доставлена непосредственно ко мне. Я заметил, с каким неприкрытым опасением мой подчиненный с исцарапанным лицом косится на неудачливую воровку, и вдруг едва не рассмеялся: такой дикой и комичной мне внезапно показалась вся эта ситуация. На этот раз я отпустил докладчика окончательно, а сам решил разобраться с этим делом за пять минут и отправиться, наконец, домой, к своей ненаглядной Амире.
-- Послушай… Мне следовало бы серьезно наказать тебя… Но мне совершенно некогда сейчас возиться с тобой и твоим глупым преступлением. Таких, как ты, я видел сотни, и прекрасно понимаю, почему вам приходится воровать. Я – представитель закона, поэтому должен осуществлять наказание, соответствующее проступку. С другой стороны, я такой же человек, причем не лишенный здравого смысла и совести, поэтому мы поступим следующим образом: ты посидишь неделю под арестом, а потом пойдешь, куда захочешь.
Тут девушка гордо, даже с вызовом вскинула голову и недоверчиво, но с оттенком надменности уточнила:
-- Только одну неделю? Через семь дней я буду свободна? За что это мне такая честь?
-- У меня есть два условия, - жестко проговорил я, пропуская мимо ушей ее  недоумение. -  Первое: никогда больше не попадайся мне на глаза. И второе: не смей никому рассказывать о нашем с тобой уговоре. Если проболтаешься или еще раз попадешься, пеняй на себя, в следующий раз я уже не стану церемониться. Тебе все ясно?
Воровка отчего-то криво усмехнулась, но кивнула и позволила себя увести.
Когда это непонятное грязное визгливое существо с огненным взглядом покинуло мой кабинет, просто, но элегантно обставленный в европейском стиле, я отчего-то разом помрачнел, и какое-то тяжелое гнетущее чувство сжало мое нутро. Мне показалось вдруг, что я не сказал или не услышал чего-то очень важного, сделал какую-то серьезную ошибку, но вот какую именно, понять не мог. Всю дорогу, пока я добирался до дома, меня обуревали неясные серые мысли, которые, как невидимые призраки, поселились с той минуты в моей голове.
Только ласковый голос моей супруги, ее объятья и томный шелест листвы в саду под окнами заставили меня на время забыть о смятенном состоянии духа, в которое меня привело вечернее происшествие. «В конце концов, я уже много раз так поступал…» - пронеслось где-то на окраине сознания, и все печали растворились без следа в сладостном поцелуе моей Амиры.

Отредактировано Маргарита (2010-06-12 00:10:50)

Violet, я тебя очень хорошо понимаю. Ситуация аналогичная, ибо сессия задалась жуткая.  :swoon:  Хотя вот я бессовестно пишу фик, вместо зубрешки экзаменов.   

Ангел в Аду, спасибо большое. 
Насчет "сиропа" не обещаю, а вот сильные чувства гарантируются. Причем сначала остро негативные, а потом они эволюционируют в довольно положительные. 
Насчет дам, да, это именно те самые особы. А вот что с ними случилось... Просто я, как автор, жестоко с ними обошлась. Им придется пережить еще ооочень много всякого.  :sp:
Постараюсь писать как можно скорее, хотя сессия пока много времени отнимает. 

Ангел в Аду, насчет продолжительности фика пока ничего точно не могу сказать, это уж как получится.    А вот сильные чувства и некоторая "кровавость" гарантируются в любом случае.  :sp:
Удачи с обществознанием!  :give:

А я по случаю успешной сдачи литературы накатала главку о жизненном экзамене моего любимого перса. Всем сдающим сессию посвящается. 

Я ожидал увидеть в своей гостиной кого угодно, вплоть до самого шаха с его неисчислимой свитой, но все оказалось еще фантастичнее.

-- Добрый вечер, сударь. Как поживаете?

При первых же звуках этого низкого вкрадчивого голоса, в котором теперь явно сквозил сарказм, мне стало нехорошо, а когда я разглядел наглеца, посмевшего нарушить мое благородное отчаяние, решил, что курение опиума, такое же естественное для моих соотечественников, как послеполуденный чай для англичан, - все-таки чрезвычайно вредная привычка. Спрятавшись под серой вуалью подступающих сумерек, передо мной, как ни в чем не бывало, стояла та самая незнакомка, недавно приходившая ко мне просить за свою сестру. Я далеко не сразу узнал ее, точнее, я бы совсем ее не узнал, если бы не характерный резкий акцент и отвратительные манеры. Сказать, что я был возмущен – значит,  ничего не сказать. Глубочайшее удивление смешалось во мне с какой-то жуткой яростью, первое, что мне захотелось сделать – вышвырнуть девчонку за дверь или придушить на месте.

-- О… Неужели все настолько плохо? – с притворным сочувствием протянула она, очевидно, избрав своей жизненной целью сведение меня в могилу. – Бедный Адиль!.. Какая у вас неприятная, должно быть, работа, если доводит человека до такого состояния.

-- Как вы меня нашли? – вдруг поинтересовался я и только потом понял, насколько абсурдно звучал этот вопрос при сложившихся обстоятельствах.

-- Помилуйте… Разве не о вас сейчас шумит весь город? Здесь, наверно,  даже грудной младенец может назвать координаты вашей усадьбы.

-- Довольно! Мне сейчас не до вас. Я не хочу вас видеть, убирайтесь!

Я мучительно тер виски, в которых с постоянством метронома пульсировала саднящая боль, я мечтал о забытьи, летаргическом сне, смерти, о чем угодно, главное, чтобы погрузиться, наконец, в нерушимый полный покой. Незваная гостья раздражала меня, как дребезжание комара над ухом, но ее, увы, нельзя было прихлопнуть так же легко, как противное насекомое.

-- Ну зачем же так грубо! – продолжила она с укоризной. – Кроме того, я подозреваю, что в данный момент вы как раз более всего хотите видеть именно меня.

Это было уже слишком. Я никогда на своем веку не слышал, чтобы женщина в моей стране так разговаривала с мужчиной, так нагло вела себя в чужом доме, с таким бесцеремонным нахальством… О, нет, это было за пределами моего тогдашнего понимания, у меня не было сил ужасаться, но осознание того, что все происходящее балансирует на грани полного абсурда, прочно закрепилось в моем мозгу. Я тогда готов был поверить, что стал единоличной жертвой новых казней египетских, и со смирением благочестивых иудеев приготовился мужественно переносить все испытания.

-- Хорошо, я вас слушаю, - устало проговорил я. -  Скорее говорите, что вам от меня надо, и уходите.

Моя мучительница сразу оживилась, довольная своей победой и скривилась в какой-то недоброй улыбке, потаенный смысл которой обычно выдают холодные отблески в глазах. Даже пребывая в самом плачевном состоянии духа и тела, я смог оценить невиданную перемену, произошедшую всего за четыре дня со странной незнакомкой, и изменившую ее как по волшебству. Не было больше испуганного взгляда затравленной лесной зверушки, без следа исчезла наивная бледная девочка, вместо нее возникла насмешливая молодая женщина, твердо знающая, чего можно ожидать от жизни. Она не была красивой, но нисколько от этого не страдала, считая, по-видимому, что есть множество других, куда более полезных качеств.

-- Я пришла за тем, что по праву мне принадлежит. Верните мне брошь, и я исчезну.

-- Слушайте… Я не знаю, кто вы такая, но объясните мне: с чего бы это мне вдруг отдавать вам что-то, когда достаточно одного моего слова, чтобы вас выпроводили отсюда и никогда больше не пускали? Я вообще не понимаю, как Дариус мог вас пропустить.

-- А вот это как раз проще простого. С вашим слугой мы уже давно знакомы: он регулярно наведывается в лавку, хозяин которой сдает нам с сестрой крошечную комнатку за скромную плату.

Я в крайнем неудовольствии оглянулся, и Дариус под моим осуждающим взглядом виновато потупился и торопливо вышел, оставив меня наедине с гостьей, что мне не понравилось еще больше.

-- Вы хотели добиться освобождения своей сестры, не так ли? Она на свободе, а я просто получил заслуженную награду за свое милосердие, разве не так?

-- Вы обещали ей помилование и без моего участия! Черт возьми, вы живете в настоящем дворце, разве вам мало собственных богатств? – девушка начала горячиться, но все ее атаки беспомощно рассыпались, сталкиваясь с ледяной стеной моего невозмутимого безразличия. – Вы можете позволить себе все, что заблагорассудится, какая вам польза от одной безделушки? Неужели в вас нет ни капли жалости?..

Я чувствовал, что еще немного, и я взорвусь. Я считал неумолимо истекающие мгновения, отделяющие меня от персонального судного дня, а эта наглая особа мешала мне сосредоточиться на этом важнейшем процессе. Только тут мне пришло в голову, что не мешало бы помолиться, как настоящему осужденному преступнику перед смертной казнью, и эта мысль подвигла меня к решительным мерам.

-- В данный момент я не могу отдать вам вашу драгоценность сразу по нескольким причинам. Во-первых, она уже не ваша, а моя, во-вторых, она сейчас у моей жены, которая находится очень далеко отсюда, и, наконец, в-третьих, вероятнее всего, это последний закат солнца, который я наблюдаю в своей жизни. А вы мне мешаете! – тут руки мои задрожали, а боль в висках усилилась до максимально возможного предела. – Возьмите деньги, берите, что хотите, только оставьте меня в покое!

Девушка заметно переменилась в лице, глаза ее снова потемнели синеватыми кругами, а все черты зловеще заострились. Наверно, я представлял собой тогда жалкое зрелище, потому что она молча покачала головой и, бесшумно подойдя к дивану, на котором я теперь уже полулежал, страдая от жуткой боли, наклонилась и поднесла мне маленький пузырек с сильно пахнущей жидкостью. От этого незнакомого терпкого аромата я закашлялся, и грубо оттолкнул девушку, вздумавшую приводить меня в чувства, словно какую-нибудь светскую барышню нашатырем. Она, впрочем, ничуть не обиделась, даже наоборот, ее улыбка стала гораздо мягче, а движения плавнее и спокойнее.

-- Нет… Денег мне ваших не надо. Знаете что… Пожалуй, я могу вам помочь, сударь, - почти благожелательно проговорила моя гостья, принявшись изучать мою гостиную. – Да, я помогу вам. Но перед этим вы напишите под мою диктовку бумагу, в которой будет указано, что вы обязуетесь вернуть мне мое имущество. Иначе как же я могу помогать вам, не имея никаких гарантий на выполнение условий с вашей стороны?

Я мало что понял из всего, что она наговорила, но к моему немалому удивлению, мучения мои облегчились… Не знаю, было ли то результатом странного лечения или простым совпадением, но я немного пришел в себя и даже нашел силы слабо возмутиться:

-- Это что, шантаж?

-- Ну почему сразу шантаж? Вовсе нет, скорее небольшой взаимовыгодный договор. Так что, вы согласны?

Мне было уже все равно, и я утвердительно кивнул, скорее от скучливой обреченности, чем от сознательного решения, зато нахальная особа явила собой образчик активной деятельности. Неизвестно откуда передо мной возникли письменные принадлежности, и я записал под ее диктовку текст, понять который даже не старался. Девушка несколько раз перечитала написанное, а потом сложенный вчетверо листок порхнул у меня перед глазами и исчез в ее руках.

-- Вот и славно. А теперь быстренько приводите себя в порядок, и собирайтесь скорее – у нас осталось совсем немного времени.

-- Куда собираться? Зачем? – сонно бормотал я, крайне медленно соображая.

-- Как куда? Во дворец, конечно! К этому вашему… шахиншаху. Или вы предпочитаете умереть?

Вот тут я словно протрезвел… Я смотрел на исхудавшую молодую женщину, стоявшую передо мной в нелепом одеянии, я вспоминал, с какой волшебной быстротой растворился в воздухе перед моими глазами бумажный листок… Дьявол! Но как такое возможно?..

-- Ну что, поняли, наконец? – весело улыбнулась девушка. – Долго же вы думали, так и до тюрьмы недалеко! Солнце заходит. Ведите меня к вашему Наср-эд-Дину.

Мышь_полевая, спасибо большое. Я рада, что вам нравится. 

Да, интригу я пыталась держать до последнего. Насчет личности "волшебника" вы угадали верно. Просто у Эрика ведь при желании можно научиться не только петь, но и кое-чему более полезному.  :sp:

А насчет встречи дароги и Эрика в Нижнем Новгороде, я, конечно же, помню. Я стараюсь как можно чаще сверяться с книгой Леру, чтобы не получилось нестыковок.  :poet:

Ангел в Аду, вообще-то я насчет этой новой профессии нашей Мари сильно сомневалась. До последнего думала, превращать ее в эдакую последовательницу Эрика или нет. Решила все-таки окончательно оманьячиться.    :sp:
Если честно, я даже не надеялась, что кому-то это понравится, и уже готовилась отбиваться от пенджабок. 

Кстати, можно на "ты"?

P.S.:Очень извиняюсь, но где-то дней пять, скорее всего, новых кусочков не будет, ибо конец сессии и самая жесть. 

Все происходящее представлялось мне каким-то дурным розыгрышем, совершенно невозможно было поверить в то, что эта кареглазая мадемуазель, которая с невозмутимым видом командует целым штатом моих слуг и время от времени поглядывает на меня с плохо скрываемым торжеством зловредной феи, - действительно моя недавняя знакомая, а уж поверить в то, что она и есть неуловимый волшебник, о котором гудит весь Тегеран, – совершенное безумие. Однако выбора у меня не было, как и времени на размышления, поэтому я решил поступиться своим извечным принципом: «Сначала думай, потом делай» - и подчинился течению, влекущему меня в неведомые заводи. По большому счету, так поступил бы на моем месте любой человек, которому нечего терять и не на что надеяться.

Девушка пожелала ехать ко двору верхом, и это обстоятельство только обрадовало меня, так как значительно ускоряло ход дела. Дариус, не дожидаясь  приказа, вывел нам лучших лошадей, и вот мы уже на пути к Тегерану и моему возможному спасению. С невольным интересом поглядывал я на свою спутницу: в седле она сидела по-мужски, короткие волосы спрятала под наскоро сооруженный тюрбан, а поверх нелепой одежды успела накинуть длинную накидку, нечто вроде плаща из темной шерсти. Внешность ее снова изменилась почти до неузнаваемости, и я начал понимать, почему ей удавалось все это время выдавать себя за цыганского мальчишку. На моем любимом кауром жеребце она восседала с почти аристократичным изяществом, что опять-таки наводило на какие-то странные мысли и предположения.

Я не мог понять, нравится она мне или нет… Что-то в ней неумолимо отталкивало, раздражало, даже каким-то образом унижало меня до такой степени, что мне хотелось надавать ей оплеух, как тому мальчишке, которым она так усердно притворялась, но в то же время, обращаться к ней иначе как на «вы» было попросту невозможно. Изучая таким манером свою нежданную спасительницу, я не заметил, как пролетело время  краткого путешествия, и перед нами выросли рыжей громадой величественные стены голестанского дворца.

Меня эти могучие древние стены всегда приводили в священный трепет, каждый раз я в благоговении останавливался перед ними, и давно минувшие века шествовали в моем воображении, подобно эпическим пилигримам в торжественном марше. Конечно, времена расцвета Голестана остались далеко в прошлом, врага не остановят крошащиеся, прорезанные трещинами бастионы, его скрипучие двери не вдохновят утонченных европейцев так, как ворота Альгамбры, этого золотого испанского Эльдорадо, но для меня в ту пору, да и сейчас, пожалуй, не было и нет сооружения более величественного.
Спутнице моей, без сомнения, никогда не приходили в голову подобные мысли, потому что на ее строгом сосредоточенном лице я не заметил никаких проявлений восторженности. Впрочем, прежней нагловатой ухмылки тоже не стало, и я понял, что невозмутимая девица все же слегка волнуется.

-- Умоляю, будьте благоразумны! – проходя по длинным извилистым коридорам, внушал я ей, с ног до головы закутанной в свою шерстяную накидку, и оттого похожей на члена какого-нибудь тайного монашеского ордена. – Строптивый нрав может оказать вам плохую услугу.

-- «Красивая женщина не болтлива», - так, кажется, говорят у вас?

Я только тяжело вздохнул, поворачивая в ответвление галереи, ведущее в личные покои государя. Проходя сквозь высокие витражные окна, свет заходящего солнца преломлялся и рассеивался, окрашивая мозаичные стены и пол во все цвета радуги. В этом фантастическом месте люди превращались в причудливые видения, их темные силуэты становились гротескными. Здесь люди становились призраками… Девушка бесшумно, словно тень, скользила за мной, так что я испытывал то же искушение, что и легендарный Орфей, ведущий из подземелий Тартара на землю свою Эвридику. Только вот какой уж из меня Орфей…

Юный монарх расположился в большой зеркальной зале, находившейся в третьем дворе дворца, в той самой, где его покойный отец предпочитал принимать большинство европейских миссий. Тут у меня затряслись колени, жгучий недостойный страх полностью овладел мной, и от настоящей паники меня спасло только легкое прикосновение к плечу и ободряющий шепот:

-- Не волнуйтесь, сударь. Доверьтесь мне, - и в то же мгновение меня втолкнули в покои его величества.

Привычным манером выразив свое преклонение перед несравненным светилом и готовность пожертвовать собственной жизнью ради удовлетворения малейшей его прихоти, я приготовился к худшему. Наср-эд-Дин, казалось, даже не заметил нашего прибытия: он с вальяжным величием расположился среди пышных подушек, расшитых жемчугами по шелку, и, прищурившись, совершенно несвойственным для него затуманенным взглядом разглядывал темно-алую розу в своих руках, унизанных массивными перстнями. Шах молчал, и я не на шутку встревожился, боясь даже предположить, чем вызвано это пугающее затишье. Сохраняя свою рабскую коленопреклоненную позу, я до боли скосил глаза и вдруг с ужасом увидел, что моя подопечная стоит в шаге от меня, как ни в чем не бывало. Извернувшись, я схватил ее за руку и потянул вниз, но все, чего я добился – это нечто вроде глубокого европейского реверанса восемнадцатого века. Не то от волнения у нее отключился инстинкт самосохранения, не то она намеренно провоцировала монарха, как бы там ни было, мне от этого легче не становилось.

-- Добрый вечер, ваше величество, - выдала она с едва заметным кивком.

Я впился пальцами в длинный шелковый ворс богатого ковра и чуть не выдрал из него два клочка.

-- Встань, Адиль, - тихо и мягко заговорил молодой шахиншах, но я тут же вскочил, как по военной команде. – Это и есть наш волшебник?

-- Да, ваше величество, - выдавил я и чуть было не рухнул обратно на ковер.

-- Что ж… Ты. Подойди ко мне.

Шах поманил к себе мою спутницу, и она, скрипнув зубами, повиновалась приказанию. Не дожидаясь приглашения, она бесцеремонно опустилась на подушки рядом с монархом, и я, увидав посеревшие лица государевых охранников, начал мысленно готовиться к смерти. Его величество, однако, не торопился отправлять меня в руки палачу, он испытующе разглядывал девушку, а потом откинул капюшон с ее головы и властно провел по линии ее впалой щеки.

-- Не это я ожидал увидеть, - с ледяной задумчивостью проговорил шах. – Неужели мой верный слуга подвел меня? Разве я просил привести грязную базарную девку? Ты обманул мои ожидания, Адиль, ты не оправдал оказанного тебе доверия. Если бы она была красива, возможно, я бы простил твою оплошность, но эта женщина настолько дурна, что недостойна даже убирать навоз из моих конюшен.

Ноги мои подкосились, и я простерся на полу, пытаясь выдавить из пересохшей глотки хоть один звук. Я уже видел, как тело мое разрывают на части, сжигают на костре и развеивают по ветру над головами кровожадной толпы. Девушка тем временем все так же холодно смотрела на юного монарха, и я, несмотря на свое отчаяние, всем телом чувствовал умело сдерживаемую ярость, в которую ее привели слова шаха. Я думал, что она почти наверняка сейчас же разделается с обидчиком: зарежет хитро спрятанным где-то кинжалом, или выкинет какой-нибудь номер из своего «магического» репертуара. Но она в очередной раз поразила меня.

-- Прошу прощения, ваше величество, - спокойно и размерено начала она, отрывая виноградную ягоду из огромной горы фруктов и сладостей, лежащих на серебряном подносе. – Прошу прощения, однако, не кажется ли вам, что оскорблять человека, не узнав его хотя бы немного – опрометчиво? Увы, но лишь очень немногие люди могут похвастаться таким удачным сочетанием недюжинного ума, выдающихся талантов, красоты и силы, как у вас, ваше величество. Поверьте, ваша слава давно преодолела границы Ближнего Востока: о вас говорят и в аравийских пустынях, и на побережье Средиземного моря, молва о новом императоре Персии докатилась до самых отдаленных уголков Европы и бескрайней Азии, а многочисленные мусульмане, отправляющиеся за океан, несут с собой в Новый Свет вашу славу, как правителя, благословленного самим Аллахом на царствование, несущее миру возрожденные заветы пророка, идеалы красоты и благородства.

Я ошарашено уставился на свою знакомую, начисто забыв о страшной опасности, нависшей над нами. Лица стражников из серых превратились в белые, а сам шах едва заметно улыбнулся, и с довольным видом откинулся на подушках.

-- Продолжай.

-- Благодарю… Так вот, ваше величество, неужели есть что-то дурное в том, что я прибыла из далекой страны только для того, чтобы увидеть вас хоть раз, что я почитаю за наивысшее счастье посвятить вам свое искусство, доставлять вам удовольствие красотой невинных иллюзий и волшебства, какого вы только пожелаете? Разве можно считать виной то, что этот человек, – тут она театрально указала на меня, – что он во всем верен вам и готов исполнить любой ваш приказ, пусть даже ценой собственной жизни? О нет, ваше величество, вы слишком великодушны, чтобы гневаться на людей преданных и так любящих вас!

У меня отвисла челюсть. Всем известно, что восточные люди умеют и любят красиво говорить, но таких дифирамбов от простой девчонки, я никак не ожидал. Она ворковала без умолку, и откровенная грубая лесть, облаченная в изысканные фразы, сказанная напевным низким грудным голосом, превращалась в чистейшую правду, которой невозможно было не поверить. Можно было подумать, что она всю свою жизнь только и делала, что заговаривала зубы персидским вельможам, плела интриги на дипломатических балах и ублажала императоров.

-- Как твое имя? – спросил шах, с резко возрастающим интересом.

-- Вы можете называть меня так, как будет вам угодно, ваше величество, - с ангельской кротостью и смирением заверила девушка, а я чуть не поперхнулся, удивляясь стремительной смене ее масок.

-- Если ты действительно так умна, как кажется, то впору называть тебя Шехеразадой, однако, это было бы слишком большой честью для тебя… Оставьте нас. Я желаю поговорить с этой девушкой наедине.