Прежде всего, думаю, надо пояснить для всех, что в связи с некоторыми обстоятельствами "Письма из России" были переименованы в "Русскую элегию". Правда, в соответствующей теме здесь, на НПФ, все осталось по-прежнему.

Что касается отмеченного пассажа, я ничего особенного  не имела в виду. Так само получилось . Да, Лиза видела в бароне сходство с Эриком (думаю, ооооочень отдаленное, видное только ей, в силу ее любви).  Эрику же и в новом сопернике ("муже-нумизмате") видятся черты "друга детства", что тоже понятно, учитывая его болезненное отношение к обоим. Не думаю, что из того и другого можно сделать вывод о каком-то особом сходстве Эрика с Раулем . Просто он и Лиза смотрят на барона разными глазами. Хотя... почему бы и нет ? Это означало бы только, что Кристина в свое время была поставлена перед еще более сложным выбором . Но я вряд ли стану развивать эту тему .

Вот, решила выложить еще кусочек. Это -- начало последней, пятой части. Хотела дописать побольше, но когда это получится -- не знаю. Так что пусть будет хотя бы это. Прошу прощения за розовый флафф . Но должно же быть в жизни Эрика и это .

__________________________________________________________________________________

Часть пятая

Чудеса

Далеко на север, сколько видит глаз, вздымают свои синие волны Альпы. Впереди всех — Грамон, накрытый сверкающим белым саваном. Внизу простирается озеро Леман. Его невинную голубизну словно слизывает гигантский пестрый язык, усыпанный крошечными домиками, которые отсюда, с высоты, кажутся игрушечными…

Первые дни картинная красота этого вида всякий раз вызывала у меня приступы глупого смеха. Это настолько немыслимо, неправдоподобно красиво, что… такого просто не может быть! Но это есть, и я успел уже привыкнуть к этой невероятной красоте — настолько, что не обращаю на нее внимания. Вот и сейчас я не смотрю ни на синие горы, ни на голубое озеро. Я вижу только небо, тоже синее-синее, раскинувшееся прямо у меня перед глазами в обрамлении качающихся на ветру трав. Знойный летний день звенит голосами сотен кузнечиков. Я лежу посреди луга, в высокой траве. Мои ноги босы, штаны закатаны до колен, рубаха распахнута, легкий шелковый платок закрывает лицо: не столько от посторонних взглядов — им здесь неоткуда взяться, — сколько от солнца, беспощадного к моей непривычной к свету коже. Жара и чистый горный воздух сделали свое дело: меня разморило. Я даже вздремнул пару минут, а когда проснулся, мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что мне не семнадцать лет, а почти сорок, что я не в Провансе, а в Швейцарии, и что…

— Эрик!

Какой у нее все-таки юный голос. Кто бы мог подумать, что ей уже тридцать два? Никто. Особенно теперь, после месяца с лишним этой совершенно безмятежной, растительной жизни здесь, в Монтрё. Где та бледная, печальная вдова барона фон Беренсдорфа, на которую не далее как полгода назад «мастер ловушек» расставлял свои сети? Исчезла без следа. Разве можно узнать ее в этой смешливой девчонке с открытыми загорелыми руками и раскрасневшимся от зноя лицом? Из-под соломенной шляпы выбиваются каштановые пряди растрепавшихся волос, подоткнутая юбка легкого муслинового платья в цветочек открывает крепкие стройные ноги…

— Эрик! Ты уснул?

— Нет, моя прелесть, я просто задумался.

— Иди скорее, я проголодалась, как сто волков! Все давно готово.

Я приподнимаюсь на локте, чтобы посмотреть, соответствуют ли ее слова правде. За эти несколько месяцев общения с госпожой баронессой я многое понял, многое узнал. Не берусь судить обо всех представительницах прекрасного пола, но что касается этой выдающейся сестры милосердия, ее слова о готовности к чему-либо никогда нельзя принимать на веру. Вот она, сидит в нескольких шагах от меня на ковре, поджав под себя ноги, и заканчивает приготовления к обеду. На расстеленной поверх ковра салфетке разложена разная снедь, заботливо уложенная в корзинку Бернаром, нашим поваром-французом, которого я весьма удачно откопал тут же в Монтрё: головка отличного грюйерского сыра, байонский окорок, фрукты, хлеб, маслины в глиняном горшочке. Тут же лукошко с земляникой. Она сама только что целый час ползала по поляне, собирая последние ягоды… О, небо! Опять!!! Я так и знал!

Я вскакиваю, как на пружинах, и мчусь к импровизированному столу, чтобы успеть спасти то, что находится на грани гибели.

— Сударыня! Ну когда это кончится?! Кто же оставляет белое вино на таком солнце?! Что за варварство?! Вы дождетесь, что я приму к вам особые меры!

Выхватив у нее из рук бутылку превосходного шабли, я бегу к горному ручью, неподалеку от которого расположился наш маленький бивуак, сую ее в ледяную воду и, вернувшись к этой злодейке, небольно дергаю ее за волосы и даю легкий подзатыльник. Такие сцены разыгрываются чуть ли не при каждой нашей вылазке в горы: это несносное существо с завидным постоянством пытается обращать отличное вино в бурду.

— Не знаю, может быть, у вас, русских аристократов, шабли и подогревают на печке или в самоваре, но у нас, плебеев-лягушатников, его пьют охлажденным. Заметьте: не теплым, не холодным, а о-хлаж-ден-ным!!!

Смеется.

Смешить ее одно удовольствие. Скажешь что-нибудь этакое, от чего благовоспитанная дама сразу повалилась бы в обморок, и ждешь реакции. А реакция всегда одна и та же: сначала глаза становятся круглыми, как два серебряных рублевика, потом брови смешно подскакивают до самой прически, нос морщится, показываются два трогательных передних зуба, и наконец она закатывается в негромком смехе.

Я присаживаюсь на ковер. Места много, но я сажусь к ней вплотную: мне нравится ощущать ее тепло, нравится вдыхать аромат напоенного солнцем тела, нравится прикосновение ее доверчивой плоти. Надо сказать, плоти у моей сестры милосердия за последнее время заметно прибавилось. До пышных форм «русской Венеры» ей еще далеко, но она округлилась и лицом, и станом, повсюду появились аппетитные ямочки. Ей это очень идет, а я иногда просто теряю голову…

Размотав платок, я открываю лицо, чтобы приступить к трапезе. Я зверски голоден. Это все горный воздух и спокойная жизнь. Если так пойдет дальше, Эрик скоро превратится в живой труп средней упитанности со здоровым цветом лица.

— Зная вашу забывчивость, сударыня, я не уверен, помните ли вы, какой завтра день… — говорю я с полным ртом, уплетая увесистый шмат ветчины.

— А какой завтра день? — невинным тоном вопрошает она, но по лукавому взгляду я вижу, что она мне подыгрывает. Быстро научилась, плутовка.

— Завтра ровно месяц, как я имел неосторожность связать свою судьбу с женщиной, которая настолько не разбирается в винах, что у меня опускаются руки!.. Если бы я только знал, кого беру в жены…

Беру в жены… Жена… Моя жена… Живая, настоящая жена… Диковинное слово, к которому мне никак не привыкнуть, отбивает охоту дурачиться дальше. Она ласково молча смотрит на меня.

Понимает. Понимает с полуслова.

Жена.

У меня перехватывает горло. Взяв ее руки в свои, я прячу лицо в маленьких, пахнущих земляникой ладошках. Одуряющий аромат кружит голову, в глазах щиплет. Я чувствую макушкой прикосновение ее теплых губ. Вот оно — счастье?..

*

Сидя на холодном кафельном полу, я тупо смотрел, как на белом фаянсе ванны расползается красная кровавая лужа. Как просто! Почему я до сих пор не сделал этого? Что за трусость, в самом деле! Ни боли, ни малейшего неприятного ощущения — только покой и ясность. И забвение… Наконец-то…

Забвение?.. Но где оно? Странно, что я не теряю сознания… Или мне становится дурно лишь при виде чужой крови? Что ж, это вселяет определенные надежды относительно нравственного облика Эрика — бывшего Призрака Оперы…

Мысли начали путаться, рваться в клочья, среди которых отчетливо выделялись три слова, кастаньетами стучавшие в висках: «Вот и всё. Вот и всё. Вот и всё». Рядом что-то зашуршало. Медленно повернув голову в направлении этого постороннего звука, я увидел круглые от ужаса серые глаза, уставившиеся на мою руку, оплетенную кровавым узором.

— А, сестричка, — поприветствовал я непрошеную гостью. — Вот, решил попробовать новый способ… Кажется, получается…

И меня затянуло в огромную черную воронку.

Очнулся я от шума моря. Меня качало на волнах, однако я никак не мог вспомнить, как оказался на борту этого судна и куда оно везет меня. Вдруг в горло мне что-то полилось, я закашлялся и открыл глаза. Никакого моря не было. Передо мной на коленях стояла она, держа у моих губ флакон с «чудодейственным средством». Со всех сторон я был обложен подушками — отсюда и качка. В ушах шумело — вот и шорох волн. Порезанную руку больно сдавила белая повязка. «Опять неудача», — мелькнула мысль, отдавшаяся в сердце непонятной радостью. «Эликсир» развязал мне язык, я понес какую-то околесицу, казавшуюся мне в тот момент чрезвычайно остроумной, но, случайно взглянув на мерзкую липкую лужу в ванне, снова провалился во тьму.

Не знаю, как я очутился в гостиной (неужели она перетащила меня на себе?), но именно там я вновь обрел относительную ясность рассудка. Лежа на турецкой тахте, я стучал зубами от холода и наблюдал, как по моему жилищу носится маленькая фурия с растрепанными волосами и вытаращенными серыми глазами. Туда-сюда, туда-сюда: притащила одеяло из спальни, приволокла из передней мою лисью шубу, водрузила все это на меня, словно желая придавить, чтобы я не встал…

А я и не собирался вставать. Мне было так хорошо, так покойно под тяжелым одеялом и громоздкой шубой. Ничего не надо решать, ничего не надо делать. Все решит, все сделает она — сестра милосердия. Ведь она пришла, чтобы спасти меня, — я так и знал! — а значит, все будет хорошо…

Как завороженный, следил я за ее мельканием по комнате: топ-топ-топ, шур-шур-шур, туда-сюда, туда-сюда… Но вот она подошла прямо ко мне, держа в руках какие-то тряпки. Я зажмурился и отвернулся: сейчас будет больно…

Осторожно поколдовав над моей рукой, она оставила меня наконец в покое, и я снова открыл глаза. В кресле напротив тахты в изнеможении сидела женщина. Измятое платье в кровавых пятнах, ворот расстегнут, растрепанные волосы висят длинными прядями или липнут к мокрому от пота лбу, в углах рта залегли глубокие складки, с осунувшегося от усталости лица смотрят без всякого выражения серые глаза, обведенные страшными черными кругами… Но вот в ее взгляде блеснула осмысленность. Протянув дрожащую руку к бутылке с «эликсиром», она поднесла горлышко к губам и сделала глоток, потом другой, третий…

Это что-то новенькое!.. Я с интересом смотрел на эту метаморфозу. Поймав мой смеющийся взгляд, она робко улыбнулась, потом весело рассмеялась, показав свои смешные зубки, и тут же, через мгновение, громко всхлипнув, расплакалась в три ручья. Вот уже опухли веки и губы, вот покраснел нос, пошли малиновыми пятнами щеки, а она все плакала и плакала, захлебываясь рыданиями… Не дожидаясь, пока слезы, по обыкновению, превратят ее в жуткое страшилище, я похлопал целой рукой по тахте рядом с собой.

— Ну, Лиз, хватит, перестань! Какая же ты плакса! Иди сюда! Иди, я тебе говорю…

Слова и движения давались мне с необычайным трудом. Едва не теряя сознание от напряжения, я снова похлопал по тахте, но она, вопреки обыкновению, не послушалась, а стала что-то сердито говорить, говорить, говорить…

Отредактировано Seraphine (2011-11-27 19:11:39)

Мышь_полевая, не грустите! Продолжение следует . Правда, сроки не устанавливаю.

Ой! "Поспешишь, людей насмешишь" .
Это издержки поспешной правки. Он тут еще  не должен чувствовать себя ребенком.  В первоначальном варианте было такое, а потом я убрала, да, как видно, не везде.
Сейчас отредактировала. Малыш Тьерри в этом куске больше не упоминается . Потом.