Глава  8

Поспать как следует не удалось. Едва Эрик погрузился в свой первый сон, - снились ему, кстати, рыжие шестиногие лошади, бегающие по стенам кухни, - как его разбудили.
- Мсье Норманн, проснитесь!
Голос был женский и принадлежал монашке, которая за ним ухаживала.
Эрик открыл глаза и понял, что не обознался: над ним склонилась Омели, но какая-то взъерошенная. Всегда аккуратная  головная наколка была сдвинута набок, из-под нее выбивались пряди рыжеватых волос; обычно бледные щеки девушки пылали огнем.
- Что случилось, Омели?
- Вас хочет видеть доктор.
- Значит, консилиум уже кончился?
- Кончился, хвала пресвятым угодникам. – Девушка прижала ладони к пылающим щекам. – Лучше б он не начинался.
- Что так?
Омели махнула рукой.
- Ох, и не спрашивайте.
Эрик  повел плечами и покрутил головой, разминая мышцы спины и шеи.
- Похоже, вас с доктором Марти сильно потрепали.
- Не то слово, сударь. Эти с позволения сказать профессора… - Девушка запнулась, испугавшись, что нарушает профессиональную этику, обсуждая с посторонними действия медицинских светил, и уже другим голосом продолжала. – Доктор просил привести вас на перевязку.
- Что ж, идем. – Мужчина легко поднялся с кровати. – Я готов. 
Доктор Марти ожидал пациента у себя и тоже выглядел не лучшим образом: раздраженно вышагивал по кабинету из конца в конец; на скулах его, словно от удара, горели красные пятна. Увидев больного, он облегченно вздохнул.
- Ну, наконец-то!
Омели скромно встала у двери.
- Мне выйти, мсье доктор?
- Что? – Марти рассеянно посмотрел на нее поверх очков. – А… нет, останьтесь. Вы можете понадобиться.
Эрик привычно сел на стул, и врач принялся разматывать бинты. Руки у него дрожали.
- По-моему, вы чем-то взволнованы, доктор.
- Взволнован? – Марти на мгновение замер. – Нет, черт возьми, я не взволнован! Я взбешен!
- А можно узнать причину вашего бешенства?
Молодой хирург снял с лица Эрика последний виток бинта и бросил свернутый комок на пол.
- Они не верят! Они не признают пластическую хирургию как науку, как самостоятельное направление в медицине!
- Почему? Вы же меня оперировали, и вроде, вполне удачно.
- С вами еще не все ясно. Это первая операция по пересадке кожного материала на столь обширной площади, и пока неизвестно, каким будет результат. Но я проделал массу других операций, и они были действительно удачными, в частности, по ринопластике.
- Это когда пришивают нос?
- Можно сказать и так. – Доктор Марти снова прошелся по кабинету. – Но эти узколобые педанты не нашли ничего более умного, чем сказать, что подобные операции богопротивны! Богопротивны, представляете?! По их мнению, нельзя менять человеческую внешность, дарованную Создателем!
- Ерунда. – Эрик мрачно покачал головой. – Насколько я помню, при рождении у меня была нормальная внешность, но потом ее изменили люди. И если вы поможете мне хоть в малой степени вернуть то, что было утрачено, я возведу вас на пьедестал, а не стану призывать народ  сжечь вас на костре как еретика. То же самое скажет любой человек, которому вы помогли.
Глаза доктора Марти блеснули за стеклами очков.
- Вы правда так думаете?
- Не думал – не говорил бы.
Молодой хирург с чувством пожал его руку.
- Спасибо, мсье Норманн.
- Не за что. А как обстоят мои дела?
- Пожалуй, неплохо. Особенно с правой стороны. Я почистил вашу щеку, убрал старые рубцы и наложил на эти места новую кожу; похоже, она начинает адаптироваться.
- Адаптироваться?
- То есть, приживаться.
- Правда? – Голос Эрика дрогнул. - А можно посмотреть? Где тут зеркало?
Доктор Марти рассмеялся.
- Не спешите, мой друг. Смотреть пока не на что. Скажу откровенно: сейчас вы являете собой не самое приятное зрелище, как любой прооперированный пациент.
- Когда же… перестану являть?
- Недели через две-три.
- Так долго?!
Молодой врач снова рассмеялся.
- Вы не слишком терпеливый пациент. Не понимаю, как вы могли мириться со своим уродством столько лет?
Эрик содрогнулся всем телом.
- Со своим уродством?
- Ну да, - Марти пожал плечами, - красотой это никак не назовешь. Не понимаю, что помешало вам обратиться за помощью раньше?
Вопрос врача застал Эрика врасплох. Мысль о том, чтобы изменить внешность, никогда не приходила ему в голову. Мать с детских лет внушала ему, что это проклятие небес за  грехи, и дано Эрику навсегда. Правда, с возрастом в голову стали приходить другие мысли, вернее вопросы: какими же страшными должны быть прегрешения шестилетнего ребенка, чтобы высшие силы покарали его столь жестоко?
Но ответа на вопрос не было, и с годами он смирился с мыслью, что быть презираемым всеми уродом - его земной удел.
- Так что, мсье Норманн?
Эрик насупился.
- Как-то не думал об этом. И потом, – взгляд его прояснился, - раньше не было вас, доктор.
Молодой врач погрозил пальцем.
- А вы льстец, мсье. Хорошо, комплимент принимается, тем более, что он заслужен. Похоже, у нас с вами что-то получается. Через несколько дней должен пройти основной отек, тогда можно будет прогнозировать окончательный результат.
- Спасибо.
Доктор Марти отложил тампон и стал накладывать новые бинты на лицо пациента.
- Благодарить пока не за что.
Эрик повел забинтованной головой.
- Неправда. Вы возились со мной столько времени. Не понимаю только, зачем? Я ведь даже не смогу заплатить за ваши труды.
- О деньгах не беспокойтесь. Главная плата для меня –  возможность вести клинические испытания. То, что вы предоставили свое тело в качестве объекта для эксперимента, уже плата.
- Откройте секрет, доктор: если я был в морге, кого вы предъявили жандармам вместо меня?
- Ах, это,  - хирург рассмеялся, - понимаете, у меня был еще один больной, которого я оперировал. Кстати, именно его я демонстрировал сегодня господам профессорам.
- Вы делали ему пересадку кожи?
- Нет, это была ринопластика. Я подправил ему форму носа, разбитого при падении с лошади. Так вот, чтобы предъявить жандармам человека с забинтованным лицом, - о вас ведь многие знали, видели при поступлении в больницу, - я забинтовал голову тому пациенту, хотя при ринопластике столь плотное бинтование не требуется. Жандармы увидели его и успокоились.
- Если они успокоились, зачем пошли искать в морг?
- Ну, не знаю. Наверное, представители правосудия одержимы манией доводить дело до конца, в данном случае, до морга. – Доктор Марти усмехнулся собственному каламбуру и взял новый тампон. – А теперь займемся вашей многострадальной грудью… мисс Омелия, помогите больному снять рубашку.
После перевязки Эрик в сопровождении сиделки вернулся на свое место. Проходя мимо кровати Эмиля Бедье, он увидел сидевшую возле него женщину в темно-бордовом платье и меховом жакете. Она оживленно разговаривала с Бедье и на проходящего мимо Эрика не обратила никакого внимания.   
Эмиль Бедье тоже был увлечен беседой со своей дамой, но все же улучил момент и сделал приятелю знак, что его гостья – ТА  САМАЯ.
Эрик уселся на кровать с таким расчетом, чтобы видеть мадам… как бишь ее… ах да, мадам Ламьер. Очаровательную хозяйку магазина одежды, которая сначала травит мужчин крысиным ядом, а потом приходит в больницу, чтобы справиться об их здоровье.
Женщина была в самом деле интересной. Из-под кокетливой шляпки выглядывали темные локоны; изящные ручки обтягивали темно-красные лайковые перчатки. В общем и целом мадам Ламьер производила скорей приятное, чем отталкивающее впечатление.
Эрик пожал плечами, удивляясь самому себе: совсем недавно его не интересовали женщины, ни приятные, ни отталкивающие.
Кроме одной, разумеется.
Впрочем, ее нельзя рассматривать как женщину в полном смысле этого слова.
Кристина Дайе была иной. Она была его  иконой, его святыней. Эрик любил девушку особой, нематериальной любовью. Так художник любит картину, которую нарисовал своею рукой; так композитор влюбляется в сонату, которую сочинил, просиживая долгими, бессонными ночами за инструментом…
Эрик видел в Кристине не только юную, прелестную девушку, он видел в ней свое дитя, свое творение. Он был благодарен за те годы, которые девушка подарила ему, будучи его ученицей, внимая звукам его голоса, стараясь подражать ему, своему учителю.
Он испытывал истинное счастье от сознания того, что нужен кому-то, - ей, Кристине. Пигмалион влюбился в мраморную статую, которую сам изваял; Эрик потерял голову от своей юной ученицы.
С годами она становилась все ближе и родней, стала как бы частью его самого. А кто не знает, как тяжело отрывать от себя то, что приросло, стало жизненно необходимым, одним целым с тобой?!
Когда Эрик понял, что его отвергли, предпочли  другого, он был убит, оглушен, уничтожен. До сих пор единственной нитью, связывающей его с жизнью, была Кристина, ЕГО Кристина. Ради нее он жил, ради нее устранял все преграды, которые возникали в театре у неопытной дебютантки. Кристине не пришлось сражаться зубами и когтями, чтобы стать примой. Она стала ею, не приложив к этому никаких усилий.
Да, Кристина получила все, что хотела.
Эрик же не получил ничего. Мало того, он потерял то, что имел – искреннее доверие девушки, ее робкое обожание, преклонение перед его великим талантом. 
Раньше они были только вдвоем, всегда рядом, всегда вместе, разделенные лишь тонкой полосой запертой двери. Но эта преграда казалась надуманной, эфемерной, ибо для истинных чувств не существует ни времени, ни расстояний.
Все изменилось в один миг. Эрик увидел полные любви глаза Кристины, обращенные, увы, не к нему, а к виконту де Шаньи, новому покровителю Опера Популер, и все понял. А, поняв, впал в отчаяние и ярость.
Возможно, он не связывал с девушкой далеко идущих планов, не собирался делать ее своей женой или любовницей. Как ни близка, как ни желанна она была, инстинкт самосохранения запрещал думать о ней как о женщине из плоти и крови. Эрик всю жизнь их сторонился, стесняясь своей внешности, считал, что самая последняя из уличных женщин не согласится разделить с ним  постель ни за какие деньги. Еще в юности он поставил на себе крест как на мужчине и с тех пор оставался верен собственным принципам, хотя с годами голос плоти не становился слабее.
Скорее даже наоборот.
Но, оказавшись свидетелем любовного свидания Кристины и Рауля де Шаньи, Эрик почувствовал, что в его душе что-то сломалось.
Как падающий с горы человек хватается за малейший выступ, чтобы не скатиться в бездонную пропасть, так Эрик использовал последнее средство, чтобы удержать, остановить ту, без которой не мыслил жизни. Он предложил ей выбор, очень жестокий выбор: получить свободу, заплатив за нее смертью любимого мужчины, или отказаться от собственного счастья и остаться с Эриком, но спасти жизнь Раулю де Шаньи.     
Кристина выбрала последнее. 
По закону логики, Эрик должен был ликовать, чувствовать себя победителем, однако радости от своей победы он не испытывал. Кристина готова была уступить, но это сделало бы ее глубоко несчастной. А наблюдать страдания дорогого существа, страдания, виновником которых явился сам, Эрик не мог.
И он отпустил Кристину, освободил Рауля де Шаньи. А сам остался один, став еще более одиноким, чем в те далекие времена, когда жил в бродячем цирке и косматый Дрю дразнил его, сидящего в клетке уродца, развлекая «почтеннейшую публику»…
Эрик стиснул зубы и оторвался от воспоминаний. Да, он остался один и не умер, хотя само существование утратило теперь всякий смысл. 
 
Одиль подняла с пола тяжелую дорожную сумку и понесла в спальню, чтобы распаковывать и разложить вещи по местам. Шел третий день ее благоденствия в новой квартире, но только сейчас руки дошли до сумки. 
Пустой четырехстворчатый шкаф с распахнутыми дверцами напоминал фантастическую многокрылую птицу, готовящуюся взлететь в небеса. Вот так, нараспашку, он стоял уже третьи сутки, выветривая удушливый запах дешевых духов, оставшийся от прежней хозяйки. Из-за этого запаха Одиль пришлось ночевать в гостиной, используя вместо кровати обитый шелком диван. Шелк был скользкий, простыня на нем не держалась, и Одиль по нескольку раз за ночь съезжала на пол.
К счастью, запахи наконец исчезли, и девушка принялась за работу. Она бережно провела ладонью по гладкой створке: теперь это была ее собственная птица, и только Одиль может приказать ей взлететь или остаться на месте.
- Ты никуда не улетишь. Ты останешься здесь.
Она стала вынимать из сумки один предмет за другим, раскладывая по полкам, пока в руках не оказался маленький бумажный сверток, заботливо увязанный в батистовый платочек.
Мысли снова вернулись туда, в дом на улице Фобур, в холодную, неуютную  спальню на втором этаже. Как хорошо, что дядюшка Моншармен тяжеловесен и подслеповат,  и не видит, что  паркет в доме давным-давно не так хорош, как раньше!  Иначе он бы непременно разглядел, что одна половица у окна возвышается над остальными. А если ее подковырнуть ножиком или вилкой, она и вовсе выскочит из углубления, в котором до последнего времени хранился один предмет.
Одиль прижала к груди заветный сверток. Сверток, с которым связано так много надежд…
Девушка оглядела просторную спальню: куда же его спрятать? Глаза невольно устремились к полу, ища выступающие половицы. Но, похоже, в этой комнате паркет только-только настелили, так что о тайнике под полом следует забыть. Одиль снова обследовала спальню, но не придумала ничего более оригинального, как засунуть пакет в пуховую перину, что лежала на кровати. 
Потом девушка присела на маленькую, обитую светлым гобеленом  кушетку и задумалась.  Мысли вернули ее в прошлое…
Париж встретил Одиль фейерверком красок, шумом и людским гомоном, - в городе проходил какой-то праздник. Дилижанс, преодолевший расстояние от Орлеана до Парижа за два дня, въехал в город поздним вечером. Он довез пассажиров до площади Звезды, где дядя и племянница взяли наемный фиакр. Как и другие путешественники, Одиль была измучена длительной поездкой   и почти не замечала веселящихся за окошком горожан. Они ехали всего несколько минут, - улица, на которой стоял дядин особняк, находилась неподалеку от площади Звезды.
Мсье Моншармен поселил Одиль на втором этаже и сам проводил в ее комнату.
- Вот, дорогая племянница, ты и дома. – Мужчина с улыбкой посмотрел на девушку. – Надеюсь, твоя комната тебе нравится?
- Да, дядя.
- Вижу, ты едва держишься на ногах. Ложись спать и постарайся хорошенько отдохнуть.
- Я постараюсь, дядя…
Первые недели жизни на новом месте были самыми трудными.
Одиль совсем не знала города, и с присущим ей азартом взялась за изучение его топографии. В Париж она влюбилась сразу и чувствовала, что эта любовь останется в ней навсегда. Первые месяцы Одиль посвятила знакомству с ним. Многочасовые прогулки по городу в фиакре и пешком дали возможность лучше узнать планировку  города, его историю и достопримечательности.
Сначала в этих поездках Одиль сопровождал дядюшка Моншармен, но скоро это бесцельное занятие ему надоело, да и дела в недавно вверенном ему театре отнимали немало сил и времени. Поэтому вскоре дядя предоставил племянницу самой себе, предупредив, однако, чтобы она не посещала некоторые кварталы города, и даже составил их список.
Список открывали Булонский лес и площадь Пигаль, за ними шел Монмартр, и так далее, и тому подобное, - всего тринадцать пунктов. Когда Одиль спросила о причине запрета, мсье Моншармен внимательно посмотрел на племянницу из-под очков, потом отвел глаза в сторону и сказал, что эти части города небезопасны для прогулок одинокой девушки и не представляют для экскурсанта никакого исторического или художественного интереса.
На первый случай Одиль его объяснение удовлетворило, тем более, что кроме упомянутых мест в Париже была масса других, куда более интересных. В последующие месяцы она посетила главные достопримечательности «города городов»: побывала в соборе Нотр Дам де Пари, подивившись на его незабываемых химер, проехала по Гревской площади, с дрожью и трепетом внимая устрашающему рассказу возницы об устраивавшихся тут раньше  показательных казнях преступников. 
Одиль побывала также на площади Бастилии, где едва не угодила под копыта жандармских лошадей, прибывших для усмирения манифестантов, выступающих за свержение режима бонапартизма и установление во Франции Третьей республики.  Одиль мало что понимала в их лозунгах и демонстрациях, - политика никогда ее не привлекала, - и была благодарна вознице, который чуть ли не на руках вынес ее с площади и усадил в фиакр.
Низложение императора Наполеона III и последовавшие затем беспорядки  4 сентября, а также аресты оппозиционеров в Париже и его окрестностях заставили девушку на некоторое время прервать прогулки по городу, - Одиль еще не оправилась от шишек и синяков, полученных на площади Бастилии и не хотела получать новые.
К счастью, политические страсти понемногу утихли, и через неделю в Париже восстановился относительный порядок. 
Иногда дядя выводил племянницу «в свет», - так именовались корпоративные вечеринки театральных деятелей, ведущих актеров и драматургов, по сочинениям которых  ставились спектакли. На этих «светских» вечеринках бывало немало молодых людей обоего пола, и вскоре у Одиль установились приятельские отношения с некоторыми из них. Мужчины были не прочь завязать романтические отношения с хорошенькой девушкой, но дядя Моншармен был начеку и не допускал этого. Сначала Одиль приписывала его действия заботам о ее нравственности, но потом…
Но потом поняла, что в основе дядиных забот лежало совсем другое. Мсье Моншармен начал оказывать ей такие знаки внимания, какие дядя не должен оказывать племяннице. Слишком долгие заглядывания в глаза, совсем не родственные поцелуи и чересчур крепкие объятия настораживали девушку. Даже не будучи искушенной в любовных делах, Одиль угадала тайные намерения дяди и очень испугалась. Дядя был родным братом ее матери, имел почти полвека за плечами и совсем не нравился девушке. Он же этого не понимал, считая себя кавалером хоть куда, и затягивал канат своих ухаживаний вокруг Одиль все туже. Кульминацией стал безобразный случай две недели назад, когда дядя зашел к ней в спальню поздно вечером и стал на коленях умолять о любви.
- Пойми, девочка, никто не станет так любить и заботиться, как я! Я дам все, что ты пожелаешь!
Испуганная и смущенная девушка соскочила с постели и убежала в дальний конец спальни, чтобы быть как можно дальше от престарелого поклонника.
- Уйдите! Я не хочу этого слушать!
- Хорошо, я уйду. – Пыхтя и отдуваясь, дядя Моншармен поднялся с колен. – Но запомни, девочка,  мое предложение остается в силе. Если выйдешь за меня замуж, перед тобой откроется целый мир.
- Как вы можете такое говорить?! – Возмутилась Одиль. – Ведь вы – мой кровный родственник, родной брат моей мамы.
Моншармен мотнул головой.
- Это ничего не значит. Бывали случаи, когда браки заключались и между более близкими родственниками. Надо только испросить церковное разрешение.
- Но я не хочу выходить за вас замуж! Оставьте меня!
Просительное выражение на лице дяди Моншармена сменилось почти угрожающим.
- Советую не торопиться с ответом, дорогая племянница. Ты живешь в моем доме, находишься под моей опекой и зависишь только от меня.
- Уже нет! Месяц назад мне исполнился двадцать один год. Я совершеннолетняя и могу сама распоряжаться своей судьбой! – Одиль перевела дыхание. – И своими деньгами тоже.
- Своими деньгами? – Дядя расхохотался. – А вот тут ты ошибаешься. Согласно завещанию твоего отца, деньги останутся у меня, пока ты, девочка, не выйдешь замуж.
- Это ложь!
- Нет, не ложь. Не спорю, ты стала совершеннолетней, но по-прежнему находишься под моей опекой. Выйди за меня, и станешь сама распоряжаться своим состоянием. – Моншармен усмехнулся. - Или все останется, как было.
С этими словами он вышел из комнаты, послав Одиль на прощание воздушный поцелуй.
Едва захлопнулась дверь спальни, Одиль почти без сил опустилась на пол. Ноги ее не держали. Заявление дяди было столь категоричным, а предложение – откровенно безумным, что она растерялась.
Правда ли то, что сказал Моншармен?
Конечно, для того, чтобы добиться своей цели, он мог и солгать. Настораживало и другое: до дня рождения Одиль дядя ни словом не обмолвился о своих матримониальных планах, хотя временами и бросал на нее весьма заинтересованные взгляды. Но стоило племяннице стать совершеннолетней, как мсье Моншармен тут же воспылал чувствами, настолько жаркими, что предложил ей руку и сердце.
Ни в том, ни в другом подношении Одиль не нуждалась.
Более всего она чувствовала потребность в добром и умном совете, но получить его было не у кого. Единственный человек, с которым она могла бы посоветоваться, уже год как в могиле, а с парижскими друзьями делиться сокровенным не хотелось: новые знакомые казались какими-то поверхностными, несерьезными. С ними можно было поговорить о модных шляпках, погоде или премьере новой оперы, но для более важных разговоров они не годились. 
Поэтому Одиль решила во всем разобраться сама.
Первым делом она встала с холодного пола и легла в постель. Затем начала рассуждать.
Итак, неделю назад она стала совершеннолетней. Новые  друзья знали об этом, - Одиль сама пригласила их в маленькое кафе на бульваре Капуцинок, чтобы отметить это событие. Среди молодых людей было двое или трое, которые оказывали Одиль особые знаки внимания, то есть, были явно к ней неравнодушны. И хотя девушка не делала особой тайны из того, что унаследовала от отца приличное состояние, никто из них не выступил с предложением руки и сердца.
Что же побудило дядю Моншармена предложить ей выйти замуж? Может, опасение, что, став самостоятельной, Одиль отнимет у него право распоряжаться ее наследством?
Да, скорей всего, причина в этом. Что же Одиль может противопоставить дядиным аргументам?
Видимо, для начала она должна снестись с нотариусами и потребовать завещание отца, или хотя бы копию, если подлинник забрал дядя. Имея на руках документы, можно будет разговаривать с дядюшкой на равных.
Но для того, чтобы встретиться с нотариусом, необходимо ехать в Орлеан. Денег же на поездку у Одиль не было, - во всем, что касалось финансов, дядя был весьма прижимист.
Значит, следовало их у него взять.
План родился сам собой и был прост, как все гениальное. Мсье Моншармен хранил деньги вне дома, скорей всего, в кабинетном сейфе театра. Он часто говорил, что вор может проникнуть в дом, дождавшись, когда его обитатели будут спать или уйдут по делам. Но он ни за что не проникнет в театр, где всегда полно людей и каждый незнакомый человек на виду.
Одиль бывала в театре не слишком часто, однако хорошо знала планировку. Выудив ключ от сейфа из кармана дядюшкиного сюртука когда его хозяин благодушествовал в кресле у камина, почитывая вечернюю газету, она сделала восковой слепок, а утром отнесла знакомому жестянщику.  На следующее утро ключ был готов.
В день премьеры новой оперы, - кажется, она называлась «Торжествующий Дон-Жуан», и как сказал дядя, сочинил ее никто иной, как сам Призрак Оперы, живущий в подвале театра, - Одиль вошла в здание через служебный вход и поднялась на второй этаж. Она знала, что директоров в кабинете нет, они сидят в своей ложе, слушая оперу, поэтому храбро отперла дверь и вошла в кабинет.
Железный сейф стоял на прежнем месте, слева от окна, но Одиль не понравился запах, который от него исходил: ей показалось, что внутри начался пожар, в сейфе бушует пламя, и дым  от сгоревших денег  плавает по комнате.   
Дыма и вправду было много, и с каждой минутой становилось все больше. Одиль поспешно отперла сейф и вздохнула с облегчением: внутри пожара не было, - напротив, там стояли, как солдаты на параде, ровненькие пачки ассигнаций, перевязанные аккуратными ленточками.
При виде симпатичных пачек внутри у девушки что-то дрогнуло. С минуту она стояла перед сейфом, раздираемая противоречивыми чувствами, потом тряхнула головой.
- Ну и пусть!
Прежнее намерение взять столько, сколько нужно для поездки в Орлеан и обратно, растаяло как дым. Поискав глазами, девушка увидела стоящий за дядиным стулом маленький саквояж, и начала упаковывать в него деньги, и чем больше пачек падало в открытый зев саквояжа, тем победоносней становилась улыбка юной похитительницы.
Наконец все деньги из сейфа перекочевали в саквояж. Дым в кабинете сгустился, у Одиль першило в горле и начало щипать глаза. Нужно было поскорей уходить, пока не вернулся дядя и не застал ее здесь.   
Она  шагнула к столу, где лежала  накидка, но ноги вдруг стали ватными, голова закружилась, и девушка упала там, где стояла.
Сознание вернулось в тот момент, когда на колени упала какая-то тяжесть. Открыв глаза, она увидела склонившееся над ней участливое лицо сестры милосердия в белой наколке, потом саквояж на коленях, счастливо улыбнулась и прижала его к себе как лучшего друга…

Одиль сидела на корточках перед шкафом и заканчивала разборку вещей. Сунув руку в дорожный мешок, она достала последнюю вещь.  Это был саквояж.
- Вот и ты, дорогой. – Она щелкнула замочком и некоторое время любовалась аккуратными пачками денег. – Как хорошо, что ты у меня есть. Куда же тебя спрятать?
Взгляд остановился на объемистом чреве шкафа. В нижней     части под вешалками было достаточно свободного места. Сдернув покрывало с одного из кресел, Одиль завернула похищенное сокровище и сунула в дальний угол шкафа. Затем закрыла створки и удовлетворенно вздохнула: на сегодня дела были закончены.

Завтра днём всё будет в лучшем виде. Кстати, автор мне сказала, что вроде бы уже подошла к эпохальному моменту встречи Эрика и ОЖП =)

Глава  9              

Доктор Марти сидел за письменным столом, опустив голову на руки. День еще не кончился, а он чувствовал себя уставшим, словно работал до поздней ночи.
Состоявшийся утром консилиум выбил его из колеи. Старые, умудренные опытом хирурги, по уши погрязшие в собственных амбициях, кичащиеся друг перед другом своими званиями и научными открытиями, не желали признавать, что за долгие годы их медицинской деятельности в мире кое-что изменилось. Пошли по рельсам железные кони, создано новое средство дальней связи под названием «телеграф». А в медицине появилась новая отрасль – пластическая хирургия.
Но для трясущихся, слюнявогубых деятелей от медицины все оставалось таким, каким было пятьдесят, шестьдесят лет назад. Они придерживались старых, прописных истин и не были готовы от них отступить.
К счастью, их резюме, не слишком приятное для хирурга-новатора, не отразится на карьере Этьена Марти. Приемный отец, доктор Ален Шарье, оставил ему достаточно средств, чтобы вести исследования собственными силами, не завися ни от кого и ни от чего.
Доктор Марти встал из-за стола и прошелся по кабинету, разминая усталое тело. Кровавые бинты в корзине для мусора напомнили о последнем пациенте.
Да, этот человек достоин уважения. Кажется, его зовут Норманн. Доктор Марти не уверен, что это его настоящее имя, но какая, в сущности, разница? Главное - он оказался крепким орешком, как снаружи, так и внутри. Когда его привезли в операционную, он был похож на головешку. Если б не рубашка из плотного шелка, его тело выгорело бы до самого мяса. Боль, которую испытывал этот мужчина, была поистине нечеловеческой, и, чтобы хоть немного уменьшить страдания, Марти вколол ему двойную дозу опия. К счастью, пациент находился в состоянии болевого шока, это спасло его рассудок от безумия.
Этьен Марти бился с ним более трех часов в первый день и почти столько же во второй. Больной выжил лишь благодаря здоровому сердцу и легким, - к счастью, пожар их не затронул.
Восстановление кожного покрова на такой большой поверхности Этьену еще не приходилось делать. Он не был уверен, что добьется успеха, однако, глядя на сильное, но пока беспомощное тело пациента, по-человечески его жалел. Мужчина был молод, лет тридцати пяти, не больше, и производил впечатление физически здорового человека.
Возможно, он женат или имеет невесту. Как встретит она его после выздоровления, вот такого, обожженного, с лицом, на котором не осталось ничего человеческого, кроме, пожалуй, глаз?
И доктор Марти поставил перед собой почти невыполнимую задачу: вернуть больному его прежний вид. Во всяком случае, попытаться это сделать.
Ожоги правой части лица были застарелыми и вначале не поддавались трансформациям. Этьену пришлось немало попотеть, прежде чем удалось убрать многолетние рубцы и узлы и наложить на их место трансплантированную кожу. Теперь оставалось запастись терпением и ждать результатов.
- Мсье Шарье, к вам можно? – В кабинет заглянула сиделка Омели. – Вы заняты?
- Уже нет. – Молодой хирург взглянул на часы. – Всего  четыре? А я думал, уже вечер.
- Это оттого, что много работаете. Вам надо больше отдыхать.
- Спасибо за совет, Омели… у вас ко мне дело?
- Нет… то есть, да.
- Тогда прошу. – Этьен Марти гостеприимным жестом указал на кушетку в глубине кабинета. – Присаживайтесь и рассказывайте, в чем проблема.
Девушка неуверенно присела на край кушетки.
- Мсье Шарье…
Молодой хирург поморщился.
- Вообще-то, моя фамилия Марти. И если не трудно…
- Да, простите. – Омели комкала в руках уголок своего передника, потом подняла голову и в отчаянии поглядела на врача. – Мсье Марти, я должна сказать, что завтра, наверное, не приду на работу.
- С чего вдруг?
- Меня готовят к постригу.
- К постригу? – Доктор Марти снял очки, машинально протер и вновь водрузил на переносицу. – С какой стати?
- Что – с какой стати? – Не поняла девушка.
- Я спрашиваю, почему вы решили постричься? Неужели вам хочется стать монахиней?
- Нет. Не знаю. Не очень…
- Зачем же вы это делаете?
Девушка пожала опущенными плечами.
- У меня нет другого выхода.
- А ваши родные? Они тоже хотят видеть вас монахиней?
- У меня нет родных, мсье Марти. Только старая бабушка. Но она не может меня содержать.
Молодой хирург вновь протер очки и положил их на стол, а сам подошел к девушке и сел рядом.
- Не следует принимать скоропалительных решений, Омели. Вы слишком молоды, чтобы погребать себя в четырех стенах монастырской кельи. – Он взял Омели за руку, от чего девушка чуть не подпрыгнула. – Как я понял, вам негде жить, и, уйдя из монастыря, вы окажетесь на улице?
- Да…
Доктор Марти прикинул что-то в уме.
- Кажется, я могу вам помочь.
По щекам Омели разлился яркий румянец. Она поспешно выдернула руку из ладони мужчины.
- Я… я не то имела в виду, мсье. Я не такая девушка.
- Правда? В таком случае, я тоже не такой мужчина. Я хотел предложить вам работу экономки, в этом предложении нет ничего предосудительного.
- Работать экономкой? У вас?!
- Ну да. Я слишком занят, чтобы следить за домом, вы могли бы заняться им. – Этьен Марти помолчал. – Кстати, в доме масса свободных комнат, выберете себе любую. Жалования, которое будете получать, хватит и на еду, и на оплату жилья.
По смущенному виду девушки было ясно, что она колеблется.
- А это не обяжет меня…
- К чему? К оказанию неких неоговоренных услуг?
Омели покраснела еще гуще, но посмотрела мужчине прямо в глаза.
- Да.
- Нет, не обяжет. – Этьен Марти улыбнулся и обвел пальцем контур ее лица. – Если только сама этого не захочешь.

Даже себе самой Одиль не хотела признаваться, что начинает впадать в отчаяние. Она обошла три четверти лечебниц Парижа  в поисках человека, вынесшего ее из горящего театра, но мужчина  будто сквозь землю провалился.     
Иногда ей начинало казаться, что это лишь игра воображения, никакого пожара не было, и ее никто не спасал. Но стоило взглянуть на спрятанный в шкафу саквояж, а главное – на маленькое алмазное колечко на безымянном пальце, и все вставало на свои места, а желание найти таинственного спасителя охватывало с еще большей силой.
Теперь Одиль не расставалась с кольцом ни днем, ни ночью, носила его на пальце как некий талисман. Удивительно, но факт: колечко пришлось впору, словно было сделано специально для нее. Не то, что прежнее, - оно досталось Одиль в наследство от матери и было чуть-чуть великовато.
Со дня пожара в Опера Популер прошло тринадцать дней. За это время Одиль объездила десятки больниц, клиник и лечебниц, в которых   лежали больные с ожогами, но нужного ей человека там не было.
В своих поисках девушка руководствовалась определенной тактикой: начав осмотр больниц в западной части Париже, она как бы продвигалась по часовой стрелке, исследуя сектор за сектором.
На данный момент она закончила осмотр восточной части города и приступила к последней, южной, не слишком надеясь на успех. За тринадцать суток ее спаситель мог умереть и быть похороненным на кладбище, мог выздороветь и уйти из больницы, и тогда найти его невозможно: разыскать в Париже человека, не зная имени и места жительства, не под силу даже профессиональному сыщику.
Тем не менее, Одиль упорно продолжала поиски.
Потому что не привыкла бросать дело, не доведя его до конца.
Потому что больше всего на свете хотела отыскать своего спасителя.
Нынешний день она посвятила поискам в южной части города. В первой больнице ей показали четверых пациентов, пострадавших на пожаре в Опера Популер, но мужчины с обожженной грудью среди них не было. Девушка уже собралась уходить, когда в дверях столкнулась с высоким, хорошо одетым молодым человеком.
- О, простите. – Он шагнул в сторону, уступая дорогу девушке, и вдруг замер на пороге. – Мадмуазель Пуатье, это вы?
Одиль настороженно поглядела на незнакомца, но тут же ее лицо озарилось улыбкой: перед ней стоял Реми Ландо, секретарь дяди Моншармена, обаятельный и весьма толковый молодой человек лет двадцати пяти. Он работал в театре еще до прихода новых директоров и показал себя знающим и трудолюбивым администратором, за что был оставлен на прежней работе.
- Мсье Ландо? Какими судьбами?
- Могу спросить то же у вас. Что вы делаете в этой убогой больнице?
Девушка вздохнула.
- Не только в этой, но и во многих других. Я ищу одного человека.
- Вот как? Это ваш родственник?
- Вы же знаете, кроме мсье Моншармена у меня нет родственников в Париже.
- Ах да, верно.
- Я ищу человека, пострадавшего на пожаре в Опера Популер. 
- Надо же, какое совпадение! Я тоже. Значит, мы с вами друзья по несчастью?
Они миновали больничный садик и свернули за угол. Реми обошел девушку, чтобы идти  слева от нее.
- Вы ищете вашего жениха?
- Жениха? – Удивилась Одиль. – Нет, этот человек спас мне жизнь.
- Вы были в тот день в театре?
- Да, и едва не погибла. Если б не он…
- Он ваш друг?   
- К сожалению, нет. Просто вытащил меня из огня, а потом исчез, не назвав своего имени. Я только знаю, что у него обожжено тело… Вы тоже ищете своего друга?
По лицу Реми Ландо пробежала тень.
- Не совсем. Этот человек мой должник, а расплачиваться не хочет. Поскольку ни дома, ни у друзей его нет, хочу поискать в больницах: вдруг мой хитрец прячется там?
Одиль осуждающе покачала головой.
- Скрываться от уплаты долга – непорядочно. Так и передайте этому человеку, когда найдете.
- Непременно. – Они вышли на улицу. – Куда вы сейчас, мадмуазель?
Девушка вздохнула.
- Еще не решила.
Реми Ландо достал из кармана пальто серебряные часы-луковицу.
- Сейчас полдень, неплохо бы выпить по чашечке кофе… Не составите мне компанию?
- Почему бы нет?
Они нашли небольшое кафе вблизи пересечения авеню Тольбиак и улицы Жанны д* Арк.
Реми заказал кофе и пирожные. За кофе говорили о сгоревшем театре, сочувствовали оставшимся без работы актерам. Одиль посмотрела на своего визави.
- А как ваши дела, мсье Ландо?
Молодой человек невесело улыбнулся.
- Так же, как у остальных. Я работал секретарем при директорах в театре. Театра больше нет, значит, секретарь не нужен.
- Но ведь директора остались. Возможно, они восстановят театр и захотят взять вас обратно.
Реми Ландо покачал головой.
- Может, захотят, а может, и нет. Во всяком случае, пока меня не приглашали. А ведь прошло уже две недели.
Одиль молча кивнула, не зная, что сказать в ответ. Но секретарь заговорил снова.
- Я слышал, мадмуазель, у вас произошла размолвка с дядей?
- Кто вам сказал?! – Встрепенулась девушка.
Молодой человек неопределенно пожал плечами.
- Слухом земля полнится… Я прав?   
Одиль вызывающе подняла подбородок.
- А если и так? Полагаю, это касается меня и моего дяди, и никого больше.
Реми Ландо смутился.
- О, простите. Кажется, я был нескромен.
- Рада, что вы это поняли.
Секретарь подозвал официанта и расплатился, потом улыбнулся девушке.
- Куда мы отправимся  теперь?
Не ответив на улыбку, Одиль надела перчатки и поднялась из-за стола.
- Мы отправимся кто куда.
- Постойте, - Ландо поспешил за уходящей девушкой, - вы все-таки обиделись?
Она пожала плечами.
- Вовсе нет. Просто я должна идти, у меня мало времени.
- Разве мы не продолжим поиски вместе?
- Вместе? – Одиль удивленно подняла брови. – С какой стати?
- Ну как же, - Реми Ландо в некоторой растерянности смотрел на девушку, - я полагал, раз уж мы встретились…
- То не расстанемся до конца своих дней? – Одиль насмешливо поглядела на бывшего театрального секретаря и толкнула дверь. – Нет, мсье Ландо, мы расстанемся. Прямо здесь, на этом самом месте. Благодарю за кофе, было очень вкусно.
С этими словами она вышла из кафе и направилась к перекрестку, где возле тротуара стоял наемный фиакр, на передке которого клевал носом задремавший возница.
В первый момент Реми Ландо бросился было за девушкой, но потом остался на месте, задумчиво глядя ей вслед.
Спросив кучера, знает ли тот универсальный дамский магазин на бульваре Ла-Гар и получив утвердительный ответ, девушка приказала везти ее туда. Она назвала этот нелепый адрес не просто так. До встречи с секретарем Одиль не планировала посещать никакие магазины, намереваясь посвятить день походам по больницам, но теперь передумала. Причиной тому был Реми.
Ничего плохого сказать о нем Одиль не могла, при встречах молодой человек был всегда с ней вежлив и предупредителен. Но сегодня в поведении Ландо кое-что настораживало: во-первых, его вопрос о размолвке с дядей. Кроме того, Одиль показалось, что секретарь слишком настойчиво навязывает ей свое общество.
Одиль не привыкла к чужому контролю, особенно, если он происходил без ее ведома и согласия. А мсье Ландо, похоже, намеревался  ее контролировать.
Ее оторвал от размышлений возница.
- Мадам, может, стоит ехать помедленней?
- С какой стати?
- Ваши друзья могут нас потерять.
- Мои друзья?
- Да, вот в том фиакре. Он все время едет за нами.   
Девушка посмотрела в окно на задней стенке: действительно, позади ехал фиакр. Но преследовал ли он Одиль?
- Вы уверены, что он едет именно за нами?
- Не совсем, но это легко проверить.
- Так проверьте!
Трюк был прост, но результативен: возница направил лошадь к центру улицы, делая вид, что намерен повернуть налево; экипаж сзади тоже. В последний момент возница Одиль круто изменил направление и оттянулся обратно, ближе к правому краю, и фиакр сзади в точности повторил маневр. При этом девушке удалось заметить сидящего внутри человека в светлом пальто.
Точно такое пальто было у Реми.
Одиль откинулась на подушки сидения. Сомнений больше не осталось: в фиакре сидел театральный секретарь, и он за ней следил.
Зачем?
Ответ лежал на поверхности: Ландо лукавил, говоря, что остался невостребованным. Мсье Моншармен не отказался от его услуг и даже дал новое поручение – разыскать сбежавшую из дома племянницу.  Дядю легко понять: он не желал смириться с тем, что вместе с Одиль ушли его надежды на безбедное существование. Женитьба на приданом девушки сделала бы его состоятельным человеком до конца дней. Зная, что Одиль одержима манией заботиться о страждущих, он приказал секретарю обойти все лечебные заведения и дома призрения в Париже, но найти беглянку.
Стало быть, встреча в больнице была предопределена. Реми ее нашел и теперь хочет выследить,  где она поселилась, чтобы потом сообщить дяде.
Одиль тряхнула головой.
- Сожалею, милый мальчик, но ничего у тебя не выйдет. – Она  снова выглянула в окно. – Мы скоро приедем?
- Уже, мадмуазель. – Возница указал кнутом на большое каменное здание впереди. – Вот этот магазин.
Одиль выбралась их фиакра и подошла к кучеру.
- Вот деньги, мсье. Здесь в два раза больше, чем нужно.
- Что еще желает мадам?
- Скажите, в магазине есть второй выход?
- Конечно, в другом конце, выходит как раз на гобеленовую мануфактуру.
- Сможете быть там через пять минут?
- А как же! Тут езды не больше минуты.
- В таком случае, до скорой встречи.
Возница взял под козырек и отъехал от тротуара, а Одиль поспешила смешаться с толпой покупательниц, входящих в широкие двери магазина. Через минуту она была внутри. Пробегая между прилавками с разнообразнейшими изделиями женского туалета, и приказав себе не смотреть на них, что было совсем непросто, - товары радовали глаз богатой цветовой гаммой и изящным кроем выставленных моделей, - девушка вертела головой по сторонам, проверяя, нет ли погони. Но, то ли преследователь безнадежно отстал и потерял след, то ли не осмелился зайти в дамский магазин, на глаза Одиль он ни разу не попался.
Ровно через пять минут она вышла с другой стороны, юркнула в ожидавший фиакр и достала из ридикюля изрядно потрепанный список.
- В больницу монастыря Пресвятой девы Марии!

Отвечала Айрин.

Miss
Желание читателя - закон для автора =))

Sunset
Обещаю: будет и он и она и саквояжик. Но только пока без любви.
Насчёт экономки: Это был отвлекающий манёвр. Но экономка ещё скажет своё слово 
Про хирургию узнаете в следующей главе.

Century Child
Спасибо за оценку. Вообще-то, возможности пластической хирургии того времени и у меня вызывают сомнение. Но во все времена, во всех профессиях бывают свои самородки, гении и таланты. Так что но не волнуйтесь, результат не разочарует =))

Елена
А кто говорит, что доктор Марти – порядочный? 
Насчёт Реми: А я всегда считала, что это имя. Во всяком случае в одном из романов Гектора Мало так звали главного героя: к нему обращалась так приёмная мать. Не думается, что она звала его по фамилии.
Ну, читайте =)))