Мелинда, тогда это будет Кристина-телепат
Да, у нее и писал.

Мелинда, чтобы она о самой себе говорила в третьем лице?
Да мне кажется, все нормально. Как раз-таки настроена Крыся была весьма решительно.
Хы, хороший был бы поворот, надо бы посмотреть, можно ли где им воспользоваться В любом случае, когда наш Ангел был трусишкой? Вроде бы ни в одной редакции такого качества за ним не замечала

Мелинда, я, конечно, страшная зануда, но! Прочитав "Трактир Ямайка", сразу все поймете и даже восхититесь фантазией г-жи Дюморье А еще, возможно, пожалеете идиотку, которой в головушку такие кроссоверы приходят
Есть выраженьице "уже не тот", которое перефразировали в "уже не торт". Вот я и думаю, торт они или подделка какая

Глава неотбечена, но ей уже больше месяца, так что рискну
***
Я больше не думала ни о чем, кроме грядущего дебюта. Мой Ангел был терпелив, но ошибок я наделала так много, что сама ничего не понимала. Кроме, пожалуй, одного: мне нужно работать и работать, если я действительно хочу…
Стоп. А чего же я, собственно, хочу?
Отец не спрашивал меня об этом. Мадам Жири тоже не задавала лишних вопросов. Такое ощущение, что мне было как будто суждено стать певицей, а я покорно подчинилась своей судьбе, не задумываясь о том, нужна ли мне такая жизнь.
Я любила петь, это действительно так. В принципе, уроки, даваемые мне неизвестным, которого я называю своим Ангелом, мне нравились. Но часто, выпивая перед сном стакан теплого молока (откуда я его брала, кстати?), я жалела саму себя: надрываюсь тут в комнате, а услышать и оценить некому, я же обыкновенная маленькая хористка без будущего.
Не могла же я, в самом деле, удовлетвориться ролью в хоре! Мотивировало ли меня что-то еще? И если да, то куда это что-то пропало, почему я не могу сосредоточиться сейчас, когда цель (чья именно цель, кстати?) так близка к исполнению!
Почему-то сейчас мне отчетливо вспомнилось лицо отца, когда я ему запела шведскую балладу, услышанную от трех старых дев. Я повзрослела, немного научилась разбираться в людях и поняла: папа словно узрел какое-то чудо. Может быть, он чувствовал себя ювелиром, после долгих лет работы получившим в руки прекрасный алмаз, который он во что бы то ни стало должен попытаться превратить в достойный внимания бриллиант? Да, именно так. Ведь камень не спросишь: «Не хотите ли вы, чтобы вас огранили?», вот и мне отец подобных вопросов не задавал.

Придя к вышеизложенному решению, я должна была из чувства противоречия устроить истерику и уйти подальше от Оперы и всего высокого искусства в целом. Но ни мать, ни отец излишней вспыльчивостью не отличались, противостоять такому прекрасному миру я не хотела ни за какие сокровища мира, а что уж говорить про какое-то жалкое чувство противоречия? Нет, я была не такая, и, кажется, мой учитель знал об этом лучше всех других. Мой Ангел… Как он терпелив! Любую мою самую мелкую ошибку он замечает и исправляет, причем все его указания вовсе не вызывают во мне чувство бунта. Скорее наоборот, любое его замечание придает мне силы. Но едва его голос замолкает и гаснут свечи, я не могу уснуть, не могу успокоиться.
Я знаю, что он – обычный человек. Или я просто хочу так думать?
Глупая, глупая Кристина Даае, маленьким ребенком поверившая в ангелов, собираешься ли ты становиться взрослой?

Я стояла перед зеркалом, отчаянно пытаясь увидеть что-нибудь, кроме отражения себя и своей комнаты. Все мои попытки были обречены на неудачу, а чем дольше я смотрела на свое отражение, тем больше я ненавидела себя. Наконец, отчаявшись, я быстро переоделась, намереваясь выйти погулять в Париже, но, выйдя из комнаты, я наткнулась на Мег:
- Ах, Кристина, куда ты так спешишь?
Я была одета так, что мое намерение выйти из театра было очевидно.
- Я… я задыхаюсь, Мег, мне нужен свежий воздух, мне надо прийти в себя… Весь этот кавардак с Карлоттой и моей новой ролью сводит меня с ума, я не могу даже начать учить слова либретто…
- Врешь, - отрезала Мег, отвернувшись от меня. Не оборачиваясь, она отчеканила: - Во первых, ты ночами прекрасно пропеваешь все свои арии, не даешь спать девочкам, чьи комнаты неподалеку отсюда, а, во-вторых, вокруг Оперы уже полчаса слоняется брат владельца Оперы, словно кого-то ждет!
Как я хотела поговорить с ней о том, что из этих фактов нужно делать правильные выводы… Но слова о том, что Рауль здесь, неподалеку, внезапно лишили меня рассудка, и я побежала в сторону парадного выхода. Внезапно я вспомнила, что он может рассказать мне больше о театре, о том, почему я внезапно из простой хористки превратилась в примадонну.

В другой момент, в другое время я бы взвесила каждый свой шаг: правильно ли я одета, стоит ли мне так спешить, нужно ли вообще выходить, но сейчас было не то время и уж точно не тот момент. К счастью, я была удачлива: вокруг Оперы слонялось мало народу, а Рауль бродил именно у парадного выхода. Однако, едва я увидела его, силы оставили меня, я не могла даже позвать его.
Впрочем, человека, выбежавшего из театра утром, и застывшего при этом на лестнице, нельзя было не заметить – Раулю не потребовалось и минуты:
- Кристина, какое счастье! Я долго думал, стоит ли вообще мешать твоим репетициям…
Не хочу слышать ничего о его мыслях!
- Расскажи мне, почему я должна петь за Карлотту!
Рауль молча смотрел на меня, наверное, обдумывая свой ответ. Я не хотела слушать тщательно выверенную чушь, поэтому чуть ли не прокричала:
- Кто в отсутствие твоего брата смотрит за Оперой?
Вокруг здания действительно слонялось мало горожан, но тем легче мы могли привлечь внимание. Тяжело вздохнув, Рауль взял меня за руку и повел по улице так, словно мы были родственниками, прогуливающимися по утреннему Парижу. «Если Мег это видела, то мне конец», - подумала я, но такие мелочи не волновали меня сейчас.
- Отвечайте мне, Рауль! Или я не имею права знать об этом?
- Я сам знаю не намного больше вашего! – не выдержал он, останавливаясь передо мной. В его глазах была странная смесь чувств: от страха и неуверенности до природной гордости и… любви? Любви? Нет, я слишком мало знаю людей, чтобы так судить о них…
- Я бы посоветовал вам, Кристина, - продолжал тем временем Рауль, - посоветовал бы вам все бросить и уйти, уйти так скоро, как вы только можете, но ведь вы даже думать об этом не станете…
- Конечно, не стану! – пылко подхватила я.
- … а все из-за этого дебюта и роли примадонны… Воистину, мой брат знает, как манипулировать людьми…
Я искренне удивилась словам Рауля. Неужели то, что бедной начинающей хористке, чья нога еще не ступала на сцену настоящего представления, дали роль ведущей солистки, примадонны, - это манипуляция? Я смутно вспоминала то, о чем думала перед зеркалом, но в моих мыслях не было ясности.
- Вы хотите сказать, что ваш брат манипулирует мной?
Прежде чем Рауль смог что-то ответить, я продолжила:
- Но, что бы он не хотел сделать, давая мне роль Карлотты, я прежде всего хочу знать, зачем он это делает? Если вы считаете, что он манипулирует мной, скажите, зачем?
Я могла бы и дальше формулировать по-разному один и тот же вопрос, но Рауль сжал мою руку и ответил:
- Вы угрожаете разрушить его устоявшуюся жизнь, Кристина, вы можете испортить все, что он так долго сооружал, и он заплатит любую цену за то, чтобы вы молчали!
Рауль бросил взгляд на часы, побледнел, и, сжав мою руку сильнее, поднес ее к губам:
- Я должен идти, а вам надо хорошо подумать о том, что я сказал. Au revour, Кристина, и удачи вам завтра на представлении!

Когда силуэт брата виконта окончательно растворился в утренней парижской суете, я решила пойти в церковь, ибо только там я могла хотя бы попытаться обдумать то, что узнала сегодня. Однако, вместо величественного строения, рядом с которым я сейчас стояла, я хотела увидеть часовенку при театре, стены которой слышали стенания не одной девушки, посвятившей свою жизнь искусству. Поэтому я пошла обратно к Опере, к своему единственному дому, благополучие которого, как оказалось, я могла разрушить, всего лишь заговорив о своей тете. Хотя я помнила уверенность виконта в том, что мне просто не поверят, я больше верила пылким словам его брата. Но никакого ощущения всемогущества не приходило ко мне, нет. Скорее, все было как раз наоборот: осознав, что на моем молчании зиждется благополучие Оперы, я ощутила ответственность. Слишком много ответственности для молоденькой девушки!

В часовне стояла маленькая исповедальня, которая на моей памяти всегда пустовала. Ею никто не пользовался: все было в пыли. Но я все равно зашла в нее и села, готовая в исповеди поделиться со стенами всем могуществом своей власти, ненужной мне власти. Но не успела я заговорить, как услышала мягкий голос:
- Вы едва ли не первая, кто осмелился зайти в исповедальню, моя дорогая! Каждую субботу я прихожу сюда, надеясь, что кто-нибудь захочет исповедоваться… Но девушки заходят, быстро и неискренне молятся, и выходят, спеша по своим делам. Сегодня вообще никого не было – вроде бы сегодня генеральная репетиция?
Неужели я забыла об этом? Наверное, я побледнела, осознав, что ждет меня во второй половине дня, но все мысли о представлении оставили меня, когда я заметила сквозь решетку исповедальни, кто со мной разговаривает.
Лицо и волосы священника были необычайно светлы. Я подумала, что вижу перед собой соотечественника или какого-нибудь другого скандинава, но тот, заметив мой взгляд, со вздохом произнес:
- Выйдем, дочь моя…
Я увидела перед собой абсолютно белого человека, цвет его кожи и волос был неотличим от снега. Черные одежды страшно контрастировали с его кожей, это было отчетливо видно даже в темной часовне. Не в силах произнести ни слова, я во все глаза смотрела на священника.
- Собственно, поэтому вы никогда меня не видите, - произнес он, нарушая установившуюся тишину. Легкая улыбка и мягкий тон вернули способность говорить:
- Простите, я вообще мало знаю людей, и никогда не встречала таких, как вы…
- Я альбинос, - проинформировал он с той же мягкой улыбкой. – Не надо меня бояться, во всем, что не касается внешности, я абсолютно нормален.
Глаза священника показались мне какими-то пустыми, я отчаянно хотела поймать в них какое-либо чувство. Но внезапно я поняла, что не могу тратить время на беседы в часовне.
- Извините, но мне надо на репетицию…
- Да-да, - улыбнулся он, - поговорим в следующую субботу, дочь моя. Я буду вас ждать.
Он вышел первым, а я, постояв с полминуты, пошла к сцене. Страх окутывал меня все сильнее и сильнее с каждым моим шагом, но я не имела права пропускать генеральную репетицию даже с учетом того, что слова либретто не приходили в голову в той точности, с которой я должна была их петь…