Название: Подлинная история Призрака Оперы
Автор: Opera
Рейтинг: General
Пейринг: Э/К
Основа: Фильм.
Жанр: Флафф.
Саммари: После спасения Кристины и Рауля неожиданный интерес к Призраку Оперы проявил отец виконта - граф де Шаньи.
Посвящение: Посвящается Александру Дюма-старшему, Виктору Гюго, Эжену Скрибу, Франческо-Мария Пьяве и еще десятку оперных либреттистов.
Диклеймер: Все персонажи принадлежат законным владельцам, а отнюдь не мне.
Примечания: Для того, чтобы не рехнуться полностью, я перенес действие истории на год позже – не в 1871-й, а в 1872 год. Таким образом мне удалось сделать вид, что Франко-Прусская война не коснулась наших героев.
От автора: Дорогие все. Я даже не буду вам говорить, зачем все это написал - так уж вышло. Идея этого текста настолько абсурдна, что на самом деле ему место в разделе "юмор". Но, поскольку написан он вроде как без шуток, то помещен здесь. Его ни в коем случае нельзя считать серьезным трудом на тему ПО. Это шутка - добрая, мирная, просто исследование одной фантастической идеи (впрочем, не моей).
Веселитесь!
ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ПРИЗРАКА ОПЕРЫ
Предисловие автора.
Сегодня на аукционе в Опера Популер ведущий произнес фразу, которая заставила меня усмехнуться: «Может быть, кто-то из вас, господа, помнит историю Призрака Оперы – тайну, которая так и не была объяснена до конца?» Поразительно: полвека прошло, и столько уже было сказано слов, даже бульварный роман напечатали – так нет же, тайна и правда все еще остается тайной. Но только то, что весь мир считает тайной, для меня – история моей семьи. И теперь, когда жизнь вокруг нас непоправимо изменилась, когда прошлое стало казаться сном, мечтой, существующей как будто только на страницах полузабытых книг… Теперь, когда большинства участников этой драмы больше нет в живых, мне кажется справедливым и правильным рассказать, наконец, подлинную историю Призрака Оперы.
Признаюсь, что, будучи по призванию и профессии архитектором, и проведя военные годы в инженерно-строительных частях нашей армии, я не лишен некоторых художественных амбиций. Потому повествование мое, пусть короткое и основанное исключительно на фактических событиях, о которых рассказали мне родители, будет изложено в форме литературного наброска. Я не могу знать заранее, оценит ли читатель мои артистические усилия, хотя и надеюсь на это. Мой текст не претендует на литературное новаторство – на самом деле, он весьма старомоден. Но зато я могу поручится за то, что каждое слово, рассказанное мною на последующих страницах – правда.
В. де Ш., 18 февраля 1919, Париж
Эпизод 1: Сцена во время пожара.
Париж, 1872
В панике, суете и толчее, сопровождавшей падение люстры и последующий пожар в зале театра Опера Популер во время премьеры оперы «Триумф Дон Жуана» 1 февраля 1872 года один эпизод ускользнул бы даже от самого внимательного наблюдателя. Пока рушились куски расписной штукатурки и сотни килограммов металла и стекла с потолка, пока занимались пламенем от газовых ламп бархатные обивки кресел, пока те из зрителей, что еще не успели броситься к выходам, ошеломленно взирали на то, как скрывались в сценическом люке зловещий Призрак Оперы и его жертва, мадмуазель Кристина Даэ, пока собрались на сцене и за кулисами жандармы и сотрудники труппы, намеренные идти в подземелья театра вызволять похищенную певицу… Пока происходило все это, один человек в зале не двигался со своего места – пожилой господин в восьмой ложе бельэтажа сидел, до белизны костяшек сжимая пальцами ограждение, и смотрел на сцену, не отрываясь, еще долгое время после того, как монстр ускользнул вместе со своей добычей. На его глазах виконт Рауль де Шаньи, жених похищенной девушки, храбро ринулся ей на помощь, спустившись из своей ложи по занавеске. Именно в этот момент пожилой господин как будто вышел из ступора, в который ввела его происходящая в театре катастрофа, и прошептал:
- Мой сын! Мой бедный сын!
Слова вполне естественные в устах отца, который наблюдает, как его единственное дитя и наследник опрометчиво бросается на встречу смертельной опасности, ибо пожилой господин этот был никто иной, как отец виконта – граф Жильбер де Шаньи.
Слова эти услышал спутник графа – маркиз Д’Эбинье: обеспокоенный странным оцепенением де Шаньи, он вернулся в ложу после того, как проводил на улицу свою супругу. Маркиз пробормотал что-то насчет того, что Рауль безусловно сможет позаботиться о себе – к его услугам было огромное количество жандармов. В ответ на это, как рассказывал позднее маркиз, граф де Шаньи посмотрел на него дикими глазами – а глаза у него были, несмотря на преклонный возраст, весьма выразительные и колючие, – и воскликнул:
- Я должен найти его!
Затем, без всяких объяснений, он выбежал из ложи с энергией, которой трудно было ожидать от человека пятидесяти с лишним лет. Маркиз потерял графа де Шаньи в толпе – он не знал, куда тот направился и где собирался искать своего отпрыска.
Эпизод 2: Отец и сын.
Париж, 1872
Граф де Шаньи увидел Рауля только на следующее утро – когда виконт, изнуренный драматической схваткой с Призраком в подземелье Оперы, с открывшейся раной в плече явился в семейный особняк в Сен-Жермене, неся на руках спасенную невесту. Истинно невестой она теперь и выглядела – потому что мадмуазель Даэ, которую последний раз видели на публике в сценическом костюме испанки Аминты, явилась перед очами будущего свекра в измятом и мокром подвенечном платье. Сама девушка очевидно не сознавала даже этой встречи – она молчала, склонив темнокудрую голову на плечо виконта.
Граф Жильбер впервые увидел мадмуазель Даэ накануне вечером, на сцене – он слышал, конечно, бесконечные похвалы в ее адрес со стороны сына, но виконт, справедливо опасаясь родительского неодобрения, остерегался представлять юную певицу в качестве своей будущей супруги. Теперь у Рауля не было выхода: он привез девушку в дом, разместил в гостевой комнате, и направился к отцу, чтобы ознакомить его с событиями прошедшей ночи.
Рауль застал графа в кабинете: он расхаживал по сумрачной, в темных тонах обставленной комнате, меряя шагами персидский ковер – десять шагов в длину от одного узорчатого угла до другого. Граф, очевидно, не ложился – он даже не сменил парадного вечернего костюма, в котором ездил в Оперу, на домашнюю одежду. Зная темперамент отца, вообще говоря довольно суровый и неровный, Рауль был тронут столь явным волнением графа. Виконт не утаил от отца ни одной детали произошедшего, рассказав, по возможности мягко, и об опасности, которой подвергалась его жизнь в руках безумца, и об отвратительном ультиматуме, который поставил перед мадмуазель Даэ урод, и о поразительной жертвенности, которую проявила девушка, усмирившая гнев Призрака Оперы поцелуем. Граф Жильбер слушал сына внимательно: он опустился в массивное, красной кожей обтянутое кресло возле своего письменного стола и задумчиво вертел в длинных пальцах мраморное пресс-папье, изредка вскидывая на сына взгляд.
Закончил виконт свой рассказ следующими словами:
- Признаюсь, отец, в этот момент я потерял всякую надежду когда-либо обнять вновь мою дорогую Кристину. Но это существо неожиданно смягчилось – более того, монстр проявил необъяснимое великодушие, отпустив, согласно своему обещанию, не только меня, но и ее. Теперь ты понимаешь, сколь многим я обязан ей, и через какие испытания мы прошли вместе. Я готов на колени стать, чтобы умолять тебя дать согласие на наш брак. Я знаю, что она не родовита и не богата – знаю, что она работала в театре. Но я так же знаю, и люблю ее, с самого детства. Ты же не хочешь проявить жестокость большую, чем эта тварь из подземелий?
При последних словах виконта граф Жильбер резко побледнел, и сделал движение, словно хотел прервать речь сына. Однако через секунду он вновь обрел душевное равновесие и ответил:
- Мы поговорим об этом позже, Рауль. Ты едва не расстался с жизнью – отдышись немного перед тем, как думать о свадьбе. Сейчас главное – найти этого человека.
Изумлению Рауля не было предела:
- Найти Призрака? Ради бога, папа – зачем? – Граф ничего не ответил, и Рауль продолжил. – Ты хочешь отомстить ему? Передать в руки закона? Но папа… Я не испытываю к нему добрых чувств, но все-таки он пощадил меня – вернул мне невесту… Если бы ты был там – если бы ты видел эту сцену… Она была волнующей. Почти трогательной. Еще вчера днем я готов был преследовать это существо до последнего вздоха. Но теперь мне кажется, что это было бы… подло.
Граф де Шаньи несколько секунд смотрел на сына молча. Даже занятый совсем другими мыслями, Рауль в который раз поразился тому, какую внушительную фигуру представляет собой его отец: высокий, широкоплечий, не утративший атлетичности человек с гривой темных с проседью волос и пронзительными серыми глазами. Выражение его лица – плотно сомкнутых губ, и мрачно сдвинутых бровей, – прочесть было невозможно. Наконец граф сказал холодно:
- Рауль – я не намерен теперь объяснять тебе причины моего поведения и выслушивать твои соображения. На это нет времени – в этом нет необходимости. Я хочу, чтобы этот человек был найден. Ты посвятил некоторое время тому, чтобы устроить ему ловушку… Между нами говоря, ничего абсурднее придуманного тобой плана я не видел в жизни. Нет нужды гневно вспыхивать, в духе твоей покойной матушки – ты знаешь, что я прав: план был глупый, и ты сам в этом убедился, когда этот… когда Призрак обвел тебя вокруг пальца. Но, так или иначе, я льщу себя надеждой, что ты хоть что-то узнал о нем – знаешь, как найти его, или хотя бы какие люди могут в этом помочь.
Рауль, который, будучи белокур и молод, и правда имел несчастную склонность резко краснеть под влиянием стыда и гнева, смотрел в пол, кусая губы – отец был с ним неоправданно резок. Наверное, он все-таки был сильно разгневан его любовью к Кристине… Граф же, на самом деле, смотрел на сына с сочувствием: никогда Рауль не был так похож на свою покойную мать, как в те минуты, когда дулся или испытывал неловкость. Молчание затянулось, и граф переспросил:
- Ну же! Неужели ты ничего не знаешь? – Еще секунда, и голос Жильбера смягчился – в нем появились вкрадчивые нотки. – Рауль, мой мальчик. Давай не будем теперь тратить врем на споры и обиды. Не задавай мне вопросов – представь себе, что это мой каприз: мне жизненно необходимо найти твоего врага. Помоги мне сделать это – и ты не услышишь ни единого возражения против твоего неблагоразумного во всех отношениях брака с мадмуазель Даэ.
Рауль вскинул голову и пристально посмотрел на отца. Еще секунда колебаний – и он пробормотал:
- Мадам Жири.
- Что?
- Мадам Жири, управляющая балетной труппой Оперы. Она много знает о нем – она пользовалась, в какой-то мере, его доверием. Она единственная, кто может помочь тебе.
- Где мне найти ее?
- У нее была комната в театре – там, надо думать, все теперь уничтожено. Но у нее и у ее дочери Маргерит есть и квартира в городе. Наверняка они там.
Граф вскочил с кресла – его крупное тело немедленно наполнилось энергией, глаза как-то по-новому заблестели:
- Хорошо. Я сейчас же отправлюсь туда. А тебе стоит отдохнуть, и позаботиться о том, чтобы твоя гостья ни в чем не нуждалась. Отправь к ней горничную. Найми новую, если будет нужно. Вызови врача – пусть осмотрит девушку, да и твою рану заодно: я вижу, что кровь остановилась, но осторожность не повредит. Пусть мадмуазель Даэ отдохнет, потом покажи ей дом. Передай ей… мое приветствие. Женщина, которую любит мой сын, для меня желанная гостья.
Рауль смотрел на отца увлажнившимися глазами:
- Спасибо, папа. Это так щедро, так великодушно с твоей стороны.
Граф Жильбер уже стоял на пороге кабинета и обернулся, услышав последние слова Рауля. Серые глаза его блеснули, как кремень:
- Не стоит благодарности, Рауль. Отдохни. Это дело теперь в моих руках.
Эпизод 3: Пробуждение.
Париж, 1872
Когда Кристина Даэ открыла глаза, за неплотно прикрытыми занавесками виднелось жемчужно-серое небо с розовой полоской внизу. Занимался поздний зимний рассвет. Она лежала на незнакомой кровати с тяжелым пологом; в лицо ей упирался край льняного покрывала, которое слабо пахло лавандой. Едва слышно тикали часы, и потрескивал огонь в камине. На стуле рядом к кроватью лежала ее одежда – вернее, какая-то одежда, очевидно приготовленная для нее. Ее собственная одежда – подвенечное платье с мокрым подолом – куда-то исчезла.
Кристина пошевелилась. Тело чувствовало себя свободно: заботливые руки, которые уложили ее в эту чужую постель и подоткнули пахнущее лавандой одеяло, очевидно расшнуровали и ее корсет. Она смутно помнила, кто ее раздевал – незнакомая женщина, наверное, горничная. Это было давно – тоже, кажется, на рассвете, но вчерашнего дня.
Она проспала целые сутки.
Голова раскалывалась. Правая рука отчего-то болела. Выпростав руку из-под одеяла, Кристина, нахмурившись, посмотрела на свои пальцы. Так и есть – она сломала два ногтя. Тогда, по дороге в подземелье, когда хваталась за стены. Когда он кричал на нее, и плакал, и тряс за плечи, заставляя идти дальше. Она была так сердита на него – просто зла не хватало…
Она совершила ошибку. Две. Да какое там – им счету нет, ее ошибкам!
Она не должна была идти за ним – тогда, в самом начале. Она не должна была трогать его маску. И отдавать обратно – с таким видом, словно это было что-то мерзкое, что случайно попало к ней в руку, – тоже не должна была. Она зря тогда промолчала. Что угодно можно было сказать – все было бы лучше, чем это гробовое молчание. Она зря распустила язык потом, когда Рауль так трогательно переживал за нее, и так обидно не поверил в начале ее рассказу. Ей хотелось его убедить – хотелось, чтобы он поверил. И в детстве так бывало: она всегда всерьез относилась к его сказкам, а он, едва она начинала сочинять свою собственную историю о гоблинах, принимался смеяться. «Вот как, – говорил он. – Значит, ты и правда видела чудовище, крошка Лотти? И какое же оно было?» Она начинала описывать, и путалась, конечно – она ведь была так мала, и придумывала на ходу. А он смеялся: «Ну же, Кристина, признайся – ты все выдумала!» И ей так жалко было, что он не верит в чудовище, которое она так старательно описала. Ну уж нет, милый виконт, мелькнула у нее мысль: теперь мне и в самом деле есть, о чем рассказать. Теперь ты мне поверишь.
И она рассказала. И он поверил… Кто тянул ее за язык? Зачем она несла всю эту околесицу – про страшное лицо, про жестокие убийства? Она не видела толком лица… Она не знала точно ничего про убийства. Но стоило словам сорваться с ее губ – и возврата назад уже не было. Рауль словно удила закусил – прекрасный принц поверил в дракона, и решил спасти свою маленькую подружку... Она ничего не могла бы сделать. Да и не хотела. Ведь настолько проще жить, когда взрослые люди думают за тебя. Это так удобно – словно ты еще маленькая девочка, и ни о чем не надо беспокоиться…
Тем более, что он исчез куда-то. Его не было слышно и видно – даже вздоха не доносилось до нее больше из-за зеркала. Ни одного вздоха – после сдавленного рыдания там, на крыше, за статуей, когда Рауль обнимал ее и прижимал губы к ее губам. Или ей только послышалось?
Дальше все было как в тумане. Помолвка, в которую она едва верила – как можно было думать, что Рауль и правда женится на ней? Он наверняка даже и отцу об этом не говорил. Маскарад. Господи, она так разволновалась тогда – так глупо, необъяснимо ему обрадовалась. Он был такой красивый в своем красном костюме, и так смотрел на нее. И так разозлился, увидев кольцо. Они так долго не виделись, а он только и знал, что накричать на нее.
На следующее утро она была в таком смятении. Рауль спал у нее под дверью, и не хотел ни на секунду оставить ее одну. Господи, ей нужно было время, чтобы подумать! Чтобы хоть что-то понять. Этот взгляд, в прорези маски, на балу, не давал ей покоя. Он был такой… особенный.
Они не дали ей подумать, проклятые, бестолковые мужчины. Они стали драться, как уличные мальчишки – драться на могиле ее отца... Он ранил Рауля, Рауль повалил его в снег, и занес шпагу. Она крикнула – «Нет, Рауль, не так!» Дура! Что «не так»? Убей, но не безоружного? Не убивай? Убей как-нибудь по-другому?! Она не знала, что имеет в виду. Она просто хотела их остановить. Чтобы они перестали мучить ее, чтобы не заставляли выбирать. Они словно тянули ее за обе руки, каждый в свою сторону, разрывая на части. Ей надо было бы крикнуть просто: оставьте меня в покое, оба!
Она так злилась на них обоих. Рауль схватил ее за руку, и втащил на лошадь быстрее, чем она успела хоть слово сказать.
Она слышала, как он что-то гневно рычит им вслед.
Рауль решил устроить ему ловушку.
Ей следовало сразу сказать: «Нет». Она не будет этого делать. Это гнусно. Это низко. Это просто трусливо – принц должен сам сражаться с драконом, один на один, а не запирать двери и окружать врага вооруженной стражей. И он ведь не дракон вовсе, и совсем не призрак – он просто человек, которого Рауль смог даже повалить в снег, и выбить у него шпагу из рук.
Ей следовало отказаться. Но к этому моменту она совсем уже утратила власть над событиями: Рауль, казалось, заботится о ней, но он ее не слушал. Она говорила ему, что боится. Говорила, что не хочет этого делать. Он не слышал. Твердил что-то о том, что иначе они не будут вместе. Ерунда какая – они всегда могли бы просто уехать, если бы он на самом деле этого хотел. Но бороться с соперником, видимо, ее жениху было проще, чем поговорить с отцом. Конечно – на графа де Шаньи ведь отряд жандармов не натравишь.
Она должна была отказаться. Но была еще его музыка. О, он хорошо знал ее – знал, что именно нужно написать, какими именно переходами и колоратурами наполнить свою партитуру, чтобы она не смогла отказаться. Стоило ей только открыть ноты, прочесть свою партию – прекрасную, невозможно сложную, сказочно эффектную партию, такая ни одной Карлотте в мире не доставалась… Она не могла больше оторваться. Он не зря учил ее так долго – он знал, что она не устоит. Захочет спеть это на сцене. Ни одна певица в мире не устояла бы. Ей нужно было спеть это – нужно было прожить на сцене эту жизнь, историю этой девушки, наивной, соблазненной, любящей, готовой жертву принести ради человека, который ее погубил, и спасти его. Она знала, что у нее получится – чувствовала, что он рядом, и помогает ей, на каждой репетиции. Помогает подстроить себе ловушку.
И она спела. Не всю партию – только самое ее начало. Потому что он пришел, чтобы быть рядом с ней. Так глупо. Так красиво. Когда она увидела его на сцене, у нее сердце зашлось… Это было так похоже на него – рискнуть всем, рискнуть жизнью… Ради чего? Чтобы прикоснуться к ее руке?
Ей нравились его прикосновения – нравилось, что греха таить, чувствовать его дыхание на своей шее, его пальцы на своих плечах. Почему-то она не чувствовала ничего подобного в объятиях Рауля. Но разве дело в этом? В прикосновениях только? Почему он не мог просто поговорить с ней? Зачем все это устроил? Чего он ждал от нее, когда стоял там, под ружейными дулами, и признавался ей в любви? Они бы убили его – точно убили: даже глядя ему в глаза, она видела движение теней на заднем плане, видела жандармов, которые поднимали стволы. Ему было не до того – словно они одни в целом мире. Как ей было остановить его – спасти его?
Ей казалось, она нашла выход. Нужно было отвлечь их – чтобы они растерялись, опустили свои ружья… Она знала, что их отвлечет – что поразит их настолько, что они забудут о стрельбе. Его лицо. Его лицо кого угодно заставит о чем угодно забыть.
И она сняла с него маску. Сняла, надеясь, что он прочтет в ее взгляде – она хочет, как лучше.
Ошибка.
В ту секунду, невозвратимую и страшную, когда она протянула руку и стянула с него черное домино и парик – уже в эту секунду она поняла, что ошиблась. Его глаза, еще мгновение назад светившиеся нежностью и надеждой, искавшие в ее лице ответа на какой-то немой, незаданный вопрос, погасли. Она только раз в жизни видела такое раньше – когда умер ее отец.
Откуда ему было знать, что она хочет помочь ему? Как он должен был догадаться? Она ошиблась – ошиблась. Он не мог читать ее мысли. Он решил, что она предала его.
Она и правда предала его.
Она перепугалась, когда стала рушиться люстра – но только падения, только пожара. Его она не боялась – когда он крепко прижал ее к себе, и потянул за собой вниз… Нет, его не боялась. Вот только злилась очень. Так часто бывает, когда тебе стыдно: ты пытаешься свалить вину на другого.
Они кричали друг на друга. Он не слушал ее – точно, как Рауль. Они были похожи друг на друга, на самом деле. Оба любили ее. Оба не слушали. И все-таки, даже там, посреди подземелья, даже посреди ссоры она не боялась – чего ей было бояться? Она чувствовала, что он скоро успокоится. Поймет, что нет нужды торопиться, заставляя ее надевать подвенечное платье. У них есть теперь время – все время в мире. Он ведь забрал ее – она будет теперь с ним. И это было неплохо, потому что ей снова не нужно было ни о чем думать.
А потом появился Рауль, и они устроили эту глупую, детскую сцену. Веревки, угрозы… Она смотрела на них с ужасом и недоумением – это было так примитивно, так глупо, так… так ненужно! Они опять решали ее судьбу без нее. Один предлагал выбор там, где выбора не было, другой настаивал на том, чтобы пожертвовать жизнью, которую никто не собирался забирать.
Она разозлилась окончательно. Снова ошибка. Она сказала ему то, чего говорить не собиралась… Почему у них всегда так выходило – почему из долгого, подробного мысленного разговора вслух произносились только самые обидные и злые слова?! Ей просто нужно было сказать – я остаюсь с тобой. Этого было бы достаточно. А она сказала ему гадость.
Но еще она поцеловала его. Сплошное противоречие – одной рукой отняла, другой подарила… Обидела – и прижалась губами к губам.
Что-то перевернулось в ее душе в тот момент, когда соприкоснулись их губы. Что-то изменилось – прежняя ее жизнь унеслась вдруг куда-то далеко-далеко, и осталась только та Кристина, что здесь и сейчас – та, что целует холодные, соленые от слез незнакомые губы, и пытается заглянуть в ускользающий светлый взгляд, чтобы понять – что это было? Она отстранилась на секунду, и посмотрела на него вопросительно: что это? Ты не знаешь, что со мной? С нами? Что происходит? Она поцеловала его снова – чтобы проверить, не почудилось ли ей. Нет. Что-то в ее сердце снова поднялось на цыпочки, потянулось к нему, освобождаясь от шелухи…
Так, наверное, чувствовало себя Чудовище, когда его целовала Красотка: словно тело и душа, прошлое и будущее отделяются друг от друга, чтобы не было больше боли и грязи – чтобы стать новым, лучшим существом.
Она, Красотка, целовала свое Чудовище, но превращение происходило не с ним – с ней. Ей невдомек было, что творилось с ним.
А он вдруг оттолкнул ее и отослал прочь.
Она ушла. Это была ошибка.
Она вернулась с половины дороги – отдать ему кольцо, и спросить все-таки, что это было – что произошло с ними. Снова ошибка. Он принял кольцо, и обжег ее нежностью серых глаз, таких печальных, словно сердце его уже не билось, и сказал, что любит ее.
Она была так растеряна. Это было так просто… Любит. Просто любит: не служить себе требует, и подчиняться, и спасать его. Просто – любит. Он ничего не объяснил. А ей не под силу было, после целого года метаний, когда все всё решали за нее, так сразу вдруг понять, что это значит. Она ведь не лучше его умела читать мысли… Она бросилась вон из подвала, как девица в романе: услышав признание в любви, они обычно выбегают, прижав руку к губам, в цветущий сад – чтобы остаться в одиночестве и разобраться в своих чувствах.
Она тоже прижимала к губам руку, пальцы с обломанными ногтями, но за темной аркой не было сада – были зацветшие воды канала, и не было благословенного одиночества – был Рауль. Который сжал ее в объятиях, и посадил в лодку, и увез.
Она стояла, прижимаясь к его спине, и смотрела назад. Она повторяла, как автомат, слова любви. Те же почти слова, что он сказал ей на сцене. Она слышала, как он отчаянно кричит там, в темноте. И слышала звон: он бил свои зеркала. Зеркала, которые ненавидел.
Зеркала, за которыми таилась его жизнь – такая, какой он хотел ее видеть: жизнь, в которой Кристина была его невестой в белом платье.
Ей нужно было вернуться, но она не сделала этого. Ошибка, очередная ошибка. Но она так устала… Она могла только опираться на руку Рауля, и плакать.
За окном совсем рассвело. Кристина села в кровати, сжимая ладонями виски, запустив пальцы в спутанные кудри. Она не сознавала, что снова плачет, пока не увидела, как падают слезы на покрывало.
Надо встать. Одеться. Надо понять, что происходит – что сталось теперь с ее жизнью. Что бы ни было, ее жизнь изменилась. Она не могла остаться прежней после этой ночи.
После этого поцелуя.
Эпизод 4: Просьба.
Париж, 1872
Зимний день такой пасмурный, будто и не рассвело. Узкий темный фасад дома на узкой улочке в районе Оперы. Лестница на четвертый этаж: консьержка едва взглянула на мужчину, который торопливо поднимался через две ступеньки. Звонок на двери, покрытой потертым лаком. Перепуганный взгляд горничной, и недолгое ожидание в прихожей, лицом к узкому окну, выходящему во двор, спиной к комнатам, из которых должна появиться женщина, на которую он так надеялся. Мужчина нервно снял шляпу. В неверном свете сумеречного утра волосы с сединой казались темными, как в юности, на широкие плечи все еще был накинут плащ-крылатка, в котором он ездил вчера в театр.
Он слышал бормотание горничной: «Посетитель… не назвался…» Услышал за спиной скрип двери, и шелест женского платья, а потом – короткий испуганный вздох, и сдавленное восклицание:
- Ты! Что ты здесь…
Граф Жильбер де Шаньи обернулся и взглянул в лицо красивой женщине чуть за тридцать, в черном платье, с русыми волосами, убранными в пучок. Ее лицо казалось утомленным – под глазами тени, словно она провела ночь на ногах. Вероятно, так оно и было. Глаза у нее были светлые, и сейчас в них смешались изумление и испуг. Нет, не испуг – шок.
Граф произнес нарочито спокойно:
- Доброе утро, мадам. Я прошу прощения за то, что беспокою вас в столь ранний час. Меня зовут Жильбер де Шаньи. Виконт Рауль – мой сын.
Женщина быстро взяла себя в руки – шок в ее взгляде сменился недоумением и настороженностью:
- Доброе утро, ваша светлость. Я прошу прощения за фамильярность. Я…
- Приняли меня за другого. – Он сделал паузу, и сказал очень внятно. – За Эрика.
Она заметно побледнела и отступила на шаг, вытянув руки по бокам и сжав кулаки. Глаза ее стали вдруг очень холодными:
- Я не понимаю, о чем вы. И что вам от меня нужно.
Граф Жильбер склонил голову и приподнял одну бровь:
- О напротив, мадам, я уверен, что вы прекрасно знаете, о чем я. И догадываетесь, что мне нужно.
Женщина промолчала – она не собиралась облегчать его жизнь, высказывая догадки. Она вообще, судя по всему, не расположена была разговаривать. Наверное, весь день могла бы простоять здесь, молча, глядя в пол. Граф нетерпеливо переступил с ноги на ногу; рука в черной перчатке, слегка дрожа, нервно сжимала трость. Он вздохнул:
- Мне нужна ваша помощь. Я должен… мне нужно найти его.
- Я не знаю, о ком вы говорите, граф.
- Полноте, мадам! Кого вы хотите обмануть? Мне нужно найти его – и я знаю, что вы можете помочь мне. Вы одна…
В голосе пожилого аристократа неожиданно прозвучало отчаяние, которое заставило мадам Жири снова взглянуть на него с изумлением. Странный человек, и ни капли не похожий на Рауля. Такой большой – такой высокий, и напряженный. Взгляд серых глаз мужчины был серьезен, и она не заметила в нем ни возмущения, ни решимости, которых можно было бы ожидать от отца, который явился искать следов преступника, покушавшегося на жизнь его единственного сына. В этих глазах была боль, и нетерпение, и гневливая гордость – и этим они необъяснимым образом напоминали ей другие глаза… Точно так же, как его темный силуэт на фоне окна напомнил ей другую высокую и широкоплечую фигуру. Напомнил так явственно, что она непростительно сглупила, и дала понять, что ждет кого-то… кому не следует здесь быть. А потом он произнес имя, которое, как она полагала, не известно в мире никому. Тем более – графу де Шаньи. Откуда граф знал имя человека, которого мадам Жири всеми силами хотела бы защитить?
Граф снова заговорил – торопливо, словно боясь, что она прогонит его:
- Я должен найти его. Это вопрос жизни и смерти.
Мадам Жири неопределенно качнула головой. Граф так или иначе упорствовал в своем убеждении о ее осведомленности – очевидно, что Рауль наболтал отцу много, много лишнего. Отпираться дольше означало лишь затягивать разговор, и мадам уточнила холодно:
- Его смерти, я полагаю.
Граф де Шаньи словно бы даже вздрогнул:
- Нет – нет! Никогда. Вы полагаете, что я желаю ему зла? Но это не так. Я хочу помочь ему. Клянусь… Чем мне поклясться, чтобы вы поверили? Клянусь жизнью сына.
- Это серьезная клятва.
- Это искренняя клятва.
Мадам Жири вздохнула: это был какой-то невообразимый, неправдоподобный разговор… Она и впрямь не знала, что делать. Или у нее в голове все мутилось после бессонной ночи, наполненной тревогами, горечью и беспокойством? Она взглянула графу де Шаньи в лицо:
- Я не знаю, где он.
- О Боже, мадам! Не надо шутить со мной.
- Я не шучу. Я и правда не знаю. Его нет… дома. Они не нашли его.
Граф склонил голову – поднял руку к лицу и прикрыл глаза жестом таким усталым и таким безнадежным, что сердце ее дрогнуло. Она спросила – в голосе ее появилась непривычная мягкость:
- Зачем он так нужен вам?
Жильбер де Шаньи ответил глухо, не отнимая руки от лица:
- Я не могу сказать, пока не увижу его. Пока не взгляну в лицо…
- Это сомнительное удовольствие, ваша светлость.
- Не худшее, чем смотреться утром в зеркало. – Слова эти граф произнес как-то отстраненно, словно про себя, глядя в пространство. Сделав паузу, он с усилием снова взглянул на женщину, и проговорил с деланным спокойствием, будто через силу, словно каждое слово причиняло ему боль. – Ну что же… Простите меня. Я не буду больше отнимать у вас время.
Он развернулся, чтобы выйти из небольшой прихожей. Никогда еще мадам Жири не приходилось видеть отчаяния столь глубокого, как сквозило теперь во всем облике ее странного гостя – в его бледности, в оцепенелом взгляде, и механических движениях. Граф уже коснулся дверной ручки, когда она неожиданно приняла решение, объяснить которое не могла даже себе. Возможно, это страшная ошибка. Предательство куда хуже, чем показать Раулю потайной ход в подвал, более прямой и короткий, чем тот, которым пошла разъяренная труппа. Возможно, она будет всю жизнь казнить себя… Поздно – слова уже сорвались с ее губ:
- Может быть, они плохо искали.
Граф резко обернулся – на секунду глаза их встретились: ее холодная сталь, его серый с зеленой искрой туман. Голос Жильбера де Шаньи дрогнул:
- Я поищу его сам. Отведите меня туда.
Наверное, она сошла с ума. Наверное, ей это снится. Мадам Жири услышала себя – словно со стороны:
- Это опасно. Даже если он там – он не рад будет новым гостям.
Граф медленно покачал головой:
- Я знаю о этом… Но у меня есть причины полагать, что ему теперь не до стычек с посторонними.
Мадам Жири судорожно прижала руку к груди – сердце похолодело. Она не знала, что происходило в Опере ночью: видела только, как Рауль выносил из здания почти бесчувственную Кристину. Она могла только представить себе, что творилось на душе у ее подопечного теперь, когда он, очевидно, отпустил свою возлюбленную – и своего соперника… Она осторожно спросила:
- Что вам рассказал виконт?
- Достаточно, чтобы необходимость найти… Призрака стала насущной. – Граф сделал еще одну паузу. Когда он снова заговорил, в голосе его звучала смесь нетерпения и мольбы. – Помогите мне, мадам. Вы не пожалеете об этом. Я не причиню ему зла. Я поклялся уже, и могу повторить клятву.
Еще с полминуты мадам Жири неотрывно смотрела в глаза аристократу. Удивительно все-таки, как мало Рауль походил на отца. И удивительно, как переживал этот мужчина: у него даже губы были бледные, уголки их опущены, и на виске билась жилка. И глаза: в них словно сумрак ночной клубился…
Граф повторил:
- Помогите мне. Отведите к нему.
И, словно сама по себе – помимо собственной воли – мадам Жири сказала:
- Хорошо.
-0 
Идеальный мужчина.
