Мое имя - Эрик. Никто не обращается ко мне так, и я почти забыл его.
Так звала меня мать, но я даже не знаю, жива ли она.
Боюсь, я не смог стать для нее хорошим сыном... по крайней мере, таким, какого она желала. Я был уродлив, и это закрыло ее сердце для всего остального. Мой ум, способности и открытая натура не могли смягчить ее с тех пор, как мой вид стал ей неприятен. Я был таким не всегда, но она отказалась помнить меня красивым, жизнерадостным ребенком. Для нее я навсегда стал отвратительным демоном, способным на любое зло. Несчастье произошло со мной, когда мне было шесть, я попал в пожар и лицо мое сильно обгорело. Доктора сказали, что жить я буду, но навсегда останусь уродом. Через год моя мать не выдержала. Мне пришлось надеть маску, чтобы не пугать ее своим лицом. Не знаю, что заставило ее преподнести это как подарок на ее именины.
Она сказала тогда: "Ведь ты же хочешь сделать маме приятное, да, Эрик?" О, Эрик был готов на все, чтобы заслужить материнскую благосклонность, и черная бархатная маска тут же легла на его лицо. Мне было сказано, что я должен носить ее, не снимая. Я быстро устал носить на лице этот непривычный предмет и, не обратив внимания на предупреждение, снял маску, кажется, на следующий день. Мать велела выпороть меня, едва ли не первый раз в жизни. Было очень больно, и я понял, что если не хочу испытывать боли снова, то не должен снимать ее никогда. Я старался следовать этому правилу всю жизнь, постепенно научился видеть в куске ткани защиту. Кристине все-таки не стоило так... 
Впрочем, стоит сказать, что мать моя была женщиной, не обремененной образованием и развитым  умом - как я сейчас понимаю - следовательно,  легко поддавалась ужасу перед всем, что было ей не понятно. Мое присутствие в доме было слишком тягостным, меня прятали от гостей. К тому же смышленый семилетний ребенок многое видит, хотя мало что понимает. Но мои глаза явно мешали матери вместе со всем остальным, и она избавилась от меня, как только смогла, не испытывая сожалений. В город приехал бродячий цирк, и моя мать велела гувернантке - да, мне было уже семь, и у меня была гувернантка - вечером пойти на окраину, где расположились артисты, хотя называть их так значит порочить нашу профессию, и предложить им новое чудо, которым они смогут развлечь почтенную публику. Хозяин согласился; он не испытывал ко мне особого отвращения, а лишь надеялся извлечь из меня столько пользы, сколько возможно.
Цирк дал в нашем городе лишь одно представление и наутро уехал, увозя в недрах разноцветной палатки "дитя дьявола".
Возможно, я ошибаюсь, и все было не так. Хотелось бы думать, что меня украли бродячие цыгане или вообразить подобную же ерунду, какую пишут в романах. Но я не могу, мне подробно описывали ту женщину,что приходила в цирк тем вечером, и я не мог не узнать ее.
Хозяин цирка не прогадал, я стал приносить некоторый доход, хотя и не был гвоздем программы. Так прошли следующие пять лет. "Дитя дьявола" росло и делалось все страшнее. Сборы повышались, хозяин - кстати, все тот же - радовался. Я же постепенно осознавал, как приятно видеть страх в глазах смотрящих на меня людей. Я научился вызывать разные его оттенки, от легкого и в чем-то приятного испуга до неподдельного ужаса. Я сидел в клетке, а они толпились в безопасности вокруг, но как только с моей головы сдергивали мешок, все эти люди не могли сдержать крика. Как странно, я, беспомощный ребенок, был сильнее их, я мог вселять в них страх, а значит - подчинять себе. Да, этот опыт впоследствии мне пригодился, хотя и не смог помочь в самом главном. Впрочем, циркачи оказались совсем не такими дурными людьми, какими выглядели поначалу в глазах перепуганного, отчаянно зовущего мать ребенка. Например, тот тяжеловес, что почти каждый вечер срывал мешок с моей головы, играя на публику, могу сказать, своей добротой заменил мне отца. Хотя мой отец, кто бы он ни был, не мог быть настолько простодушен (ибо я совершенно уверен, что похож на него, а не на свою мать, а я не отличаюсь глупостью). Будь же я настолько бессердечен, как та, что по недоразумению дала мне жизнь, мне не пришлось бы так много страдать. Но все это в прошлом.
Когда мне было уже двенадцать, наш хозяин напоролся на нож в пьяной драке. Мы тогда выступали в Марселе - чудесный, хотя неимоверно грязный город, где так и тянет сесть на первый же корабль и уплыть все равно куда, а проникающий повсюду запах свежей, соленой и еще какой угодно рыбы кажется ароматом самой свободы. Забавно вспоминать, но иногда, бродя по Опере, я тоже ощущал этот запах моря. Это были только причуды воображения, декорации и костюмы не могут пахнуть треской... Это случалось, когда меня начинали одолевать надежды на будущее. Почему я думал, что они могут осуществиться? Так вот, мы расположились на ночлег на заднем дворе какого-то трактира, а наш хозяин, не помню из-за чего, повздорил с одним из посетителем. Все кончилось тем, что ему сунули нож под ребро. Кстати, его цирковое имя было Ринальдо, хотя по-настоящему его звали Пьер Бомье. Мы похоронили его на местном кладбище, на что ушел весь заработок за три представления, причем одно пришлось играть уже после его смерти - не хватало на венки, а мы хотели, чтобы все было прилично. Надгробная надпись гласила: "Здесь лежит Ринальдо, мечтавший о покое". Потом я случайно узнал, из разговора двух аристократов в коридоре подле пятой ложи, что в Марселе обнаружена могила знаменитого разбойника Ринальдо Ринальдини,
похороненного верными друзьями, и сейчас к ней водят туристов. Очевидно, кто-то постарался сколоть выбитые на камне даты жизни и смерти и теперь зарабатывал на людской доверчивости. Какая ирония! Неужели судьба артиста - и после смерти играть чью-то роль?
Так или иначе, наша палатка, имущество и мы сами перешли в руки нового владельца. О, это был тот самый демон, за которого все время принимали меня. Мое лицо и его натура, соединенные вместе, подарили бы миру истинного злодея. Но он ограничивался ролью деспота в нашем маленьком цирковом кругу. Меня он возненавидел сразу же, и с тех пор моей единственной мечтой было сбежать. Ее удалось осуществить лишь через год. Была зима, мы приехали в Париж, надеясь не умереть с голоду, что явно угрожало нам в провинции. Не знаю, почему, но, поколесив по городу, мы остановились около здания Опера Гарнье. В этот момент моя судьба определилась, хоть я еще и не знал об этом.
Нас пустили в одну из пристроек. В тот вечер смотреть представление пришли балерины. Изящные юные создания, по-детски открыто восхищавшиеся и трепетавшие от тех жалких трюков, которые мы могли им предложить. Впрочем, я почти не обращал на них внимания, занятый своим планом побега. Затеряться в огромном Париже было несложно даже такому приметному человеку, как я, да и вряд ли кто всерьез заинтересовался бы мальчишкой, пусть и изуродованным. Если бы удалось выбраться из клетки... Но все сложилось иначе. Тем вечером я убил человека. Мне хотелось думать,что это  первый и последний раз. Он... всегда был жесток, но на этот раз зашел слишком далеко. Я задушил его. Возможно, теперь мне стоит пожалеть об этом, но я не могу. Он пал жертвой зла, которое сам же и разбудил во мне. Потом ко мне пришло спасение. Одна из балерин помогла мне, она открыла клетку и спрятала меня в Опере. До сих пор не знаю, почему она сделала это. Может быть, просто испугалась и действовала не рассуждая, как и я. Ее звали Антуанетта, и она была второй женщиной, перевернувшей мою жизнь.
Не буду рассказывать, как я учился жить в одиночку. Сначала я просто прятался в Опере, ежедневно боясь, что меня отыщет полиция. Потом понял, что никто не разыскивает меня, и стал думать, что делать дальше. Люди боялись меня и ненавидели за свой страх; я понял это, изредка, в сумерках, выходя на улицу. Один раз меня чуть не забили камнями, я сумел убежать, но навсегда запомнил тот переулок, окружившую меня толпу и свой собственный ужас, когда некуда бежать и не знаешь, откуда полетит первый камень. Людская ненависть не дает дышать, и, когда камни начинают лететь, чувствуешь облегчение. От камней все-таки можно попытаться увернуться.
Я решил, что оставаться в Опере будет безопаснее, и принялся обследовать ее в поисках тихого уголка, пригодного для жилья. Антуанетта - смелая девочка! - по моей просьбе раздобыла план театра, и это весьма мне помогло. Я добрался до подземного озера и устроил там некое обиталище, ставшее мне истинным домом. Следующие годы прошли в ожесточенных занятиях. Я учился всему, чему мог, наверстывая упущенное время. Я обнаружил у себя певческий дар и талант к сочинению музыки. Это стало для меня главным, это не дало мне сойти с ума в одиночестве. Мой голос мог сравниться с голосами лучших певцов мира, я знал это, и никто не подозревал о моем таланте и даже о самом моем существовании, кроме мадам Жири - я не собирался упоминать ее нынешнее имя, но раз уж перо не послушалось меня, пусть оно остается. Тем более что эти страницы все равно никто не прочтет.
Странное дело, раньше я не думал об этом, но теперь задаюсь вопросом, отчего мы с Антуанеттой так и не сошлись ближе? Она единственная принимала во мне участие, сама будучи одинока, казалось, все было за то, чтобы мы полюбили друг друга. Однако этого не произошло. Пожалуй, мы даже не стали друзьями; я крайне редко обращался к ней за помощью, она же не делала этого никогда. Потребности хоть изредка встречаться и разговаривать мы тоже не испытывали. Я лишь временами удостоверивался, что с ней все в порядке, и вновь возвращался к Моцарту и Баху. Особенно к первому: признаю, я всегда любил оперу больше духовной музыки, хотя Бетховен, написавший всего одну, весьма близок мне по духу. Его сонаты... боюсь, мне не дано писать так...
Все остальное не стоит и вспоминать. Когда появилась Кристина, я решил, что наконец нашел своего ангела-хранителя. К тому времени я уже был всемогущим Призраком Оперы, и временами мне казалось, что это ее незримое заступничество оберегало меня всю мою проклятую жизнь. Не имеет значения, что тогда ее еще не было на земле. Но я, кажется, ошибался в этом. Теперь ее нет, и некому охранять мою душу.
Она ушла, и я сам отпустил ее. Я все-таки хорошо помню, что значит жить в клетке, а жизнь со мной стала бы именно клеткой для нее. Не тюремным казематом с глухими стенами, а клеткой, сквозь прутья которой виден прекрасный недоступный мир. Так нельзя, я вовремя понял это и позволил ей уйти. Может быть, жизнь с виконтом даст ей то, чего не могу дать я...
С тех пор прошло уже две недели, мое отчаяние улеглось. Поэтому я пишу все это так спокойно. Падение люстры, там, наверху, произвело немалые разрушения, и я не знаю, что теперь будет с Оперой. Но меня это не интересует. Сегодня я уйду отсюда. У меня появилась цель, и я приложу все силы к ее осуществлению. Как и всегда. Я не буду думать о том, зачем делаю это, чего хочу добиться. Прошедшее время лишает смысла все, возможно, даже любовь. Смысла в моей жизни снова нет, но я придумал себе цель.
Я решил найти свою мать. Не уверен, что захочу говорить с ней, но увидеть ее я должен. Заглянуть в ее глаза... Теперь я ношу маску, и мое общество не будет ей слишком противно. Но разговор, наверно, получится невыносимым...
Возможно, она уже умерла. Что ж, тогда я положу красную розу ей на могилу. Нет, красные розы не годятся, их я дарил Кристине, для моей матери я выберу что-нибудь другое.
Я не знаю, о чем еще написать. Вероятно, писать все это и вовсе не стоило. Впрочем, впереди меня ждет лишь пустота, а в прошлом, оказывается, было столько людей и событий...

Заметка в утреннем выпуске "Ле Монд" от 1 марта 1871 года:
"Пожар, произошедший в Опера Популер около двух недель назад, не стал последним в цепи несчастий,
обрушившихся на злополучное творение Шарля Гарнье. Вчера вечером первый этаж фасада здания, выходящего на улицу Скриба, оказался охвачен огнем. По меткому выражению одного из очевидцев, "огонь пылал изо всех щелей". Срочно вызванная пожарная команда смогла сделать немногое. Сегодня уже известно, что пожар занялся в одном из подвальных этажей. Остается неясным, как это могло случиться, если подвалы Оперы, как известно, пропитаны водой и самовозгорание в таких условиях практически невозможно. К счастью, человеческих жертв нет, но есть убытки материальные и весьма болезненные. Директора театра, месье Андре и Фирмен, уже числят себя банкротами. Нам остается посочувствовать этим почтенным господам и намекнуть, что пожар, скажем, на складе мусора... пардон, металлолома, - событие гораздо менее трагическое. А угли можно продавать в качестве удобрений. Как бы то ни было, с сожалением должны сообщить, что все спектакли отменены на неопределенное время".

Отредактировано Lita (2005-09-28 19:11:24)

Хм, возможно, но грим ПО из фильма всегда вызывал мысль, что это ожоги, соответственно, не с рождения. Может, мамаша его и всегда не любила?
И да, Призрак здесь другой. Кажется, ему вообще все уже надоело.