Глава 2.
Мое тело устало, хотя ещё и не настолько, чтобы я мог уснуть. Наступило утро, и это время было мне необходимо для отдыха перед следующей ночью, которую предстояло провести над землёй, бродя по улицам среди парижской черни. Я находил в этом некоторое утешение, что-то вроде товарищеской близости - ибо знал, что они, подобно мне, отвергнуты обществом, что они тоже крадутся в тени и скрываются от резкого дневного света. Конечно, они жаждали принять меня к себе не больше, чем местное дворянство, и всё же я всеми силами стремился установить даже такую скромную связь с человечеством. В какие-то моменты, когда я задумывался о своём существовании, это давало мне чувство принадлежности. Согласитесь, что принадлежность к чему-либо, даже к группе отщепенцев, хоть чего-нибудь, да стоит.
Оказавшись в своей тёмной комнате, я снял плащ, шляпу и маску, положив их на то, что служило здесь столом. Две свечи отбрасывали скудный свет в пустоту, но мне этого было достаточно. Здесь было не так уж много того, что можно было увидеть, и ещё меньше того, на что мне хотелось бы смотреть. Несколько деревянных ящиков: некоторые из них я использовал для хранения запасов, а на остальных держались доски, которые служили мне столом и кроватью. Ещё здесь были два стула, украденные из кучи, оставленной на углу улицы для старьёвщика.
В единственном сундуке хранилась вся моя одежда. Я сильно рисковал, когда возвращался за ним в свой старый дом. За ним и за книгами. Однако книги значили для меня слишком многое. Я скорее отказался бы от одежды, чем от этих книг. Мне потребовалось много лет на то, чтобы их украсть, и они символизировали мои мечты и жажду знаний, мою победу над невежеством.
Я был самоучкой, все свои знания я приобрел из этих книг и тех часов, которые тайком проводил в классах оперного театра. Уроки, которые я подслушивал, скрываясь в потайных ходах, научили меня читать и мыслить, но именно музыка в то время спасла меня и взрастила мою душу. Именно музыка сделала мой разум свободным, позволяя мне убегать от суровой действительности моей жизни на всё более и более долгое время по мере того, как я узнавал все её тонкости. Благодаря ей я расцветал. Она питала мою душу в то время, когда в моей жизни не было больше ничего, способного подарить мне счастье и покой. Я потерял её.
Я резко потряс головой, очищая разум от воспоминаний. Не было никакого смысла ворошить прошлое. Хватит с меня и этих снов.
Путешествия наверх по-прежнему были довольно рискованны, поэтому мне необходимо было выспаться, чтобы быть готовым в любую секунду себя защитить. Полиция продолжала меня искать. Если я попадусь, то меня прикончат, и ни одна живая душа обо мне не всплакнёт.
Однако, несмотря на усталость, тело моё не знало покоя. Я подсознательно сопротивлялся сну, поскольку знал, что меня ожидает, когда он наконец меня одолеет. Сны о ней. Сны, которые грозят вернуть то безумие. Каждый день я проклинаю слабость своего сердца, но оно отказывается освободиться от боли, которая в нём живет. Я по-прежнему думаю о ней, возможно, я даже всё ещё люблю её. Я не могу отрицать это даже перед самим собой. Но слабость - это верный путь к смерти, и я полон решимости бороться с ней столько, сколько будет необходимо. Ещё в детстве я узнал цену слабости, и этот урок я не забуду, даже ради неё.
Эта ежедневная борьба держала воспоминания о ней под контролем. Я постоянно вынужден был заставлять себя отталкивать их подальше. И всё же я медленно выигрывал эту битву. Однако сны - это другое. Они продолжали преследовать меня. Но это не важно. Она ушла, а я был полон решимости выжить. Я занимался этим всю жизнь, и останавливаться теперь не собираюсь.
Некоторые, возможно, молятся богу, чтобы он послал им сон без сновидений, но для меня идея божественной помощи была поистине смехотворной. Если бы там, наверху, действительно существовал Бог, готовый вступиться за моё счастье, он бы уже давно это сделал. За последние тридцать шесть лет у него были для этого очень широкие возможности.
Мое детство прошло с матерью, которая не могла на меня смотреть. С матерью, постоянное чувство вины которой довело её до безумия. Ощущала ли она вину за то, что не могла любить меня и воспитывать так, как было естественным для любой матери, или же за то, что она родила такое существо, - я не знаю. Возможно, она думала, что моё появление стало наказанием ей за какие-то грехи.
Какой бы ни была причина, вскоре она совсем сошла с ума, оставив меня на произвол судьбы в той маленькой деревушке, где мы жили. Когда жители деревни услыхали о том, что с ней случилось, они сразу начали потихоньку строить планы, как избавиться от меня, тоже пристроив в какой-нибудь сумасшедший дом. Они считали меня порождением дьявола, которое обязательно должно рано или поздно навлечь мор на их деревню. "Разве вы не видите, что он уже довёл свою мать до сумасшествия?" - кричали они с церковных скамеек. - "Мы не можем рисковать своими собственными детьми". Священник согласился. О нет, они не должны рисковать теми ангельскими детками, которые бросали в меня камни и издевались надо мной, когда я осмеливался выйти наружу.
Может быть, они и строили свои планы тихо, но я их слышал. О, я слышал. Мой первый акт мести был направлен против них - этих самодовольных благочестивых земледельцев, которые использовали церковь как орудие для наказания ребенка за своё собственное невежество.
Осенней ночью, при свете полной луны, я поджёг их драгоценную церквушку. И когда она сгорела дотла вместе со священником, когда они кричали и рвали на себе волосы, стеная, что проклятие вступило в силу, я стоял в тени и смеялся. Я был тем самым проклятием, которого они боялись, и я был рад.
А затем я сбежал в ночь и в мир, который оказался не добрее, чем тот, который я только что покинул. Я подбирал отбросы и крал еду, чтобы выжить, почти целый год жил в лесу, как животное. Когда мне было восемь, меня привлекли огни и звуки передвижной ярмарки. Неподалеку от того леса, где мне довелось скрываться, разбили лагерь цыгане. Любопытство не меньше, чем голод, подстегивало меня вперед, когда я рискнул выйти из-за деревьев.
Они казались вполне дружелюбными. Предложили мне еду и место рядом с костром. Я даже заснул в тепле, идущем от раскаленных углей. Но, проснувшись, обнаружил себя в клетке. И в этой клетке я оставался на протяжении трёх одиноких лет. Жизнь во мне поддерживали объедками, одевали в лохмотья и били, чтобы сделать меня послушным, - ну, по крайней мере, им так казалось. Отправившись в путь, они включили меня в своё шоу, демонстрируя меня публике как урода, диковинку, которую можно дразнить и над которой можно смеяться. Как это ни странно, но в то время я верил, что их обращение свидетельствует о моей ценности. Я был ещё очень молод и многого не понимал.
Однако я не был глуп и не был слаб. Даже несмотря на то, что вырос на объедках. Однажды ночью я, защищаясь, убил своего надсмотрщика - той самой верёвкой, которой он меня связывал. Я задушил его без каких бы то ни было угрызений совести. Я не видел никакой ценности в человеческой жизни, поскольку никто никогда не учил меня её видеть. Это было в порядке вещей в том мире, где я жил.
Недолго думая, я достал у него из кармана ключ и покинул клетку. Через несколько минут, когда я искал выход из лагеря, послышались крики. У меня не было времени на то, чтобы уйти, поэтому я спрятался. Искали меня активно, но не очень тщательно. Если бы меня нашли, то убили бы без сожаления, даже не задумавшись о том, почему я убил того человека, который держал меня взаперти на протяжении трёх лет.
Юная Антуанетта Жири, балерина парижского оперного театра, увидела меня, скорчившегося за бочками на краю лагеря. Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел, и когда она поманила меня за собой, я пошёл. Это был первый раз, когда я доверился другому человеку. Много лет спустя я понял, как сильно она рисковала в ту ночь, но в тот момент я видел только её - единственный лучик света в моей мрачной жизни.
Она спрятала меня в туннелях под Оперой, в которой жила. Она приносила мне еду и одежду, она стала для меня другом, чего никогда не делал никто другой. Она как будто не замечала моего увечья, а если и замечала, то никак не реагировала на него. На протяжении многих лет она была моим единственным другом и единственным человеком, с которым я непосредственно общался. Именно благодаря ей я выжил.
Считает ли она себя по-прежнему моим другом? Наверное, нет. Вне всякого сомнения, на этот раз я зашёл слишком далеко.
Сон никак не желал наступать, поэтому я принялся ходить по комнате. Свеча на столе замерцала, фитиль уже почти догорел. Вскоре она погаснет. Но это не имело никакого значения. Я лягу на доски, которые служат мне кроватью, лишь тогда, когда буду уже не в состоянии стоять на ногах, и через несколько часов усну от переутомления, которое, надеюсь, будет достаточно глубоким, чтобы меня не одолевали сновидения.
Прошло больше часа, прежде чем я почувствовал усталость в ногах, но теперь я уже был уверен, что смогу уснуть. Немного постельного белья и покрывал, которые я вытащил из дома на берегу озера, придавали минимум комфорта той твердой поверхности, которая служила мне местом отдыха.
Улёгшись, я стал контролировать свое дыхание, постепенно замедляя его, - эту уловку я использовал много раз, вызывая ускользающий от меня сон. Я представлял себе, что мои легкие управляются часами, у которых постепенно кончается завод. Воздух размеренно поступал в лёгкие, удары всё больше замедлялись, отмечая ритм воображаемых часов: тик-так, тик-так. Каждый выдох всё сильнее и сильнее замедлял этот ритм. А поскольку разум мой находился в зеркальной гармонии с лёгкими, воспоминания тоже стали постепенно исчезать. Тик-так, тик-так - пока, наконец, мной не овладел благословенный сон.
Отредактировано Мышь_полевая (2011-08-16 04:06:29)
Я серьёзно.
Э-э-э... Надеюсь, изучение трудов Ленина - это шутка? А то я от них всего уже ожидаю. :swoon: