Глава 3. Ad fontes*

Много лет тому назад жили-были король с королевой. У них родился такой безобразный ребёнок, что все, кто видел новорождённого, долго сомневались, человек ли это. Королева-мать была очень огорчена уродством своего сына и часто плакала, глядя на него.
Однажды, когда она сидела у его колыбели, в комнату явилась добрая волшебница. Она посмотрела на маленького уродца и сказала:
– Не горюйте так сильно, королева: мальчик, правда, очень уродлив, но это вовсе не помешает ему быть добрым и привлекательным. Кроме того, он будет умнее всех людей в королевстве и может сделать умным того, кого полюбит больше всех.

Шарль Перро «Рикки-Хохолок»

Почему он не умер в подземелье? Не позволил растерзать себя на пороге своего дома? Должно быть, потому, что ненавидел эту толпу, с детства гнавшую его будто дикого зверя. Он гордился тем, что сам управляет своей жизнью, и решение о том, чтобы прервать ее, он тоже должен был принять сам. Умереть под хохот и улюлюканье публики он мог бы и много лет назад, в цирке.

Он все еще ощущал поцелуи Кристины на своих губах. Ему хотелось продлить эти мгновенья,  украденные у судьбы, - пусть они были горькими, и за ними последовала новая боль. Как он мечтал весь последний год об ее ласках, об ее любви!  Реальность превзошла то, что он мог себе представить – отнюдь не бедным своим воображением. Никто никогда не целовал его. Она поцеловала его, поцеловала, как мужчину – перед тем, как навсегда оставить. Никто в  его жизни не был с ним так нежен… и так безжалостен. Кристина…

Он сидел в коридоре на корточках, прижимая руку к губам. У него не было сил идти дальше. Не было сил бороться.

Поцелуи дорого ему стоили. Он помнил, когда и как в последний раз коснулся губ женщины – право, тот поцелуй был подарен при еще более печальных обстоятельствах, чем нынешний, и цена, которую он за него заплатил, была непомерной.

В детстве он часто наблюдал за тем, как целуют других детей, и мечта о том, чтобы его мама тоже сделала это – хотя бы раз – была самой страстной. Когда ему исполнилось шесть лет, он написал записку с этой просьбой Пер Ноэлю и положил в свой башмак. Ему не нужны были игрушки – у него было другое пожелание на Рождество, которое ничего не стоило бы его бедной матери.

Она называла его «наказание мое», но в ее устах это звучало почти как музыка. Став взрослым, он думал, что, наверное, во время беременности она пыталась от него избавиться, либо до последнего утягивала талию корсетом. Он не обвинял ее – просто пытался понять, почему? Он не был желанным ребенком, своим рожденьем он погубил ее – еще верней, чем погубил  тот, кто его зачал. Она вовсе не была злой – просто очень несчастной и ожесточенной. Она била его,  но потом раскаивалась, плакала и жалела, гладила по голове и пела песни. Но никогда не целовала – она была не в силах прикоснуться к его лицу губами.

Она любила слушать, как он поет. Он часто пел ей, специально для нее разучивая сентиментальные романсы, потому что ему казалось, что когда он поет, она смотрит на него иначе – смотрит с любовью.

Она была красивой, ребенком он видел эту красоту, явственно проступавшую сквозь нищету, горе и усталость. Когда-то она жила в Париже – видимо, была дамой полусвета, чьей-то содержанкой -  у нее до самого конца хранились атрибуты прошлой роскошной жизни – пустые фигурные флаконы из-под духов, изношенные, но сохранившие былое изящество перчатки, видавшие виды тончайшие носовые платки. Все остальное, все изящные дамские безделушки,  что она могла продать, она продала, когда заболела… Они продали все – даже табуретки и полки, даже тарелки и чашки – остались только две самые старые с трещинами, которые не взял никто … Последним мать продала свой золотой крестик. Он сам относил его в ломбард и, перед тем как отдать, долго держал в руках невесомую цепочку с изображением Христа на кулоне.

Его мать была одним из тех погибших созданий, которые и в гибели своей прекрасны, как прекрасны сорванные и растоптанные цветы.

Он понял это спустя много лет, когда вырос и основательно познакомился с изнанкой жизни, путешествуя вместе с бродячим цирком. А когда он был ребенком, то не понимал, кто такие были эти «знакомые» матери, при посещении которых его обычно выпроваживали на улицу. Зимой он быстро замерзал в своей тонкой куртке, возвращался на лестницу и сидел там, дрожа в ознобе, с замиранием сердца ожидая, когда она позовет его обратно. Однажды он услышал крики и стоны в комнате и вернулся самовольно … То, что он увидел тогда – жирный волосатый зад соседа-лавочника над телом матери, и ее тонкие худые ноги, раскинутые в разные стороны, точно ноги сломанной фарфоровой куклы, заставило его вывернуться наизнанку. Но вместо того, чтобы помочь, объяснить и успокоить сына после пережитого ужаса, мать взвилась – накричала и прибила его.

Она умерла, когда ему исполнилось восемь лет. До того, как это случилось, она почти месяц лежала в постели, и он был счастлив, потому что он все время была рядом, и «друзья» больше к ней не приходили. Бывал у них только один мужчина – доктор, который сокрушенно качал головой, глядя угасающую женщину и с не меньшим сожалением смотрел ее ребенка-урода, неотлучно сидевшего у кровати безнадежно больной матери. Несколько раз доктор запирался с ней, и они о чем-то разговаривали за дверью вполголоса.

А потом настал тот день. Она пыталась его отослать  – не для того, чтобы остаться наедине с очередным «другом», - ее ждала другая неотвратимая встреча. Он чувствовал страх, ужас, от которого стыли руки и отказался. Она сказала, чтобы он позвал доктора, и он ушел, а потом потихоньку вернулся  назад и сел в углу пустой комнаты – он не мог оставить ее одну. Она увидела его в самом конце, когда уже началась агония, прошептала: «Не смотри, не надо» и последним мучительным усилием повернулась к стене. Он не знал – сделала ли она это для того, чтобы пощадить его, потому, что любила, или потому, что не хотела его видеть в свои последние минуты. А потом ее не стало – он понял это по воцарившейся мертвой тишине, и тогда подошел и поцеловал ее в губы – наверное, то был самый чистый поцелуй, что ей дарили в жизни.

Вечером к ним зашел доктор – мальчик сидел на полу, в том же углу рядом с мертвой матерью, взял его за руку и увел из дому навсегда. Исполняя ее последнюю волю, доктор отдал сироту в приют…  А Эрик замолчал. После того, как его мать умерла, что-то надломилось в нем, и в приюте его сочли слабоумным – из-за лица и из-за того, что он не разговаривал. Он молчал, даже когда озверевшие подростки избивали его до полусмерти – возможно, если бы он заплакал и стал умолять о пощаде, они бы сжалились над ним. Но он не мог.

Монахини, которые ухаживали за детьми, махнули на него рукой и не трогали. Целыми днями он был предоставлен самому себе, и стал потихоньку брать книги в библиотеке – он очень рано выучился читать, благодаря нескольким случайным урокам очередного любовника матери, показавшему ему буквы в газете и научившего складывать их. Окружающие считали, что он рассматривает картинки – никто не думал, что их убогий питомец грамотен. А он читал, погружаясь в волшебный мир, в котором были необыкновенные приключения, дальние страны и путешествия, подвиги  и любовь … Любовь. Уже тогда его напитала эта отрава, хотя таким как он нельзя мечтать о невозможном! Не стоит видеть недостижимый свет! Иначе нельзя смириться с тем, в чем при рожденье тебе отказано. И дарованная жизнь, в которой не будет доступных всем людям чувств и радостей  – участь горшая участи больных младенцев в языческой Спарте!

Он молчал – в те годы книги были его единственными собеседниками, они одни учили его добру, которого он не видел в окружающей жизни. Перед сном он клал книгу под подушку и дотрагивался до нее пальцами, как будто касался руки друга – так он легче справлялся с одиночеством, окружившим его незримой, но непреодолимой стеной.

Он понимал уже тогда, что развит не по годам – ему легко давалась даже латынь, над которой часами, высунув языки, корпели его соученики. Он не стремился показать окружающим свои знания, сознавая, что и так уже достаточно … выделяется.  Иногда он развлекал себя тем, что оставлял на доске собственные латинские четверостишия, а старый священник никак не мог ни узнать автора (не допуская мысли, что кто-то из его тупоголовых воспитанников может продвинуться настолько, чтобы сочинять самостоятельно), ни понять, кто именно из детей это делает.

А потом в город приехал цирк. Старшие мальчики сбежали из приюта, чтобы поглазеть на цыган, и он тоже пошел, ему было любопытно  – отдельно от них, потому что они швырялись камнями, стоило ему к ним приблизиться.

Цыганские мужчины зорко наблюдали за происходящим вокруг балаганов и отгоняли снующих повсюду мальчишек, у которых не было денег заплатить за вход. Но его, его они выделили из всех и пропустили. Эрик помнил, с каким восторгом, не веря в свою удачу, смотрел он первое в своей жизни представление – на клоунов, жонглеров, фокусников и воздушных гимнастов. Наибольший интерес у него вызвали дикие звери – среди которых были обезьянки, медведи и даже африканский лев. О таких он только читал в книгах и не смел мечтать, что увидит в жизни. Увлеченный представлением, он не заметил, как служители цирка показывают его толстому прилично одетому господину.

Тем вечером владелец цирка пришел в приют и о чем-то долго толковал с директором. Вследствие убедительности приведенных аргументов приют он покинул уже не один. А Эрик так никогда и не узнал, за сколько его продали.

Мальчик вначале с энтузиазмом отнесся к переменам в своей жизни, наивно полагая, что его ожидают странствия и приключения, подобные тем, о которых он читал в книгах. Ему надоела скука богоугодного заведения, ставшая особенно тягостной, когда он исчерпал ресурсы приютской библиотеки - он перечитывал Энциклопедию уже в третий раз.

В цирке он попал не в ту его парадную, предназначенную для публики часть, которую видел утром, а в другую – помимо основного шатра в нем было еще несколько балаганов. И в одном из них было устроено подобие зоопарка, а в другом жили уроды. Там дурно пахло, было грязно и там, после нескольких стычек с цыганом, присматривавшим за «экспонатами» этой передвижной кунсткамеры, его заперли в клетке. Унижение, боль и страх – это было все, что он видел от своих хозяев и почтенной публики, приходившей поглазеть на него – для ее потехи с его головы сдирали последний жалкий покров, которым он отгораживался от человеческой жестокости. Сначала его удивлял тот смех, что он слышал. Он не понимал, как тот уживается с христианской религией, которую наверняка исповедуют все эти зеваки.

Он ошибался, когда считал приют адом – здесь было еще хуже, как на следующем круге ада Данте. В приюте он был для всех – хоть и больным, отверженным, но все же человеком, ребенком, а здесь, здесь к нему относились хуже, чем относились к животным. У него не было никакой даже относительной свободы, не было книг, которые могли бы дать надежду и пищу для ума, утешить в беспросветной жизни. Ему пришлось восстанавливать их по памяти – сначала он боялся, что ошибется, забудет какие-нибудь важные детали, исказит их суть, добавив много своего … Но после ему понравилось переигрывать знакомые сюжеты – спасти Констанцию в «Трех мушкетерах», устроить благополучный побег Ла Молю и Коконнасу, дать Ромео время помолиться в часовне и дождаться, пока его Джульетта очнется и  откроет глаза … 

Он пробыл в цирке год. К его исходу он принял твердое решение и начал сознательно изводить своего надсмотрщика, чтобы тот, в конце концов, вышел из себя и забил его насмерть. Его терпение закончилось – жить в таких условиях он больше не хотел и не мог. Он потерял страх перед смертью – если верить Библии, тот, кто безвинно претерпевал страдания, должен попасть на небо, а там однозначно будет лучше, чем в цирковом балагане – он в том не сомневался.

Цыган оправдывал его ожидания, с каждым вечером все более изощряясь в побоях, когда цирк, наконец, добрался до Парижа.

Он запомнил день своего освобождения до мельчайших подробностей. Вечером, на представление в балаган пришла девочка – маленькая балерина, Мадлен. Он был поражен, заметив слезы на ее глазах. Она так смотрела на него, что он понял, что люди могут относиться  к нему иначе. Не так, как в приюте или цирке. По-другому. По человечески.

Эрик не знал, как случилось, что ему удалось … победить своего мучителя – сколько ему было тогда лет – двенадцать, тринадцать? Он потерял голову, увидев ключи от клетки и осознав, что может попытаться освободиться иначе, другим способом, чем решил для себя ранее, а если проиграет – что ж, это тоже выход, он все равно добьется своего.

Девочка взяла его за руку и привела в театр. Она держала его за руку всю дорогу, пока они бежали по темным улицам Парижа – это было счастьем после затхлой вони балагана – долгожданная свобода, свежий ночной воздух, теплая девичья ладонь.

Она оставила его одного в часовне, и это место показалось ему раем – вокруг было красиво, светло и пахло церковным воском. Ангелы смотрели на него со стен и витражей, негромко потрескивали свечи – там впервые в его душу снизошел покой, вместе со смутным ощущением обретенного дома.

Мадлен поначалу тоже думала, что он … болен. Ведь он все время молчал и прятался. Но ее заблуждение было ему на руку – потому что породило жгучее сострадание, оставшееся неизменным на долгие годы, даже когда их роли переменились, и он сам стал ее покровителем. Прикидываться беспомощным было удобно – так он внушал девочке меньше опасений, чем мог бы, учитывая его прошлое, и, разумеется, то, что он убил человека у нее на глазах.

Она приносила ему еду и одежду, взятую из театрального реквизита – сама на живую нитку подгоняла на его тощую фигуру. Она давала мыло и заставляла его мыться, разъясняя как младенцу пользу и преимущества личной гигиены. Он слушался – ему нравилось, как она о нем заботится. Они вместе обустроили для него подобие комнаты на нижних этажах Оперы.

За месяц он освоился в театре, перестал пугаться собственной тени, нашел путь в театральную библиотеку, которая оказалась куда обширней и разнообразней приютской, а потом и дорогу за кулисы. Сначала он не слишком туда стремился, ибо представления ассоциировались в его сознании с отвратительным цирковым парадом уродов, вся суть которого сводилась к грубой, но неотразимо действующей на публику идее – радуйся, что ты по другую сторону клетки.

Первой он пошел слушать «Лючию де Ламмермур» Доницетти, потому что Мадлен закатывала глаза, взахлеб рассказывая об этой опере и приглашенных из Италии певцах. Ему и самому сделалось любопытно – он знал сюжет «Ламмермурской невесты», читал этот роман Вальтер Скотта, хоть и не высоко его ценил.

Со спектакля он возвращался, держась рукой за стенку, чтобы не упасть … Он не ожидал, он не знал, что в мире существует такое чудо – эта музыка, этот звук, оркестр с множеством инструментов и голоса певцов – в тот день на сцене Опера Популер пела сама Фанни Таккинарди-Персиани, легендарная певица, для которой эта опера была написана. У него кружилась голова, замирало сердце и грудь разрывалась от восторга, который принес этот вечер. Музыка поглотила его всего с головы до ног, напоила ядом, как Ромео.

В голове звучали мелодии, они не давали ему покоя, требуя свободы… Измучившись, он попробовал их воспроизвести  – спустился в самую нижнюю пещеру, в которой плескалось подземное озеро, и там, в глубине, под ее темными сводами, начал петь …

Он молчал слишком долго, поэтому первые хриплые звуки, вышедшие из его горла, были далеки от совершенства. Он все равно был счастлив, он знал, что раз к нему вернулся голос, у него хватит упорства достичь в этом успеха. Юношеский дискант с трогательным усердием выводил красивейшую арию Лючии «II dolce suono mi colpi di sua voce», сбиваясь и безбожно перевирая итальянские слова.

А на следующий день он нашел в библиотеке партитуру  этой оперы и либретто ее французской версии. Последнее он прочитал за один час, а ноты освоить самостоятельно не вышло, несмотря на страстное желание. Пришлось искать в библиотеке учебники и подслушивать уроки для новичков Национальной академии музыки. Он стал заниматься с таким прилежанием и рвением, которое не снилось ни одному из официальных слушателей почтенной консерватории.

При следующей встрече, чтобы не сбиться, поскольку он  все еще неуверенно выговаривал слова, он  не проговорил, а пропел ошарашенной Мадлен: «Принесите мне нотную бумагу».

Музыка – стала для него красотой, которой он мог овладеть. Так он нашел свое призвание.
______________________________________________________________________
* "К истокам" (лат.)

Отредактировано Hell (2012-01-22 17:46:41)

Violet,
я далека от мысли упрекать читателей в невнимательности. Мне самой этот момент нравится - вот и все.

Мышь_полевая, да, детство у Призрака было тяжелым, но не однообразным. Не монохромным. И мать у него была - не идеальная, несчастная, но вменяемая. Она нормально к нему относилась, а сам он ее любил безумно и из кожи вон лез, чтобы заслужить ее любовь.
Писать об этом в жанре чернухи было откровенно не охота. У него было такое детство, которое, с одной стороны, закалило на всю жизнь, но и не потушило в нем огня.

Отредактировано Hell (2011-06-19 17:53:01)

Глава 4. Премьера Дон Жуана

В ложе Опера Популер графиню ждали две ее приятельницы – Лили де Ларошфуко и Жермена де Шатобриан. Одна – миниатюрная пепельная блондинка, по-детски непосредственные манеры которой искусно вводили окружающих в заблуждение на счет ее истинного возраста, вторая – высокая брюнетка с монументальными формами и серьезным, крупно вылепленным лицом составляли притягивающий взгляд контраст. Мужья обеих дам, сопроводив их на места и расцеловав ручки мадам де Шербур, откланялись и спустились в партер, дабы не мешать приятно проводить время, а самим поболтать с приятелями о чем-нибудь более захватывающем, нежели оперная премьера.

Прелестные меломанки, наоборот, многого ожидали от вечера, ибо им шепнули, что спектакль будет во многих отношениях необычным. Консьержка принесла программку, которую баронесса де Ларошфуко внимательно рассмотрела со всех сторон – разве что на зуб не попробовала.

- Так и есть, автор не указан! – торжествующе заявила она.

Графиня де Шербур неодобрительно покачала головой:

- Весьма странно для премьеры, которой посвящено столько анонсов в прессе. Подозреваю, что это сделано нарочно для того, чтобы привлечь внимание публики.

- В этом вся соль – никто не знает, кто написал эту оперу – между прочим, в Париже давно не бывало настолько интригующей премьеры. Я расспрашивала знакомых журналистов – из тех, кого принимаю у себя, так вот, несмотря на всю настойчивость, мне пришлось довольствоваться невразумительным ответом, что автор – Призрак Опера Популер. Представьте себе, местный призрак дошел до того, что начал писать оперы, раз современные французские композиторы настолько бездарны, что не могут соперничать с итальянцами. Забавная мысль, не правда ли?

Услышал слово «призрак» графиня де Шербур подняла голову и оживилась.

- Дорогие мои, я принимала участие в жизни театра на протяжении десяти лет и никогда не сталкивалась с этим Призраком. На мой взгляд, он существовал лишь в воображении господина Лефевра, нашедшего оригинальный способ приструнить своих склонных к анархии подопечных.

Дамы все еще смеялись, когда свет начал гаснуть в зале и раздались мощные аккорды увертюры.

Мадам де Шербур вся обратилась в слух, пораженная неожиданным продолжением темы о призраках, помянутой накануне неприятным гостем Ноэми д’Ариньяк, которую она полагала закрытой. А в это время две другие дамы продолжали устраиваться в креслах, расправлять пышные юбки, вынимать из ридикюлей золоченные лорнетки – непременные атрибуты всех просвещенных театралов, надушенные платочки и веера, а также вполголоса обсуждать последние сплетни. На сцену они тоже обращали внимание, чтобы изредка вставить критическое замечание – по их мнению, подобные комментарии наилучшим образом подчеркивали их утонченный вкус и осведомленность.

- Однако для столь необычного автора выбранный сюжет не оригинален, - заметила графиня де Шатобриан, лениво обмахиваясь веером.

- Зато оригинальна музыка.

- Ради Бога, Анна, - поморщилась красавица, - Это какая-то какофония.

В середине первого акта мадам де Ларошфуко капризно проговорила:

- Анна, вы не могли бы попросить господина Лефевра выписать из Италии какого-нибудь более симпатичного тенора? Пьянджи в роли Дон Жуана смешон. С его внешностью, право же, ему больше пристало петь Фальстафа.

- Дорогая Лили, Фальстаф – бас*, а выписать из Италии можно вазу или шляпку, на худой конец, - улыбнулась Анна наивному заявлению приятельницы. - Мсье Лефевр уже почти полгода, как покинул театр, с его новыми директорами я общаюсь не слишком близко – на мой взгляд, они несколько переоценивают коммерческую сторону искусства.

Анна де Шербур смотрела спектакль с возрастающим интересом. Ее соседки по ложе, чье пристрастие к оперной музыке отчасти было показным и демонстрировалось в силу привычки и ради подражания мадам де Шербур, признанный авторитет которой в вопросах искусства не давал покоя многим светским львицам, рассматривали публику в ложах, а также разбирали достоинства актеров и актрис – с той же бесцеремонностью, с какой их мужья обсуждали экстерьер лошадей.

В первом акте шла речь о многочисленных победах Дон Жуана, о том, что женщины как мотыльки на огонь, бросаются в пламя страсти и в нем сгорают. Для него нет различия, кто перед ним – знатная дама, куртизанка или служанка – всем можно давать обещания и клясться в вечной любви. Доступность  и легковерность не внушают ему ничего, кроме пренебрежения.

В своей греховной жизни не менее чем победами над женщинами, он гордится победами над незадачливыми соперниками, с которыми расплатился щедро – кому оставил рога на память, а кому и удар шпагой.

Среди последних его побед – набожная супруга севильского командора Донна Анна, которую он соблазнил, явившись к ней дом под видом ее мужа, бывшего в отъезде, а самого мужа, не вовремя вернувшегося домой – заколол.

Донна Анна, честь которой погублена, а любимый муж убит, рассказывает брату – дону Фелипе – о совершенном преступлении и тот клянется отомстить Дон Жуану.

Во второй части вынужденный скрываться от правосудия Дон Жуан приезжает в одно из своих поместий на границе с Францией – чтобы бежать из Испании, если придется.

В этом поместье он встречает Аминту – дочь местного обнищавшего идальго. Девушка слывет первой красавицей провинции, в которой волей случая оказался Дон Жуан, и тот решает испробовать на ней  силу своих чар и отработанные годами навыки. Начав осаду по всем правилам, он сталкивается с незнакомым ему доселе сопротивлением. Никакие его обещания (в том числе и жениться), никакая лесть, признания и подарки на эту девушку не действуют. Она смеется над ним, утверждая, что раскрыла все его уловки и с ней ему не добиться успеха. Аминта слишком горда, чтобы сделаться одной из жертв севильского красавца. Когда же, памятуя о том, что только дерзкий искатель добьется успеха, Дон Жуан пытается обнять девушку против ее воли - та приставляет к его груди кинжал.

Отпор со стороны строптивой девицы лишь распаляет страсть Дон Жуана – он не отступается и готов решиться на насилие, чтобы получить Аминту, раз иные испытанные средства не возымели действия. Ему пора уезжать – вести из Севильи уже дошли до места, где он скрывается, и со дня на день за ним могут явиться представители закона.

Слуга – Пассарино предупреждает хозяина о том, что его ищут альгвасилы в присутствии Аминты, и Дон Жуан моментально решает обратить это себе на пользу, надеясь, что в сердце красавицы пробудится жалость к несчастному изгнаннику. Разумеется, он приукрашивает свои страдания и ожидающую его злосчастную судьбу. И сострадание преуспевает там, где бессильной оказалась наука обольщения - Аминта соглашается дать Дон Жуану свидание в его доме.

Вечером накануне свидания Дон Жуана терзают сомнения – он хочет взять с собой девушку, которой так долго добивался, но после смеется сам над глупой чувствительностью и поет о том, что не отступит от своего предназначения и уже завтра покинет Испанию ради Франции, где женщин еще больше и все они красивы.

В содержании этой оперы не было ничего инфернального – никакого адского огня и каменных статуй, приглашенных на ужин. Странно, но ее причислявший себя к потусторонним силам автор перенес мистический, отчасти даже богословский сюжет в иную, более материальную плоскость и превратил в драму. И гонители Дон Жуан и его жертвы – все они были обычными людьми, пусть и достаточно незаурядными. В этом графине де Шербур  почудился определенный посыл – о том, что реальные преступления и грехи намного страшней воображаемых. Рай и ад находятся внутри человека.

Особенно растрогала ее ария Дон Жуана в финале второго акта, в которой он просил Аминту разглядеть человека за ненавистной маской повесы и распутника.
«Слова и слава лживы, доверься сердцу своему», - говорил Жуан Аминте.

В антракте Анна покинула приятельниц и решительно направилась в сторону директорской ложи.

Как она и говорила ранее, она в достаточной мере знала господ Фирмена и Андре. Эти парвеню были так счастливы, когда она пригласила их в свой дом на состоявшийся недавно ежегодный рождественский раут, что она всерьез опасалась, как бы они не упали перед ней ниц на публике и не начали лобызать ее ноги. Рауль попросил ее принять их, из каких-то личных видов, как она не без оснований полагала, связанных с карьерой новой дивы – мадмуазель Дааэ.

- Я бы хотела познакомиться с автором этой оперы, - заявила графиня обоим директорам после взаимных приветствий. – Он поразительно талантлив.

- О да, он талантлив. Я бы даже сказал, ужас как талантлив и предприимчив. Мы с Фирменом надеемся избавиться от него сегодня навсегда.

- Я не понимаю вас, мсье, - нетерпеливо заметила графиня. – Возможно, я что-то упустила, но я просила вас представить меня этому человеку.

- Может ли быть, чтобы ваше сиятельство ничего не слышали … о Призраке? Господин виконт не посвящал вас в последние события? – наперебой заговорили директора.

- Господа! – возмутилась графиня, - Я вправе была ожидать, что меня вы не станете разыгрывать, подобно остальной публике – хотя бы на том основании, что моя семья постоянно оказывает покровительство вашему театру.

- Сударыня, это не шутка, автор и инициатор сегодняшней премьеры – Призрак. Тот самый Призрак, слухи о котором ходили в театре давно и который в последние месяцы материализовался весьма неприятным образом, среди прочего, вынудив нас с Андре к нынешней постановке. Со своей стороны мы приняли необходимые меры, которые должны раз навсегда обезопасить нас от его вмешательства в дела театра.

- Мадам, - вкрадчиво начал Андре, аккуратно взяв графиню, изумленную подобной фамильярностью,  под локоток. – Видите ли, вам не стоит оставаться в театре до финала оперы. Это опасно.

- Для меня не более опасно, чем для остальных. Здесь мой сын, господа, - гордо ответила женщина и пожала плечами, с неподражаемым изяществом высвобождаясь из рук директора.

- Господин виконт, ваше сиятельство, придумал весьма ловкий ход для того, чтобы поймать этого проходимца и передать в руки закона.

- Рауль? Помилуйте, зачем ему понадобилось ловить вашего Призрака?

Директора выглядели смущенными, не зная, до какой степени может простираться их откровенность касательно личных дел виконта в приватной беседе с его матерью. Может статься, графиня еще не в курсе его романа с юной примой, и виконт будет не рад, если его секрет до времени раскроют посторонние люди.

- Женщина, мадам. Все дело в женщине, - наконец многозначительно улыбнулся Фирмен. Мсье Андре тяжело вздохнул и пояснил недоумевающей графине:

- Господин виконт и Призрак, если так позволено сказать, не поделили внимание мадмуазель Дааэ – той самой, что исполняет сегодня партию Аминты.

- Позвольте, какое Призрак имеет отношение к этой девушке?

Директора снова беспомощно переглянулись:

- Мадмуазель, кажется, брала у него уроки.

Графиня смотрела на них, как на умалишенных, и оба директора были согласны, что ставшие для них привычными будни родного театра стороннему человеку могли показаться абсолютно дикими.

- Этот Призрак просто поражает своей разносторонностью. Какие уроки, господа? Вы хотите сказать, что он обучал мадмуазель проходить сквозь стены?

- Уроки пения, мадам, - совершенно пав духом, проговорил Андре. - Призрак занимался вокалом с Кристиной Дааэ и весьма успешно, как можно заметить. В последние месяцы он вынуждал нас с Фирменом продвигать ее, как приму. О, сказать по справедливости, мадемуазель, несомненно, наделена талантом и сверх того весьма недурна. Но мы не можем до бесконечности принимать чужое, навязанное нам мнение касательно распределения ролей в нашем театре … Одним словом, с тех пор, как господин де Шаньи начал ухаживать за мадмуазель, в Опере творятся по-настоящему ужасные вещи.

- Шалости Призрака были нам на руку, пока они держали труппу в тонусе и привлекали прессу, но после они сделались опасными и невыгодными для дела, - добавил мсье Фирмен.

За несколько минут, чтобы оправдаться и предстать в выигрышном свете перед столь очаровательной дамой, директора посвятили графиню в подробности готовящейся полицейской операции и предшествующих ей событий в Опере.

Женщина слушала внимательно, но одобрения от нее они так и не дождались – напротив, ее нежное лицо постепенно залила краска негодования.

Как говорили римляне – «omnia licita» – по отношению к врагу все дозволено, но право, это было слишком! Анну де Шербур возмутила эта история. Ее сын не должен был выяснять отношения со своим соперником подобным образом – устраивать ловушку, играя на лучших чувствах, выставляя девушку в качестве приманки и вмешивая полицию в свои личные дела. В этом было что-то глубоко неправильное. Неблагородное! Она поняла бы, если так вел себя лавочник, но не дворянин! Он имел право действовать вооруженной рукой, но иначе, один на один. И в первую очередь должен был вывести из-под удара свою так называемую невесту.

Вернувшись в ложу, графиня с беспокойством осмотрелась по сторонам. Предупрежденная, на этот раз она заметила вооруженных полицейских в зале. По словам директоров, они ожидали появления Призрака на верхней галерее либо за кулисами, потому что его постоянная ложа была в тот вечер  занята – в ней расположился ее сын собственной персоной, очевидно для того, чтобы еще больше раззадорить соперника.

В начале третьего акта зрителей ждал традиционный для данного сюжета ход с переодеванием. Пассарино должен увести погоню за собой, нарядившись в одежды господина, пока Дон Жуан насладится любовью Аминты. Поскольку слуга не горит желанием жертвовать собой ради сомнительных удовольствий господина, последний объясняет смертельно опасный маскарад относительно безобидным планом обольщения девицы, которая якобы не дает ему к себе подступиться в обычном обличье. Смеясь, он договаривается с Пассарино – уже одетым в его платье - о том, как заманить девушку в спальню, где она окажется в его власти.

Следующей сценой было свидание Дон Жуана и Аминты.

Графиня де Шербур сидела в своем кресле, как на иголках, невпопад отвечая на расспросы соседок. Но, с самого начала дуэта двух любовников, она не на шутку увлеклась происходящим. Настолько, что на время позабыла о своих тревогах.

Дон Жуан не просто переоделся в платье слуги. Вместо Пьянджи на сцену вышел другой человек. И он завладел вниманием всех женщин в театре без исключения. Против воли им залюбовались даже те, которым ранее дела не было до самой оперы. Возможно, в этом и заключался новаторский замысел этого произведения – неожиданные повороты драматургии, сопровождающие не менее оригинальные музыкальные находки.

Дон Жуан, по свой сути – великая иллюзия, химера, искушающая своим даром пробуждать и отнимать любовь, овеянная соблазном и тайной. Ее неизбежные спутники – заблуждение, грех и обманутые надежды. Никто не устоит перед ним и каждый, каждая после его проклянет.

Новый Дон Жуан был таким, каким грезился разве что в мечтах – опасным, неотразимым, обольстительным. Он был гибельно прекрасен и так ярок, что совершенно покорял воображение и пробуждал сильнейшее чувственное желание и сопутствующий ему стыд.

Казалось, что пол вот-вот запылает под его ногами – до бушевавшего в нем пламени было далеко тому бутафорскому огню, что горел на сцене. А как он смотрел на ту женщину, которую соблазнял! Он останавливался, замирал без движения, точно для него никого больше не существовало вокруг, а она была смыслом его жизни. И Аминта ответила на его страсть - казалось, под его обжигающим и, одновременно, изумленным взглядом она плавится как воск, ее голос сел от желания, которого она более не стыдилась.

Мадмуазель Дааэ была так великолепна в этой сцене, сыграв пробуждение Женщины в полудетском существе, что Анна готова была оправдать увлечение сына.

Мечтавшая о красавце-теноре баронесса Ларошфуко ахнула и в истоме откинулась в кресле, графиня де Шатобриан нервно кусала губы.

Анна де Шербур, с восторгом и отчаянием глядевшая на певца, вздрогнула – она догадалась, что та дичь, на которую затеяли охоту, ее сыну была не по зубам. Дон Жуан переиграл всех. На сцене и в жизни. Он был талантлив, этот человек. И она испугалась за Рауля.
_________________________________________________________________________________________________________
* Здесь речь идет о комической опере А.Сальери "Фальстаф или три шутки". Сэр Джон Фальстаф - персонаж шескспировских исторических хроник ("Генрих IV") и "Винздорских насмешниц" - толстый веселый пьяница. Опера "Фальстаф" есть и у Дж. Верди, но ее премьера состоялась в 1893 году.

Отредактировано Hell (2012-04-20 14:24:38)