Полчаса

Полчаса назад я была наголову разбита. Его ум работает с молниеносной скоростью,  и у него всегда наготове остроумный ответ, ставящий меня в тупик. Это походит на проживание с невероятно социально неадаптированным взрослым.

И этот "взрослый", 9 лет отроду, - ужаснейшая вещь для созерцания.

Наши отношения, по меньшей мере, неправильные. Его тихое, задумчивое присутствие пугает  меня. Я замираю всякий раз, когда он скользит вниз по лестнице — поскольку он, казалось, никогда не входит, а вплывает в комнату.  Я всегда чувствовала, что он был невысокого мнения о моих материнских инстинктах. Мы знали, что я полностью провалилась как мать, и он полностью провалился как сын… и мы никогда не стеснялись говорить это друг другу.

Материнство было чем-то, чего я нетерпеливо ждала всю свою жизнь. Ребенком я тщательно ухаживала за своими куклами: одевала, расчесывала их густые локоны, укачивала, чтобы они уснули, пела колыбельные. Мать даже купила мне игрушечный экипаж, чтобы катать кукол, и она смеялась, когда я резвилась около дома, выговаривая воображаемому младенцу и воркуя с ним. "Бернадетт, - говорила она. - Однажды ты станешь прекрасной женой и матерью!” Я верила в это. Я хотела идеального мужа, идеальное домашнее хозяйство и идеального ребенка; много младенцев, любимых, полных малышей с пухлыми губами, яркими глазами и розовыми щеками, которые бы хихикали,  плакали и обнимали меня, когда я обнимала их.

Эрик едва хихикал, будучи младенцем, а объятия даже и не рассматривались.

Я не ела в течение почти трех дней после его рождения. Я оцепенела от шока; все произошло не так. Мой дорогой Чарльз был мертв, не прошла и неделя после рождения его сына. Мысль о том, что часть Чарльза жива, утешала, по крайней мере, пока я не увидела то, что лежало в ногах кровати. Когда акушерка покинула комнату, бормоча «Отче наш», мои надежды улетучились. Я не обвиняла ее; я с удовольствием сбежала бы сама, если бы только могла. Как такое уродство вообще могло появиться?

Я отбросила эти угнетающие мысли, и обратила внимание на текущую задачу: мытье тарелок, погруженных в мыльную воду. Моя жизнь была сужена до бесконечных, монотонных задач, отвлекающих от несправедливости жизни. Я знала, что была испорченной, поверхностной негодяйкой, но я была упряма. Я не заслужила такого сына, как Эрик.

-Вы снова убираетесь?

Шелковый, мелодичный тон его голоса застал меня врасплох, и я подскочила, уронив старинный фарфор на пол, где он тут же разбился.

-Что ты здесь делаешь?

Я задыхалась, держа руку на сердце. Его любопытные желтые глаза проникали в мою душу  даже через маску.

-Вы снова убираетесь, - сказал он спокойно, проигнорировав мой вопрос. – Это все, что вы когда-либо делаете.

-В доме не должно быть грязи, - я удерживала сердце, бьющееся в грудную клетку. - Никто не хочет жить в грязи.

Его глаза сузились, и он грациозно подошел к раковине, миновав рассыпанные по полу осколки фарфора. Тощие руки схватили другую тарелку и начали мыть. Он был неправдоподобно высок для своего возраста, но худ как жердь. Я давно бросила попытки заставить его есть. Когда он действительно был голоден, то брал немного еды и воды с собой на чердак. Единственного ломтя хлеба ему могло хватить на неделю.
Я поддерживала его молчание, наблюдая,  как движется его позвоночник под изодранной рубашкой, как быстро и тщательно он работает. Темные волосы, рассыпавшиеся по его плечам и одежде, спутались.  Все же, несмотря на все это, он дышал величием. Странно, я почти завидовала ему. Он преуспевал во всем, за что бы ни брался,  будто природа извинялась за то, что даровала ему такое лицо.

-Эти тарелки грязные, - внезапно сказал он.

-О чем ты говоришь! Я только закончила мыть их!

-Может быть, но они грязные, - он повернул тарелку так, чтобы на нее падал свет из окна. -Видите, если вы поднесете ее к свету и наклоните, то сразу заметите пятна. В другой раз мойте тщательнее.

Я ощетинилась, хоть и знала, что он прав.

-Ты не смеешь указывать, что мне делать! Я умею мыть посуду!

-Что-то не похоже.

Я отвесила его неблагодарной голове подзатыльник, столь сильный, что он покачнулся и упал с глухим стуком. Я была поражена собственной силой, и мрачно подумала, что мне нужно больше практики.

По крайней мере, я знала, что в чем-то была хороша.

-Встань, - приказала я.

Эрик спокойно поднялся, струйка крови стекала по его шее. Он лениво поднял тарелку и изучил ее, будто хотел нарисовать. Затем, без малейшего предупреждения, он обернулся и кинул в меня старинной тарелкой. Я вскрикнула и пригнулась, потому что она ударилась о стену позади меня и разделила судьбу своей товарки.

-Ты, маленький осел! - завизжала я. - Это принадлежало моей бабушке!

-Ваша бабушка мертва. Я сомневаюсь, что ей есть до этого дело, - проворчал он, задыхаясь.

Я  снова закричала, но уже от ярости, и двинулась к нему. Он схватил другую тарелку и, сжав ее в руке, угрожающе размахнулся. Это заставило меня замереть.

-Положи это! Этот набор - семейная реликвия! Положите тарелку, или, клянусь, твое мерзкое лицо покажется ничем, по сравнению с тем, что я с тобой сделаю!

Он не слышал; он ничего не слышит, когда просыпается его характер. Он становится словно одержимым. Его нога врезалась в мою грудь, я упала и откатилась в сторону, чтобы в меня не попала еще одна тарелка. Он швырнул в меня всю стопку, его глаза обезумели от гнева. Шум был оглушительным, и я испытывала головокружение, смешанное с паникой. Он хотел убить меня!

Но все закончилось столь же внезапно, как и началось. Тарелка, которую он уже готовился бросить, выпала из его обмякшей руки и он, сгорбившись, опустился на пол, глотая воздух.
Я вздрагивала от его ярости, ушибленная и окровавленная, я тихо рыдала. Он, казалось, не замечал моего присутствия. Он смотрел в пол, держась одной рукой за бок, и неровно дышал. Внезапно в моей душе проснулись родственные чувства. Как я ненавидела себя! Как я ненавидела Чарльза за то, что он умер и оставил меня одну!

Как я оплакивала своего сына, моего отвратительного блестящего сына, чей гений уже в 9 лет столь велик, что о нем не могут и мечтать многие мужчины! Я каждый день слышу его сочинения, и мне никогда не приходило в голову заставить его замолчать! Каждая из существующих эмоций проникает через его запертую дверь, через весь дом и через мое сердце!

И его голос! Тот великолепный, мелодичный голос, заставляющий ангелов преклонять колени. Чистый потенциал этого голоса покрывает мурашками мои руки. Ему только девять лет! С годами его великолепие только улучшится.

И я заплакала еще горше, потому что я знала, что мир никогда не узнает его блеска, никогда не услышит это чудо - его голос, никогда не будет осчастливлен такой чарующей душой, как его …и все из-за его лица. Пока он так выглядит, у него нет ни единого шанса.
Пока существуют люди столь же непримиримые, жестокие и беспощадные, как я, он никогда не испытает счастья.

Я подползла туда, где сидел Эрик. Он вздрогнул, когда я нерешительно положила руку ему на спину, а затем напрягся, ожидая удара. Моя рука в утешительном жесте скользнула вверх и вниз по  острым позвонкам.

Некоторое время стояла тишина, потом он сказал столь тихо, что я едва расслышала:

-Я сожалею о том, что я сказал о вашей бабушке.

Я моргнула, пораженная редким извинением.

-Спасибо.

-Я не сожалею о тарелках. Они были уродливыми.

Он выглядел таким маленьким, таким юным... В течение нескольких минут были сброшены наши тщательно продуманные маски, и мы сидели на кухонном полу, мать и сын, дитя и ребенок.

Глаза

Когда он смотрит на меня… Боже…когда он смотрит на меня, я не могу думать.
Он гипнотизер, ужасный и сильный, однако бесконечно нежный и обожающий. Я будто бабочка, заключенная в чаше его гибких рук, и он не двинется, страшась порвать мои крылья. Изумительно, как может гипнотизировать этот пристальный взгляд...

Должно быть, это его глаза. Я никогда не видела таких глаз. В одно время они подобны мерцающему золоту, и в их глубине вспыхивает проникающий в душу огонь. В другое - они светло-желтые, подобно восходу солнца над озером, которое слегка колеблет утренний ветерок. Особенно меня изумляют  бесконечная печаль, невероятная тоска и абсолютное отчаяние, скрытые в этих глазах. Это мучительно ранит.

Он был гоним. Почему, я не знаю. Я думаю, он бы скорее умер, чем сказал мне. Мне известно лишь, что его взор затуманен занавесом прошлого, и это является, пожалуй, самым худшим и трудновообразимым из возможного. Горе -  его кукловод. Горе живет внутри него и исходит от него, словно ужасная чума. Это проявляется в слабейших намеках - резко упавших плечах, бесконечно-мрачном и хмуром взгляде, бессильно поникших пальцах, медленной и жалкой походке, которую он ускоряет, чтобы скрыть свое бессилие.

Это портит его голос! Тот невероятный, божественный звук, навсегда завладевающий всяким, кто его услышит, слегка отягощённый отчаянием, не свойственным даже самому жалостливому из породы людей. Что это за власть - порабощать человека? Кто Эрик на самом деле? Что сотворила с ним жизнь?

Что затуманило и подернуло тенью эти сверкающие глаза?

                                                           xxxXXXxxx

Когда она смотрит на меня, я не могу думать.

Она - богиня, Свет и Невинность, и чистые Небеса. Я не то чтобы надеюсь, но когда она смотрит на меня... когда она смотрит на меня, я чувствую, словно она что-то понимает. Как будто она хочет знать.

Я действительно верю во власть ее глаз. Они - глубокие водоемы, полные теплого шоколада, обволакивающие меня с материнской заботой и любовно ухаживающие за моими ранами. Они смотрят из-под темных, изящно завитых ресниц и рассматривают меня с тихим напряжением. Она никогда не будет спрашивать, но ее глаза часто выдают ее. Она испытывает жгучее любопытство. Опасное любопытство.

Кристина хочет знать. Она хочет сломать каменную оболочку, внутри которой я навсегда укрылся.

Но я … я никогда не скажу ей. Она - совершенство. Нет! Больше чем совершенство, о, насколько больше! Она ваялась богами и была спущена на эту землю, чтобы смертные могли увидеть истинную красоту. Она – сияние, цветущая роза, сирена, мимолетный проблеск блаженного, эфирного мира.

И она никогда не должна знать правду. Она никогда не должна обнаружить, кто я на самом деле, потому что я не позволю этим великолепным глазам быть изнасилованными тьмой, которая окружает меня.

Еда

- Здесь так холодно,- пожаловалась я, проведя ладонями вверх-вниз по рукам. - Как вы терпите такой холод?

Эрик, сидевший напротив меня, изящно пожал плечами. - Я полагаю,что привык, здесь всегда было довольно прохладно. Простите меня, Кристина, я мало задумывался о комфорте моих гостей, потому что они никогда не составляли мне компанию, как вы видите. Никуда не уходите, я принесу вам одеяла.

Одним гибким движением он встал и грациозно вышел из комнаты. Я отвела локон с лица и подтянула колени к груди.

Я задавалась вопросом, не совершила ли я ошибку, предложив ему пообедать вместе. Когда я неловко спросила об этом несколько дней назад, он спокойно согласился, но я могу поклясться, что эта идея поставила его в неудобное положение. Почему-то он беспокоится по малейшему поводу - всякий раз, когда я рядом, он фиксирует и поправляет любые детали, и бесконечно спрашивает меня "все ли в порядке".

Кроме того, эта маска! Она сводит меня с ума! Я сказала, что в ней ему будет довольно трудно есть, но он сразу же закрылся и убедил меня  “не волноваться.” Я видела то, что находится под ней несколько раз, и первый шок спал.  Я чувствую себя ужасной, сказав, что это отвратило и напугало меня в первый раз, но теперь…

Это только он!

Он не хочет и слышать о том, чтобы снять маску передо мной. Он говорит,  что не хочет "ухудшать" положение вещей, и что я “не имею права видеть что-либо, подобное этому.” Всякий раз, когда я говорю ему, что безумно делать такие заявления, он пристально смотрит на меня и мрачно замечает, - Вы не думали бы так, если бы я снял ее.

Эрик - невыносимый король драмы.

Он вернулся, держа стопку шерстяных одеял в одной руке и поднос-в другой.

-Надеюсь, этого будет достаточно, - сказал он,накрывая меня одеялами. - Я почти не пользуюсь ими, потому, боюсь, они могут немного пахнуть плесенью.

- Я могу сделать это сама, все прекрасно, - сказала я, взяв оставшиеся одеяла и закутываясь в них. - Эрик, что это за еда? Я же сказала, что принесу обед.

- Вам не придется беспокоиться о готовке, - сказал он, поставив передо мной тарелку с филе миньон.

- Но я специально приготовила цыпленка! Я наклонилась, и взяла большую корзину для пикника. -И я принесла печенье, особое печенье.

- Все веселее, - хихикнул он.

- Где вы взяли все это? - спросила я, глядя на еду передо мной. Насколько я знала, в его доме не было кухни.

- Я позаимствовал это, - сказал он, выкладывая изумительный салат и золотистый багет.

Я наблюдала, как его длинные костлявые пальцы обвились вокруг бутылки вина, и спросила, - Что вы имеете в виду, говоря "позаимствовали?"

Он моргнул и ухмыльнулся, наливая темно-красную жидкость в хрустальный бокал. -Полагаю, оно отлично выдержано. Вы любите вино,Кристина?

Я скривила губы.

- Эрик, вы не ответили на вопрос.

- Какой именно?

- Что значит "позаимствовал"?

- Что за инсинуации,Кристина?

Я ненавидела, когда он избегал вопросов, как сейчас. Это означало, что он совершил преступление.

- Эрик, вы ведь знаете, что я ненавижу,когда вы крадете.

- Кто говорил о краже? Я позаимствовал это из того маленького кафе вниз по улице, -сказал он небрежно.

- Вы знаете, что заимствование означает последующее возвращение, и вы действительно собираетесь вернуть еду после того, что мы...сделаем с ней?

- У вас довольно неприятное восприятие. Он сел на свое место, немного откинувшись назад и  сложив руки. - Это грубо. Я делаю им одолжение. У них было слишком много еды. Назовите меня мягкосердечным, потому  что я облегчил им ношу

Я вздохнула, виновато посмотрев на стоящий передо мной шедевр.

- Что-то не так? - немедленно спросил он. - Вам что-то не нравится? Хотите, я принесу еще что-нибудь?

- Нет, нет, все замечательно, честно. Я откусила кусочек  от стейка, только чтобы показать ему, насколько я ценю тот факт, что он нарушил закон ради меня. Я застонала. Мясо было потрясающим.

Его глаза с удовлетворением замерцали . В течение нескольких минут я ела, зная, что он наблюдает за каждым моим движением, тихо, как смерть. Когда я подняла взгляд, его голова была повернута в сторону, и призрак усмешки змеился на его губах.

- Разве вы не съедите что-нибудь?-спросила я сквозь рот, полный хлеба, неловко забрызгав крошками стол. Я быстро схватила салфетку, чтобы исправить эту оплошность.

- Я в порядке, - сказал он.

- Эрик, вы должны что-то съесть.

- Я не голоден.

- Я не могу есть, когда вы сидите перед пустой тарелкой. Это ужасно. Пожалуйста, съешьте что-нибудь из моей еды. Я схватила корзину для пикника и водрузила ее на стол. - Вы можете съесть цыпленка, я сама его приготовила, вы же знаете.

-Еще одна причина,чтобы не есть, - пошутил он.

- О, Бога ради! Я же не смогу съесть все одна. Я (подавив горестный вздох) положила  большую часть того восхитительного филе миньон и половину багета на тарелку и поставила перед ним.
- Вы разборчивый едок? Так ли это? Кое-кто сказал мне, что вы никогда не ели свои овощи, будучи мальчиком. Какой смысл обедать вместе, если вы не обедаете? Я пытаюсь быть вежливой, но вы-кожа да кости. Мне вас с ложечки кормить?

- Это выглядело бы отвратно. Он поднял вилку и, повращав ее между пальцев, наконец отрезал и сунул в рот кусочек говядины. Он неловко жевал под маской, а затем проглотил.

- Вам понравилось?-я спрашивала это перед каждым кусочком, как любящая мать.

- Очень,сказал он,держа руки на коленях. Его слова не звучали правдиво. Что-то было не так.

И затем, я поразилась. Я чувствовала себя невероятно глупой, потому что не подумала об этом раньше. Закусив губу, я посмотрела на стоящую перед ним  едва тронутую еду.

- Эрик, могу я задать вам вопрос?

- Вы только что задали один, - заметил он. - Но вы всегда можете задать другой.

- Вы …у вас нет…,-я сглотнула. - У вас нет носа…верно?

- Когда я проверял в последний раз, его там не было.

К моему облегчению,его тон был веселым.

- Это означает...что вы ничего не чувствуете?

Это звучало еще смешнее.

- Так и есть,моя дорогая.

Мне хотелось ударить себя. Ты глупая, глупая девчонка! У него нет носа!

- О, Эрик, мне так жаль. Я-я даже не подумала об этом, предлагая пообедать.

Тогда он засмеялся - мелодичный звук, сладкий из-за его редкости.

- Кристина, нет никаких причин для извинений. Я счел этот жест чудесным и добрым, если вы об этом беспокоились. Я признаю, мне было немного неловко, но ваши намерения были честны.

Несколько секунд я пристально смотрела на него, с сожалением размышляя над его словами. Не представлять вкуса! Неудивительно, что он так худ - еда для него была второстепенна, поддерживала жизнь - и только.

- Не чувствуете совсем ничего?

- Нет,если еда не испорчена. Он откусил еще кусочек стейка, просто чтобы показать мне. -Все же, я могу чувствовать фактуру пищи. И эта - изумительна.

Я хмуро засмеялась.

- Кристина, Кристина, не расстраивайтесь. Нерудно терять то,чего никогда не было. Он начал сворачивать свою нетронутую салфетку. Я молча наблюдала за его движениями. Когда он закончил, то подарил мне искусно сложенного журавлика. Я ничем не могла помочь, но не могла не улыбнуться его чувству юмора.

- Да, я думаю,что так и есть, - сказала я, поворачивая крошечную птицу в руках, - Но я  чувствую себя такой глупой! Я была тут,ела, а вы сидели там и не могли...о!

У меня внезапно возникла идея, и я вытащила свою корзину, набитую цыпленком и печеньем. Эрик с любопытством смотрел на меня, прищурив свои желтые глаза.

- Что, позвольте спросить, вы делаете?

- Это готовила  я. И мариновала,и жарила,и пекла,- Я, сияя, покачивала перед ним куском цыпленка.

Он моргнул.

- Я начинаю думать, что филе миньон было испорчено, - сказал он с беспокойством. -Скажите, вы плохо себя чувствуете? Не хотите прилечь?

Я энергично покачала головой.

- Нет, нет, не в этом дело. Я только вспомнила: вы сказали, что то, что я приготовила еду-это еще одна причина не есть.

- Кристина,я пошутил, - поспешно сказал Эрик.

- Нет,вы не шутили.

- Нет,я не шутил, - согласился он.

- Не в этом дело. Я схватила другую тарелку и положила на нее цыпленка, толкнув тарелку к Эрику. - Я не кулинар. Я знаю это, и все это знают. Поэтому, я часто начиняю блюда специями или сахаром, надеясь, что они все замаскируют, если я дурно приготовлю еду. Это никогда не срабатывает, но я всегда так делаю.

Я не могла знать, но, предполагаю, его брови под фарфоровой маской поднялись.

- И есть кто-то, кто это ест? -з ахихикал он.

- Я сделаю так, что это съедите вы. Возможно, аромат будет столь сильным, что вы почувствуете его!

Он зажал цыпленка между большим и указательным пальцем и посмотрел на него, как на нечто невиданное.

- Ну же, - убеждала я. - Откусите кусочек. Худшее,что вас ожидает - это рвота.

- Спасибо за заботу, - пробормотал он, положил мясо обратно в тарелку и отрезал тонкий кусочек. Он положил его в рот, медленно прожевал, потом проглотил.

- И? - я едва не подпрыгивала. - Вы чувствуете?

- Знаете, - заметил он, - это неплохо.

Я завизжала и захлопала в ладоши.

- О, я так рада! Я знала, что мои кулинарные навыки однажды пригодятся, я знала!

Он осторожно откусил еще, не переставая улыбаться. У него была очень хорошая улыбка. Я хотела бы, чтобы он улыбался чаще.

- На что это похоже?

- Ну, - сказал он со смехом, - Это не похоже ни на одно ощущение, испытанное мною ранее! Мои поздравления повару!

Ручка и Бумага

Мои дорогие управляющие,

Мое внимание привлекла проблема, касающаяся постановки. Как вы знаете, я прилагаю определенные усилия к тому, чтобы в моей Опере все шло гладко, поэтому я беспокоюсь, когда слышу,что не все идет по плану. Моему плану. Поскольку мой план гарантирует не только дальнейший успех моего театра, но и то, что вы двое не окажетесь на улице, ведя себя как шатающиеся с вечного перепою болваны, коими вы и являетесь.

Поэтому, мои дорогие управляющие, в ваших же интересах тщательно следовать моим инструкциям. Я чрезвычайно огорчусь, если мне придется повторить их еще раз, а если я огорчусь, то мирными наши отношения уже не будут.

Карлотта Гуидичелли, вероятно, самое слабое подражание сопрано и актрисе вообще, какое я когда-либо имел несчастье слышать. Она поет так, будто из нее медленно вытягивают кишки. Она скачет по сцене, как сумасшедшая курица, пронзительно вереща и крича что-то ужасное. Ее самомнение столь раздуто, что ,я боюсь, она может лопнуть. Кроме того, кто-то должен набраться храбрости и сказать ей, что ее утягивающие и приподнимающие грудь костюмы совершенно не привлекательны. Она, несомненно, разрушит всю постановку.

Спросите себя, мои дорогие управляющие, действительно ли вы можете себе позволить потерять такую сумму денег, еще и продолжая выплачивать мое ежемесячное жалование? Я так не думаю. Справедливо сказать, что вы по уши в неприятностях.

Эта серьезная проблема повлечет за собой ужасные результаты, если вы немедленно не найдете выход. "Но что же делать, как выкрутиться?", -спросите вы. Посмотрите вокруг, мои неумелые друзья. Я милосердно спасу вас снова, по доброте душевной.

Кристина Даэ заменит Карлотту в вечернем спектакле, ведь Карлотта будет "больна". Я уверяю Вас, что мадемуазель Даэ хорошо отрепетировала и выучила арии. Ее голос отметит начало триумфа для Оперы. После сегодняшнего вечера покровители Оперы будут бросать деньги к вашим ногам, надеясь услышать это чудо еще раз.

Я не потерплю непослушания. Если эти указания будут проигнорированы, то вы и вся Опера пожалеете об этом.

Любезно и смиренно, ваш

Призрак Оперы

Снова дышать

Я помню, что той ночью было холодно. Я был вынужден ность теплый плащ, даже находясь в помещении. Подвалы всегда были холодными, но низкая температура редко заставляла меня стучать зубами. Возможно, я привык к этому.

Видите ли, жизнь и я никогда не были в хороших отношениях. Я нахожу (и это не для красного словца, я объясню позже), что я был бы рад умереть. Это может показаться непостижимым, но в тот день, несколько лет назад, я был практически тенью себя нынешнего. И это о чем-то говорит.

Я был мертв в большинстве значений этого слова. Конечно, мое сердце билось, но казалось было столь черным и иссушенным, что едва имело значение. Я не был стар, о, тридцать с чем-то лет..., но я прожил тысячу.

Те первые несколько лет в опере - это один длинный, непонятный период, в течение которого я ничего не чувствовал.  Последние дни в Персии сделали меня монстром, неспособным на чувства. Я хотел забвения - просто растворить внутри теней подвала каждый видимый след моего существования. Даже музыка прекратила существовать. Я просто сидел, едва спал, чтобы кошмары не пробудили мою внушающую страх личность. Да, это было я: абсолютно и безвозвратно мертвый.

По крайней мере, я думал именно так.

В первый раз, когда я увидел ее, я лишь едва задумался о ней. Она была девушкой-подростком не старше пятнадцати, весьма привлекательной, но крайне застенчивой. Со своего места в пятой ложе я рассеяно смотрел, как она встала на свое место в задних рядах хора и пела. Она быстро была забыта.

Затем пришла ночь, возродившая меня. Было очень поздно, возможно, час ночи или около того, и я прогуливался по пустынному театру, мой ум, как обычно, бездействовал. После получаса бессмысленного блуждания через ряды бархатных кресел, я устроился в удобных тенях оркестровой ямы, напоминив себе написать управляющим об ужасно скрипящих половицах.

И затем я услышал это... Аве Мария.

Это было эфирное сопрано, которое на ангельских крыльях взлетало через пустую аудиторию. От экстаза, я практически забыл как дышать, и закрыл глаза - столь прекрасен был этот звук. Он обволакивал меня, возносил к небесам, я был поражен его изяществом! Я никогда не чувствовал себя настолько живым!

И все же, были недостатки: слабая нота здесь, поспешное хватание воздуха там, колеблющееся вибрато и несколько дребезжащих высоких нот. Худшим из всего было отсутствие страсти, не было никакого чувства. Голос пел, и только. Это напомнило мне себя самого.

Но то был невероятный инструмент, и я не мог даже представить, на что он будет похож при надлежащем обучении. Я думал, что смертные никогда не слышали ничего подобного.

Осторожно, с ребяческим, жгучим любопытством, я посмотрел на сцену, чтобы узнать, кто был источником такого голоса. Вообразите мое удивление, когда я увидел неуклюжую маленькую хористку, стоящую на сцене! Волнистая белая длинная ночная рубашка покрывала ее долговязую фигуру, на ее ногах были только чулки. Копна темных локонов спадала ей до середины спины и подпрыгивала всякий раз,когда она двигалась. Она была почти столь же бледной, как и ее платье.

Что-то в  ее огромных ореховых глазах поразило меня. Они были окружены темными кругами и полны душераздирающей печали.

В течение следующего часа (а то и дольше-я полностью потерял чувство времени), я смотрел и слушал. Каждый раз, когда она пыталась выйти за пределы своего диапазона и терпела поражение, я вздрагивал и хмурился. Самым тревожным было то, что в ее голосе не было души, никакого чувства. Как мог кто-то, обладающий таким божьим даром, быть столь безжизненным?

Но при всех ее жалких недостатках, смотреть на нее было весело. Особенно, когда она сбрасывала свою застенчивость и изображала примадонну, нацепляя на лицо высокомерную насмешку и напыщенно выступая по сцене.  Потянув носом воздух, она прыгнула по сцене, изящно приземлилась и повернулась. Боже, я впервые засмеялся, когда она стала передразнивать итальянский акцент и приказывать воображаемым управляющим, все время жалуясь, что она "слишком толста, чтобы влезть в этот костюм!"

Очевидно, не я один терпеть не мог Ла Карлотту, ужасную примадонну оперы.

Ее пение было лишено эмоций, но не она. Раз, она остановилась на середине прекрасной шведской народной песни и начала тихо плакать. Я наслаждался мелодией, мысленно импровизируя, когда ее молчание поразило меня. Она грубо вытирала слезы, едва не ругая себя за то, что смеет плакать:

- Ты глупая и бесполезная девчонка! Папа ушел. Он ушел и никогда не вернется. Ты осталась одна, пора закусить губу и привыкнуть к этому!

Эти слова уничтожили меня. Я не забыл, как видел ее в задних рядах хора, похоже, что она  хотела исчезнуть навсегда. Как она не могла понимать, каким огромным талантом она обладает? Разве она не видела огромного потенциала своего голоса? Разве она не думала, хотя бы миг, что при надлежащем обучении она могла однажды покорить сердца Парижа песней сирены?

Именно тогда я понял, что не могу позволить себе упустить столь прекрасный инструмент. Я не мог праздно сидеть и наблюдать за тем, как он исчезает. Я слепил бы из него нечто божественное, что-то, что заставит ангелов позеленеть от зависти. Я не знал как, но я показал бы ей, что она не одинока, что есть кто-то( или, даже, что-то) заботящийся о ней, кто не оставит ее, как уже случилось. 

Эта девочка пробудила во мне что-то более сильное и ужасное, чем я когда либо воображал: желание снова жить