Название: "Сицилиец"

Автор: Opera

Рейтинг: Gen

Пейринг: Вито Корлеоне, Мистер Уай

Основа: Мюзикл LND, фильм "Крестный отец" Френсиса Форда Копполы по роману Марио Пьюзо.

Жанр: кроссовер

Размер: мини

Дисклеймер: персонажи не мои, принадлежат законным владельцам.

Примечание № 1: рассказ написан для КПП-2011 по заданию Тучки:
"фик по сиквелу с пейрингм ПО/Вито Корлеоне (не слеш).
Сюжет: юный Вито, вынужденный бежать из Италии, прибывает в Нью-Йорк и попадает в парк Кони-Айленд. Здесь он знакомится с Густавом, который приводит его к Эрику. Тот проникается сочувствием к бедному сироте и начинает его опекать и учить уму-разуму. В результате чего из мальчика получается всем известный персонаж. 
Если этот сюжет никого не вдохновит, то можно любой фик по мюзиклу/фильму/сиквелу с любым сюжетом или пейрингом, но только чтобы действие происходило в необычном месте или времени (Россия и Персия не считаются, компьютерные игры - тоже)."

Примечение № 2: Сюжет, заданный Тучкой, в своем чистом виде меня не то что не вдохновил - он оказался несовместим в фактами: на момент действия ЛНД (1907 год) Вито Корлеоне было 16 лет, и я не мог себе представить, зачем бы десятилетний Густав привел этого лося к папе - плюс, Густав на Кони-Айленде провел типа три дня, и все герои были заняты - им было не до воспитания юных итальянских мафиози.)) Поэтому я ответил лишь на заданный пейринг, но изменил сюжетную линию, измыслив, чем бы таким мог повлиять на семью Корлеоне Призрак Оперы.

Не обессудьте, Тучка - и с Новым Годом!

"СИЦИЛИЕЦ"

Жаркий летний день, солнце так и печет. В центре города, на Манхеттене, где вокруг только бетон и камни, сейчас наверное невыносимо. Но здесь, в Нью-Джерси, в тихом саду старого дома, охраняемого десятком молчаливых парней в темных костюмах, очень даже хорошо. Легкий ветерок едва колышет листву растений – деревьев, и помидорных кустов – они так вымахали, что среди них как в лесу потеряться можно.

Жарко. Лимонад в стоящем на столике посреди сада стакане нагревается так быстро – лед прямо на глазах тает. Старческие руки – смуглые, чуть дрожащие, покрытые такими обычными для стариков пигментными пятнами, заботливо отодвигают стакан в тень – пусть хотя бы нагреется не так сильно, мальчику, который играет рядом с ним среди помидорных кустов, питье еще понадобится. Старик откидывается в плетеном кресле, поправляет панаму на голове, и смотрит на внука. Веселый, беззаботный мальчик, он наслаждается летним днем, не задумываясь о душном городе за пределами сада, не обращая внимания на парней в костюмах, которые охраняют его, и его дедушку. Для мальчика эти парни – обычная часть жизни. Как и для дедушки.

Мальчик беззаботно бегает по саду, его босые ноги утопают в разгоревшейся на солнце пыли. Так же, как когда-то утопали в пыли босые ноги его деда – только это было очень давно, и очень далеко. За океаном. На маленьком острове, на котором невозможно жить – так там бедно и страшно. На маленьком острове, который невозможно забыть или разлюбить – так он прекрасен, со всей своей пылью и серыми от нее оливами, под палящим солнцем.

Старик смотрит на мальчика, и вспоминает свои игры. Они были беззаботными до поры до времени – пока люди, о существовании которых он даже не задумывался, не убили его отца и мать, и не вынудили покинуть маленький, прекрасный и печальный остров его детства. Тогда, устремляясь в бегство, маленький мальчик сказал себе, что будет вечно помнить свою родину – он даже сменил имя, отказался от родительской фамилии ради названия деревни, где родился – все ради того, чтобы помнить место, а не людей. Людей помнить было слишком больно. А память о месте – она давала силы для того, чтобы жить и думать о мести.

Говорят месть – это блюдо, которое лучше подавать холодным. Но иногда блюда можно ждать так долго, что и забудешь, что заказал. Так было со стариком, который смотрит теперь на играющего ребенка. Его жизнь на новом месте была трудна и бедна. Ему требовались все силы, чтобы справиться с ней. И в какой-то момент ему показалось, что лучше всего ему было бы забыть о далекой родине – отказаться от нее. Все вокруг издевались над ним, называли «паршивым итальяшкой». Как же ему хотелось заткнуть их грязные рты – доказать, что вовсе он не «паршивый»! Но куда проще казалось доказать, что он не «итальяшка».

В жизни старика был период – когда он был и не стариком вовсе, а юнцом, не мальчиком уже, но и не вполне мужчиной – в шестнадцать лет... В это время он решил было отречься от своих корней. Он решил стать настоящим американцем. Одевался, как местные, разговаривал как они – жаргонные словечки употреблял. Старался избавиться от итальянского акцента. Да что там – вообще пробовал не говорить по-итальянски. Он разбивал этим сердце своей приемной семье. Но что ему было до их беспокойства за него? Он строил себе новую жизнь – американскую жизнь.

Вот только новая жизнь требовала средств – на нее нужны были деньги. А где их было взять нищему итальянскому подростку из трущоб? Негде. Честным путем заработать можно было только гроши. А гроши не помогали перестать быть «паршивым» - их уж точно недоставало, чтобы стать шикарным парнем в белом костюме, как настоящие американцы. И он воровал. И это было дополнительной причиной стараться не думать о родине, не думать о матери – не думать о том, какой позор она переживала бы, если бы видела его сейчас. Лучше было забыть. Проще.

Но кое-что не дало ему забыть. Кое-что заставило подростка без роду и племени вспомнить, кто он и откуда – и навсегда изменило его жизнь. Заставило стать тем, кто он есть. Заставило завести семью, и заботиться о ней – дало ему и детей, и внуков, и парней в костюмах, которые их охраняют. Может, не проживи он свою жизнь так, как прожил, охрана ему была бы не нужна. Но тогда у него и не было бы ни жизни, ни внуков, ни этого сада с теплой пылью и колышащейся на ветру листвой.

Старик вздыхает, и пододвигает к себе переносное радио, которое недавно подарил ему младший сын – его гордость, его главный наследник, его надежда. Чуть дрожащей рукой подкручивает ручки, стараясь поймать нужную станцию – ту, где музыку передают нормальную. Не так много нынче по радио вещей, которые не раздражают стариковское ухо. В приемнике что-то пищит и свистит, а потом, наконец, раздается музыка. Такая знакомая музыка, и красивая. Оркестр ее играет. И на глаза старика наворачиваются слезы – слыша эту музыку, он снова вспоминает маму, и свою бедную родину, и все, что было с ним в жизни.

Глупо такому человеку, как он, сидеть вот так в саду и реветь, слушая радио. Надо отвлечься. Старик окликает внука:
- Энтони! Иди-ка сюда – хватить бегать, отдохни. Попей лимонада и послушай музыку с дедушкой.

Мальчик слушается, хотя конечно музыка ему скучна. Но зато лимонад... Старик с улыбкой смотрит, как малыш, болтая ногами, сосет вкусный напиток через соломинку. Надо будет потом поиграть с ним. Вот они поедят сейчас апельсинов – надо будет ему чудовище что ли показать, вставив в рот вывернутую корку... Но это потом. Пока можно посидеть спокойно в кресле, и послушать музыку. И вспомнить, как услышал ее впервые.

Это было чудо, на самом деле – то, что он услышал эту музыку, в свои-то голодранские шестнадцать лет. И не как-нибудь услышал, а в самом лучшем виде – в оперном театре, в ложе, на самых дорогих местах... Он сидел в смокинге, как настоящий господин, как настоящий американец. И, пока он слушал, как на сцене великий Энрико Карузо исполняет оперу про его родной маленький остров, старик как раз и оставил раз и навсегда свои глупости, и перестал бежать от прошлого. Принял раз и навсегда правду: да, он – сицилиец. И стал самим собой.

Странное дело привело его, мелкого воришку, в ту ложу в опере. Странное дело, похожее не то на точной кошмар, не то на волшебную сказку. Настолько странное, что он никогда, никому об этом не рассказывал. Ни жене, она бы просто не поняла. Ни даже любимому младшему сыну. Зачем ему это знать? Он, сын, может и не счастлив, что его старик вернулся к своим корням – сын-то умный, и точно как старик, никогда не может вовсе отринуть мысль: а много ли эта сицилийская жизнь принесла их семье счастья? Но старик знает точно: другой его жизнь не могла бы быть – он бы просто сгинул. Он родился сицилийцем, и жить должен был сицилийцем. Иначе было нельзя. И это он понял тогда, чуть не полвека назад, слушая Карузо.

Именно поэтому он всегда был и будет благодарен человеку, который послал его тогда в оперу. Но как же все это было странно!

Старик как сейчас помнит тот вечер – весенний вечер, промозглый и сырой, когда из дому-то выходить не хотелось, не то, что ехать в дальнюю даль – на Кони-Айленд. Но ехать было надо – дело намечалось. Его дружки, работавшие там на стройке новомодного парка аттракционов, сказали, что есть чем поживиться – на стройке всегда много чего плохо лежит, а они были воры не гордые – брали все, лишь бы продать можно было без лишних хлопот. И он тоже был не гордый, и поехал. Но в тот вечер проклинал свою судьбу: мало того, что в темени среди недостроенных громад разных парковых павильнов было нечего не разобрать, так он еще и заблудился там, среди этих непонятных конструкций и таких же непонятных людей. Фрики, клоуны с полунакрашенными рожами, мужик с татуировками по всему телу, танцовщицы полуголые (одна, со светлыми волосами, на него глазами так зыркнула, что страшно стало), гимнасты какие-то... Парк должен был открываться меньше, чем через две недели – артисты вовсю репетировали, пока строители заколачивали последние гвозди.

В темноте и путанице непонятных конструкций он совсем заплутал. И сам уже не помнит, как ноги принесли его в здание уже совсем построенное – как он потом узнал, это была главная башня парка, ее потом всю лампочками освещали, особенно рожу страшную на верху – башня-то эта была вроде фигуры с головой и огромными глазами. Тогда он, впрочем, этого не понял – просто проскользнул от пронизывающего ветра в какую-то дверь, и брел некоторое время по темному коридору, а потом, при тусклом свете единственной лампочки, оказался на узкой винтовой лестнице. И от любопытства и отчаяния (он так ничего дельного сегодня и не нашел, надо же хоть чем-то поживиться?) пошел наверх – вдруг там будет что-то интересное?

Интересное – это слово было... мягковато для того, что он там наверху обнаружил. Никогда в жизни он не видел такого количества странных и страшных диковин. Там был какой-то музыкальный инструмент механический, наверху которого сидела огромная черная обезъяна с пятью руками. Там была люстра из золота – из сотни женских золотых голов, увитых кудрявыми, как извивающиеся змеи, волосами. Там был столик такой чудной – с приделанным к нему скелетом в юбочке. Повсюду лежали бумаги, какие-то железки непонятные, и все блестело, но даже его неискушенному взгляду было ясно, что ничего ценного тут нет – одна мишура театральная. Одна надежда была на здоровенный, в человеческий рост, цилиндрический футляр, что стоял посреди комнаты. Он был завешен красивой тканью – словно за ней было что-то ценное.

Он подошел, и откинул ткань. И в футляре – от был стеклянный – зажегся свет. И он так испугался, что забыл всю свою американскую гордость и вскрикнул на родном языке:
- Mamma mia!

В стеклянном футляре, залитая мертвенным электрическим светом, стояла женщина. Бледная, как смерть, и красивая до невозможности – в роскошном платье, с нежным таким лицом, и копной темных кудрявых волос, и с голубыми глазами, которые смотрели прямо в его глаза. И не ясно было, живая она, но просто не движется, или умерла, но почему-то стоит прямо... Минуты две прошло, пока он не понял, что это кукла.

А потом за его спиной раздался голос – очень тихий, но такой грозный, что у него душа ушла в пятки. Голос сказал:
- Сделай шаг в сторону. Очень медленно. Одно резкое движение – и ты умрешь.

Он послушался – идиотом надо было быть, чтобы такого голоса не послушаться.

Голос продолжил:
- А теперь повернись. Медленно! Ты все еще можешь умереть.

Он обернулся, и уставился прямо в направленное на него дуло пистолета. Во рту у него пересохло, и он тысячу раз проклял своих дружков, которые сманили его придти в эту треклятую «Фантазму», и себя самого – за дурость.

С трудом оторвав взгляд от оружия – черный металлический ствол до странности красиво блестел в сумеречном свете этой удивительной комнаты – он поднял его на лицо человека со страшным и тихим голосом. И увидел человека страннее всех сегодняшних фриков: человека во фраке, с лицом, поделенным на две половинки. Одна была человеческая: смуглая, чернобровая, с резкой скулой и жесткой линией рта. Другая была как у автомата: белая, непонятно из чего сделанная – то ли из кожи, то ли из фарфора, как у куклы в футляре. Только проморгавшись, он понял, что на человеке с пистолетом просто была надета маска – странная маска на пол-лица. И понял он это потому, что глаза на обеих половинах лица были живые: грозные и темные, они словно светились в темноте – горели ярче, чем любая лампочка.

И этот красивый, вообще-то, человек в маске почему-то показался ему страшнее, чем все фрики в мире. Что-то в нем было сильное – и недобное. Он понял, что совершенно перед этим человеком бессилен – даже если бы у того не было пистолета. И, растеряв всю свою храбрость и весь свой английский, он пробормотал – снова на родном языке:
- Prego, signore – perdono me…

Человек с пистолетом поднял одну бровь – ту, что было видно, что у него было под маской, не ясно было и знать не хотелось, и склонил голову на бок, словно размышляя. А потом спросил с любопытством – уже совсем другим, не таким страшным голосом:
- Italiano?.. No, non semplice Italiano – Siciliano!

Старик до сих пор помнил, как его потрясло это мнговенное, по трем словам, опеределение его национальности. Человек в маске услышал, что он сицилиец – с одного звука определил по акценту. Оставалось только кивнуть. И тогда, по какой-то неведомой причине, тот опустил свой пистолет, холодно улыбнулся и сказал, все так же по-итальянски, что с Сицилией у него связаны кое-какие приятные воспоминания – он был там в юности, и что поэтому он, наверное, никого сегодня убивать не будет. Но хотел бы понять – что заставляет сына такого гордого и сильного народа проникать в чужие дома, совать свой нос в чужие дела – и воровать?

Когда человек в маске заговорил с ним так, старик – тогда еще бедный, одинокий подросток – почувствовал, что у него горят уши. Что он краснеет от стыда от одной мысли, что предал память о своем отце, которого убили за его честность, о своей матери, которая пожертвовала собой ради их семейной чести, о своей малой родине, название которой он взял себе вместо фамилии – и о самой Сицилии, которую он так настойчиво старался отринуть. Это было ужасно мучительно. И это невозможно было так оставить – хотелось оправдаться. И он постарался объяснить человеку в маске, что заставляет его предавать родину.

Конечно, его оправдания звучали жалко – смехотворно. Он слышал себя со строны, и понимал, что это не слова взрослого человека, который хочет построить свое будущее, а блеяние ягненка, потерявшего отару. Будь он на месте человека в маске, он бы рассмеялся. Но тот не смеялся. Он слушал в задумчивости, пока слова не кончились. Он жестом руки с пистолетом указал, что надо сесть. Он кивал, и хмурился. Когда воцарилось молчание, он налил «гостю» вина. А потом, после продолжительной паузы, он сказал – снова по-итальянски:
- Я знаю, о чем ты говоришь, маленький вор. Я тоже считал себя самым несчастным из людей. Я тоже ненавидел свою мать за то, что она умерла и оставила меня одного в мире. Я тоже бежал из своей страны, и проклинал ее. Но я никогда не совершал ошибки, которую совершаешь ты. Я никогда не презирал свою страну, и не пытался забыть ее. И поэтому я сижу сейчас здесь, в центре мира, который создал – а ты дрожишь от страха и не знаешь, где взять силы. Правда в том, маленький сицилиец, что мы – это земля, которая нас породила. Она дает нам все – воздух, силы и музыку... Ты хочешь стать властелином мира. Но этого не будет, пока ты не начнешь уважать свою страну. – Он сделал еще одну паузу, словно обдумывая что-то. – Я мог бы теперь дать тебе денег и отпустить с миром – ты не нанес мне урона, здесь нет ничего, что ты мог бы украсть. Но я боюсь, что тогда ты не извлечешь урока из того, что с тобой случилось. А это было бы жалко... Ты кажешься смышленым юношей – как ты сказал, тебя зовут, Витторио? Вито, значит – дома тебя звали Вито. Так вот, Вито – я дам тебе денег, и отпущу тебя. Но ты доложен пообещать мне одну вещь. Ровно через неделю ты вернешься сюда, к пяти вечера, и придешь в эту комнату тем же путем, что и сегодня. Да, я знаю, как ты пришел – я следил за тобой. В этой комнате ты найдешь приличный костюм, и конверт с инструкциями – там будет сказано, что тебе делать дальше. Если ты все исполнишь, то будешь... хорошим мальчиком, и научишься уважать и любить свою страну. Если обманешь – я найду и накажу тебя. Сделать это будет гораздо легче, чем ты думаешь. Договорились?

Конечно, они договорились – что бы ни хотел от него человек в маске, на какое бы страшное дело ни послал его, Вито все был готов исполнить. Предложение было сделано в такой форме, и таким тихим, убедительным голосом, что отказаться было невозможно.

Вито кивнул, и человек в маске улыбнулся. Дал ему пару долларов – и выставил за дверь.

Ему и в голову не пришло нарушить обещание, оказавшись на свободе. Но, по мере того, как приближалось назначенное время, ему становилось все страшнее. Он был уверен, что погибнет – что человек в маске хочет от него чего-то ужасного. И, как добрый католик, перед тем как пойти в башню «Фантазмы» в нужный день, Вито помылся, постригся и исповедался. Ему казалось, что он готов ко всему.

Каково же было его изумление, когда, войдя в жуткую комнату в башне, он не увидел там ни человека в маске, ни вообще кого-либо живого. Там в самом деле висел на плечиках вечерний костюм – смокинг. И к лацкану был приколот конверт, адресованный «Вито Корлеоне». В конверте была сотня долларов – и билет в «Метрополитен-Оперу» на представление «Сельской чести».

Вито переоделся в смокинг, и поехал в оперу. Он все еще не знал, что от него требуется. Может, убить кого-нибудь? Но об этом ему не оставили никаких инструкций. Он поехал в оперу я тяжелым сердцем, все так же внутренне готовый к самому страшному. И просидел весь вечер в ложе один – в нарядном костюме с чужого плеча, чистый, исповеданный, глупый, как и положено шестнадцатилетнему юнцу. Он прослушал великую оперу о своей стране – потому что, при всех сюжетных перепитиях, при всех страстях между брошенной женщиной, ее ветреным любовником и ревнивым мужем его новой пассии, «Сельская честь» это опера не о людях, а о стране. Сицилия – главная героиня шедевра Пьетро Масканьи, именно о ней написаны широкие, щемящие оркестровые интермеццо, торжественные пасхальные хоры, лихорадочно-веселые танцы и тосты, и именно в земле бедного и прекрасного острова все драмы этой короткой и жестокой оперы.

Когда Энрико Карузо, исполнявший партию ветреного и страстного Туридду, прощался с матерью перед дуэлью, на которой собирался погибнуть, Вито Корлеоне, сидя в ложе, вспоминал свою мать, и плакал. Плакал в первый раз за все годы, прошедшие со дня ее смерти. Раньше он не позволял себе плакать – потому что не хотел вспоминать.

Он вышел из оперного театра другим человеком. Он раз и навсегда понял, что никогда не сможет жить свободно, пока не примет свое прошлое – каким бы оно ни было страшным и бедным. Его родина несчастна, но прекрасна. И в этом парадоксе – ключ к тому, кто он такой и как он должен жить.

Он и потом часто вспоминал человека в маске, которого никогда не видел ни до, ни после того вечера. Он вспоминал о его тихом и грозном голосе, когда ему хотелось закричать на кого-то – и он сдерживал порыв, и говорил вместо этого спокойно, почти ласково. И такого, спокойного и ласкового, его боялись куда больше, чем иных крикунов – боялись по-настоящему. Он вспоминал о странной доброте, которая заставила того не пристрелить вора, и не прогнать его сразу, а выслушать и помочь – и он часто заставлял себя выслушивать людей, и помогать им – и это приносило пользу: люди помнили его доброту, и готовы были когда-нибудь отплатить в ответ.

Да, Вито Корлеоне был многим обязан той странной встрече, и за многое благодарен. Но главное, за что он всю жизнь добром вспоминал человека в маске – это за «Сельскую честь». За Сицилию.

... Из радиоприемника, который принес старику любимый сын, все раздаются звуки музыки Масканьи. Голос Туридду дрожит в сцене его прощания с матерью: «Per me pregate Iddio! - Un bacio, mamma ... un altro bacio ... addio!» «Молись за меня богу! Поцелуй, мама – еще один – прощай!» Внук уже заскучал, конечно – ему хочется снова бегать и играть в летнем саду. Старик печально вздыхает. Знает ли мальчик родной язык, или сын с невесткой говорят с ним только по-английски? Надо будет спросить Майкла... Но это потом – позже.

Старик гладит внука по голове:
- Слушай, Энтони, слушай... Это музыка твоей родины... «Сельская честь»... Cavalleria Rusticana. Да, я знаю, что тебе скучно. Пойдем, поиграем. Хочешь, я покажу тебе монстра? Давай, я буду монстром, а ты будешь меня ловить...

Старик чистит апельсин, и выворачивает корку, чтобы вставить в рот – сделать себе «страшные» зубы. Маленький мальчик сначала взвизгивает от страха, а потом заливается радостным смехом.

Через минуту старик и мальчик уже бегают по саду, изображая шутливую погоню.

Через десять минут старик уже мертв, а ребенок, плача, бежит в дом.

... Через тридцать лет, далеко-далеко от того летнего сада, за океаном, на сцене оперного театра в столице маленького, бедного и прекрасного острова молодой человек по имени Антонио Корлеоне, внутренне дрожа от непонятной тоски, с сердцем, которое готово вырваться от груди не от волнения, а от причастности к чему-то большему, чем он сам, поет партию Туридду. «Un bacio, mamma ... un altro bacio ... addio!..»

И почему-то в этот момент вместо полного зала перед собой – вместо зала, который рукоплещет первому успеху нового великолепного сицилийского тенора – Антонио Корлеоне видит сад в Нью-Джерси, и чувствует под ногами нагретую на солнце пыль, и вкус лимонада на губах, и ему кажется, что морщинистая, чуть подрагивающая старческая рука гладит его по волосам, а в глаза ему смотрят темные и грустные глаза деда.

Отредактировано opera (2011-01-02 02:26:23)