amargo, спасибо Вам, что заглянули сюда и почитали .

Мне самой не хочется расставаться с этим названием. Придумывая его, я ориентировалась и на мелодику тоже. Но, как я уже сказала, там будет видно. Главное, чтобы оно не выглядело странно -- т.е. чтобы весь текст ему соответствовал. Будем стараться .

. Так кто ж его не любит-то?

opera, история про Висконти, конечно, впечатляет. Но, увы, я слишком поверхностна по сути своей, чтобы копать так глубоко . Наоборот,  не утруждая себя глубоким изучением деталей, я стараюсь находить какие-то характерные "предметы" и "раскладываю" их на видных местах, чтобы у читателя создалось впечатление подлинности. Фигурально выражаясь, беру один батистовый платочек и кладу его на стопку простых тряпок, чтобы создалось впечатление целой горы настоящих платочков:). В общем -- чистый обман:). Короче говоря, без ложной скромности примазываюсь к Дзефирелли:).

Насчет порядочности Тапани. Он ведь у нас из того самого добротного, породистого крестьянства (национальность тут не имеет особого значения, хотя финны всегда славились именно порядочностью), лучшие представители которого по своим моральным качествам ничем не хуже лучших же представителей дворянства. Отсюда и его твердые моральные устои  и чувство собственного достоинства .

А вот мне интересно: почему никого не заинтересовало наличие пенджабской удавки в комоде?

Отредактировано Seraphine (2010-12-10 20:00:58)

Не прошло и года...
Правда -- не прошло!
Ну, если есть еще тут люди, которые помнят этот текст и его бессовестного автора, то вот им продолжение. Чуть больше десятка страниц.
Не велите казнить
________________________________________________________________________________

***

«Где же музыка?.. Когда же будет музыка?..» Эта мысль вот уже который день не давала Тапани покоя. Сначала она представляла собой нечто расплывчатое, неоформленное — не мысль, а ощущение, чувство нехватки чего-то необходимого, разочарование. Ощущение, что тебя жестоко обманывают или уже обманули. Но постепенно чувство это стало приобретать словесную форму, и вот уже слова: «Где же музыка?.. Когда же будет музыка?..» завертелись у него в мозгу, повторяясь, независимо от его воли, будто слова привычной, не осознаваемой мозгом молитвы.
«Где же музыка?.. Когда же будет музыка?..»
А музыки не было. Прошло уже три дня с той минуты, когда Этот, хозяин который, водворился наконец в своем новом жилище. Три полных дня, да еще вечер той субботы, когда он приехал. Да утро четвертого. И за все это время Он не удосужился даже открыть рояль. Тапани несколько раз проверял украдкой — закрыто! Заперто на ключ! Скрипка тоже ни разу не покинула своего футляра. Можно подумать, что это и не его игру слышал Тапани там, в пансионе. Ведь разве так бывает, чтоб человек умел так играть и при этом по несколько дней мог жить вообще без музыки?!
А Этот, похоже, мог… Три целых дня, да вечер субботы, да еще утро четвертого. И чем только он за это время ни занимался! Ну, ладно, вечером в субботу ему, может, было и не до музыки: Он объяснял Тапани его обязанности, показывал, что и где должно лежать, ну и всякое такое. Раскладывал свои вещи по местам, снова, в который раз, переставлял какие-то кресла, стулья. Вся эта канитель затянулась до поздней ночи: Тапани и сам так уморился в тот вечер, что ничего еще и не почувствовал.
На следующий день, облачившись с утра в роскошный, хотя и порядком засаленный халат (Тапани таких в жизни не видывал: шелковый, узорчатый, переливающийся всеми цветами радуги, он был оторочен по широченным рукавам узкими полосками искрящегося меха и делал его хозяина похожим на половецкого хана — того самого, как там его звали, из оперы про русского князя Игоря); так вот, облачившись в этот ханский халат, Тот принялся развешивать на всех дверях, ведущих в его комнаты, маленькие звонкие колокольцы.
— Это чтобы я слыхаль, когда ты хотель входить, — пояснил Он, когда явившийся на Его зов Тапани, застыл на месте, услышав неожиданный перезвон. — Но стучить ты тоже дольжен, поняль?! Всегда! Не то — вон!
И Он злобно сверкнул на него из-под маски желтыми глазищами.
Потом Он долго шуршал свернутыми в трубку бумагами, испещренными какими-то рисунками да чертежами, после чего до самой ночи провозился и с вовсе непонятными проволоками, деревяшками и железками, время от времени призывая к себе Тапани, чтобы тот убирал неизвестно откуда бравшийся мусор. Тапани так и ушел тогда к себе в сторожку, оставив Этого колдовать над разложенными прямо на полу деталями неведомого устройства.
Ночью его разбудил шум: кто-то тряс дверь, пытаясь проникнуть к нему в сторожку. Набросив зипун прямо на исподнее и прихватив для верности топор, Тапани откинул крючок и чуть не уткнулся носом в черную маску, слившуюся с царившим на улице сумраком.
Не тратя слов даром, нежданный гость бесцеремонно шагнул внутрь сторожки.
— А это, чтобы ты слыхаль, когда я позваль, — медоточивым голосом проворковал Он, привинчивая к стене у двери дощечку с прикрепленным к ней механизмом.
Протирая глаза, Тапани украдкой взглянул на тикавшие над диваном ходики. Половина четвертого. Похоже, Тот еще не ложился. Во всяком случае, выглядел он так же, как накануне вечером: все тот же долгополый узорчатый халат, которым он, судя по его виду, вымел всю тропинку от дома до сторожки, только на шее в несколько рядов намотан толстый вязаный шарф. Вот дьявол неугомонный!..
Тем временем «Дьявол» проделал все необходимые манипуляции и, выскочив за порог, молча скрылся во тьме.
Тапани высунул наружу голову, но ничего не увидел, кроме цепочки узких следов на припорошенной свежим снежком тропинке, и, сладко зевнув, улегся обратно на любимый диван…
На этот раз его разбудил оглушительный трезвон. Во всяком случае, спросонья Тапани показалось, что от неимоверного шума сторожка вот-вот обрушится на него вместе со всей нагроможденной в ней мебелью. В полном смятении он бросился к двери, где и обнаружил источник этих невыносимых для уха спящего человека звуков. Сколько же времени он спал? Тапани снова оглянулся на ходики: с визита этого умалишенного прошло всего десять минут. Он открыл дверь и вышел за порог. В саду было темно и тихо, только в одном из окон дома с башенкой горел неяркий свет и маячила темная фигура. Похоже было, что Тот следил за Тапани, потому что при его появлении фигура исчезла, плотная штора задернулась и в саду окончательно сгустилась тьма. Не иначе как проверял, как сработало его устройство, черт бешеный…
Утром точно такую же штуковину Тапани обнаружил на кухне, в доме с башенкой. Кроме того, когда рассвело, оказалось, что от дома к его сторожке протянута проволока. Вот ведь, неймется кому-то, подумалось Тапани. И чего было до утра не подождать? Нет ведь, надо скакать среди ночи по снегу, по грязи, развешивать по деревьям эту самую проволоку. Что ж это он, выходит, еще и в темноте видит — как кошка что ли?
В этот день музыки опять не было. Потому что Тот и вовсе исчез. Испарился. Тапани обнаружил пропажу только к середине дня. Он-то думал, что Тот спит себе в спальне после бессонной ночи (Тапани и сам после ночных шуточек со звонками не прочь был бы соснуть часок-другой), а оказалось, что Того и след простыл. После недолгих колебаний Тапани все же сходил на станцию за обедом (его дело маленькое, рассудил он: сказано доставлять ежедневно обед из ресторации — значит, обед будет доставлен), а к вечеру отнес его в нетронутом виде Полкану, вернее, его хозяину. Потому что Тот не воротился ни к вечеру, ни к ночи.
На следующий день, третий, считая с той субботы, когда этот чумовой поселился в доме, Тапани и вовсе загрустил. Неужто, он так ошибся? Неужто то, что он слышал там, в пансионе на Моховой, было случайностью? И не будет в его новой жизни чудесной музыки? А как же Золотарев? Он же точно сказал: хозяин твой будет музыкант?
Печальнее всего было, что в эти дни Тапани и балалайку-то свою забросил. Ожидая, что с минуты на минуту Тот одумается и заиграет на рояле или на скрипке, он боялся пропустить этот долгожданный миг, а потому, уходя к себе в сторожку, сидел там тихо-тихо, постоянно прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Сидел и думал. Хотя мыслей в его голове было не так уж много, а если присмотреться, то она была и вовсе одна. Да это даже и не мысль была, а вопрос, который гвоздем засел в мозгу: «Где же музыка?.. Когда же будет музыка?..»
Тот явился на следующий день ближе к вечеру. Тапани сумерничал у себя на диване и уже подумывал взяться за балалайку, как вдруг раздался тот самый звон. Правда, сейчас он показался ему даже мелодичным, красиво так зазвонило: динь-динь-динь, динь-динь-динь. Видимо, в тот раз он со сна так переполошился.
Прибежав на звонок, Тапани увидел, что с момента их последней встречи Тот претерпел еще одно превращение и теперь предстал пред ним в образе ослепительного щеголя. Ну, лица-то, конечно, из-под маски видно не было, но все остальное — просто загляденье. Он успел сам освободиться от тяжелой лисьей шубы и стоял посреди прихожей в черном фраке и сверкающем цилиндре, высокий и тонкий, как натянутая струна. На белоснежной груди поблескивали колкие звездочки бриллиантов, на белом жилете темным золотом отливала цепь от часов. «Не иначе как из театра», — догадался Тапани. За годы работы на подмостках он перевидал немало таких нарядных господ, но сейчас с не понятным ему самому удовлетворением отметил, что ни один из них Этому и в подметки не годился.
— Alo-o-o-ors, — тем временем протянул Тот, потирая руки уже знакомым Тапани паучьим жестом и источая вокруг волны одуряющего аромата. — Что ты имеешь на обьед?
— Фря… фру… фрикасе! — выпалил Тапани, на этот раз против обыкновения запомнивший мудреное нерусское название.
— Ха-ха-ха! — Неприятный, колючий смех больно царапнул Тапани, разомлевшего, как обычно, при звуках чарующего, медоточивого голоса. — Подавай!
Когда через полчаса Тапани явился на его звонок, чтобы убрать посуду, Тот, переодевшись в свой ханский халат, опять был занят, но совсем не тем, чем хотелось бы Тапани. Рояль так и стоял закрытым. Более того, чудесный инструмент использовался вовсе не по назначению: на нем во множестве были разложены какие-то картинки в тонких рамках, которые Тот разглядывал по очереди и прикладывал то к одному месту на стене, то к другому. Он велел принести молоток и гвозди, после чего Тапани до поздней ночи развешивал под Его руководством эти картинки, по десять раз меняя их местами.
А картинки-то, картинки! Ну, большая часть — еще ничего: какие-то дома, колонны, статуи каменные, только все в развалинах, травой поросло, того и гляди — совсем рухнет. Красиво, конечно, да все же малость мертвечиной отдает. А уж остальные-то!.. Тапани как увидел одну из них, так и обмер. Сплошные мертвецы! Да не просто мертвецы, а такие, какими они становятся, когда с десяток лет полежат в земле. Тапани однажды довелось видеть что-то похожее, когда мальчишками они с Лехой Жулёнком лазали по полузаброшенному кладбищу где-то в окрестностях Ропши (ох, и всыпала ему тогда бабка Тарья за такое непочтение к мертвецам!) и, к своему ужасу, наткнулись на высунувшийся из осыпавшейся могилы череп. А у Этого на картинках таких черепов было видимо-невидимо, и они не лежали в земле или на земле, как им и положено, а находились на плечах у костлявых покойников, которые вели себя как живые люди, — разгуливали, выделывали разные штуки и даже плясали! Страсти-то какие! Тапани даже перекрестился украдкой.
— Ха-ха-ха! — раздалось у него над самым ухом.
От неожиданности Тапани подскочил на месте и чуть не выронил картинку. Вот черт! Только что ведь, вроде, у рояля был! Когда только успел к нему подобраться?
— Испугался, Лепорелло? — Жесткий металлический смешок сменился дивным голосом, от которого у Тапани привычно защемило сердце. — Не надо пугаться! Все иметь на стенке семейный портрет. Я тоже — как все… — И, взяв у Тапани из рук страшную картинку, Он любовно повесил ее на гвоздь.
Опять мудрит чего-то… Тапани недоверчиво покосился на Него и встретил загадочный взгляд желтых глаз, в которых поблескивал странный, не то веселый, не то безумный огонек. Окончательно сбитый с толку, он поспешил отвести глаза, так и не поняв, была ли то очередная глупая шутка или его хозяин все же не в своем уме.

***

«Где же музыка?.. Когда же будет музыка?..»
Тапани возвращался со станции с обедом для Этого — последним обедом, как решил он накануне ночью, — повторяя про себя слова заготовленной прощальной речи. Уже четвертый день Тот жил в доме с башенкой, о музыке же по-прежнему не было ни слуху, ни духу, и терпение Тапани лопнуло. Полночи пролежал он без сна, прислушиваясь к тому, что происходит в доме с башенкой; полночи думал-гадал, как ему быть дальше. Наконец решение было принято, и остаток ночи он потратил на сочинение речи, призванной расставить все по своим местам.
«Вот что, господин хороший…»
Это начало ему особенно нравилось. Так обращался к своим заказчикам переплетчик Карл Иваныч, когда между ними возникало какое-нибудь недоразумение, и Тапани, слыша это обращение, учтивое, но в то же время нелюбезное и даже несколько ядовитое, всегда восхищался, как ловко Карл Иваныч умеет сразу выразить свое недовольство.
Заключительную фразу своей речи Тапани тоже позаимствовал, на этот раз у Михалыча, бригадира рабочих сцены, который чуть ли не каждое свое высказывание завершал выразительными и звучными, по мнению Тапани, словами: «Вот тебе и весь сказ».
То, что он собирался сказать между этими двумя выразительными фразами, выглядело не так складно, но Тапани это не слишком заботило. Главное, чтобы Тот понял, что он не хочет больше находиться у Него в услужении. Не может.
Конечно, дело было вовсе не в том, что роль слуги оказалась Тапани не по вкусу. Он и раньше понимал, что это занятие не для него, но готов был потерпеть — во-первых, потому что пообещал, во-вторых, из чувства благодарности, за то что Тот (куда ни кинь, а все же так вышло) вытащил его из омута, в котором он оказался после случившегося с ним несчастья, а в-третьих (и это было главное), ради музыки, которой Тот приманил его. Но музыки-то и не оказалось, а без нее все лишалось смысла. Уж лучше он отправится в Пиетари и снова попросится в театр. Авось возьмут обратно в рабочие сцены, все же он немало там проработал, был на хорошем счету. А коли нет, так он готов и в истопники, и в дворники — лишь бы быть поближе к музыке, лишь бы слышать ее — хоть краем уха…
«Вот что, господин хороший…» — бубнил про себя Тапани, открывая калитку, как вдруг сердце его ухнуло и сжалось, и конец заготовленной речи растворился в воздухе. В воздухе, в котором, словно капли тумана на заре, драгоценной взвесью трепетала музыка!
Сдерживаемая деревянными стенами, двойными зимними рамами и плотными шторами на окнах, она была едва слышна. Но, по мере того как Тапани шел по тропинке вглубь сада, музыка становилась все громче. А когда, обойдя вокруг, он вошел через черный ход в кухню, оказалось, что она успела уже заполнить собой каждый вершок дома с башенкой, отдаваясь с неслыханной мощью в каждом его уголке.
Тот играл на рояле. Искушенный в музыке Тапани, наслушавшийся за свою жизнь и отцовского кантеле, и лихих военных оркестров, и медоточивого пения оперных примадонн, никогда не слышал ничего подобного. Сам он не смог бы так сразу сказать, в чем разница, но звуки, разливавшиеся по дому с башенкой, лишь отдаленно напоминали игру театрального концертмейстера, которой он заслушивался в репетиционных залах Императорской оперы. И дело было не в красоте мелодий, среди которых памятливый на музыку Тапани узнавал кое-что из того, что ему доводилось слышать и раньше. Нет, дело было не в том, чтó играл этот дьявол — его хозяин, а в том, как он это играл. Музыка, сверкающей паутиной опутавшая дом, то сотрясавшая его стены небывалой мощью, то рассыпавшаяся звенящими драгоценными россыпями, — эта музыка не могла быть порождена простым смертным. Нет, что ни говорите, такое может родиться только на небесах.
Не помня себя, будто зачарованный, Тапани пошел на волшебные звуки и, не выпуская из рук принесенного со станции обеда, опустился в кресло у дверей, за которыми Тот совершал свое чудодейство. Так он и просидел в нем неведомо сколько времени, пока музыка не стихла и Тот не потребовал есть.
С этого дня, вернее, с мгновения, когда дивные фортепьянные трели живительным бальзамом пролились на его едва затянувшиеся душевные раны, Тапани забыл всё — и свои сомнения, и недовольство новым хозяином, и свою прощальную речь. Он настежь распахнул свою истерзанную душу этому чумовому, этому волшебнику, этому ангелу музыки (в дьявола Тапани больше не верил) и впустил его туда целиком — такого, каким он был, — вместе с его чудесной музыкой.
С этого же дня жизнь Тапани стала еще сложнее и многотруднее. Теперь, когда бóльшую часть суток в доме с башенкой звучала музыка, ему приходилось строить свой день так, чтобы не упустить ни звука из того, что слетало из-под тонких паучьих пальцев. А посему он совершенно сбился с ног, стремясь переделать все главные дела до того часа, когда, выпив кофе и прогулявшись по окрестностям, его хозяин садился за рояль и принимался плести свою дивную музыкальную паутину, опутывая ею все вокруг — и самого Тапани. Тот же, успев уже сбегать на базар, или на станцию за обедом, или по каким другим делам, усаживался в кресло под дверью, и, зажав в руках сапожную щетку и грязный башмак, или метелку для обметания пыли, или еще что-то в том же роде, слушал, слушал, слушал, пропитываясь насквозь волшебной субстанцией, поглощая ее впрок. А ночью, после того, как в доме с башенкой воцарялась тишина, он, счастливый, потрясенный, возвращался в сторожку и, забыв про сон, чуть не до зари перебирал струны своей балалайки, повторяя услышанное за день.
Однако с того самого дня, как Тапани изменил свое отношение к хозяину, безоговорочно приняв Его со всеми его причудами, Тот тоже будто бы переменился к нему, но переменился в другую сторону. Он совсем перестал подшучивать над Тапани, все больше молчал, ограничиваясь лишь короткими резкими указаниями, и то и дело бросал на него искоса злобные, подозрительные взгляды. Тапани же, надо сказать, не слишком обращал на это внимание. Не до этого ему было — ему надо было музыку слушать, а не обо всяких глупостях заботиться. Пусть злится, думал он, главное, чтоб играть не переставал.
Однажды, когда Тапани по обыкновению сидел в кресле и, опустив на колени забрызганные грязью хозяйские штаны и одежную щетку, с закрытыми глазами отдавался во власть чарующим звукам рояля, которые вскоре сменились пением скрипки, дверь внезапно распахнулась и на пороге появился Он. Как ему это удалось, ведь еще секунду назад его скрипка самозабвенно пела где-то в глубине комнаты? Застигнутый врасплох, Тапани вскочил с места и, не мигая, уставился в желтые глаза, горевшие холодным злобным огнем. Но внезапно огонь этот потух, и в следующее мгновение дверь захлопнулась, будто ничего и не было.
Тапани постоял еще немного в прихожей, но музыка не возобновлялась, и он подался к себе на кухню. В этот самый миг раздался мелодичный перезвон электрического звонка.
Почесывая в затылке, Тапани явился на зов. Тот встретил его, непринужденно развалившись среди пестрых подушек на своей чуднóй широченной лежанке.
— Где твой балалайка? — с места в карьер спросил Он.
Тапани молча кивнул в сторону сторожки.
— Вальяй, тащи, — развязно сказал Тот и, видя, что Тапани медлит, не понимая, чего от него хотят, пояснил: — Я хотель играть дюó… дюэт...Ты играль дюэт?
Не помня себя от радости, Тапани быстро закивал вихрастой головой и бросился в сторожку. Когда через несколько мгновений он вернулся, сжимая в руке свою любимицу, Тот уже сидел за роялем на круглом табурете и нетерпеливо крутился из стороны в сторону, метя паркет полами «ханского» халата.
— Ноты знаешь? — деловито осведомился Он и, получив отрицательный ответ, строго велел: — Играй! — И, поскольку Тапани все не спешил выполнять его приказание, соображая, что же ему делать дальше, Тот нетерпеливо добавил: — Ну же, давай! Как там? Русская песня! Ля-ля-ля-а-ля ля-а-ля-ля-ля-ля! — напел он, размахивая в такт рукой.
На этот раз Тапани не заставил себя долго упрашивать и, присев на краешек стула, звонко заиграл «Светит месяц». Тот тем временем поднял руки над клавиатурой и, выждав несколько мгновений, чтобы приноровиться к игре Тапани, вдруг что было силы ударил по клавишам и забегал по ним всеми своими паучьими пальцами, вторя веселой мелодии, расцвечивая ее множеством новых оттенков и громко отбивая ритм каблуком. Тапани тоже не отставал, выдавая все новые коленца и так, дружно и ладно, они проиграли несколько минут, пока Тот не хлопнул себя ладонями по острым коленкам и не захохотал отрывистым, но на этот раз радостным смехом.
— Еще! — выкрикнул Он. — Играй что любишь!
И опять Тапани не заставил себя уговаривать. Внутри у него все пело от радости — точно такой, какая переполняла его, когда мальчишкой он вот так же, наперегонки, часами играл вместе с отцом — тот на кантеле, а он, Тапани, на балалайке.
Задумавшись на мгновение, он тряхнул вихрами и заиграл давно полюбившуюся мелодию, которую слышал в одной опере. Там один богатый египетский князь — не князь, а какой-то знатный молодец полюбил красавицу-арапку, а это по тамошним законам было никак нельзя: так они и умерли оба в подземелье. Но мелодия была не про то, как они умерли, — не печальная, а веселая и задорная. Это был марш — настоящий, военный, какие Тапани любил с детства, да такой красивый, что он с первого раза запомнил его, разучил на своей балалайке и потом часто играл для самого себя и для соседей по Прачечному переулку.
Зажмурившись, он сосредоточенно выводил сложные фразы, и тут снова услышал звучные аккорды вступившего рояля. Однако на этот раз дуэт их продлился недолго, потому что Тот вдруг, фыркнув, прервал игру, а когда Тапани открыл глаза, то увидел, что Он, согнувшись в три погибели над клавишами, трясется и корчится от сдавленного смеха.
— C’est incroyable! Vraiment! Fantastique! — выкрикивал Он сквозь смех, а отсмеявшись, сказал: — Теперь мой очередь! Слушай и играй!
И Он заиграл совершенно не знакомую Тапани мелодию — печальную и прекрасную, от которой у него защемило сердце.
Шумно сглотнув от избытка чувств, Тапани быстро подстроил балалайку и, выждав немного, ударил по струнам…
— Non!!! Non!!!— раздался вдруг истошный крик. — Ce n’est pas possible! Arrête! Stop! Перестать! Дурак!!! Нельзья!!! Stop!
Оторопев, Тапани так и замер — с поднятой рукой. Тот забегал по комнате.
— Ты — молодец! Музыкант! Виртюоз! Хорошо! — Он подскочил ко все еще сидевшему на стуле Тапани. — Но твой балалайка — дурак! Здесь дольжен быть другой instrument. Ты играль другой instrument?
— Играл, — кивнул Тапани. — На кантеле.
— Это что-то вроде citharе? — спросил Тот. — Parfait! И где он?
— Нету. Сгорело.
И не сказав больше ни слова, Тапани вышел вон.

***

Мохнатые цветы безжалостно желтели среди обугленных бревен…
Тапани сидел на своем бархатном диване и, прикрыв сухие, шершавые как наждак глаза, рвал струны несчастной балалайки. Душа его горела огнем, но слез, чтобы залить это пламя, у него опять не было. Балалайка напрасно стонала и выла в его руках, не принося желанного облегчения.
Что такое ты играешь, Тапани? Разве это музыка? Разве похоже это на ту красоту, что слетала давеча со звонких струн твоей вечной спутницы, сплетаясь со звучными фортепьянными аккордами? Нет, не одобрил бы трактирщик Гордей Гордеич такой музыки! Ни спеть под нее, ни сплясать — одно несуразное, беспорядочное бренчанье. Хотя шут с ним, с этим Гордеем! Разве смыслит он что-то в настоящей игре? Разве может понять, что не музыка срывается из-под ловких пальцев Тапани — то его душа, растревоженная этим дьяволом, его хозяином, вновь исходит кровью и нечеловеческими звуками, не в силах терпеть утихшую было и вновь разбушевавшуюся боль…
Играй, играй, балалайка, нет у Тапани в мире ничего и никого, кроме тебя…
Вдруг в каморке повеяло холодком, и до ноздрей Тапани донесся посторонний, но все же знакомый запах. Не запах — аромат. Тапани приоткрыл глаза, и рука его на мгновенье застыла над струнами.
Прямо перед ним, в каких-то двух аршинах, чернела маска, сквозь прорези которой напряженно, но беззлобно глядели на него два глубоко посаженных желтых глаза. В накинутой поверх узорчатого халата шубе Тот, собственной персоной, стоял среди нагромождений старой мебели. Махнув рукой, дескать «играй, не останавливайся», Он ловким движением перевернул вертящееся зеркало зеркальной стороной к стенке и, пробравшись к креслу на обшарпанных львиных лапах, замер в нем, не сводя с Тапани пронзительного взгляда.
Не задумываясь на тем, как Тот умудрился пройти сквозь запертую дверь, да еще и без малейшего звука, — хотя какая, в сущности, разница? — Тапани снова зажмурился, и его балалайка вновь захлебнулась горем и страданием. Сколько так прошло времени — неизвестно. Да только когда, окончательно выбившись из сил, Тапани открыл глаза, в каморке никого не было. Напротив стояло пустое кресло, и лишь несколько крохотных лужиц от растаявшего снега, темневших на дощатом полу, говорили о том, что его посетил не призрак, а живой человек.

***

Отредактировано Seraphine (2011-10-04 23:46:19)

Забежала на минутку , чтобы сказать пока только спасибо всем, кто откликнулся (и как откликнулся!) на этот кусок.
Адекватно ответить смогу не раньше, чем завтра.

СПАСИБО!  :give:

Итак, еще раз спасибо огромное за ваши комментарии.

Мышь_Полевая, Hand$ome, Thorn, Deydra, Donna, Vika SP, Astarta! Спасибо! :give:

В сущности, отвечать особенно и нечего, поскольку вы все восприняли этот кусок именно так, как мне бы хотелось.
Они действительно просто нашли друг друга -- Тапани и Эрик. Два одиноких, не от мира сего, "повернутых" на музыке.

Hand$ome, я вижу Вы добавили еще что-то в Ваш пост (или я сразу не заметила?). Про Марш из "Аиды". Вот именно! Я думаю, в исполнении Тапани это звучало покруче, чем "Светит месяц" . Не зря Эрик чуть не помер со смеху.
Может, кто-то видел старый советский мультик "Шпионские страсти"? Пародию на сов. шпионские фильмы? Там в конце один из положит. героев, старый рабочий,  участник худ. самодеятельности, исполняет на балалайке 1-й коцерт Чайковского для ф-но с оркестром  . Это  нечто!  . Я вспоминала этот момент, когда писала про Тапани.

И про Шарикова тоже вспоминала, Vika SP . Мне была нужна какая-то русская убойно-"клюквенная" вещь, которая для иностранца (Эрика) была бы воплощением русской песни. "Светит месяц" вспомнился именно благодаря Шарикову.

Donna, филологическая составляющая в этом тексте мне тоже очень дорога:). К сожалению, я не могу здесь воспроизводить еще и особенности речи Тапани (финский акцент). Ну да он у нас почти бессловесный. Его речь -- это музыка.

Еще пару слов насчет картинок с мертвецами. Не знаю, внятно ли у меня это получилось, но я вообще-то имела в виду, конечно, старинные или современные Эрику гравюры с изображением смерти. Типа "Пляски смерти" и пр.  Короче говоря, что-то вроде этого:



А еще лучше -- вот этого.

Такие гравюры далеко не редкость, и за время  своих скитаний Эрик вполне мог обзавестись такой коллекцией. Т.е. зрелище это и правда жутковатое, Тапани не зря крестился . И это, действительно, явление того же порядка, что и черный гроб. Юмор-то юмор, но все же макабрический.

Thorn

Конечно, примут. И с радостью .
Насчет  продолжения "Как все люди"... Мне уже стыдно в который  раз оправдываться...
Будет, будет продолжение. И даже окончание.
Вот, можете спросить Мышь_Полевую .

Отредактировано Seraphine (2011-10-07 19:30:35)

Hand$ome, спасибо за такого Паганини .
А я когда-то у себя в дневнике выкладывала ролик некоего Алексея Архиповского, виртуоза-балалаечника. Тот старый ролик искать поленилась, нашла на YouTube сейчас  нечто подобное (даже получше):
http://www.youtube.com/watch?v=rdWPsfgecqo
Там целый сюжет, он чего только не играет, и Баха, и "Барыню", и кантри -- всё в виде такой "гремучей смеси" .

Ну, конечно, Vika SP!

Никто же не утверждает, что балалайка -- достойная замена скрипке или роялю . Просто показываем, как оно бывает и как это выглядит.
И почему Эрик помирал от хохота .