Возможно, нужно еще кое-что пояснить.
Финны-эвремейсы --  одна из "разновидностей" ингерманландских финнов, до 1930-40-х годов составлявших бОльшую часть населения окрестностей Санкт-Петербурга (Ленинграда).
Пиетари -- финское название Петербурга.
Инкери -- так финны называют Ингрию или Ингерманландию, землю, где Петр Первый основал Петербург.
Карьяла -- Карелия по-фински.
Ямбург -- дореволюционное название города Кингисепп (Лен. обл.).

Итак...

_________________________________________________________________________

Тáпани, слуга Дьявола, и его большая душа

— Тáпани! Тáпани! Проснись, сынок!

Старый Юхани Мустонен уже несколько минут пытался обратить на себя его внимание, осторожно трогая за плечо и все еще не решаясь применить более действенный способ. Наконец терпение его лопнуло.

— А ну, вставай! — во весь голос гаркнул старик и ткнул спящего кулаком. — Ишь разоспался, лежебока! Привык тут в городе бока себе отлеживать! Вставай, говорю тебе!!!

— А?.. Что?.. Чего это?..

Запустив пальцы во всклокоченные рыжие вихры, Тапани уставился на неизвестно откуда взявшегося соседа бессмысленными со сна голубыми глазами.

Сегодня, в понедельник, утреннего спектакля не было, и Тапани собирался отоспаться после вчерашних трудов. Воскресенье — тяжелый день для рабочих сцены. Два спектакля один за другим, оба — по четыре действия: так натаскаешься этих декораций, что с трудом доползаешь до своей каморки. И вообще, три воскресенья подряд — это не шутка. Он порядком подустал за эти недели. Но ничего, он-то знал, зачем эти мучения. Еще неделя — и он на целых три дня поедет домой: повидаться с матерью, обнять свою Марику, поиграть с маленькой дочкой… Да и мужской работы по дому накопилось, поди… Он уже договорился с Михалычем, с бригадиром то есть.

— Одевайся, сынок! — уже мягко обратился к нему Мустонен. — Надо ехать… Такое дело… — И, достав из кармана штанов обширный платок, старик смущенно высморкался…

***

Всем хорош был Тапани, только странный какой-то, не от мира сего. Так говорили о нем соседи. Трудолюбивый, незлобивый, отзывчивый на чужую беду, он все же был не такой, как они. И хозяйство у него было не такое, как у всех. Справное, да не такое. Все кругом имели по пять-шесть коров, а мечтали заиметь еще больше. Потому что чем еще заниматься финну-эвремейсу, живущему поблизости от такого большого города как Пиетари, как не снабжать его жителей молоком? Вот и Тапани взял за Марикой три отличных коровы, что вместе с отцовским наследством составило пять. Да только недолго эти коровы у него задержались. Не прошло и года, как он продал их этому самому Мустонену. И не по бедности продал, а потому, что некогда ему было ими заниматься. Некогда ухаживать, некогда заготавливать сено на такую ораву, некогда торговать молоком. Нет, он все это делал, и делал на совесть. Пока всех дел не переделает, не остановится даже передохнуть — лишь бы поскорее все закончить. А почему? Потому что больше всего ему нравилось время, которое оставалось у него после окончания работ по хозяйству, когда мог он наконец заняться тем, что любил больше всего на свете. Музыкой.

Потому что Тапани был музыкант. Страсть к музыке он унаследовал от отца. И было это наследство дороже тех двух коров, что оставил своему сыну Яакко Койвисто.

Сколько Тапани помнил себя, в доме у них всегда звучала музыка. Мать частенько ворчала на мужа, когда тот, взявшись вечером починить сбрую или поправить рыболовную сеть, через несколько минут откладывал работу в сторону и брался за кантеле. Но починить сбрую или поправить сеть она могла и сама, а вот так играть на кантеле, как ее Яакко, не мог никто во всей Инкери, да и в Карьяле тоже. А потому, поворчав для порядка, Айя подсаживалась поближе к мужу и, забрав у него работу, слушала, слушала до глубокой ночи его игру. Тут же, у их ног сидел притихший Тапани.

Так он и рос — под звуки кантеле. Когда ему исполнилось четыре года, Яакко впервые позволил ему прикоснуться к струнам, а через несколько лет они уже играли вместе, в четыре руки. И было это страшно весело, а уж так красиво, что у Тапани дух захватывало. 
Ни одна свадьба, ни один праздник во всей округе — от высот Папинконту до самого Ямбурга — не обходилась без Яакко. Всем хотелось послушать его музыку, поплясать под задорные напевы. Веселый он был человек, Яакко, открытый людям, и охотно делился с ними своей радостью. Он и Тапани брал с собой. «Одно кантеле хорошо, а два лучше», — посмеивался он, когда сын бойко ударял по струнам с ним в унисон. Но Тапани не слишком любил эти шумные сборища. Да и кантеле рано уступило в его сердце место другому инструменту.

Эту диковинную вещицу отец привез как-то из Пиетари. Он отдал за нее на базаре половину того, что выручил за проданное молоко. Мать только руками всплеснула и, нахмурившись, ушла в дом. А отец прижал диковинку к груди, провел по струнам — их было всего три, — и от их птичьего чириканья у Тапани сжалось сердце. Вечером Яакко показал, как играют на этой русской сестре кантеле с именем, таким же странным, как и она сама, — «балалайка». И откуда он только знал это?

С того дня Тапани больше не расставался с этой треугольной штуковиной, что так уютно прижималась теплым деревянным телом к его поджарому мальчишескому животу. Забравшись куда-нибудь в дальнюю рощу, он мог часами напролет, позабыв обо всем на свете, перебирать, щипать ее струны, извлекая из них мелодию за мелодией. А их Тапани знал немало. Недаром же в летнюю пору бегал он по воскресеньям в Петергоф на станцию, а иногда и того дальше, к самому Нижнему парку, чтобы послушать, как играет военный духовой оркестр. Примостившись за выступом причудливого здания вокзала или усевшись на постамент парковой ограды, он закрывал глаза, чтобы ничто не отвлекало его внимания, и погружался в музыку, стараясь, чтобы ни один звук бравурного марша или стремительного вальса не ускользнул от его цепкой памяти.

Когда умер Яакко — умер, как и жил, с кантеле на коленях, — Тапани стал главой семьи. Но это только так считалось, что он стал главой, поскольку он остался в семье единственным мужчиной. На самом же деле, как и при Яакко, всеми делами заправляла Айя. Так уж повелось, что только у нее болела душа за хозяйство, только она держала в голове, что и когда надо сделать, чтобы и дом был в порядке, и скотина ни в чем не нуждалась, и все были бы сыты и одеты. Мужчины Койвисто с радостью подчинялись ей, выполняя по ее велению любую тяжелую работу и даже не отдавая себе отчета в том, как им повезло. Другая бы на месте Айи изошла на злобу и замучила бы их своим ворчанием. А Айя — ничего. Тянула свою лямку да радовалась покладистости и незлобивости мужа и сына. Понимала она, Айя, что нет в их головах места мыслям и заботам о хозяйстве, потому что головы их заняты совсем другим. Музыкой.

Со смертью Яакко жизнь в доме изменилась мало. По-прежнему, по утрам там слышался властный голос Айи: «Тапани сделай то!», «Тапани, почини это!», «Тапани, завтра поедешь туда-то!». И Тапани делал, чинил, ездил — всё, как скажет мать. Вечерами же дом и окрестные рощи по-прежнему наполнялись музыкой. Но, слушая балалаечные трели, все чаще задумывалась Айя о том, что будет с хозяйством и с ее непутевым сыном, когда ее не станет. Нет, она не чувствовала приближения смерти, ее здоровью и жизненным силам могла позавидовать любая девушка. Но ведь когда-нибудь это должно будет случиться… И Айя нашла выход…

Так на хуторе появилась Марика.

***

Чубарая лошадка Мустонена бодро бежала мимо старинных усадеб. В пронзительно-голубом небе с криками кружили чайки. Если не смотреть по сторонам и не видеть этой прозрачной желтизны, окутавшей деревья, можно было подумать, что сейчас лето — так весело светило солнышко, пригревая непокрытую вихрастую голову Тапани.

Свесив с телеги тонкие ноги в грубых башмаках, старуха Мустонен дремала вполглаза, покачиваясь, как куль картошки. Сегодня у нее выдался нетяжелый день: не задержалась она в городе, да и разносить молоко по квартирам не пришлось. Продали все чохом на базаре и поехали скорее за Тапани. Вот уж, что правда, то правда: не было бы счастья, да несчастье помогло. Хотя жалко, ах как жалко бедную Айю! Ведь не чужие — родня все же. Да и Марику тоже жаль. Беззлобное, светлое существо, хоть и блаженная. А уж девочка — и вовсе ангел небесный. За что же? За что, господи?.. Украдкой смахнув выкатившуюся из-под морщинистого века слезинку, она прислушалась к надтреснутому голосу своего старика.

— Я сразу почуял — гарью пахнет, — в десятый, кажется, раз рассказывал Мустонен о потрясших его событиях сегодняшнего утра. — А потом, гляжу — корова какая-то одна бредет. За ней другая. Без привязи — просто так. Смотрю: так то ж Тапани коровы! Что, думаю, они тут делают? Неладно дело. Ну, и решили мы со старухой завернуть к вам на хутор — мало ли чего… Подъехали — и так и ахнули!..

Интересно, выдержал бы Тапани, если бы услышал этот рассказ все десять раз, что повторил его Мустонен? Вряд ли… Разорвалось бы его сердце, давно уже разорвалось бы. Или голова раскололась. Но, к счастью для него, он не слышал старика. После того как Мустонен, еще там, в его каморке в Прачечном переулке, рассказал, как обнаружил вместо хутора Койвисто груду дымящихся обгорелых бревен, под которыми нашли свой последний приют все его три женщины, в голове у Тапани будто что-то погасло. Сложив пожитки в фанерный сундучок и зажав в руке балалайку, он покорно последовал за Мустоненом, сел в его телегу и всю дорогу молчал. Можно было подумать, что он и правда все слушает и слушает его бесконечный рассказ. Но соседу и невдомек было, что на самом деле слышал Тапани. А слышал он не хрипловатый голос старика Мустонена, а совсем другой… Вот уже два часа, как в голове у него пел-заливался знаменитый тенор, тот самый, что в золоченом колете и обтягивающих жирные ляжки шелковых штанах скакал вчера вечером по сцене, вызывая в душе Тапани целую гамму чувств, от благоговейного восторга до неприязненного недоумения: как это такой огромный, такой прекрасный голос может ютиться в таком уродливом, маленьком пузатом тельце? «Сердце краса-а-а-а-виц склонно к изме-е-е-е-е-не и к переме-е-е-е-е-е-не, как ветер мая!..» Вот что слышал Тапани, в то время как старик Мустонен рассказывал и рассказывал ему историю про то, как погибли в огне его мать, жена и маленькая дочка…

***

Марика приходилась родней Ласси Парвиайнену, мужу родной сестры Айи, то есть ее зятю. Девушка выросла на хуторе, неподалеку от Ямбурга, где Ласси имел свою столярную мастерскую. Когда погибли ее родители (их лодка затонула во время паводка на реке Луге), Ласси взял ее к себе в город. Айя видела ее, когда ездила как-то навещать сестру на Пасху. Скромная, работящая Марика сразу запала ей в душу. Тапани же и в этом деле целиком положился на мать. Он и сам понимал, что жениться когда-нибудь да придется — так почему не сейчас? А если уж брать кого-то в жены, то вкусу и разумению матери он привык доверять с детства. И он дал свое согласие — заочно, а когда в первый раз увидел Марику, понял, что не ошибся. Маленькая, хрупкая, с льняными, почти белыми волосами, такими же бровями и ресницами, она радостно смотрела на окружающий мир — и на Тапани — круглыми, ярко-голубыми, как у него самого, глазами.

Сыграли свадьбу, и зажили они втроем. Все так же по утрам раздавался властный голос Айи, только обращалась она уже не к одному Тапани, а к обоим: «Тапани сделай то!», «Марика, сделай это!», «Тапани, съезди туда!», «Марика, сходи сюда!» Потому что трудолюбивая Марика, как и Тапани, не очень-то задумывалась о хозяйстве. Они и в этом прекрасно подошли друг другу — у обоих мысли и сердце были заняты другим. Только там, где у Тапани навеки поселилась любовь к музыке, у Марики жила такая же любовь к цветам.

Едва появившись на хуторе Койвисто, она сразу уставила весь дом горшками с разными диковинными растениями, которые привезла с собой вместе с приданым — тремя ухоженными пегими коровами. А весной, едва сошел снег, стала она возиться во дворе, предпочитая этому занятию все остальные работы. Вскоре дом Тапани преобразился настолько, что соседи с окрестных хуторов специально приезжали к ним посмотреть на такую красоту. Айя и сама не могла налюбоваться на дело рук своей чуднóй невестки. С самого начала лета и до поздней осени ее старая изба утопала в цветах. Искусно подобранные Марикой, они на протяжении нескольких месяцев сменяли друг друга — одни отцветали, другие начинали цвести, — вселяя в душу радость, подобную той, которой отзывалась она на звуки балалайки Тапани.

***

— …Загорелось-то где-то в доме, да, видно, не в горнице, — продолжал Мустонен. — Может, лампу где оставили гореть… Может, в дымоходе тлело, да от сквозняка занялось… Иначе, они б проснулись и, может, успели б спастись-то. А так, по всему видать, задохнулись они сначала, от дыма-то, от угара… Так и остались лежать, где спали… Так и нашли их… Вернее сказать, то, что от них осталось-то… Да-а-а-а…

Крякнув, он с опаской взглянул на Тапани. Тот сидел, прижав к груди балалайку и глядя голубыми глазами на прядающие уши чубарой лошадки. Лицо его ничего не выражало. «Сердце красавиц склонно к измене…» — выводил у него в голове неутомимый тенор, не давая сосредоточиться на рассказе старика…

***

Тапани пришлась по душе Марикина любовь к цветам. Красота она и есть — красота. Что для ушей, что для глаз. Лишней не бывает. Ему нравилось смотреть, как молодая жена возится с растениями, слушать, как она любовно вполголоса разговаривает с ними. Вот только времени у нее на это было маловато. Пять коров — шутка сказать. Сколько за ними ухаживать-то надо! Всем работы хоть отбавляй. Он и сам так уставал за день, что вечерние концерты становились все короче и короче. А это — не дело, когда на музыку времени и сил не хватает.

И решил Тапани избавиться от лишних забот. И то правда — сколько троим-то надо? Свои коровы у них — ведерные, молока всегда давали — хоть залейся. Проживут они припеваючи без Марикиного приданого. Айя пыталась было образумить сына: боязно ей было вот так, по собственной воле избавляться от добра, да и непорядок это — хозяйство своими руками половинить. Но тут кроткий обычно Тапани вспомнил, что он — единственный мужчина в доме, и Айе пришлось согласиться. Коровы отправились в хлев к Мустонену, вырученные деньги Тапани отдал матери, и та, вздохнув, спрятала их в жестяную коробочку из-под чая — на черный день. В тот вечер заливистые балалаечные трели дотемна разносились по всей округе. Это Тапани отмечал свое освобождение.

***

Хоронили на следующий день.

Тапани заночевал у Мустонена, не захотел он смотреть на то, что осталось от хутора Койвисто. За ночь небо заволокло серой пеленой, и утром он проснулся под стук дождя о гонтовую крышу.

Когда вместе с Мустоненом и его старухой он пришел на кладбище, все было уже готово. Дождь лил в большую яму, скапливаясь там мутной жижей. Рядом, на телеге стояли три ящика. «Мал мала меньше — как в сказке», — подумал Тапани, продираясь мыслями сквозь пение тенора, с утра припустившего пуще вчерашнего. Одноглазый Тойво, взявшийся смастерить гробы, перехватил его взгляд и поспешил пояснить:

— Я подумал: чего попусту доски переводить? Там от них и не осталось-то почти ничего, класть в гробы-то настоящие…

Он покосился на Тапани, прикидывая, стóит ли продолжать объяснения. Но Тапани не повел и бровью. Просто смотрел на ящики и молчал. И Тойво, оживившись, решил похвастаться перед ним своей смекалкой:

— Вот я и сделал гробы поменьше, но при этом все же как бы по размеру, чтоб ясно было, кто где: для Айи — побольше, все ж она рослая была, могучая; для Марики — поменьше, она ж небольшая… была, — помедлив, добавил он. — Ну, а для девчушки — самый маленький. Глянь, какой вышел — ну, просто игрушка!..

***

Марика родила лишь на пятый год их семейной жизни. Айя уж чего только не делала, куда только не возила ее — и к земскому врачу в Петергоф, и к знахарке, и в церкви молилась, — ничего не помогало. Четыре с лишним года жили они втроем. Жили хорошо, безбедно, довольствуясь тем, что давали их две коровы, и даже умудряясь возить время от времени на базар творог, сметану да кое-что с огорода. Днем все трое трудились, не покладая рук, а вечером собирались все вместе в горнице — слушать балалайку Тапани. Айя, как всегда, что-то чинила или хлопотала по хозяйству, а Марика, оставив до утра заботы о цветах, украшала такими же цветами — только вышитыми — скатерти, занавески да рубашки Тапани.

Но вот Господь услышал молитвы Айи, а может, подействовало зелье старой Лахьи, но только однажды весной в их доме появилась Лемпи — Любовь. Ну, любовь-то на хуторе Койвисто всегда была, только теперь она явилась там в своем человеческом обличье, в виде маленькой девочки, беленькой и голубоглазой, с крошечными розовыми пальчиками на ножках и ручках.

С появлением Лемпи все в жизни Тапани вроде бы осталось по-прежнему: все так же день на хуторе проходил в работе, все так же вечерами звучала заливистая балалайка, только в голове у него теперь прочно поселилась забота о дочери. Вот когда вспомнил он тех трех коров, проданных Мустонену. И то правда: одно дело — три взрослых человека, которым и надо-то всего ничего, главное — чтобы цветы цвели да музыка звучала. Но совсем другое — будущее этой крохи, которой надо расти, набираться сил и красоты, да так, чтобы как можно дольше не знать забот о хлебе насущном, как можно дольше сохранять этот сияющий взгляд голубых ангельских глаз.

И Тапани решил уйти на заработки в город. Пусть лежат в жестяной баночке отложенные на черный день деньги. Он пойдет работать и заработает сколько надо. Вон ведь сколько народу уже ушло в город с окрестных хуторов — и ничего, довольны. Работают кто где — кто по столярному делу, кто в лавку устроился, кто в мастерской. Аарне вот, друг детства, сколько раз звал его, обещал помочь найти место.

И Тапани отправился в Пиетари.

Вот, говорят, нету бога, нету черта. Никто, видишь ли, никогда их не видел. Ну, может, и не видел, хотя это тоже — не факт, а только кто тогда все устраивает в жизни, чтобы складывалась она вот так причудливо, непросто, да все же у каждого — своя? Кто устроил так, чтобы Тапани с его балалайкой нашел себе такую работу?

Разыскав в городе Аарне, Тапани сразу понял, что ничем тот ему помочь не сможет. Сам он трудился в переплетной мастерской Карла Мейера, что в Прачечном переулке, но в новых работниках переплетчик-немец не нуждался. Правда, он сразу предложил Тапани поселиться у него во флигеле, где в жалких комнатушках ютились за скромную плату такие же вот бездомные трудяги, в том числе и Аарне. Тапани согласился, однако, прежде чем снимать жилье, надо было найти работу. У участливого немца и тут был наготове план. Нацарапав на бумажке несколько слов, он велел Аарне проводить Тапани к своему троюродному брату, служившему капельдинером в Императорском оперном театре.

Так Тапани впервые попал в храм музыки.

Его взяли рабочим сцены. Взглянув на его широкие плечи, сильные жилистые руки, большие ноги, бригадир Михалыч велел ему сразу заступать на работу и повел показывать, что да как. И тут Тапани от радости чуть не повредился рассудком. Нет, не потому что нашел так быстро место, хотя и это было большой удачей. Его привела в восторг музыка, звучавшая во всех помещениях этого диковинного здания, именуемого театром. Пока Тапани следовал за бригадиром по извилистым коридорам этого бесконечного лабиринта, до него то и дело доносилось то чье-то пение, то бренчание фортепьяно, то целый оркестр. Тапани чуть шею себе не свернул, пытаясь отыскать источники прекрасных звуков, пока не понял, что это — бесполезно и что музыка наполняет этот дом целиком, от крыши до самого глубокого подвала.

Так он и стал работать, таская бутафорские колонны, передвигая нарисованные на фанере райские кущи и старинные замки, поднимая и опуская на толстых канатах озера с лебедями и египетские пирамиды. Он быстро привык к своей миссии — в несколько минут превращать сцену с ее дощатым полом в древний храм или аллею старинного парка, и чувствовал себя немного волшебником.

Но главное было не это. Главной была открывшаяся перед ним так неожиданно возможность жить среди музыки, наслаждаться, питаться ею. Когда, быстро сменив декорации, его товарищи по бригаде устраивались за арьерсценой с картами, он, примостившись где-нибудь в кулисах, с замиранием сердца снова и снова слушал, смотрел во все глаза — впитывал всеми порами творящиеся на сцене чудеса.

А вечером, с гудящими от усталости руками и ногами, наскоро съев невкусный ужин, который готовила для постояльцев жена переплетчика, он брался за балалайку, и долго еще жильцы ветхого флигеля внимали творениям знаменитых оперных композиторов в его исполнении.

***

Три разновеликих ящика опустились в яму, чавкнула раскисшая от дождя глина, и в этот самый миг, словно по сигналу, смолкли рулады докучливого тенора. Застучали о свежевыструганные доски комья земли, пушечным грохотом отдаваясь в наступившей тишине. Зажав между ног балалайку, Тапани стиснул ладонями уши и зажмурился.

«Совсем тронулся парень, — сокрушенно покачал головой старик Мустонен. — Балалайку зачем-то на кладбище притащил… Эх, бедолага, бедолага…» Он неловко перебрался по отвалам глинистой земли на другую сторону могилы и положил на плечо Тапани морщинистую руку.

— Держись, сынок. Им уже хорошо…

Никто не знает, согласился Тапани со стариком Мустоненом или нет. Как никто не знает, услышал ли он его вообще. Не дожидаясь, пока засыплют могилу, он развернулся и широко зашагал прочь.

— Ты куда? — удивился Мустонен.

Но Тапани был уже далеко.

Отредактировано Seraphine (2010-05-10 12:16:16)

***

С трудом пробившись сквозь давно не мытое стекло, луч неяркого ноябрьского солнца медленно прополз по заскорузлой одежде Тапани, по заросшей рыжим волосом щеке и прицельно ударил в закрытый правый глаз. Глаз тут же открылся, за ним — другой, и уже оба с удивлением принялись осматривать незнакомое помещение: стены, выкрашенные на две трети высоты темно-зеленой казенной краской, беленый потолок, крашеный пол, точеные балясины деревянной балюстрады, за ними — стол на возвышении, за столом…

— Ну, что, проснулся, горемыка? Пора, пора вставать, скоро начальство придет, народ в околоток потянется… Давай, давай… Приютили тебя — скажи спасибо, пора и честь знать.

Запустив пальцы в нечесаные, отросшие рыжие космы, Тапани с трудом принял вертикальное положение и снова огляделся. Он сидел на одном из трех деревянных диванов, вроде тех, что стоят на вокзале, в зале ожидания третьего класса. Прямо перед ним, на возвышении за деревянной балюстрадой сидел за столом городовой Золотарев и пил горячий чай, наливая его из граненого стакана в фарфоровое блюдце. Массивные настенные часы за его спиной показывали без четверти девять.

— Налить чайку-то, а, Степан? Давай, выпей на дорожку! Новую ведь жизнь начинаешь, голова садовая!.. Эхххх!.. — Золотарев с довольным видом пригладил ухоженные усы — предмет гордости всего околотка. — Ну, чего глазами-то хлопаешь?.. Заспал что ли всё? Не помнишь, что вчера приключилось-то? Ну, вспоминай, вспоминай!

Тапани и сам рад был бы вспомнить, но как ни напрягал он тяжелую со сна голову, на память приходила только сумеречная привокзальная площадь и горящие на черном бархате желтые волчьи глаза.

— Да, видать, хорош ты был вчера, ой, хорош! — сочувственно усмехнулся Золотарев. — Ну, на, владей, Фаддей!

Засунув руку за полу мундира, он вытащил оттуда сложенный вдвое листок бумаги и протянул Тапани. Несколько раз переведя растерянный взгляд с руки Золотарева на его лицо и обратно, тот решился наконец развернуть листок. На колени ему упал десятирублевый банковский билет.

— Ну и повезло ж тебе, брат! — продолжал тем временем благодушествовать городовой. — Приличный человек, видать. Говорят, дачу снял на год, тут, у самого парка, недалеко от Петербургской дороги. Велел проследить, чтоб ты деньги-то с толком потратил. Ты смотри — не подведи меня. «Пусть, говорит, умоется, оденется, как положено, и приезжает ко мне в город. Слугой его себе возьму…»

В ужасе вытаращив голубые глаза, Тапани уставился на развернутый листок. Значит, все это ему не привиделось, не приснилось! Слугой… Вот, значит, какое дело…

Тапани поёрзал на диване, покрутил косматой башкой, прислушался… Не болит! Не болит душа-то! Разве что ноет немножко, но с этой болью можно, по крайней мере, жить. И голова совсем другая — светлая голова! Даром что не помнит ничего — но мысли ворочаются быстро-быстро, скачут, как блохи, — туда-сюда, туда-сюда. Он и забыл, когда так быстро скакали у него в голове мысли-то. Уж точно было это еще до того, как…

Воспоминание иглой вонзилось в висок, и Тапани поспешил прогнать его от себя. Вот так. Так он и будет дальше поступать — гнать от себя эту боль, гнать воспоминания. А лучше, чтобы не застигли они его врасплох, запрятать их куда-нибудь поглубже, привалить чем-нибудь — чтобы вовсе не лезли наружу… Теперь-то он сможет, теперь он — совсем другой…

Что там говорит этот Золотарев? Новая жизнь у него начинается, другая? А ведь, похоже, и правда… Во всяком случае, сам он себя ощущал совсем другим. Не тем, чем был вчера, позавчера и все эти нескончаемые темные, пьяные дни, но и не тем, чем был раньше, в той, старой жизни, затянувшейся хмельной пеленой. Он — новый Тапани. Другой. Тапани без души.

Потому что душу его забрал Дьявол.

Что ж, все верно, все сходится. Она и не болит-то у него — душа-то, — потому что нет ее вовсе! Ноет только место, где она гнездилась. Ноет по привычке. Но скоро и это пройдет.

Значит, сделка состоялась, и Враг рода человеческого выполнил свою часть уговора — избавил его от мучений, прибрав к рукам его душу. Спрашивается только, на кой ему, Дьяволу-то, такой хлам? Было бы что путное, а то ведь что у Тапани за душа-то? Во что она превратилась-то за эти недели? Рванина старая, вся изодранная, ни на что не годная. Но раз взял — значит, сгодится она ему на что-то. А коли так, коли уговор вступил в силу, значит, настало время и Тапани платить по счетам. Потому что Тапани — честный. Честный и гордый — ни перед кем никогда не оставался в долгу и не останется. Пусть бы это даже был сам Дьявол…

…Слуга, значит…

Тем временем городовой Золотарев с упоением расписывал выгоды его будущей жизни:

— Ты посмотри только: жить будешь неподалеку от родных мест, сыт, обут, одет, еще и жалованье какое-никакое тебе платить станут. Вон, гляди, сразу десятку отвалил — видать, не из бедных. И работы-то, поди, совсем немного. Ну, что одинокому человеку надо? Будешь ты у него, Степан, как у Христа за пазухой…

Вздрогнув от неуместного сравнения, Тапани снова вытаращился на городового, потом уткнулся в записку.

А записка была примечательная. Вырванный из блокнота листок был разлинован с обеих сторон, да не обычными линейками, а пучками по пять штук, поверх которых чернело несколько слов, нацарапанных карандашом. Бóльшая часть их была написана по-русски, только три последних — по-иностранному. Тапани пригляделся. По-письменному он хорошо умел разбирать, особенно когда понятно написано, но тут почерк был уж больно мудреный. Не почерк, а какой-то частокол, да только колья-то у этого частокола не пригнаны, как положено, один к одному, а торчат все в разные стороны, кто куда. Вот, значит, как Дьявол-то пишет…

— Ты читать-то умеешь?.. — услышал он над собой голос Золотарева. — А ну, дай сюда, я сам. — Городовой выхватил у него из руки листок и медленно, по слогам прочел: — «Моховая улица, пансион Бошан». Понятное дело — адрес, а это, стало быть, имя его. Ясно… Ну, я-то сразу смекнул — иностранец, по выговору слыхать. Бумага только вот какая-то непонятная… — с сомнением добавил он, вертя листок в руках и разглядывая странные линейки.

— Это для музыки, для нот, то есть, — произнес Тапани первые членораздельные слова за много дней и, встав со вздохом на ноги, снова завладел запиской. — Я в театре видел… Пойду я…

— Стало быть, они еще и музыкант? — Пораженный этим открытием, городовой оставил последние его слова без внимания. — Ну, так это ж… — Он задохнулся от радости. — Это ж совсем другое дело! Музыканты, они что? Они ж такие — совсем не как прочие господа! Ну, Степан, балда ты этакая, этого господина тебе Бог послал — за муки твои, как пить дать — сам Господь Бог, помяни мое слово!

И, вконец расчувствовавшись, городовой заключил Тапани в объятия, не обращая внимания на исходивший от него смрад.

***

Долго думал Тапани над словами добряка-городового. Думал, пока шел через рощу на хутор Мустоненов. Думал, дожидаясь, пока натопится баня, и глядя, как сгорают в печи его насквозь пропитавшиеся горем старые тряпки. Думал за столом, слушая монотонное бормотанье старика, уговаривавшего его остаться в родных местах. Думал ночью, лежа без сна на лавке за печкой. Думал утром, пока трясся в телеге рядом с Мустоненом и его старухой, взявшимися доставить его в Пиетари, куда они по обыкновению отвозили молоко.

В прежней своей жизни Тапани не слишком-то много размышлял о Боге, в существовании которого, впрочем, не сомневался. С детства он привык верить, что Он есть — Бог-то, а стало быть, есть и Дьявол, и все-то время они борются один с другим, потому как они — враги, противники. Так уж устроен мир: один несет в себе Добро, другой — Зло. Так говорила его старая бабка Тарья, взявшая на себя религиозное воспитание Тапани. Сам же он никогда не задумывался над всем этим. А тут… Видать, и правда, стал он другим, а только поразили его слова Золотарева.

«Бог послал…» Кого? Дьявола? Ведь это же Дьявол приходил за его душой — кто ж еще? Может ли такое быть, чтобы Добро само посылало человеку Зло, и чтобы делалось это ради его же, человека, блага? Нет, путает что-то этот Золотарев, и ни при чем тут Господь Бог. Одни только дьявольские козни, о которых столько раз предупреждала его старая бабка. Так значит, и блага никакого нет и быть не может? А что может быть?.. Ну, а если б не вмешался Дьявол, если б не позвал его Тапани, не посулил бы душу свою? Неужто ему лучше б было? Вот, говорят, от Дьявола — одна погибель. А разве то, что происходило с Тапани безо всякого Дьявола — не погибель? Или все это был один его коварный план? Все было подстроено — от начала и до конца, чтобы заманить его, Тапани, в свои сети?

От страшной догадки по спине у Тапани побежали мурашки. Куда он едет? Что с ним будет? Что задумал этот Дьявол? Зачем так трудился, чтобы заполучить простака-Тапани? А может, не ездить ему никуда вовсе? Послушать старика Мустонена, остаться дома, отстроиться заново? Деньги есть: старик нашел на пепелище и сохранил обгорелую жестянку из-под чая, а в ней свернутые в трубочку бумажки — деньги за Марикиных коров, что Айя отложила на черный день. Целехоньки бумажки. Скотина опять же… Живут у Мустонена в хлеву две его коровы и мерин — пощадил их огонь, не перекинулся на сараи… Дом сожрал, людей не пощадил, а их…

Унылый осенний вид поплыл перед глазами. На опасную глубину забрался Тапани в своих раздумьях. Вон уже зажелтели среди обугленных бревен золотые головки цветов… Еще немного — и…

Нет!!! Отгоняя от себя губительное видение, Тапани с силой тряхнул головой, да так резко, что чубарая лошадка Мустонена припустила рысью. Нет!!! Нет возврата к прошлому! Нет у него дома! Никого нет! И его самого нет. Другой он стал, другой…

И никакого Дьявола он не испугается — еще чего! Что тот может сделать такого, чтобы Тапани стало хуже, чем ему есть? Да и душа Тапани уже у него, у Дьявола. Так что нечего ему бояться. Нечего терять. А долг отдать надо.

Будь что будет.

***

На Сенной площади пути Тапани и Мустонена расходились. Старик обычно сворачивал тут на Гороховую улицу, направляясь к большому доходному дому, выходящему одной стороной на набережную Фонтанки. Там, вооружившись бидоном и эмалированной кружкой, его старуха, кряхтя и охая на крутых черных лестницах, будет разносить свежее молоко по квартирам, где живут их давнишние покупатели. Путь же Тапани лежал дальше, по Садовой улице, а потом направо, на другой берег Фонтанки, где от узкой и короткой Симеоновской отходила в сторону Невы тихая Моховая. В бытность свою в Пиетари Тапани редко выбирался за пределы примыкающих к оперному театру кварталов, а в этих местах и вовсе ни разу не бывал. Но, как говорят русские, «язык до Киева доведет», а улицы в Пиетари — прямые, как палки, не заплутаешь.

— Тапани, сынок, а может, все же передумаешь? — в который раз завел свою шарманку Мустонен. — Оставайся, парень, поможешь моей старухе молоко разносить, потом вместе домой поедем… Ну, на кой тебе в услуженье-то идти, прости Господи?

Тапани молча ждал, пока старик прекратит свое бормотанье. Интересно, что бы он запел, если бы узнал, к кому Тапани идет в услуженье.

— Бывай, дядя Юхани. Не поминай лихом, может, еще и свидимся.

Тапани шагал уже по влажной от начинавшейся мороси мостовой, когда Мустонен, спохватившись, крикнул ему вслед:

— А со скотиной, со скотиной-то твоей что делать? Мне семь коров и две лошади не поднять, стар уже…

— Делай что хочешь, дядя Юхани! — оглянулся Тапани. — Продай, если трудно! Мне они больше не понадобятся!

Отредактировано Seraphine (2010-12-06 19:44:16)

Громыхая по булыжникам Моховой, пролетка выехала на Фонтанку, и ладная лошаденка весело зацокала по торцовой мостовой. Да, старичку Пойке такая скорость и не снилась, да и чубарой лошадке Мустонена — тоже. В телеге-то много ли набегаешь? А тут оглянуться не успеешь, как будешь на месте. Не многим дольше локомотива получится, ей-богу! Поездом-то Тапани ездить как раз приходилось — третьим классом, конечно, — когда он раз в две-три недели отправлялся из города проведать своих. Обратно его, как правило, возил все тот же Мустонен, а вот туда, домой, он обычно так спешил, что рано утром мчался на вокзал, чтобы поспеть на первый поезд. Он бы и ночью поехал, сразу после спектакля, только вот не на чем — не пешком же топать. Мысль-то про извозчика ему и в голову не приходила. Да и дорого, наверно, — не наездишься. А Этот — ничего, ездит. Видать, и правда, денег девать некуда…

Встречный ноябрьский ветер так и норовил сорвать с Тапани картуз, теребя торчащие из-под него непокорные рыжие вихры, вздувая легкий, не по сезону, короткий армяк, румяня гладко выбритые, осунувшиеся щеки. Медлительный, степенный Тапани любил скорость. Любил скакать верхом по лугам, раскинувшимся у подножия высот Папинконту. Любил слетать со снежных гор на деревянных санках — да так, чтобы свистело в ушах, чтобы кусты по сторонам сливались в одну серую полосу! Любил открыть окно в вагоне и, высунув голову, ловить ртом, пить большими глотками горьковатый от паровозного дыма воздух. В такие минуты быстрее бежала по его жилам спокойная северная кровь, радостью наполнялось сердце… Надвинув картуз поглубже, Тапани подставил лицо потокам холодного влажного воздуха, с удивлением прислушиваясь к знакомым, но давно уже позабытым пузырькам, вскипавшим где-то внутри — там, где, как ему казалось, не осталось ничего, кроме выжженной пустоты…

Что же это? Неужели он так обманулся? Неужели жив еще? Жив, и душа его жива?.. Раз радуется — пускай по привычке — этому осеннему ветру, быстрому бегу этой ладной лошаденки, звонкому цоканью копыт по мостовой? Так что ж это? Выходит, не было никакого Дьявола? Не забирал никто его души? Тут она, на месте, родимая? Изодранная, истерзанная, но живая? И не должен он никому и ничего? И зря пожертвовал своей свободой, нанявшись в услужение к Этому?..

От такого открытия Тапани заерзал на козлах и чуть не уронил балалайку, которую примостил на коленях вместе с сундучком.

Но коли душа его на месте, то почему она больше не болит, не нарывает, как прежде? Как болела-нарывала каких-то три дня назад? А может, всё не так? Может, всё наоборот? И эта радость — нежданная и неуместная — как раз и показывает, насколько бесчувственным он стал? Чему ему радоваться-то, одинокому, неприкаянному, схоронившему в липкой земле всё, что было самого дорогого в жизни? Нет, радоваться тут может только тот, у кого души нет вовсе. Тот, чью душу прибрал…

По спине у Тапани снова побежали мурашки. Он осторожно оглянулся. Тот сидел не шевелясь, закинув ногу на ногу и вцепившись затянутыми в черную лайку пальцами в ручку небольшого саквояжа, стоявшего у него на коленях. Низко опущенные поля черной шляпы сливались с бархатом маски и дальше — с наглухо застегнутым черным пальто, так что Тапани пришлось приглядеться, прежде чем он различил в полумраке пролетки эту зловещую темную фигуру. Можно было подумать, что Он дремлет, но чуткий Тапани явственно ощутил на себе колючий взгляд невидимых желтых глаз. Мысленно перекрестившись, он поспешил отвернуться.

Так стало быть все же Дьявол? Сам, лично?.. Еще утром это казалось Тапани единственно возможной правдой, но сейчас он снова засомневался. Дьявол — он ведь кто? Мировое зло, Князь тьмы, Князь мира сего — как там еще его называют? Князь, царь то есть — второй после Бога, чтоб ему… А царь, он как себя держать должен? Известное дело — по-царски, уверенно, значит, с важностью… Вот тут-то что-то и не сходится… Потому как, сколько бы ни строил Этот из себя властелина, каким бы знатным господином ни представлялся, было в Нем что-то такое, что заставляло доброе сердце Тапани сжиматься от непонятной жалости… И мельтешение-то это Его беспорядочное, там, в комнате; и эта осторожность — да какая осторожность? страх, самый настоящий страх! — с которым Он спускался по лестнице, разве что не вжимаясь в стенку; и напряженный до дрожи голос, там, внизу… А усталость, мировая усталость и печаль, с которыми Он сказал ему давеча… Как это? Ага! «Я тебя убиваю!» Тапани мотнул головой, усмехнулся. Убиваю!.. Слыхали?.. Попробуй только, черт длинноногий! Посмотрим, как это у тебя получится!

Он снова оглянулся, и снова его укололо невидимым злым взглядом.

Ишь ты! Нет, говорите, что хотите, но это не Дьявол! Хотя Тапани в жизни не встречался с Дьяволом, он мог бы побиться об заклад, что дьяволы такими не бывают! Ну не может, не может князь чего бы то ни было, а тьмы — и подавно, смотреть затравленным волком и дрожать от страха, выбираясь из своего логова на свет божий! А коли он не Дьявол, то… Сделав круг, мысли Тапани вернулись на то самое место, где он решил, что ничего и никому не должен. И правда: сделки-то никакой не было! Все это он, Тапани, сам нагородил себе, навыдумывал, намучившись болью. А не было сделки — не было и обязательств. И значит, может он сейчас же велеть кучеру остановиться и идти себе подобру-поздорову на все четыре стороны! А еще лучше — доехать вместе с Этим до Петергофа, а там сказать Ему «прости-прощай» и… каких-то полчаса, и он дома!..

Острый кол ткнулся ему в грудь, подтверждая правильность его догадок. Да, сделки не было, и душа осталась на месте — вон она, снова болит. Болит — потому что нет у Тапани больше никакого дома, и некуда ему будет идти, когда скажет он Этому «прости-прощай»…

Он втянул в себя холодный воздух, пытаясь пересилить боль. Надо же, а ведь почти три дня он ничего не чувствовал… Почему? Как это вышло? Ведь, куда ни кинь, а это он, этот кузнечик несуразный, его новый хозяин, избавил его тогда от боли… Как у него это получилось, коли он никакой не дьявол? И с чего это он вообще решил позвать Тапани к себе в слуги? Денег оставил — не побоялся, что пропьет… Эх, трудно, трудно понять эту штуку — жизнь то есть… Как никак, а сотворил этот паук с ангельским голосом ему доброе дело… Так что ж теперь? Неужто хватит у Тапани духу ответить Ему черной неблагодарностью, сбежать, обмануть? Это ж уже совершенное непотребство будет… И что это на него нашло вообще? Ведь он сразу решил, что будет служить этому бешеному, пусть бы тот даже и на самом деле оказался самим чертом. Решил в первые мгновенья — теперь-то он понял, — когда увидел у него в комнате рояль, заваленный нотами, и потом — когда тот наиграл продолжение арии, наиграл так легко, так просто, будто для него это все одно что дышать. А решил — значит, будет служить! И даст Бог — Этот сыграет еще много-много музыки на своем рояле — вон сколько у него нот-то! — а Тапани будет эту музыку слушать… Потому что, покидая комнату на втором этаже пансиона Бошан, Тапани больше всего пожалел, что Тот так быстро отошел от рояля…

— Эй, мил-человек! — раздался хриплый голос, и кто-то толкнул его в бок. — Да ты уснул, что ль? Не слышь, что говорю-то?

Очнувшись от раздумий, Тапани только сейчас понял, что все это время кучер что-то непрестанно бубнил у него над ухом.

— Я спрашиваю, чего это барин-то твой лицо прячет? — развязно поинтересовался возница, подстегивая лошадь. — Вроде бы добрым людям личность свою скрывать без надобности? А, парень? — и он снова толкнул Тапани локтем.

Тапани и самому хотелось бы это знать. И ему было странно видеть черное пятно на том месте, где у всех людей имеется лицо. Ему снова вспомнился затравленный взгляд желтых волчьих глаз. «Или я тебя убиваю…» Тапани стало грустно…

— Так надо, — важно проговорил он. И с не свойственной ему грубостью добавил: — Не твоего ума дело!

После чего отвернулся от кучера и до самого Петергофа молчал, не отвечая больше ни слова на его болтовню.

***

Дом, куда они приехали, Тапани очень понравился. Он и не думал, что когда-нибудь будет жить в таком. Резные украшения, башенка, окна и двери причудливой формы, цветные стеклышки — все это напоминало театральную декорацию. Почти такой же был нарисован на заднике к одной опере — про рыцаря, который плавал на лодке, запряженной лебедем. Красивая опера, а рыцарь этот уж так душевно пел, что у Тапани сердце заходилось от восторга. Да только больно запутано там все было. Тапани так почти ничего и не понял, кроме того, что рыцарь никому не желал называть свое имя, даже той прекрасной даме, пышной, с золотыми кудрями, которая так жалобно пела, а потом и вовсе померла…

Тем временем, Тот даже не стал отпускать извозчика, чтобы на нем же и вернуться в город. Он завел Тапани в дом и объяснил, что от него требуется в первую очередь. А требовалось от него освободить дом от лишней мебели и дожидаться, когда привезут новую. Мебели было многовато, это правда, но она была хороша — по меркам Тапани, даже очень. И зачем всю — или почти всю — менять на новую, когда и старой еще можно долго пользоваться, — вот этого он никак не мог понять. Но Тот и объяснять ничего не стал. Просто обежал метеором раз десять все комнаты, срывая полотняные чехлы и записывая что-то себе в блокнот (Тапани едва поспевал за ним), отобрал пару кресел, маленький столик, да еще какие-то шкафчики, а остальное велел вынести вон. Потом они прошли в глубину сада, и Тот показал Тапани сарай, куда ему предстояло перенести ненужную мебель. Сарай был и не сарай вовсе, а домик, почти такой же красивый и замысловатый, как тот с башенкой, только поменьше. Там же была устроена сторожка в два оконца с чугунной печуркой — его новое жилье, стало быть. Напоследок Он выдал Тапани комплект ключей от дома и два банковских билета по десять рублей.

— Это тебе на расходы, сейчас и после, — пояснил Он. — Тратить будешь аккуратно. Я буду проверить. А если будешь украсть, я тебя… — Он замешкался, подбирая слово и не спуская с Тапани пытливого взгляда.

— …убиваю? — мрачно подсказал Тапани, которому хотелось, чтобы Тот уже перестал наконец жечь его своими желтыми фонарями.

— Non! — радостно воскликнул Тот и как-то совсем по-новому хихикнул. — Я тебя выгоняю! Я тебя убиваю, когда ты хочешь видеть, что там, внизу! — напомнил Он все тем же игривым тоном и, постучав себя пальцем по маске, многозначительно помахал им в воздухе. — Lundi, mardi, mercredi, — забормотал Он, задумчиво потирая лоб между маской и сдвинутой на затылок шляпой, — jeudi(1) … Да! Jeudi! Четверг! Жди четверг. Ты имеешь один день завтра и еще один… Успеешь?

Тапани молча пожал плечами.

— Ну, хорошо… Не успеешь — я тебя… что? Отвечай!

Он опять уставил на Тапани откровенно смеющиеся желтые глаза.

— Выгоняю…

— Ха-ха-ха! — снова закатился Тот. — Правильно, Лепорелло!

— Я не Лепорелло, я — Степан.

Тапани начинало злить это неуемное веселье. Ну, шут шутом, честное слово! Скорей бы уж Он отправлялся восвояси!

— А это все равно — Степан или Лепорелло, можешь мне поверить. — Он опять не к месту хихикнул и помахал Тапани птичьей лапой. — Au revoir(2) !

Шарахнувшись черной тенью через сад, Он в один миг очутился за воротами, и вскоре колеса отъезжающей пролетки стихли за поворотом пустынной улицы.

Тьфу ты, черт! Тапани с досады даже ногой притопнул. Ну что ты будешь делать! Вот уж послал Бог сокровище! А он-то хорош — нагородил себе с три короба! Напридумывал! «Затравленный взгляд, затравленный взгляд»… Совсем уже было пожалел этого бешеного! А Тот — вона, веселехонек! Давеча-то, внизу, в гостинице совсем ведь другой был… А перед этим, наверху — третий… Сколько ж раз на дню этот дьявол меняется? Сколько у него обличий? А может, потому он и маску эту нацепил, что нет у него своего лица, что меняет он их, лица-то, вот так же, как и настроение свое, — по десять раз за день? Ох, Тапани, Тапани… И угораздило ж тебя, прости Господи…

______________________________________________

(1)Lundi, mardi, mercredi, jeudi — Понедельник, вторник, среда, четверг (фр.).
(2)До свидания (фр.).

Отредактировано Seraphine (2010-12-06 19:51:17)

Очень рада, что кто-то сюда уже заглянул :give: .
Рада старым друзьям (Амарго, Vika SP, Мышь, opera ) и новым лицам.
Hand$ome, так значит, Вы и предыдущие тексты читали? Мне это ну очень приятно! Нет, конечно же, "Как все люди" я не заброшу, в чем почти поклялась, открывая эту тему:).

Vika SP
Особое спасибо за оценку особенностей общения двух "басурман" на русском языке . Я у себя в дневнике отмечала уже, что намеренно стараюсь "не увлекаться" точной передачей акцента Эрика -- он у меня тут только намечен. На самом деле это должно звучать еще "фееричнее" . Но за этой "фееричностью" трудно было бы разглядеть сам текст.

Я лично понимаю так, что у Леру мы видим Эрика в самый тяжелый момент его жизни, отсюда и "буйство агонизируещего человека". А если вспомнить хотя бы его разговор с Персом на берегу подземного озера, где он и смеется, и ножкой отбивает такт какой-то мелодии, и язвит, и словечки разные употребляет -- то там он несколько другой. Он вообще -- разный, что я и стараюсь показать. Не мне судить, насколько удачно это получается .

Мышь, прошу прощения . Я как-то совсем забыла в этот раз про пробелы между абзацами (обычно специально готовлю для  форума отдельный файл, где все эти манипуляции проделываю заранее). Все исправила. В том числе и пейринг. Как-то я никогда так конкретно на эту косую черту не смотрела  . Теперь буду учитывать. Позволила себе расставить их через запятую, но все же именно в такой последовательности, поскольку ОЖП в этом тексте выступит скорее во второстепенной роли.

Отредактировано Seraphine (2010-05-10 13:15:27)

Это, к сожалению, не продолжение, а просто ответ на последние посты. И извините, что с ответами задерживаюсь: деревенский Интернет  -- не сахар. Но спасибо, что хоть такой имеется.

Мышь_полевая, спасибо Вам и Вашей маме за такое сопереживание:).

Все я прекрасно понимаю . И что это Вы все про косноязычие?
Спасибо, что отмечаете именно то, что мне и самой было очень интересно "выписывать". А еще представьте себе речь самого Тапани -- с финским уклоном, типа "мошшно-то мошшно, да токко низЯ" (так, по детским воспоминаниям моей мамы говорила молочница-финка, которая разносила молоко у них в доме на Васильевском острове в СПб). И будет что надо. Даже обидно, что всего этого просто не передать.

Я как раз на днях видела по ТВ кусок беседы с французским консулом в СПб. Вот это  была песня! . При этом говорил он грамматически очень даже неплохо, можно сказать -- правильно, но акцент жутчайший: "У мьенья ньет рюсскИх корнэй, но я простО льюблью рюсский язик, потомучтО читаль ДостоевскИ, слюшАль рюсскИй корИ" ("хоры" имеются в виду) и т.д. Добавьте сюда еще грассирующее "р" и будет вообще красота!
Французы вообще считаются неспособными к языкам, хотя, возможно, все дело в элементарном высокомерии. Все же французский долгое время был единственным международным языком -- до английского. Вот они и возгордились и обленились:).

Vika SP

Ага, я тоже  люблю такую "народную этимологию". Это явление и в современном языке имеется в виде разных "сосисок в сарафане".
Только вот, к сожалению, у меня тут мало таких персонажей, говорящих по-русски "а-ля Лесков". Родные и близкие Тапани -- тоже финны, их просторечье передаю чисто условно -- все же они на своем языке говорят, хотя и в "народном стиле". Разве что Наташа? :dn: Так ведь мы будем ее слушать тоже как бы ушами Тапани, который вряд ли различит такие тонкости...
Ну и, честно говоря, не знаю, выдюжила ли бы я такую стилизацию с имитацией. Не будем пока ставить перед собой невыполнимых задач .

Донна, Елена, Astarta , ох, с продолжением постараюсь не затягивать, но пока, увы, приходится заниматься совсем другим. Но пописываю, пописываю...

Десять раз пыталась отправить этот пост. а меня все время заворачивают, говоря, что слишком много смайликов. Я их уже почти все поубирала -- ан нет, все равно, говорят, много (?). Явные глюки, 6 смайлов на такой пост -- много?!

Отредактировано Seraphine (2010-05-20 13:46:09)

Немон, очень рада Вашему появлению в этой теме. Спасибо, что оценили мои старания .
Мне тоже кажется, что страдания Тапани и Эрика не соизмеримы. Вернее, их трудно сравнивать, потому что у Эрика это все идет изнутри, а у Тапани внезапная потеря близких -- абсолютно объективная реальность.

Я постараюсь не затягивать с продолжением. Оно уже имеется, но маловато. Надеюсь, в обозримом будущем тема оживится .
Спасибо! :give:

Bastet, все будет .
Уже даже кое-что имеется в закромах, только мне пока не сосредоточиться на "охламоне" должным образом. Чуток осталось. "Нам бы только день простоять, да ночь продержаться" (с) . Ну, чуть побольше, конечно, но совсем недолго (надеюсь) .

Как прикажете понимать-с?

Ясно .
И спасибо:).

А все остальные (на самом деле не все, а некоторые, конечно) читали это у меня в дневнике на Ли.Ру, потому что я далеко не сразу решилась вылезть с этим на форум .

  :dn:

Ну, как бы то ни было, you are welcome .