Flattering Child

Вместе или по отдельности?
На сеновале)) Ждут своей очереди))
Ото ж, будут. Куда денутся. Эрик, кстати, в самые кротчайшие сроки появится. Он уже, можно сказать,  просто на подходе =) А вот Кристины еще долго не будет (нелюбители ее могут возрадоваться). Тут довольно много будет про Эрика. Кристина же, как полноценная героиня появится много позже.

Vika SP, купец грамотный. Относительно. Он же купец))
И изъяснялся вполне невинно =)
У меня было опасение, что читатели ужаснутся. Но он ни разу не выругался 
Можно ли считать непочтительным безобидное слово, имеющее смысл и происходящее совсем не от того слова, которое принято в обиход в XX веке.  Часть произнесенного им слова, это всего лишь название буквы «х»,  и соответственно, с вытекающим оттуда совсем иным смыслом.  И только.

Iris, а кто их знает =)) Ну, что поделать, она родилась на свет белый с определенным характером, в каком-то смысле, отличная от других. Есть ли на ней вина, что она живет так, как умеет? )) Кстати, встреча с ней еще не закончена. Глава о ней получается длинной.
Я даже в некотором смятении от того, что М. по всей видимости, для многих осталась загадкой))

Мышь, спасибо, возьму на заметку)

Кстати, вы вот все про стиль, да про стиль… а про содержание  ничего.  :nope:
Я кстати, не знаю уже, что и думать (в смысле содержания имеющегося текста. И героев)  :gmm:

Отредактировано Night (2008-05-29 00:09:28)

Театр Маша посетила, в столице. Как советовал Эрих. И ей там очень не понравилось  - в смысле, все, что происходило на сцене (ряженая публика-то, что составляла зрителей, ее очень веселила). По большей части из-за того, что ненатуральность игры и человеческих переживаний угадывалась сразу. То ли дело, настоящая жизнь. Тут и актеры другие, и пьесы, да и сцена куда внушительнее.
В светском обществе Маша держалась достойно. «Доучиваться», как выразился ее новый знакомый при первой их встрече, ей пришлось самую малость. Театр вызвал у нее такую бурю чувств, что она тут же придумала нечто невероятное. Пребыв в столицу империи, назвалась княжной Марией Павловной Веденской-Карбышевой, и сообщила, что она, ярая поклонница театра, намерена издать театральный словарь. Идея была встречена с восторгом. Ее помощник снял нужное помещение, нанял служащих, залоги на рекламу достигли огромных размеров. Что Машу очень порадовало. Княжну Марию Павловну с радостью приглашали на балы в самые разнообразные дома города. Когда пришло время возвращения залогов, Маше здесь больше делать было нечего. Княжна в один из дней вдруг поразительным образом исчезла, а контора, переполненная не получившими жалования служащими, осталась при полном неуспехе.
Из Петербурга съездила в Москву.  Первопрестольная ей пришлась по душе куда больше, чем влажный меланхоличный Петербург. Призналась Эриху, что если бы не множество задумок, пренепременно осталась здесь жить. Тот мысленно окинул взглядом все прежние, уже свершенные к этому моменту Машины достижения, и  поинтересовался, не хочет ли она уже остановиться, осесть где-нибудь, не хватит ли ей средств. С ее-то способностями привечать противоположный пол, это труда не составит – захочет, станет генеральшей, захочет - банкиршей, а-то и того выше. Можно будет  ничего не делать, сидеть, попивая чаи и глядеть на выводок детишек. Если супруг окажется слишком стар, то на это есть верное средство, влюбить в себя какого-нибудь юнца. Но Маша на этот вопрос лишь скривилась. Средств-то Маше хватало с лихом, она их скупясь не зажимала, но и не сильно тратила,  не то что сам Эрих: он покупал себе бриллиантовые запонки, заколки, тратил на сомнительные увеселения, ужинал в самых лучших ресторанах, легко проигрывался в карты. Маше же заработанного хватало на самые смелые желания, о которых она раньше и помыслить не могла, она привыкла и к нарядам, и к украшениям, но никогда не тратила все до последнего. Деньги будто сами шли к ней в руки, и не желали уходить. Очень скоро они перестали представлять для нее интерес. Определяющим стало что-то другое, что в строчки из нулей не складывалось. 
- Нет Эрих. Как же я тогда жить буду? – С искренним удивлением ответила она. - Я без этого уже не могу. Да и погибну я, сидючи в четырех стенах. От скуки. – А затем замолчала, задумалась. – Разве что, ради одного единственного могла бы всем поступиться, ни на что не взглянула бы... - То бишь, только ради него одного.
И тут уже скривился Эрих. Ответил Маше кислой гримасой, покачал головой.  Это все от того, что разговор об этом между ними уже случался. Маша не первый раз справлялась у него, не утомился ли он от холостяцкой жизни,  и сразу так в глаза смотреть начинала преданно-преданно, словно ждет от него какого-то особенного ответа. А Эрих отвечал честно, что не утомился вовсе, и даже наоборот. От этого Маша сразу сникала, уязвлено по-детски  выпячивала нижнюю губу.
Ее любовник вообще часто повторял ей, что намерений перевести ее из одного статуса в другой (более обыденный и малопривлекательный для женщины ее внутреннего склада) не имел и не имеет. И оттого лишь сильнее засердился, когда Мари в одну из таких бесед сообщила, что в скором ждет прибавления.  Восторга от отцовства он, кажется, не способен был испытать от природы. Потому сухо и бесстрастно сказал лишь одно:  это будет мешать.
- Знаешь ли ты Мари, зачем люди рожают детей? Для продолжения рода. Ты забыла кто ты? Ты в кого по дурости врюхалась? У  таких как ты нету рода и чувствовать таким нельзя. - Терять из-за бабьей прихоти такую голову, как Мари, было непозволительно.
Он вообще нередко, чтобы раздразнить азарт Мари, говорил, что мужчине проще, чем женщине. Женщины – существа душою слишком квелые и мягкие, Творцом созданные после, как полная противоположность рациональным мужчинам, наделенным умом,  стойкостью и выдержкой.  Женщины от того к серьезным мужским делам не допускаются, что устроены по иному, чересчур сентиментальные, сердечные. Оттого сидят они в четырех стенах вечно в положении, глядят с восторгом на цветочные лепестки, часами просиживают за шитьем, роняют слезы над глупыми романами, надумывают несбыточные мечты, и попрекают мужчин тем, что те дают им слишком мало свободы,  загораживают вход в структуры более серьезные, чем домоводство и деторождение. Хоть природой им и дано совершенство и особенности другие, которых абсолютно лишена мужская половина, но женщина всегда будет уязвимее мужчины, потому что, стеснена теми оковами, от коих мужчины великодушной природой избавлены.
Что касается своего положения, Маша сказала сразу, что никакой помехи в этом нет и не будет. Напротив, из всего можно извлечь свою выгоду, если с умом подойти. А со временем и вовсе Эриху это доказала.
Однажды в Бадене заявилась вечером в гостиничный номер к одному банкиру, которому Эрих на днях крупно проигрался, устроила буффонаду с рыданиями, воздеваниями рук к небу, театральными обмороками. Банкир на своем пороге девицу на сносях увидеть никак  не ожидал. Гостья же сразу в рыдания, мол, что же ты разбойник делаешь, на кого оставил, сначала соблазнил несчастную девушку, а потом и след простыл, да как же ты мог от своей малютки отказаться? У жены банкира при виде сильно беременной гостьи брови так на лоб и поползли, рот раскрылся как у выброшенной на берег рыбы, тут пышнотелая курносая банкирша едва не грохнулась посредине номера без чувств, схватилась за виски, и давай причитать: да как же это, да что же это? А девица по другую руку тоже не унимается, рыдает крокодильими слезами, в батистовый платок сморкается, к себе за рукав тянет, мол, не отвертишься, наконец-то я тебя сыскала, несколько месяцев искала, видишь, уже и срок подошел, уж теперь ответишь, не убежишь, не хорошо дитя сиротою оставлять, я  уж не позволю!
Бедолага паралитически подбородком затряс: барышня, да я вас впервые вижу! Посему, о вашем интересном состоянии знать никак не могу, и к нему не причастен!
На это у Маши еще несколько трагичных сцен заготовлено было, их-то всех она «негодяю» и явила. Банкирша к этому моменту тоже оклемалась, в себя пришла, выпрямилась, расправила ссутулившиеся плечи, плеснула толстомясой рукой, да как треснет неверному супругу по плешивому затылку,  как закричит.
Животрепещущая сцена продолжалась недолго, «блудливый» муж очень скоро от двух, бьющихся в истерике женщин, пришел  в состояние полнейшего ужаса, схватил Машеньку за локоть, отвел в сторонку, пока обманутая жена желала ему всякого нездоровья, что б больше неповадно было на сторону ходить.
- Что вы барышня от меня хотите? – Нетвердым голосом спросил он, готовый отдать уже что угодно, только чтобы вся эта канитель, свалившаяся на его голову за какие-то неведомые прегрешения, закончилась.
Мари посмотрела на красное оттопыренное ухо (за которое разъяренная супруга оттаскала пакостника сразу же после того, как влепила ему затрещину), невольно улыбнулась, вслед за чем  ответила легко, без всякого промедления. И назвала сумму двойную, от проигранной. И только. Ущерб коварно соблазненной барышне был возмещен.   

Когда пришел срок, Мари родила девочку. Правда, малышка родилась хворой, но через несколько недель пошла на поправку. Маша назвала дочку Анфисой – в честь матушки, проявила свою женскую слабость, как сказал бы Эрих, поддалась на сентиментальный соблазн. Вебер особого интереса к младенцу не проявлял, но и в отвращении не шарахался. Сказал только, что Маше следовало бы нанять хорошую няньку (благо, средства позволяют), чтобы ребенок не отвлекал от основных дел. А когда подрастет, можно отдать учиться в хороший пансион, и лучше не здесь, пусть в Штутгарте, например, – у него там имеются знакомые. Так девочке будет лучше, а Мари может приезжать к ней изредка, навещать  - но только, чтобы не проводила с ребенком все время неотрывно. Мари и на это была согласна, потому что знала – это все будет еще нескоро, пока девочка совсем крошечная, пока подрастет, много времени пройдет. За это время, может, и сам Эрих успеет к ней привязаться, и уже не сможет никогда отпустить от себя ни девочку, ни ее мать.
И может быть даже и привязался бы, если бы  на седьмом месяце своей жизни малышка вдруг не заболела и  не умерла.
После случившегося Машенька и сама едва не лишилась жизненных сил. Эрих, глядя на ее терзания, отдалился от Мари вовсе, стенающая под боком баба это вам не что-то, а истинное испытание для нервов. Отправил Мари в Ниццу, для поправки самочувствия и обретения прежнего жизнелюбия. Думал, это поможет. Но Маше там в одиночестве стало только хуже. Пожила с некоторыми интересными личностями, но от одного кроме высвобождающего от мук морфина, а от другого красивых побрякушек, боле ничего интересного не открыла. И очень скоро вернулась. Думала, что после разлуки страсть их только пуще разгорится. Да ошиблась. Быстрого ее возвращения Вебер не ждал. На удивление холодно ее встретил, будто за несколько месяцев и соскучиться не успел. Строго-настрого запретил ей поминать  обо всех горечах. И Машенька, кажется, даже пережила и эту потерю. Вернулась к прежнему. Несколько лет после этого  жила как в тумане, к людям интерес потеряла, глядела только как на тех, с кем дело может выгореть, а с кем – нет. Всю любовь и чувства растрачивала только на одного человека и никуда отпускать от себя и ни с кем делить его не хотела. Страшно мучилась, когда знала, что Эрих начинал приглядываться к какой-нибудь богатой немолодой вдове. Мари ползала подле него на коленях, умоляя это занятие бросить. Пусть что угодно делает, только на других баб не заглядывается.
- Я сама! Сама, Эрушка, - говорила она, - слышишь? Я тебе такие богатства раздобуду, вовек не обеднеешь! Незачем тебе с этими старухами якшаться!  А у меня голова не пустая, я что, я много чего придумаю! Ты же сам знаешь.
Сам же Эрих наоборот, к Машиным амурным играм был совершенно равнодушен, не малейшей доли ревности и беспокойства не выказывал, за ее дальнейшую судьбу особо не беспокоился. А Мари день ото дня терзалась ревностью все больше и больше. Изводилась не только, когда Эрих пребывал в компании женской, но и загоралась негодованием, когда тот тратил свое время на карточные игры или препровождение времени исключительно в компании  мужской. Одно слово, один взгляд в сторону другую, не Машину, вызывали у нее негодование. Зато, когда Вебер оставался с самого утра в гостиничном номере или на квартире, жалуясь на головную боль или же просто лень, Маша пребывала в настроении приподнятом, обхаживала Вебера, устраивала завтраки в постели, дарила подарки (золотые портсигары и часы с тиснением или алмазной гравировкой, шелковые платки, перстни).
Только вдовые богачки были не единственными, кого Маше следовало бы  остерегаться. Вездесущая любовь ее Веберу очень скоро приелась. Ему нравились женщины не обременяющие, ничего не требующие, и надолго в душе и памяти не задерживающиеся. Однажды  в нумере своего возлюбленного Мари обнаружила какую-то полнотелую девицу в непотребном виде. Машеньку так и забила лихорадка. Девка довольно скалила белые зубы, и Машиному приходу ничуть не удивилась, даже не смутилась.
- Это еще что такое? - Вскричала Мари и швырнула в стену наполовину опустошенной бутылкой бонбона (первым, что подвернулось под руку). Полетели брызги, стекло угрожающе звякнуло, бутылка разлетелась на мелкие куски прямо над головою белобрысой девицы, которая в тот же миг с визгом закрыла лицо руками и истошно заорала во всю глотку.
Проклятую разлучницу Маша, оттаскав за волосья, вытолкала взашей, кинулась на изменника, готовая вцепиться когтями в лицо обидчику.
- Ты что ж, подлюга, делаешь? – Неистовствовала она. – Ты как смеешь? Я тебе покажу, как на других глядеть!
- Я тебе в верности, Мари, не клялся.
- Да я же люблю тебя! Больше жизни люблю!
- Не нужна мне твоя жизнь, Мари! – Цедил слова Вебер. - Не нужна.
- Не смей, Эрих. Не смей ни на одну глядеть! Не потерплю. Узнаю или увижу, порешу. Обоих порешу, слышишь? Уж моим словам поверь. Ни на что не погляжу. Своими же руками кончу.
Эрих в ответ лишь рассмеялся, потягиваясь и похрустывая костяшками пальцев.
- Дура ты, Машка! Ведь на каторгу  за это пойдешь.
- А мне тогда все равно будет. Мне без тебя жизни нет. А после такого и тем более жития не будет. Там уж хоть на каторгу, хоть в петлю.  Эрушка, ну зачем тебе другие? Я тебя так люблю и любить буду, что ни одна не сравнится! Зачем тебе они? Я тебе их всех заменю, всех! Но ни одной на своем месте не потерплю! – То ласково, то снова повышая голос, говорила Мари.
Однако примирение произошло быстро. Маша раз-другой взглянула в глаза своего возлюбленного, грудь стиснулась, поняла она, что зла держать больше не может, тоска через край плещется. Так и кинулась ему на грудь.
Помимо измены было у Маши еще одно опасение, являвшееся к ней ночным кошмаром. Иногда до холодного пота страшилась она того, что Эрихова «профессия» может кончиться для него тюремной решеткой, а потом наказанием еще более страшным. Маша ему обещала, что если когда-нибудь беда такая приключится, она от него не отступится, любыми средствами откупит, выручит. Эрих же беззаветно влюбленной Мари таких обещаний не давал, лишь кивал ей в ответ головою, да между делом отвечал короткими фразами.
И правда, не в пример Маше, Эрих хоть и следовал за ней по пятам, но если та оказывалась в нескольких шагах от разоблачения, почти никогда не вмешивался. Одним человеком поступиться можно (если оступился, совершил ошибку, сам виноват), а себя вместе с ним под удар ставить – делу не поможешь, и его не спасешь, и себя загубишь. Приходилось Маше самой идти на разные уловки и выдумки, когда случались оказии. Но Маше везло. Дурное ее обходило, даже если приводилось попасть под обличение.
Например, как в этот случай. Дело было следующим.
В полночь, когда помощник начальника Архангельской губернской полиции Досужев,  между составлением отчетов начал уже подремывать, двери вдруг с грохотом отворились и в комнату, топоча и пыхтя, ввалился местный владелец товарно-экспортной конторы, держа за руку сильно напуганную, по виду, девицу. Та крутила головой в разные стороны и хлопала глазами.   
- Это кто? – Подавив зевок, спросил помощник начальника у нежданного гостя, осматривая бледную женщину.
- Кто? А ты, поди, узнай. Это Катерина Трифоновна как бы Метелкина. Она ко мне несколько дней назад заявилась.
- Родственница, значит, ваша? А вы ее сюда, да в такой поздний час? Хорош прием.
- Говорит, здравствуйте дяденька! А я ее и знать не знаю. А она говорит, как же, вы меня позабыли вовсе, ведь вы меня маленькую на руках качали, а я вас за бороду все время щипала  ручонками, как же, позабыли? – Тут говорящий откашлялся, сморщил лоб, словно еще раз поднатуживаясь, и припоминая, не случалось ли такого, а он запамятовал. Нехорошо.
А запамятовать очень даже просто! У Пафнутия Лукича Метелкина было шесть сестер и четыре брата. И у каждой и каждого по четыре, а-то и по пять душ детишек. Правда, жили они теперь друг от друга не близко, и от того, половину он и знать не знавал. Да не особо и желал, потому что в силу дурного характера родственников своих многочисленных не жаловал.
- И в чем же состоит смысл вашего столь позднего визита, Пафнутий Лукич?
- Эта дама, - громыхал Пафнутий Лукич, указывая на Машеньку коротким, покрытым рыжими волосками перстом, - вознамерилась завладеть моими деньгами.
Женщина в удивлении подняла изогнувшиеся дугой брови и прижала руки к груди, мол, я, да как можно на честную женщину наговаривать!?
- А есть ли у вас доказательства сего злодеяния, Пафнутий Лукич? – Щуря один глаз, спросил Досужев.
- Как же, есть! – Затряс окладистой бородой мужичина и аж весь побагровел. – Вот, своими глазами видывал! Своими, слышишь? Как на духу тебе говорю, воровка! Думала, что я не расслышу, не увижу? Да нет, Пафнутий Метелкин еще не так стар. Все понял, все просек! Я ее как царевну в своем доме принял, рядом со своею в комнату поселил. А она ишь, прошнырнула мимо, слышу, по коридору кто-то идет. И прямиком в денежную комнату.
- Умные люди свои деньги хранят в банке. – Парировала женщина. – Почем мне знать, дорогой «дядюшка», где свои храните вы. Да хоть бы постеснялись так чернить меня.
- Врешь! Выручку мне всю и жалование рабочим сегодня принесли. Я ж считать никому боле не доверяю. А она, - Пафнутий Лукич снова ткнул пальцев в грудь  самозванке, - весь день сегодня подле крутилась, снедью всякой потчевала, «ах дядюшка, оторвитесь вы от этих бумажек, ах отведайте, ах пожалуйте в столовую». А?
- Послушайте, - остановил рассказчика вконец запутанный помощник начальника, - а если она и впрямь ваша племянница? Вы что же, не удосужились с ее приездом, проверить?
- А я ей поверил! У меня ж душа чисто ангельская, бесскверная,  – И несостоявшаяся жертва затрясла огромным кулаком перед Машиным носом.
- Что ж, надо проверить. И делов-то. А может, - помощник начальника покосился на осрамленную племянницу Пафнутия Метелкина, -  она и не виновата вовсе?
- Виновата, виновата! – Не унимался Пафнутий Лукич. – А вы уж позаботьтесь обо всем дорогой Андрей Иванович, уж очень вас прошу. Вы человек исполнительный, несколько лет вас знаю, и все с лучшей стороны. И никуда ее не выпускайте. Я к вам ее специально посреди ночи притащил, прям из той самой комнаты! Ведь удрала бы девица, знаю я таких. А я у братца пренепременно выясню, что это за Катерина Трифоновна.
- Так сейчас уже время позднее, начальник только завтра с утра прибудет. - Помощник начальника то и дело поглядывал на племянницу Метелкина, насилу негодующего Пафнутия Лукича выпроводил, потому что тот уже и на своего братца перешел, стал толковать о том, что мол, тот всегда ему завидовал. Не удивительно, если дочка его всю отцову желчь переняла и приехала, побужденная дурными помыслами. 
- Ну что же вы скажите Катерина Трифоновна? – затворяя дверь за Метелкиным, спросил Досужев у бедной барышни. – Вас и впрямь так звать?
Та  утвердительно качнула головой. Помощник начальника  сел за стол,  несмотря на поздний час, сон как рукой сняло. Картина вырисовывалась непонятная. Не то, чтобы уж больно хотелось разбираться в этом деле, да еще на ночь глядя, но и ставить точку совершенно как-то желания не возникало.
- Хорошо. А что вы можете сказать обо всем том, что ранее было сказано вашим дядей?
Маша подалась вперед, чуть не легла  грудью на стол, глянула собеседнику прямо в серые блеклые  глаза.
- Господь с вами, да как я могла-то? Привиделось ему, не иначе. Какая муха укусила, сама не пойму. Неужто не верите мне? – Она истово перекрестилась. – Крест вам даю, что говорю истинную правду, ни словечка не солгала. 
- Это мы разберемся. Утром. А пока вам, Катерина Трифоновна надо бы пройти в камеру. До того момента, пока не станет известно все доподлинно. Эту ночь на новом месте почивать будете.
Маша покривилась.
- Как в камеру? Я? Да что вы, не могу я. Нельзя мне. А может быть, - понизила она голос, - вы меня отпустите? Ну, если сами в байки Пафнутия Лукича не верите. 
- Не положено.
Женщина всхлипнула, утерла тыльной  стороной ладони навернувшиеся слезы. Несколько секунд молчала, потом вдруг жалостливо изрекла:
- Я ведь, ваше благородие, ребеночка жду. Ну хоть его пожалейте, – что всегда отменно действовало, даже если было сущей выдумкой. – А вы меня в холодную темницу, как убивца какого-то.  А я, может быть, сама пострадавшая от этого беспутного человека.
Помощник начальника исподлобья посмотрел на несчастную. Верхняя губа под нафабренными усами дрогнула.   
- Ничего, - откашлялся он, - это, знаете ли,  дела не меняет.
- Как же не меняет?
- Очень просто. И как же вас угораздило-то? – Отодвигая от Машенькиной груди чернильницу (потому как та наклонялась к нему все ближе и ближе), пробубнил он.
- Ну что с нас баб взять? Мы только это и умеем, - жалостливо изогнув брови, пролепетала подозреваемая. – А так, в этом странного ничего нет, вы не подумайте, я, между прочим, барышня мужняя. Пустите, а?! Вы думаете, я убегу? Зря. И помыслов таких не имею. У Пафнутия Лукича, у него пьяная горячка. Как привидится что, разве разубедишь? Он давеча мне говорил, что в проруби русалку увидал. Вот такую. - Женщина очертила руками в воздухе неопределенный силуэт. – Хвост чешуйчатый, переливчатый, в волоса камыши с кувшинками вплетены. И это посреди зимы-то…
Помощник начальника хмыкнул. Но не верить рассказчице оснований не было. Ибо на прошлую Масленицу с Пафнутием Лукичом действительно сделалось худо по той же причине. Он прибег в полицейский участок вечером весь взмыленный, без головного убора, шуба распахнута, и вот так же пытался убедить всех там находящихся, что видал, как через трубу к нему в дом пробирался черт. А что был черт, то это вне всякого сомнения. Рогат, хвостат, с копытами и козлиной бородой. На вопрос оторопевшего пристава –  зачем, ответил сразу же, не мешкая, мол, ясное дело, зачем – за богатствами его. Зачем же еще черту в дом к нему прокрадываться?
Ехать к нему смотреть на это безобразие не хотели, хотя бы потому что, чертей ловить дело не полицейское. Но он настаивал, грозился черта за хвост к ним в участок приволочь. Никакого черта, конечно, не нашли, не поймали. А вот Пафнутий Лукич  так и ходил шалый еще несколько дней. Все ночи проводил за сугробом во дворе с ухватом – черта стерег. Так и просидел там несколько ночей подряд, пока не слег с жаром. И под присмотром дохтура  только вроде еле-еле отошел. Тот ему пить строго-настрого запретил. Метелкин через силу послушался, только тогда нормальным человеком снова стал. В рот ни капли не брал. Да вот видать, не надолго. 
М-да.
Помощник начальника почесал затылок. А ведь все возможно. Сначала черт. Теперь вот, на тебе, девица. Все несметные богатства виной, жизни спокойно не дают. Мало ли, что причудилось. Девица тем временем извивалась змеею на столе, в глаза заглядывала, и тихонько поскуливала, повторяя, что она сильно несчастная, и такого над собою изуверства стерпеть не сможет.
- Я готовая тут быть сколько нужно, если вы так желаете. Только в камеру не ведите. Давайте с вами поговорим. Ведь от вас я никуда не сбегу. Да и слабее вас вдвое. Драку не затею. – Улыбнулась подозреваемая, и у помощника начальника от чего-то во всему телу побежали колючие мурашки.
- Я о господине Метелкине – она запнулась, - то есть о дяде, слышала только хорошее. И что же вы думаете? Он-то сам, в первую же мою ночь пребывания у него на правах гостьи начал приставать. Я, конечно же, отказала. Знаете, я ведь говорила, у меня есть муж, и я дядюшке в первый же день тоже об этом поведала.
Брови Досужева поползли вверх, он принялся нервно стучать карандашом по столу.
- А отчего же супруг ваш с вами не приехал погостить к вашему родственнику? 
- Он человек занятой. Но обещался позднее дядюшку моего навестить. Теперь понимаете ли вы истинный смысл его обвинения? И вы до сих пор верите этой клевете?
- Хм. Так сильно супруга своего любите? – Уже думая совершенно об ином, спросил  Машу  собеседник.
- Я? Разве тут дело в любви. Нет, не люблю. Но уважаю. И испытываю нежные чувства. Как к брату. Он человек неплохой. А Пафнутий Лукич… вы его видели? – Маша передернула плечами и театрально закатила глаза. – Муж мой, конечно, тоже, человек внешности не выдающейся. Зато души широкой. Конечно, с таким, как вы, не сравнится. – Это было, конечно, преувеличение, потому что, помощник начальника и сам был внешности как бы заурядной.
Помощник начальника  рассеянно заморгал, будто бы желая убедиться, правильно ли он расслышал.
- Вы человек значительный. Вот такой, как вы, совсем другое дело. Сразу видно, серьезный, работу свою уважающий, шутки с вами шутить не следует. А еще благородный, так в глазах и читается. – Карандаш, прыгающий в руке помощника переломился пополам. - Ради такого можно и нежностью, и другими чувствами поступиться. А об вашего Пафнутия Лукича  и мараться-то страшно.
Мужчина вскочил из-за стола, по-мальчишески взъерошил волосы.
- Вы о чем, Катерина Трифоновна?
- Я с вами разговариваю. – Невинно потупила та глаза. – По душам. Вы только ничего не подумайте. Простите мне уж это лишнее. Не надо было.
Но тот, как бы ее и не слышал, бесцеремонно взял за руку. 
- Что же это выходит, что мужа своего вы не любите?
- Совсем не люблю. Ну, если только самую малость.
- А если я вам…  А ведь знаете, госпожа… как ваша фамилия по мужу, значит?
- Не важно! Катерина Трифоновна. Катерина, если вам угодно. – Позволила Машенька. 
- Катерина Трифоновна, а я ведь не женат.
- Такой солидный господин, и не женат, Андрей Иванович? – Удивилась красавица, приподняв тоненькие брови.
- Служба, знаете ли. – Вдруг по-мальчишески покраснел Андрей Иванович.
- Человек преданный своему делу. – Легонько улыбнулась женщина, томно вздыхая. – Уважаю таких людей. Очень! Вы не представляете, как я таких уважаю. Ведь Метелкин скупердяй и жадюга, такие гребут денежки себе под бок, а вы на царской службе. Ваша жизнь настоящая, не то, что этих прохвостов! – Восхищалась Катерина Трифоновна. – У моего ведь мужа леса, он тоже только доходом и обеспокоен. Ах как сложно, когда твое сердце бьется в ином ритме, смотреть на все это. Такие ведь люди совсем не думают о людях других, которые их ниже, беднее, несчастнее, им это не важно…
- Ах, какой супруг ваш счастливый человек, Катерина Трифоновна! Он ведь, должно, и отчета себе не отдает!
- Верно, счастливый. Но ведь, не все такое счастье ценят. Я его так редко вижу. А когда вижу, едва словечком обмолвиться успеваем.
- Я бы ценил. – Мечтательно вздохнул Андрей Иванович. – Больше жизни.
- Верю. Ах, как жалко, что по прихоти моего дяденьки все так закончится. – По бледной щеке ее скатилась слезинка. - Я вот на вас смотрю, и думаю, отчего же судьба нас раньше не свела, милый Андрюшенька? Когда супруг мой на мне еще не женился? Знаете, если бы такой человек как вы меня за собою позвали, я бы на супруга не поглядела бы, хоть на край света пошла бы.
- Что? Правда? – Вскричал ошеломленный помощник начальника и вскочил на ноги. – А если я вас позову, дорогая Катерина Трифоновна? Поедете?
- Вы? Меня? Вот так, сейчас? И что же, и ребенка моего мужа, как своего признаете?
Мужчина на несколько секунд замер, ни один мускул на его лице не двигался, затем лицо исказилось в гримасе смятения.
- Ну коли вы пожелаете… - Вымолвил он, и сжал ее руку еще крепче.
- А ежели пожелаю, что б в дом горящий вошли, Андрей Иванович? – Вдруг рассмеялась подозреваемая.
И тут помощник начальника явил себя совершенно неожиданным образом. Смятение и колебание будто исчезло вовсе, и не раздумывая ни секунды, уверенно ответил:
- Только скажите! Одно слово!
- Что ж, пока не надо. – Видя, как загорелись его глаза, тихо произнесла Маша.
- Но ответьте, вы согласны?
- Согласна. Вот только, если меня посадят в вашу камеру, а посадят непременно нечестно и ни за что (Пафнутий Лукич уж добьется), как же я с вами  буду, Андрей Иванович? – И горестно всхлипнула, прикладывая кулачок к наполнившимся слезами глазам.
- Господь с вами! Ни за что! Я не позволю. Хотя, если я вас отпущу, боюсь, карьере моей конец, ну так ничего, можно и по другим путям-выходом пойти. Вы-то сразу смелость свою показали, удивительная вы женщина, ничего не боитесь. Карьера в сравнении с вами, Катерина Трифоновна, сущая щепка, грош ей цена.
- Но вы же себя под такой удар ставите, - не унималась Катерина Трифоновна.
Вконец лишившийся рассудка помощник начальника ее и слушать не желал: - Ничего, ничего! Что вы, думаете, мы с вами не проживем? Вы враз своего супруга позабудете, а уж о коварном дяде-то и вовсе не вспомните! Мы с вами сегодня же утром уедем. Пафнутий Лукич раньше утра сюда не явится…
- Какой вы отчаянный!
Время было позднее. Кроме помощника начальника о приведенной сюда даме никто не знал, увести бедную и несчастную Катерину Трифоновну из участка труда не составило. Переменившийся в лице помощник  с трудом отыскал извозчика, отвез даму в гостиницу. Чему удивилась Маша – не в какую-то захолустную, а вполне приличную, где все по высшему разряду.
- Все мои средства и вещи остались у дядюшки. – Обиженно заявила Катерина Трифоновна. – Теперь вернуть мне их нет никакой возможности.
- Это не страшно! Ты уж поверь. У меня есть сбережения. Даже очень немалые. Я ведь один. Мне самому много не надо было. А нам на первое время хватит.
- Только времени у нас мало, - озабоченно произнесла Катерина Трифоновна.
На что ее новоиспеченный любовник ответил уверенно и без доли сомнения, что время у них есть, ему лишь надо распорядиться на счет билетов на дорогу отсюда. Ей лишний раз с ним ехать не зачем. Она может пока побыть здесь, отдохнуть перед дорогой, как все будет устроено, он приедет за ней, и они отправятся в путь.
- Я после этого сразу же за тобою, сюда, - покидая гостиничный нумер, объявил помолодевший на лет пять помощник начальника.
- Только не задерживайся. – Умоляюще попросила Катерина Трифоновна. – Мне ждать долго нет никакой мочи.
Дожидаться возвращения нового поклонника Маша, конечно же, не стала. Вслед за уехавшим Андреем Ивановичем, тоже покинула гостиницу. На секунду задумалась: жаль конечно, здесь он ее уже не обнаружит, после случившегося ему самому будет не сладко, ну да бог с ним и со всем остальным. Избежав кары, Маша сразу покинула город (хоть и почти что с пустыми руками), долго ждать не стала. Можно было бы проехать с бедолагой полпути, порадовать своей компанией, а там и деру дать. Да не стала рисковать, как в народе говорят, от греха подальше. А-ну, как тот опомнится, пелена с глаз сойдет, или нагонят. Искушать шутницу и любящую попроказничать судьбу, не стала.
На Эриха, который к тому времени был уже в другом городе, Маша зла не держала. Она и этому нашла объяснение. Так оно лучше. Она выход найдет. Сама себя вызволит. Уж если на то пошло, подобрать ключик к легавым еще проще, чем к какому-нибудь богатею. А подвергать опасности  из-за своей прихоти Эриха нужды нет! Но это все было сущей незначительностью в сравнении с тем, когда со временем Вебер стал заговаривать с Мари на те темы, коих она слышать не желала.
- Отпусти меня Мари, сил ведь моих больше нет. Душишь! Вздохнуть не могу. Ты того просишь, чего у меня нету!
И Маша поняла, что отпустить нипочем не может. А между тем давно что-то промеж них изменилось. Еще много лет назад, когда она впервые взглянула на него взглядом не умной соумышленницы, а отчаянной женщины. И как не старайся, нечем к себе его привязать. Нечем прежнюю любовь уже подогреть. У себя она его видела все реже и реже. Он если и стал ее посещать, то теперь все больше по нужде – от Маши отказа в необходимых средствах не было. Но Маша и короткими встречами была рада пользоваться. Ей иногда казалось, что Эрих ее любит, но стыдится показать. Ведь за все эти годы он отчего-то не отверг ее вовсе, оставлял при себе, хоть иногда был с ней вовсе неласков или даже жестокосерден.
К двадцати пяти годам  Маше стало казаться, что она чрезвычайно старая, а при себе так до сих пор окромя счетов в банке, ничего и не имеет. Ни супруга, ни детей, и что теперь удержать при себе Эриха будет еще сложнее – есть и моложе, и красивее. От этого Маша изводилась сильнее прежнего. Однако Господь над ней сжалился, и  очень скоро подарил еще один шанс, которого Мари так жаждала.
Одной из ночей, уловив прерывистое дыхание Эриха, поняла, что он не спит, приподнялась, оперлась на руку,  задумчиво и ласково произнесла:
- Я знаю, почему ты меня не любишь так сильно, как я тебя. Но теперь все будет иначе. Я тебе слово поперек не скажу, вот увидишь. И ревновать не стану. Ты за меня страшился, что я тебе нехорошей женой буду из-за того, что характер у меня скверный и азартный. А что если я тихой и приветливой стану? Женишься? Если не хочешь, я ведь требовать не стану. Мне и так хорошо, лишь бы ты рядом был и никуда от меня не ушел. А я о тебе позабочусь, лихое к тебе не подпущу. Я на все согласная могу быть. Хочешь жить свободно, живи, но и меня от себя не отпускай. Я ведь, Эрушка, тяжелая. Вот уж третий месяц как. – Призналась она, решив, что хорошее скрывать ни к чему. 
Да только Эрих выкинул неожиданную для Машеньки штуку в ответ на эту новость. Резко вскочил, немилосердно оттолкнул ее, что та упала на подушки, всхлипнула, поперхнувшись воздухом.
- Надоела ты мне Машка! Пуще горькой редьки! Тяжко с тобою, неужели не понимаешь?
- Да как же это? – Заметалась вокруг него Машенька. - Да о чем ты?
- Что ж ты не угомонишься от своей любви? Ведь ты говорила, что после того раза  нипочем больше ребенка не заведешь. Да и почем я знаю, от кого ты прижила?
- Что ты говоришь-то, неужели не знаешь, что ты мне один мил? Остальные так, я с ними играюсь, как кошка с мышой. Даже не допускаю. А ребеночка только тебе хочу родить. Я же знаю от чего ты со мной таким холодным держишься. Мужчины тех женщин, что детей здоровых им родить не могут, за женщин не почитают. Вот и ты так же.
- Думал я, что ты баба умная, Маша. А оказалась, дура дурой. Столько лет прошло, а ума не прибавилось.
Утром Вебер смотрел на Машу как-то сурово, слов не говорил. Потом ушел. Две ночи его  не было. Где пропадал – Маше то было не ведомо. С кровати она не поднималась, есть, пить перестала. А когда на третью появился, Мари кинулась к нему на встречу, стала просить прощения, только что б снова одну не оставил. А на рассвете Машеньку скорчило, да так, что на силу доктора дождалась.
- Не держится в тебе, Мари, новая жизнь. – Сдвинув брови немилосердно заключил перед уходом Эрих, когда Мари едва пришла в себя. – Ты могла б себе пол мира забрать, а вместо того чудишь и на такую дурость себя тратишь.
Видать, на роду у нее было это написано. Все Господь дал. И красоту бабью, и ум, и даже везение, кажись, мужское внимание в избытке, а вот самого обычного, да простого лишил. Не увидать Машеньке на этой земле свою кровиночку.
С тех пор для Маши началось дурное время. «Работать» перестала – желания не было. Но это было ничего, сбережения позволяли преотлично жить, как минимум, лет шесть, не утруждая себя разными занятиями. Сначала она тратила деньги на опостылевшие ей украшения, потом устраивала себе развлечения – велела извозчику везти ее к самому скверному месту города, чаще кабаку или притону, где много нищих и убогих. Когда доезжали, она вставала в полный рост в коляске, и начинала швырять проклятые бумажки  в разные стороны - кутерьма, которую устраивали беспорточники при виде денег, ее забавляла. Вечерами она тонула в опиумных сновидениях, и наверное, лишилась бы рассудка, если бы  в одном из таких снов шестью месяцами спустя к ней не явился тот, о ком она так неистово грезила.
Он пробыл с ней аж целых три дня. И ничто в его поведении и отношении не указывало на былые недопонимания и раздоры, правда, выглядел он уже не так гладко, как прежде. Он к большому удивлению звал ее Машенькой, и даже попросил однажды простить его за прегрешения. Говорил, что сильно проигрался, и она одна единственная, на кого у него надежда. Мари  лишь хохотала в ответ. Проси у своих старых любовниц, - пребывая не в себе, отвечала Маша. Он, как ни странно, не выходил из себя, не кидался на Машу с обвинениями. По утрам Маше и впрямь начинало казаться, что это лишь плод ее воображения. Такого не могло быть!
Что это было далеко не плодом ее воображения, Мари поняла лишь утром четвертого дня, когда    проснулась с каким-то чрезвычайно нехорошим предчувствием. Проснулась и поняла, что Эриха рядом нет. Да исчез не только Вебер, но и все ее украшения и деньги (половину которых Мари предпочитала хранить не в банке, а у себя). Маша пометалась по номеру (квартиры Маша часто меняла на гостиничные номера – что б лицом не примелькиваться), спросила у портье, не оставляли ли ей какой-нибудь записки или письма – оказалось, что не оставляли. Угар, затуманивший голову, как ветром выдуло. 
Вернулась в номер, упала ничком поперек кровати. Пролежала так до вечера, а когда стемнело,  очнулась и пришла к наихудшему во всей своей жизни выводу. Эрих ее, так как она его, никогда не любил. Играл, надсмехался, забавлялся, а она все это разделяла и позволяла. И зря она убивалась по этому человеку. Не стоил он таких мучений. Не стоил!
Человека этого всенепременно надо было забыть. И больше никогда о нем не думать. И Мари выбрала тот путь, который казался ей возможным – необходимо было сменить место, чтобы ничто не напоминало о былом. Уехала в Кисловодск. Отдохнуть. Как говорится, поправить здоровье. Душа болела, хоть и убеждала она себя в никчемности своего любовника.
Пока ехала, принимала ухаживания молодого офицера, который заприметил ее аж в самом начале пути. Маша вообще привлекала к себе ни одну пару глаз, дама без сопровождения в дороге – ее примечали многие, те, что посмелее, оказывали знаки внимания, другие же довольствовались созерцанием сего прекрасного чуда, которое Бог явил на землю. Маша в компании отказывала мало кому (ну уж если заинтересовавшийся был вовсе противным), подарки принимала, кому-то позволяла больше, кому-то меньше, а кого-то и вовсе не допускала, тем самым лишь больше к себе распаляя. Все это, в сущности, была игра. Ни один из претендентов в сердце к Маше так и не запал, и смотрела она ни их тщетные попытки попетушиться и перед нею, и перед соперниками, больше с усмешкой, нежели истинным наслаждением.
На новом месте Маше понравилось. Вдохнула горного воздуха, опробовала лечебной водички. Меньше чем через пару недель стало скучно, снова крепко взяли за сердце дурные мысли. Вокруг оказалось много военных, много желающих полечиться. Публика занятная. Но браться за прежнее дело совсем не хотелось. Потому что жить не хотелось. Было страшно. Удивительно человеческая жизнь устроена. Неправильно как-то. Добиться денег – просто, нужно лишь немного смекалки и совсем немножко таланта, разнообразить жизнь веселыми развлечениями тоже труда не составляло, а вот чтобы человек, который у тебя из мыслей не выходит, в твою сторону дышал так же, как ты в его, казалось непосильной задачей. Ты его и любишь, и всю себя отдаешь, а он холодный словно лед, и как не бьешься, никак холодную его корку разбить не можешь.
Несколько дней спустя Маша решила уезжать. Поняла, что ошиблась. Не позабыть ей Эриха – приняла твердое решение, разыскать его, пусть держит ответ, не за чувства, так за то, что взял у своих же. И уехала бы, если бы вдруг случайно не встретила необычного, приковавшего ее внимание человека. Бродила по городу, раздавала кокетливые взгляды, пряталась под кружевным зонтиком.
Он был внуком одного  беглербея родом из Ардахана. Но семья его на родину не вернулась, потому что отец был здешний. Имел большой богатый дом. Говорили, владел одним из источников. Еще говорили, что из-за чрезмерной горячести  крови это не единственное его занятие. Но об этом умалчивали.
Саид Хазири был из тех, кого Маша прежде почти не встречала: в каждом его движении, в каждом свирепом взоре ощущалась устрашающая звериная мощь, и от того лишь сильнее было искушение – забыть все, что было прежде, любым способом. И душа так сильно болела в разочаровании, что возможное незнаемое ранее приключение лишь подогревало его.
- Я жену себе брать не хочу. Но ты, женщина, можешь жить в моем доме сколько захочешь. – Сказал Саид, глядя в ярко-зеленые Машины глаза.
У самого Саида глаза были чернильно-черные, и оттого Машу заставляли забыть о голубых глазах Эриха. В глазах Саида она своего отражения не видела, а в Эриховых отражалась, будто бы в водной глади.
Хозяин дома бывал редко, но Маше хватало и недолговременного его пребывания. Она не скучала, не собиралась оставаться здесь навечно, а пока, как полноправная хозяйка, нежилась на шелковых подушках, лакомилась засахаренными фруктами и курила кальян. Да только через некоторое время стало понятно, что в положенный срок Машенька станет матерью.
К этому ребенку Маша сразу прониклась какой-то острой ненавистью. Во-первых, потому что Эрих ее бросил, сбежал, и его больше рядом нет, а во-вторых, потому что, скорее всего, ребенок этот не его, а человека, которого она не особо-то и узнать успела. Хотя, доподлинно, конечно, было не понять. Но предполагаемому отцу Маша тайны своей раскрывать не стала.
Отыскала знающего человека. Бабку повитуху, и попросила ей помочь.
- Ослобони, бабка. – В мольбе сложила она руки и сама того не ожидая, разрыдалась.
Та поначалу, почему-то, отказывалась. Маша  сулила огромные деньги, все, что угодно, только что б избавиться от нежеланной тяготы. На вопрос повитухи, не хочет ли та передумать, Мари ответила:
- Не хочу я уже ничего, бабка. Натерпелась, сил нет. Чужой он мне.
Знахарка пошамкала беззубым ртом,  и дала Машеньке пузырек с дурно пахнущей жидкостью, наказала, как и в какой мере выпить. Маша все сказанное исполнила. Однако то ли зелье, данное повитухой, было недейственным, то ли еще что, но ни на первый, ни на второй, третий дни ничего не случилось. Даже ни шелохнулось, ни кольнуло. Маша прислушалась к себе, странно вела себя новая жизнь, притаилась и затихла. Видно, ошибся тогда Эрих, суждено было слишком сильно алчущему жизни существу зацепиться за ее бренное тело. Делать было нечего. Маша  дождалась приезда Саида, и все ему рассказала.
Тот недобро окинул ее черным глазом, выслушал признание, и вынес свое решение - до рождения ребенка Мари останется в его доме, а там видно будет.
За оставшиеся месяцы сам он редко появлялся дома. Маша коротала дни в одиночестве. Но тем было и лучше. Она делала все, чтобы отвлечься от скверных мыслей. Странно, мужчины такой породы чаще запальчивые и жестокие, ему бы ничего не стоило Машу убить, а вместе с тем и ее дитя. Но он отчего-то отреагировал совсем иначе.

Это было тяжкое испытание. Ребенок появился на свет почти месяцем раньше, с первых минут повитуха участливо сообщила ей, что это мальчик. Маше было все равно, она уже знала, что он вряд ли вздохнет, явившись на свет. А когда утомленная муками роженица услышала заливистый крик, то повернулась в сторону повивальной бабки, робко протягивающей ей дитя, и вдруг встрепенулась, и что есть мочи закричала. А после и вовсе лишилась чувств.
Не от боли, а от ужаса. Это было поистине жуткое зрелище.