...

С Раулем Кристина встретилась уже тогда, когда ей было дозволено наравне с другими балеринами выходить на сцену. Для нее  время волнительное -  если будет усердно трудиться и проявлять себя, может быть, станет одной из лучших балерин – иногда так говорил Ангел, иногда мадам Жири. Мадам Жири вообще часто повторяла это, а все потому, что Мэг была куда более неповоротлива, чем Кристина. И когда мадам Тереза смотрела на дочь, то лишь тяжко вздыхала – в Кристине было то, что было не дано Меган.   
Своим появлением молодой человек  пробудил в Кристине  все того же маленького ребенка, который дремал в ней с тех пор, как они расстались. Она его не забыла, как и обещала. Только вот он, похоже, ее уже и не помнил вовсе. Кристина смотрела на друга детства восторженно и не могла поверить в происходящее.
Он изменился, из маленького мальчика с золотым чубом превратился в статного принца, словно сошедшего со страниц сказки. Энергичный, с голосом, в котором звучала уверенность, он сейчас казался ей еще лучше и прекрасней, чем она могла его представить.
Какой сюрприз преподнесла ей судьба! Кристине в тот  миг показалось, что все вернулось на круги своя.
Ей так захотелось подойти к нему, обо всем рассказать – они всегда делились всем самым сокровенным - он ведь так ничего и не знал, ни о ней, ни о старике Дайе. И наверняка, даже и не думал ее здесь встретить, свою дорогую  Кристину, на которой так отчаянно когда-то хотел жениться.
Но она этого не сделала. Было страшно.
- Какой красавчик! – Жарко прошептала в ухо Мэг.
- О да, Рауль всегда был таким…
- Откуда ты знаешь его имя? – Удивилась Мэг, перебив подругу.
- Мы знали друг друга еще детьми. – Ответила Кристина, и ровно бьющееся сердце участило свой ритм.
Кристина подумала – пусть решает судьба, если он не посмотрит в ее сторону, если не вспомнит ее, значит, былому не суждено вернуться. И судьба распорядилась так, как было угодно ее капризной натуре: Рауль все-таки узнал ее, вспомнил в похорошевшей девушке  милого ребенка, что встретил очень давно на берегу моря, вспомнил алую ленту, и соленый ветер, и развивающиеся ее волосы.
Обрадовался встрече, долго повторял ее имя (словно так до конца и не мог поверить, что это она самая, Кристина), их счастью не было предела.
Правда, с появлением Рауля с Ангелом стало твориться что-то странное. Какое-то время  после этого он Кристине не являлся, не заговаривал с нею. Она молилась, просила его придти, но Ангел молчал.
Когда Кристина вовсе отчаялась уже услышать своего Учителя и перестала надеяться на возвращение Ангела, произошло невероятное. Она не только услышала его, она его, наконец-таки увидела.
Это случилось в конце длинного, никак не желающего заканчиваться дня. Похожее на сон. Он появился будто из ниоткуда, и позвал за собою.
Мадам Жири оказалась права на счет противоположного пола. Ангел выглядел как мужчина. На голову выше ее, в плечах шире, и уж был вовсе не похож на розовощекого карапуза, какого она представляла себе в самом начале, а больше походил на человека. Может, они все так выглядят? Тогда Ангелы и, правда, самые прекрасные существа на свете!
И руки у него были теплые. Вернее, был он в перчатках, но тепло, исходящее от тела все равно чувствовалось. Так что, бестелесной дымкой он точно не являлся. И Кристина, пребывая в своем сонном оцепенении, вызванном столь неожиданной появлением того, кого она лишь смела воображать, никак не могла определить – хорошо ли это или плохо? Радует ее это или все-таки огорчает? Кажется, одинаково радовало, и одинаково огорчало.
Единственное, чего она так и не смогла рассмотреть – так это его лица.
То была странная встреча.
Казалось, ничего не произошло, но Кристину знобило и мучило головокружение еще долго.
Когда она вернулась от Ангела (а обитал он, похоже, отнюдь не на небесах) мадам Жири вовсе в лице изменилась. Гневно смотрела на дочку Густава, и хмурилась, разволновалась. Попробуй пойми – почему. Она всегда так хмурилась, когда кто-то из девочек в чем-то провинится. Но сейчас-то какая вина могла быть на Кристине? За что ж на нее таким страшным взглядом смотреть, будто в самое нутро желает пробраться? Что хотела она высмотреть? Словно было что-то в Кристине раньше, а сейчас  исчезло.
Но обо всем этом Кристина думала меньше всего. Она сейчас вообще мало о чем могла думать. 
Несколько раз мать Мэг Жири бралась осторожно, с присущей ей деликатностью, расспрашивать девушку. Но Кристина, как только речь заходила об Ангеле, начинала затяжно плакать, захлебываясь слезами.
Да и рассказывать ей было нечего. Девушку одолевала такая буря эмоций в тот вечер, что, оставшись наедине с Ангелом, она лишилась чувств. 
Что именно вызывало неуемный поток слез, не знала толком и сама Кристина. Ей казалось, что, совершив опрометчивый неосторожный поступок, поддавшись любопытству, навсегда лишила себя общества своего Ангела. Он так кричал и буйствовал, что всякий раз, как она вспоминала об этом, слезы сами начинали течь по щекам.   
А там еще Мэг пришла, присела на край кровати, и по страшному секрету рассказала, что услыхала разговор директоров (и виконт ее, кстати, там тоже был) об одном человеке, вернее, не то чтобы и человеке вовсе. Одним словом, - когда мудрено говорить надоело, - сказала:
- Кристина, а что если, твой Ангел и наш Призрак один и тот же человек?
Во-первых, разве может такое быть, что Ангел Призраком будет? А во-вторых, какой же человек? Ясно же уже одно – Ангел, он заведомо не человек.
- Мэг, да что ты! – Испугалась Кристина и часто заморгала, стряхивая с густых ресниц слезинки.
Зря не верила.
О том, что Мэг была права, она узнала уже позже.
Ангел оказался все-таки Призраком. Или Призрак Ангелом. Этого уже не разобрать. Да теперь и не важно.
Вся эта история закончилась дурно. И была самая жуткая в жизни Кристины.
Теперь ее пересказывать нет уже никакого смысла.

«Гектор» мягко покачиваясь на упругих волнах грузным металлическим телом, рассекал черную воду, оставляя за собою бурлящую пену, грозно фырчал и пыхтел, как взмыленный конь.     
Господин W., занимавший каюту под номером двенадцать – поднявшийся  на борт «Гектора» в Дюнкерке, сейчас прохаживался  по верхней палубе, иногда бросал ленивые взгляды на водную гладь  и изрядно скучал.
Несмотря на билет первого класса, багажа он не имел почти никакого. Ни громоздких пузатых чемоданов из крокодильей или свиной кожи, ни саквояжей, ни прочих атрибутов, свойственных дальней дороге. Он, что называется, путешествовал налегке.
Почему путешествовал? Да потому что господа такого вида чаще оказываются франтами и скучающими аристократами, которые разбавляют свою весьма  пресную жизнь различными забавами. А чем путешествие не развлечение? Самое что ни на есть мнимое маленькое приключение, развеивающее скуку. Что сидеть все время на одном месте? Надо и себя показать, и на людей посмотреть, да и другие страны своими глазами увидеть, а то так и вовсе можно прокиснуть под гнетом своих дел. Не просто же так карманы пухнут от складываемых туда средств. А деньги у господина Вебера (так он записался в учетной книге), видимо,  водились, и немалые. Об этом свидетельствовала его манера распоряжаться своими финансами. Было понятно сразу, что куда дороже денег для него собственный комфорт и удобства.
Пассажир из двенадцатого номера обозначил сразу, что столоваться в обеденный зал он выходить не будет – предпочитает, чтобы обед ему приносили в каюту в положенный час, не зависимо от того – на месте ли хозяин номера или нет, без вопросов оставляли его на столе и более не беспокоили. Посещать торжественные банкеты и другие всевозможные развлечения в его намеренья тоже не входило. В постоянной прислуге (ни женского лица, ни мужского) не нуждается. Перечислил еще несколько условий. Сделал небольшую паузу, посверкивая золотой цепочкой, достал брегет, щелкнул крышечкой, словно желая дать время на раздумья.
Но время здесь было вовсе без надобности. Потому что любезнейший капитан убрал во внутренний карман щедрую оплату (которая причиталась сверх стоимости самого путешествия) и лишь почтительно кивнул в знак полного согласия.
Пассажиры попадаются разные. А особенно те, что «сидят» на денежных мешках. Они люди состоятельные, но уж часто не в себе бывают, у них в голове не весть что происходит. Похоже, этот был как раз такого поля ягода.
Субъект оригинального типажа, вел себя несколько странно, напыщенно и холодно (если это был обладатель «голубых кровей», то свой статус он держал великолепно, с осознанием), а вид имел важный и впечатляющий.
Да такой, что прогуливающиеся по палубе дамы, с покачивающимися от ветра страусовыми перьями на модных шляпках,  пару раз того и гляди, рисковали свернуть свои изящные шейки. Хотя, еще непонятно было, что именно их привлекало – недюжая стать и плечистость поднявшегося на борт джентльмена или его таинственность – потому что разглядеть его как следует было делом непростым. В ресторане он не появился ни разу – ни на обед, ни на ужин. На палубу выходил в плаще, шарфе и шляпе. Хотя вот это казалось вполне разумным и понятным. Весна в свои права еще толком не вступила. Погода держалась промозглая и скверная, постоянно моросил дождик, а от воды тянуло холодом и сыростью. Может, он чересчур заботится о своем здоровье? А может, просто приболел – потому что, выглядел он мрачнейшим образом, и походил на черную грозовую тучу.
Несколько пристальных взглядов, которыми его одарила публика в первые дни пути (как мужская, так и женская), у Эрика не вызвали ничего, кроме раздражения. Чрезмерного внимания к своей персоне ему хватало в прошлом. Сейчас наоборот хотелось раствориться – будто тень в ночной мгле, отражение в зеркальной поверхности воды, слегка подернутой рябью.
Что ж, сам виноват! Нечего было искать изощренный способ потешить изболевшуюся душу несолидной, можно сказать, мальчишеской выходкой, доказать самому себе свое превосходство, сыграть один на один с самой судьбой, встать на самый край пропасти, а там уже решить – прыгать или нет.
Это было ничто иное, как позерство.
Разумнее всего было бы сесть в поезд на каком-нибудь вокзале Парижа, и отправится в любую сторону, куда глаза глядят. Оно так и быстрее, и проще, да и чего греха таить – дешевле.
Но не хотелось ему в тоскливом вагоне ехать, этот унылый стук и грохот колес, пыхтение паровоза. Обыденно и невпечетляюще.
Жизнь, казалось, и так уже потеряла всякое значение. В сущности, жизнь химера, бессмысленна и безнадежна, манит, утягивает в бездну за эфемерным смыслом, а потом бьет с размаху по слабому месту. Загадочного пассажира двенадцатой каюты она таким манером ударила не единожды. Так чего уж терять? Почему бы не испробовать еще неизведанное? К тому же, если не особо выставлять себя напоказ, можно и без особого интереса к себе, провести всю дорогу.
А первый класс оказался очень занятным. Ну, подумаешь, билет невесть во сколько обошелся. Черт с ними, с деньгами. Что ему теперь с них? А забрал он с собою ни много, ни мало, порядка четыреста тысяч франков. Снял еще за пару дней до премьеры «Дон Жуана» с банковского счета (неспокойно что-то на душе было, скверно, словно кошки когтистыми лапами царапаются). Ровно четверть оставил Терезе Жири. С него причиталось. Наверняка, теперь ей придется искать новую работу. Вторую часть суммы принес в свое обиталище. Надежно спрятал. Что б потом забрать без всякого труда можно было. Крупная сумма натекла с балбесов-директоров. Вот так припугнешь раз-второй, и, пожалуйста тебе, неплохой заработок. Хотя, заработок что ни на есть честный. «Призрак» свой кусок хлеба отрабатывал, и пусть кто-то попробует сказать обратное. Нет, мало даже директора платили! Ну да черт с ними теперь. Больше не свидятся, и, слава богу!
А бумажки в свою очередь жгли огнем грудь. С такой суммой за пазухой ох страшно разгуливать!
Однако тут тебе и питание, и кров, да и вообще, билет в новый край. Так что, дьявол с этой суммой, потраченной на мнимые удовольствия для высшего света - и спальное белье раз в два дня меняют, и завтрак-обед-ужин в каюту принесут. Принесут, на стол поставят,  лишнего не спросят. На публику выходить не желаешь, никто тебя не заставит. Пару фраз капитану скажешь, он к тебе с широченной улыбкой  и так, и эдак… Зато, красота какая: казалось, у воды не было ни конца, ни края, плеск волн и резкий ветер, успокаивали, уводили  от беспокойных мыслей, от нестерпимых душевных мук.
Балы тут у них еще какие-то по вечерам, с музыкой. Но это уж совсем не интересно. Что там делать? Не за девицами же, хлопающими глазами, ухлестывать (это со всем-то своим «примечательным» видом), и не развлекать пухлощекую детвору (это от того, что они вечно таскают за щекой сладкие леденцы) на манер балагана! Потому, увеселительные действа позади оставлять можно. Может,  и за них по программе уплочено, но тишина, да покой и возможность почувствовать себя «как все» и даже лучше, ох, куда дороже! Собственно, за тем все и устраивалось.
И не важно, куда путь держишь. Разве теперь это имеет значение? Можно и в сам ад. Правда, вряд ли гигантский «Гектор» держал свой пусть именно в ад.
Теперь уже все страшное позади. Свеж еще был страшный след, отпечаток, оставленный на обнаженной душе. Всякий раз, как ночами смыкал веки, видел ту самую сцену, ту самую картину, а в голове музыка эта проклятая собственная играла, и ее голос… пел, пел.
До чего же надо опуститься, чтобы так забыться, потерять рассудок, выдержку и гордость из-за какой-то женщины! Нет, даже не из-за женщины вовсе. Из-за девицы.
Ну нет, теперь этого не будет и не повторится! Там где-то новая жизнь. Ну, удастся, или нет, это дело второе. Главное, попробовать. Маска опостылела. Но что поделать. Куда ее денешь? Когда-то по собственной причуде стала второй кожей. Надо бы ее скинуть, сорвать, жить с ней – жгущей, будто огнем, - мочи нет! Одно хорошо, ищейки, должно быть, поверили, что Призрак сгинул. Ну, а по отходящему из Франции  различному транспорту рыскать точно не стали. А-то бы давно словили. Примечательный персонаж-то все-таки.
Итак, теперь этот спектакль был завершен, с позором провалился, а тот, кто смел считать себя кукловодом, и возомнил главным героем, лишившись последних крох самоуважения и надежд, спущен с небес на землю самым немилосердным образом.   
Вероятно, специально. Господу вряд ли угодно наблюдать на земле свою ошибку. Куда проще забыть о ней, отправив ее результат туда, кто о ней уже никогда не узнает.
Но не тут-то было!
Идиоты и паяцы, которые ждут  спектаклей и развлечений - им нужно развеять одолевающую скуку. За счет кого-то. За счет тех, кто сам себя должным образом защитить может?
Тогда, значит, спектакли для них будут очень кстати. А желание Творца сокрыть от посторонних глаз свою ошибку подождет. Еще не время растворяться в небытии.

- Что мсье, скучаете? Совсем кисло выглядите. – Эрик, не поворачивая головы, скосился на подошедшего мужчину. Приземистый человек с маленькими, глубоко посаженными глазками, благодушно хихикнул, растянув пухлые губы в скверную улыбку, и потер подбородок.
Кажется, он его уже не раз видел мельком на палубе.
- А вы, видимо,  недавно присоединились к нашей компании, да?
- Не имею обыкновения разговаривать с незнакомцами, мсье. Тем более на такие темы. – Попытался уйти от темы малоразговорчивый субъект, не поворачиваясь к своему нежеланному собеседнику, что было не самым лучшим тоном. Но начавшего разговор это, кажется, ничуть не задевало.
- Понимаю. – Продолжил мужчина, достал платок, приподнял шляпу, вытер высокий лоб, провел по лысеющей голове, хотя было отнюдь не жарко.  – Вы тут тоже из-за любопытства? Я угадал? Очень занятная штуковина, вот только уж больно скучно тут. Даром дорогие каюты, и устрицы на обед под диковинными соусами. Но вода  вгоняет в уныние.
- Ну зачем же вы тогда плывете по воде? – Искренне удивился собеседник и не удержался от вопроса. - Вам бы на поезде. – Сказал и снова уставился на черное полотно рябой воды.
- А тут я не согласен. Поезд это поезд. Хорошая вещь. Довезет из одного пункта в другой. На поездах теперь ездит чуть ли не каждый. А тут, вы только поглядите, совсем другое дело. Да и скуку всегда можно разогнать.
- И вы, похоже, прекрасно знаете способы - как? – Вдруг неожиданно спросила темная высокая фигура, и, наконец, кажется, даже шевельнулась.
Глаза собеседника заметно заблестели, он встрепенулся, ожил, засунул руку во внутренний карман своего сюртука, достал колоду карт и лихо перекинув ее из одной руки в другую, поинтересовался: 
- Конечно. Самым лучшим образом. Не желаете?
- М-м… - Задумчиво протянул странный господин. – Интересный способ. А отчего же вас биллиардная не устраивает? Я слышал, это развлечение здесь просто чýдное, и имеет успех. Бумажки шарам предпочитаете?
- Да знаете ли, как-то не очень привлекает палками махать почем зря. А тут вам вот, дама, король, туз, самая лучшая компания. Зачем шары? Да что я вам рассказываю, можем сыграть. – Предложил он. – Все равно время коротать.
Господин в черном несколько секунд стоял неподвижно. Видимо раздумывал.
- Или вы  из тех, кто не играют? Или не умеют?
Эрик улыбнулся одним уголком губ. Забавный прием, который можно разгадать в два счета.
- Ну… как вам сказать – я не очень хорошо играю. – Без доли стеснения изрек он.
- А мы особо шиковать не будем. Я вижу, вас-то шарики тоже не особо радуют. А тут так, начнем с малого, а там поглядим.
- Что, один на один?
- Ну! – Собеседник повел плечом и шмыгнул носом, желая показать, что почти уязвлен. – Чего один на один карты травить. Они компанию любят. Так как?
- Здесь несколько скучно. Это верно. 

В просторной каюте было туманно от сигарного дыма и слегка душно. Компания состояла из четырех человек, сидящих за столом. Эрик перешагнул через порог мрачной каюты (это было очень кстати), неспешно покрутил головой туда-сюда, и сел в самый неосвещенный угол. Откинулся на спинку стула, осмотрел сидящих. Трое, вместе с четвертым, пришедшим, выглядели совершенно невозмутимо, и кажется, ни на секунду не были удивлены пополнившейся компанией.
Рожи всех четырех, несмотря на подобранное по последней моде облачение, впечатление производили еще более устрашающее, чем когда-то отвергнутое безобразное лицо Ангела музыки. Одна лукавая, как у самого искусителя, хищнически осклабленная улыбка чего стоила.
Эрик незаметно бросил взгляд в сторону еще одного, с носом уткнувшегося (в прямом смысле) в свои карты тщедушного персонажа. Нет, он был решительно не похож на всех остальных.  Господин с зеленоватым оттенком лица (это было заметно даже при плохом освещении), выглядел совершенно потерянным, то и дело бегал глазами по сидящим за столом игрокам, ослаблял уже вовсе свободный ворот, и кажется, никакого отношения к четырем другим не имел.
Когда задержал взгляд на Эрике, заерзал на стуле пуще прежнего, в отблеске приглушенного света на лбу мелкими росинками блестели капельки пота.
Несколько секунд кряду он, не мигая, смотрел на вошедшего, потом яростно схватил бокал с вином, и осушил его (да так усердно принялся за дело, что пришлось утирать влажный подбородок, по которому потекли струйки жидкости).
Первую и вторую партии Эрик выиграл. Хоть играл и не очень охотно (ему было куда интереснее наблюдать за тем, что будет происходить с господами, сидящими с ними за столом).
Лицо молодого человека, сидящего напротив, стало еще белее, он с завистью смотрел, как выигрыш отправляется к своему законному хозяину. Правда, зависть его длилась недолго. Начавший игру здоровяк раздал по третьему кругу, и тут Удача оказалась уже вовсе не на стороне присоединившегося счастливчика. Деньги ушли к хозяину каюты, и на его квадратной челюсти заиграли желваки в знак победы.
Эрик в таком деле к Фортуне был не в претензии. Легко понять, что в этом конкретном случае от нее мало что зависело.
А вот на невезучего, что называется, «без слез» было не взглянуть. Ну судите сами, тот от волнения, цедивший четвертый бокал вина, под конец начал ставить сначала часы, потом портсигар. Так можно и до исподнего проиграться. Можно было поспорить, что так оно, скорее всего, и будет. Но наблюдать эдакую душераздирающую картину Эрику очень скоро прискучило. И после этого надобности в данном «спектакле» он уже не видел.
- Увы, господа, мое время закончилось. – Вздохнул он, без доли раскаянья за некоторое количество средств, проигранных из собственного кармана. Его тон был настолько спокоен, что ничто не выдавало поражения.
А сидящий напротив молодой человек то ли с сожалением, то ли с недоумением проводил изъявившего выйти из игры господина, взглядом. Было, даже, хотел что-то сказать, открыл рот, но дверь за тем уже захлопнулась.

Отредактировано smallangel (2009-01-04 02:45:20)

Iris, обратная связь гласила об обратном. Отсюда и вопросы. 
Donna, непохоже потому, что так оно задумывалось)) надеюсь, задумку довести до конца силы останутся)
А поинтересовалась в личных интересах. =) Из-за сложившейся ситуации, т.к. моя основная работа - на данный момент особенно - отнимает все мое  время, как рабочее, так, увы, и свободное. И к большому сожалению, силы физические и умственные. А так же отнимает даже выходные, в которые я тоже работаю, и сон -  это очень выматывает. Плюс еще второе образование)) Писать для пустого в таком ритме и той сосредоточенности, засыпая на клавиатуре глубокой ночью, требуя от отказывающегося мыслить мозга, крайне сложная работа. Потому, без внешнего подкрепления, думаю, сие просто сводится к нулю.  :nope: А найти поддержку, касающуюся героев, чтобы как-то восстановиться, ясное дело, я могу только среди читателей и их обратной связи. Писать-то я, конечно, буду, только, либо я думаю о читающих и исхожу из этого, либо настраиваюсь на несколько иной темп работы, и пишу только для себя))
Вот такой сумбур.  Хочу понять, где искать допинг! 

Отредактировано smallangel (2008-05-01 22:51:40)

Snowflake, спасибо!!!!  :friends: 
Да это я в силу природной повышенной тревожности боюсь. =) Да и некоторые читатели, которых мне тоже хотелось бы видеть, стали отсутствовать. Вот и переживаешь тут - что же это, вдруг что. 

Конечно, не забыл, помнит. Еще как.
А попытка свести  все к ситуации: не получилось, ну и не больно-то и хотелось, - обычное дело, часто возникающий способ защиты. Только вот, вряд ли он действует))

Нет, в Россию он вряд ли доплывет. Ну, не в смысле, что его ожидает участь Титаника. А в том смысле, что маршрут у него, скорее всего, другой. Совсем другое дело – пассажиры. Кто знает, куда их ветром закинет.

Да, работа сильно мешает спокойному творчеству. Особенно, когда она в бешенном ритме. Хотелось бы посидеть в тишине и покое, поготовиться к создаваемому тексту, обдумать все подробно, покапаться в нужных фактах и источниках. Да не выходит. Огорчает страшно. Опять же, иллюстраций бы можно наделать, что тоже надо, да на это и подавно ни сил, ни времени.
Нет, я не кокетничаю, я вас всех люблю)) и от того интересуюсь беспокоящими вопросами)

Еще как интересно.  :sp: Иначе, наверное, не пошел.
А господин W. как обычно, кстати говоря, водит всех за нос. Что, так сказать, нормально для устройства его личности. С картами он умеет обращаться куда лучше, чем с женщинами. И они его слушаются куда охотнее, чем первые. 
Хотя, это уже непростительный для меня спойлер. Ух!  *-p

Отредактировано Night (2008-05-11 13:57:40)

Iris, исправляю ситуацию.  Слава праздникам и 9 мая!

Она родилась в Великую пятницу Страстной Седмицы  в семье деревенского дьячка, человека обычного и ничем не примечательного, мягкого сердцем и смиренного, мир окидывающего взглядом безропотным и скучливым, в движениях своих плавного, голоса никогда не повышающего. Ходил по земле раб божий Амвросий снулым душою  и незамеченным. Что сделает шаг, земля не сотрясется, исчезнет когда-нибудь – никто и не заметит. Жизнь, как жизнь. Самая, что ни на есть вялая, тихая. Тлеет медленно, как масло в лампаде. В доме Амвросия было  тихо, сумрачно, аскетично, ничего лишнего. У каждого дня свое особое название, со сводом правил: в Великий пост не есть ни мяса, ни молока, ни рыбы, много не говорить, тем более, скверного, на дурное и вредное не смотреть,  в Великую среду нельзя ни прясть, ни шить, в Великий четверг велено готовить свое тело к радужному празднику – встав до восхода солнца, выкупавшись, очиститься от грехов и мирской суеты.
Свечи с наступлением темноты почти не жгли. Ни к чему. Коли Господь дает ночь, ее надо принимать, а не вольничать, озаряя стены пламенем от свечи.
Амвросий, простой человек, так и жил. И дочь – Марью - по всем порядкам воспитывал. Девочка росла, и с той же видимой отцовой безропотностью впитывала все ей внушаемое, хоть к Господу имела отвращение, потому, к сердцу ничего из этого не допускала. 
А где-то там, за дощатым забором, коли спуститься под горку, веяло настоящей жизнью, доносил ветер какие-то едва ощутимые, едва осязаемые и уловимые признаки жизни вольной и красивой,  отголоски музыки, цыганских песен, взрывы смеха.
Желтыми квадратами ночи напролет светились окна, словно нарочно влекли на себя, как мотыльков пламень, что-то шевелилось и гудело, мелькали и колыхались  резвые продолговатые  тени. На широкую ногу умели жить купцы, живущие в этих краях, кутили, жили широко и весело, запретов и правил не признавали. Тоскливо сжималось у Машеньки сердечко, глядя на чужую жизнь, самой не понятно от чего.
Рано осиротела Машенька на мать. Матушка преставилась, когда девочке исполнилось пять лет. Погоревала, погоревала Машенька, да и позабыла. Кому прок в долгой скорби? Покойнице теперь ни горячо, ни холодно, а она сама пока жива еще, если будет себя томить болью потери, то и самой не далеко до холодной могилы. А это было совсем не хорошо. Жизнь маячила желтым фонарем где-то там, вдали, среди окутанного синевой коридора.
Девочкой дьяконова дочка росла смышленой. На улицах резвилась детвора, купеческие дети. Машенька быстро нашла к ним нужный ключик. Отворить было легко.  Хоть и была, как говорится, «от горшка три вершка», неприметной вовсе, а мальчуганы ее порою за свою принимали, обыграет их Машенька в ребячьи игры, вытребует у проигравших ядрено-красного петушка на палочке или пряник. Девицам заведет какую-нибудь жалобную сказку или песню, те сидят, открыв рот, крутят ленты на косах, и, поди узнай, где выдумка, а где правда. Разжалобит, растрогает, получит в подарок какую-нибудь красивую ленточку, что б тоже в волоса вплести, и от остальных не отличаться, а-то какая-нибудь простая на душу купеческая дочка и монистом, привезенным в подарок тятенькой, безвозвратно одарит. Все большой прок. Отец-то дочку не особо баловал. 
Так у Машеньки очень скоро образовался целый сундучок даров, да богатства, который она от отцовых глаз прятала. Ему не за чем. Он человек был иного склада, чем она сама. Это Машенька поняла еще давно. А еще поняла, что здесь не останется, даже если придется навсегда отречься от отцовских устоев и от него самого. Потому что, просто так Амвросий дочь никуда не отпустит. Ведь, запрячет, как себя в четырех пустых стенах. А принимать такую «смерть» Машенька нипочем не желала. 
Но этого не понадобилось. Дьячок опочил, когда дочке было немного больше одиннадцати.
Машенька так поняла, что от жизни сухой и пустой – наружности Амвросий был впечатляющей, а вот душою квелый. Потому, хоть сиротская участь была и не из легких, но Машенька приняла это как лучшим образом сложившуюся судьбу и удачу (если распорядиться ею правильным образом, непременно все обернется так, как мечталось).
Лишний рот никто из соседей брать не пожелал, а никого больше у Машеньки на всем белом свете не было, и девочку сослали в ближайшую женскую обитель. Там божьи дочери призревали и принимали сироток, учили, готовили к такому же уделу, который определили и себе.
Машеньке среди послушниц и монахинь, облаченных во все черное,  решительно не нравилось. Скучно ей было среди них.
У монашек учили глупому. Это Машенька поняла сразу. Что с того, что заставляют ее читать мало кому надобное житие святых, что за толк в том, что сидит она за книжками все дни напролет?
Зато, любая другая наука давалась ей без тягостных усилий. Девочки, с которыми она училась, недобро косились на нее. Уж больно легко давалось ученье Машеньке, в то время как остальным приходилось усердствовать. Им Господь не помогал, а ее выбрал любимицей. Монашки смотрели на девочку с особым блеском в глазах, с особой нежностью и светлой печалью. Никак божья отметина на девочке этой. Сомнения не было.
Злые завистницы звали ее Манькой или Машкой, смиренные, вечно с опущенным взглядом, смотрящие себе под ноги, монахини звали ее Марьей или лучше Марией – само имя ее, верно, уже говорило, что уготована ей особая доля. А сама Машенька это имя не терпела, и уже давно определила, что звать ее будут не иначе как Мари, и только так! 
Непотребные иноязычные романы в обители не приветствовались, даже сильно порицались, но Машеньке, как и другим, добыть их труда не составляло (женская порода всегда найдет путь к запретному, чтобы вкусить грешный плод, уж так повелось). Правда, из них она усваивала не только красивые имена, но и многое другое. 
К четырнадцати годам в глазах Машеньки еще играло детское озорство, и была угловатая не оформившаяся до конца фигура, но было уже  понятно, что вырастит Мария в настоящую красавицу. Господу достанется в невесты истинная царевна неземной красоты.
Тонкая хрупкая, как лебедь, небольшого роста, с почти прозрачной кожей. Магнетические, утягивающие в омут безвестности глаза – зеленые, очерченные темной дужкой. Взгляд из-под опущенных длинных ресниц с поволокой, типично женский. Взглянуть в такие глаза, и раз и навсегда потерять покой, потонуть в бездне, погибнуть от собственных чувств.  Такая странная и необычная у нее была красота. Голос насыщенный, глубокий, с едва ощутимой хрипотцой. Особенно это чувствовалось, когда Мари размыкала уста, набирала полные легкие воздуха, и начинала петь.
Такой в монашки никак нельзя, ей бы в королевны  –  ведь сгинет, зачахнет на корню, и из райского плодоносящего дерева превратится в сухой корявый куст.
Не место ей было среди апатичных монахинь.  Проглядывало во взгляде Машеньки что-то такое чертовское, почти дьявольское – мелькали у нее в голове странные разные мысли, совсем не монашеского содержания. Слишком сильно билась внутри нее жажда к жизни. Фонтанировала, плескалась, выбивалась разноцветными волнами наружу. К жизни веселой и яркой, не в четырех каменных стенах, не в келье. Не могла и не хотела преклонять она колени перед Всевышним. Слишком много интересного оставалось за толстыми, скудными на настоящую жизнь и радость, стенами монастыря. Разве можно было устоять перед таким притягательным будущим?
Вырваться из душащих, давящих на грудь стен, на волю, и пусть хоть день, будто бабочка, покружить над землей, весело и празднично взмахивая яркими крыльями. А после, коли суждено, сгореть в яркой вспышке. После такого и не страшно вовсе.
Еще несколько лет Машенька терпеливо ждала. Изображала из себя прилежную ученицу и дочь Божию – потому что знала, что пока не время. А когда настанет момент, и монахини решат, что Машеньке пора стать такой же, как они, ее здесь больше никто и никогда не увидит. Бабочка упорхнет, далеко за горизонт. Теперь она даже знала, как это произойдет.
А пока в моменты острой скуки, правда, нередко озорничала. Но никто ее за скверным и насмешливым не заставал, а потому, косые взгляды падали обязательно на кого-то другого, совершенно невиновного, но возможного. А Машеньке лишь оставалось с удовлетворением и веселостью разгонять свою скуку.
Раз в  несколько месяцев монашкам привозили продукты и прочее необходимое для сироток, что невозможно было сделать своими руками по каким-то причинам. Те же в обмен, поскольку простые души, жадностью были совершенно не наделенные,  отдавали что-то выращенное в стенах монастыря.
Машенька несколько раз выходила вместе с монахинями принимать привезенное. Вроде как помочь. Вызывалась сама, и за эти разы успела любопытство свое удовлетворить.
Вожжи всегда держал молчаливый черкешенок лет двенадцати. Его Мари приметила еще давно и сразу. Всегда все в одной же мохнатой папахе, сильно съезжающей на глаза, замызганный великоватый в плечах бешмет, подпоясанный обычной веревкой. На самой повозке верховодил всем вечно хмельной огромный мужичина с косматой бородой. Он отдавал кульки, забирал другие, взбирался на повозку, хлопал по спине увесистой ручищей малоразговорчивого мальчонку, чтобы трогал лошадь.
Очередного их приезда Мари дождалась с нетерпением (на это имелась причина). Только на этот раз помогать по-настоящему монашкам не стала. Постояла в сторонке, поглядела. Пока те были заняты своим делом, сморенный жарой мужик, стянув на лицо картуз с потрескавшимся козырьком, прислонившись к колесу, похрапывал (это было очень кстати), а умаявшийся черкешенок, ссутулившись, держал вожжи, утирал рукавом взмокший лоб.
Лучше момента быть не могло!
Хоть мальчишка и  оказался в последствии не говорящим, и совсем немым, речь, похоже, все-таки слышал и даже понимал. Машенька покрутилась у повозки, погладила шевелящую острыми мохнатыми ушами серую лошаденку, и приветливо заулыбалась мальчишке. Это подействовало именно так, как Маша и ожидала – он тоже заулыбался ей в ответ, и отпустил вожжи.
Если спуститься вниз по склону, можно было выйти к широкой речке, туда-то Маша своего нового знакомца и повела. Хоть тот сначала и упирался, никак не готовый оставить повозку, но под конец Машиных уговоров, все-таки сдался.
Жестами (на всякий случай) показала, мол, давай купаться, солнце высоко, припекает, только с одним условием - сначала ты, доплыви до середины, а потом я. И, как в подтверждение этому, заголила белое круглое плечо, стянув с него верхнюю одежу. Отступила несколько шагов назад, за деревья, будто, чтобы тоже раздеться. Через несколько минут услышала плеск воды.
Пока мальчишка, из всех сил, барахтаясь руками и ногами, плыл до указанной середины, Маша собрала с берега оставленную им одежду, забежала за высокую траву, надела мальчишескую одеяние и со всех ног припустила обратно наверх.
Когда садилась на место мальчишки и бралась за вожжи, бородач не к месту проснулся, закряхтел.
- Ну все что ль? – Еще не отойдя от хмельного дрема, спросил тот, забираясь на телегу.
Машенька кивнула, тронула лошаденку, и та, топая копытами по пыльной нагретой солнцем дороге, спокойно пошла, потом побежала рысцой.
Немного времени было. Жестоко обманутый мальчуган вряд ли решится так сразу показаться монахиням в таком виде. Сначала подумает, что это игра, когда поймет обман, на помощь звать не станет – не сможет. К вечеру, должно быть, все откроется. Вот тогда и отыщут бедолагу. Но тогда Маша будет уже далеко. А монашки – души сердобольные, все равно пропасть не дадут.
Вот только как поступить со вторым? Но тут все решилось само собою и лучшим образом.
- Останови-ка!
Машенька, не говоря ни слова, как того и требовалось, натянула вожжи.
- Облегчиться надобно. – По-простому объяснил мужик, слезая с повозки, и раскачиваясь, пошел прям у обочины дороги справлять свою нужду.
Ждать Машенька не стала, со всей силы хлыстанула лошадку, и та припустила, что есть мочи, выбрасывая вперед тонкие ноги.
Мужичина, было, кинулся в след, замахал руками, разметал по ветру бороду, но много не пробежал, спотыкнулся, да и грохнулся во весь рост лицом вниз на дорогу, забарахтался, заругался. Это все Маша увидела через плечо, оглянувшись. Невольно особенным образом заулыбалась.
К чему вся эта буффонада? Почему бы было просто не сбежать от монашек в один из дней, ежели жизнь такая опостылела?
Тогда бы ее почитали одной из не выдержавших своей доли. Это же Маше ужасно не нравилось. А тут говорить и помнить будут еще долго. Какими словами поминать будут – дело второе, а вот позабыть не смогут, уж точно! (Будут помнить Машу пуще, чем своих святых.)
Ну, лошаденку можно будет на первой же остановке продать, - думала по дороге Маша, - сказать, например, что по отцовскому  велению. Никто ничего и не подумает. Этого должно хватить, что б потом добраться до ближайшего города, скинуть с себя дурную одежу, наведаться в модный дамский магазин, и одеться уже по всему женскому смыслу. А еще привести волоса в порядок. И стать такой, какой она представляла себя в смелых своих мечтаниях. А там уже не будет никакой Маши, не будет прошлого, что так тяготило ее все это время.
Про моду Маша знала достаточно. Девицы иной раз в тайне от настоятельниц глазели на  журналы мод. Из иноязычных стран все, что там было указано, и считалось шиком, везли и сюда, чтобы различные модницы свою надобность тоже удовлетворяли. Примерить на себя всю эту красоту чрезвычайно хотелось, стать настоящей купеческой дочкой, или, к примеру, дворянкой. А там и вовсе уехать  как можно дальше. На все это денег вряд ли хватит, конечно, ну так, значит, разыскать путь добыть еще. Теперь жизнь будет другая.
Свою задумку Маша исполнила, остановившись у харчевни с подворьем, расположенной на разветвлении дороги. Одна вела совсем в какую-то несусветную даль, другая – в ближайший город. 
Хозяин, почесал широкую горбатую переносицу, пожевав рыжие усы, оглядел товар, а потом изрек:
- Да мне оно, малец, не надобно. Ты, коли, задумал продать, это тебе до ярмарки ехать. Там товар разный возьмут. Хотя, ежели хочешь попытать счастье, здесь разный люд останавливается. Дух перевести. Бывают и торговые люди. Поди, выведай. Может, кто и согласится.
Выведывать ничего не понадобилось. На пороге возник большой черноглазый человек, и поцокав языком, окинул взглядом сначала пронырливого мальчугана, а потом и лошадь, видимо, сразу поняв, о чем шел разговор.
- Значит, продаешь? А копыта у ней целы? Не больная?
- Да ты что! Ты погляди, какая ладная лошадка, - покачала головой Маша.
- И не жалко тебе, парень?  На чем же ты обратно поедешь?
- А мне обратно не за чем. Мы с тятей до Москвы ехать собрались. – Без стеснения напридумывала Машенька. - А может и до Петербурга. Но не на ней. – Указав подбородком на беззаботно помахивающий хвостом товар, добавила она.
Покупатель щурил черный глаз, поглаживал бороду. Потом потрепал лошадь по загривку. И согласился. Дал за товар даже больше ожидаемого. Чем Маша до чрезвычайности  была обрадована. Довольная сделкой, она засунула деньги в карман штанов, и широко зашагала прочь. Дело шло к вечеру. До наступления ночи Маша до города не добралась. Пожалела, что не осталась на подворье.  Деньги-то все равно имелись, могла бы и заночевать в тепле и сытости. А теперь что? Коротать ночь под открытым небом? Подумала, и сама себе вдруг заулыбалась. Хотела же ты, Маша, другой жизни, так принимай как начало. Да только не успела сойти у Машеньки с губ улыбка, как на голову ей обрушился страшной силы удар. От него мечтательница обмякла, и, не произнеся ни звука, повалилась на бок.
Очнулась, и поняла, что лежит ничком, лицом в дорожной пыли. Где-то весело чувыкали птицы. Приподняла тяжелую голову,  пощупала вздувшуюся шишку - больно, сплюнула хрустевшую на зубах землю, огляделась – вокруг никого, лишь где-то далеко занимается рассвет. Оказывается, вот сколько пролежала без чувств, даже не вспомнила ничего. Сунула руку в карман – пусто.
Вот тебе, Маша, и богатство, которое так лихо в руки само пришло. Вот и все!
Машенька утерла рукавом пыльные губы и нос, не удержалась, всхлипнула от обиды и разочарования. Не удастся тебе, Маша, поносить богатых новомодных платий по французской моде. Оказывается, в мире все куда сложнее, а ты и думать про это забыла! Не возвращаться же обратно, да и какой в этом толк? Плохой план. Надо было придумывать новый. Шаг в жизнь прекрасную и блазнящую закончился стыдным провалом. Хорошо, что живой осталась. В обычном случае люди на такое говорят, что Бог уберег. Но Машенькины уста такого никогда не произносили, и потому, сочла за особую удачу, что тоже значительно. 
Поднялась, отряхнулась, и пошла прочь, чуть приволакивая затекшую  (от неудобной позы, в которой лежала) ногу. Поблизости должен бы быть уже и город. Что надо делать – придумала по дороге. Пришлось снова разыгрывать комедь, что для Маши было не ново и близко. Пришлось изображать на паперти нищего мальчонку.  Особого труда это не составило. Длинную темно-русую косу Машенька отрезала еще в обители. Что б из-под папахи кудрявые волоса не выбивались, да по дороге где-нибудь себя сим казусом не выдала. Так вернее. Коса все равно отрастет быстро – это она знала точно.
Потом поняла, что это много проку не принесет. Еще чуть и под палку «завсегдатаев» не попала. Нищего не весть откуда взявшегося мальчишку погнали в шею.  Решила действовать иначе. На следующий день повязала на голову с короткими волосами платок, натянула снятый с веревки на краю города сарафан, свернула в кулек тряпье, прижала к груди, и, покачивая на манер младенца, пришла на паперть, затянула звонким голосочком (потом голос-то чуть понизила и добавила  страдальческих ноток):
- Люди - добрые, подайте Христа ради… не для себя прошу. Не дайте пропасть ангельской душе… господь все видит, опосля воздастся вам нескупым…
И так раз, второй, третий. Все новыми мелодичными фразами. И о чудо – люди, и, правда,  оборачивались. Мимо, не останавливаясь,  проходили лишь немногие. Видно, уж совсем черствые сердцем и задеревеневшие душою. И все скалывалось бы очень хорошо, если бы не одна любопытная особенность, привлекшая Машино внимание. Люди надолго возле попрошайки не задерживались. Остановятся. Подадут, покачают сочувственно головой. Да и пойдут дальше. А вот досадливо исключение Маше не понравилось. Несколько раз поодаль останавливался, сложив на груди руки, статный господин в светлом чесунчовом костюме. Машенька раз-второй скосила глаза на наблюдающего. Да поспешила отвести взгляд – чтобы подозрения не вызывать. Глаза их встречались, как холодным лезвием обжигали друг друга - уж больно заинтересованно господин смотрел.
После полудни Машенька (хоть можно было бы и просидеть дольше, верно  куда больше подали бы) поспешила уйти. Качнула раз-другой тряпичное дитя, сделала вид, что ноша нелегка, и припустилась подальше от этого места.
На второе утро задумалась – а возвращаться ли? В этом плане все равно смысла не было, строить из себя нищих или убогих – только время впустую тратить. Может пойти в полицейский участок, залиться слезами, назваться женой или дочерью губернского банкира или вообще приезжей какой, признаться, что по дороге вышло  несчастье, дурные люди все отняли, и вот теперь без всего не знает, как быть и что ей делать. Подумала-подумала, и решила – нет, так не пойдет, уж если начала, доводить до конца. Была не была. И пошла уже не ради денег и азарта, а ради интереса, который не отпускал ее с самого вечера, еле ночь переждала.
И не ошиблась. Все повторилось. Только господин был уже при другом параде. Но тот самый. Сомнений быть не могло. Такой пристальный взгляд Маша ни по что бы с другим не спутала, и взгляд этот ей не нравился. Но на этот раз господин уже не смотрел долго, а подошел и остановился прямо перед нею.
Маша крепко-накрепко вцепилась тонкими пальцами в свое тряпье, прижала к груди, ждала, что будет дальше. Но дальше ничего не следовало. Снова играть в гляделки быстро прискучило. 
- Вы господин, либо подавайте, либо идите, что ли, куда шли, а-то… – И не договорила. У монашек-то сквернословить самый тяжкий грех. - Что вам от меня?
Блондин выдержал небольшую паузу, потом показал подбородком на кулек и произнес:
- Что же вы фройлен, и впрямь голодны и ваша кукла тоже? – Да с таким смешком произнес, что у Маши аж скулы от возмущения свело.
Резонней всего было бы ответить утвердительно. Потому что Маша и правда, была не особо сыта. Считай, четвертый день без пищи.
Синие глаза незнакомца ледяным лезвием обожгли Машеньку, и она, сама того не уловив, раскраснелась, опустила взгляд. Худо дело, - подумала она, и сердце в преддверии чего-то совсем уж дурного ход свой замедлило. Уж никогда Маша не отличалась трусливостью, а тут ни словечка произнести не могла.
- Ну, тогда, фройлен, поднимайтесь. – Невозмутимо изрек тот, и протянул Машеньке руку.

Отредактировано smallangel (2009-01-04 02:47:22)