Если рассудить, в этой новой роли не было ничего нового, она была, по сути, моим вторым «я». Человеку, не имеющему лица в общепринятом понимании этого слова, легко менять свой облик. Ты надеваешь одну маску, другую, третью — и каждый раз, с новой маской что-то меняется внутри тебя. Ибо разве лицо человека не отражает в какой-то мере его сущности? А значит, перемена лица (или личины, если угодно) в некотором роде меняет и эту самую сущность.

Кстати, сколько раз указывал я в своих посланиях и им, и их преемникам на то, что люстра у них держится на честном слове,— никто пальцем не шевельнул! И вот результат — несчастный случай, повлекший человеческие жертвы, а виноват, конечно, Призрак Оперы!

Романтичная, впечатлительная девочка! Откуда Вам знать, как пахнет смерть? Вы и жизни-то не нюхали (прошу прощения за каламбур). То был запах сырости, запах подземелья, куда не проникает свет и солнечное тепло. Но что правда, то правда: этот запах стал моим — запахом Призрака Оперы.

Еще одна маска, вернее, полное ее отсутствие, снова преобразила мою душу. Ведь что такое ангел? Бесплотный дух, носитель божественной энергии. У него нет даже тела, не говоря уже о лице. Так что, превращаясь в Ангела Музыки, я избавлялся от своего вечного проклятия — от своего уродства. Принятая мною на себя роль четко очерчивала рамки наших с Вами отношений. Ангел Музыки посылается свыше, чтобы передать своему подопечному божественное владение тем или иным инструментом, в нашем с Вами случае голосом. Итак, волей-неволей, я становился Вашим невидимым учителем. Сам я к этому времени давно уже был непревзойденным музыкантом — не сочтите эти слова за пустое бахвальство или проявление какой-то душевной болезни, Вы и сами имели возможность убедиться в том, что это — правда.

Ведь не будем скрывать, что до появления Ангела Музыки Вы, бедная девочка, пищали как мышь. Да-да, я сам удивлялся, недоумевая, куда девался тот серебряный голосок, вдохновленный скрипкой папаши Даэ, что наполнял своими гармоничными звуками бретонские деревушки. А главное, куда девалась душа, сквозившая некогда в каждой, самой незамысловатой мелодии? Если бы не я, Вам, моя милая, пришлось бы навеки смириться с судьбой хористки или, в лучшем случае, довольствоваться какими-нибудь третьестепенными ролями во втором составе. Но, как оказалось, я обладаю еще одним, до сих пор не проявлявшимся, талантом — талантом учителя. Оставаясь невидимым, я, тем не менее, сумел научить Вас в совершенстве владеть великолепным инструментом, которым одарила Вас природа и которым Вы совершенно разучились пользоваться.

Он, как и я (правда, в силу иных причин), поставил себя вне общества, презрев его условности и признавая лишь один закон — закон абсолютной, свободной, беспредельной любви. Да, вот она, единственно возможная любовь, не знающая ни запретов, ни преград, ни сострадания, ни угрызений совести, свободная как птица, как стрела, пронзающая сердце, как огонь, который пожирает бренную оболочку, освобождая гордый дух. Любовь-стихия, от которой нет спасения. К тому времени я еще не осознавал, что эта стихия вот-вот обрушится на меня, увлекая к погибели. Я только чувствовал, что во мне что-то зреет, и спешил воплотить это что-то в чудовищной и прекрасной музыке, потрясавшей меня самого своей грозной мощью. Изливая в ней все страдания, выпавшие мне на долю, все сомнения и терзания, мучившие меня в моем вечном одиночестве, я испытывал нечто большее, чем то, что обычно принято называть счастьем.

Это мне, моему искусству, моему гению рукоплескал только что весь театр. Вы, со всем Вашим талантом и серебряным голоском, были лишь медиумом, проводником той божественной энергии, которую сообщал Вам я! Только что там, на сцене, мы были единым целым: Ваш голос, Ваше лицо и мой дух! Я вознес Вас на недосягаемую высоту, я вложил в Вас душу, Вы были моим твореньем — только моим!