Кристина узнала, узнала его по голосу - когда он начал сам себя из "Музыки ночи" цитировать - потому и кинулась раздеваться. Поцелуй, так сказать, только подтвердил впечатление.
Да, бросила гостей - это плохо, конечно. Но дом-то Раулев - может, думает, пусть все уносят.
И они, конечно, на себя не похожи - у них у обоих стресс. Его уже ничто не смущает - крыша съехала. А о ее сображениях будет чуть позже подробнее.
Елена, ты думаешь это прямо-таки R? Я старался блюсти целомудрие, как мог.
И Ленуся - Мег поняла, что запястья ПО перевязаны маминой нижней юбкой, потому что узнала ткань. Вы же знаете, как выглядит белье ваших близких родственников?

Не могу я удержаться и не написать коммент на собственный опус:
"Весь вечер Кристина была в ярости. Это так похоже на Рауля: затеять дурацкий маскарад, и нарядиться Призраком Оперы!"

Мелисса: вы правильно отметили и смену ролей, и неприятный осадок, который она оставляет. Так и задумано: им обоим это еще аукнется.
И еще: вы спрашивали, будут ли детективы в "Другом творчестве". Будут на следующей неделе.

Извините за непреднамеренный обман с рейтингом - в оправдание могу сказать лишь, что больше ничего страшного не будет.
Про узнавание по голосу: он очень, очень тихо и неуверенно блеял. И она там даже подумала - "что ж он так тихо говорит, не понятно ничего!"
И еще: по просьбе товарищей, которым надо уезжать, я кладу вам еще немного проды пораньше. Но потом - перерыв до понедельника: буду я вдали от интернета.
Итак - еще три главки.

***
В ноябре раннее утро не особенно отличается от ночи – такая же темень и холод. И почему-то особенно темно и холодно тем, кто возвращается с веселой, до утра затянувшейся вечеринки. Может быть, дело в контрасте между светом сотен свечей – и серыми слякотными сумерками, между оживлением танцев – и промозглой сыростью кареты, которая всю ночь простояла на улице, ожидая пассажиров. Мег Жири ненавидела такие вот возвращения – даже общество барона, которого она искренне любила, и его нежные поцелуи не могли развеять ее дурного настроения.

А между тем у нее не было причин для огорчений. План ее сработал – лучше некуда. Они с бароном без труда провели Эрика на костюмированный был в особняке Кристины. Правда, в последний момент ее братец чуть не сбежал, но Мег удалось, в который уж раз, усмирить его панику. Но потом все пошло, как по маслу – стоило Эрику увидеть Кристину, как он и думать забыл о том, чтобы уйти: он просто приклеился к стене и стоял, не сводя с нее влюбленного взгляда. Потом Кристина заметила его, и Мег с удовлетворением наблюдала, как вспыхнули щеки и засветились глаза ее подруги. Их встреча, короткий разговор и последующее исчезновение были стремительными – до самого утра никто из гостей маскарада не видел больше ни прекрасной вакханки Кристины, ни ее таинственного Дон Жуана.

В ту секунду, когда ее подруга с возлюбленным покинули общество, Мег обернулась к барону и взяла с него торжественную клятву никогда и никому не рассказывать о том, как они привели на карнавал ее брата и что из этого получилось.

Барон прекрасно понял, что «никогда и никому» означает «ничего не говори виконту де Шаньи». Рауль был его другом и, по всей вероятности, визит загадочного брата Мег и дальнейшее бурное развитие событий означали, что Кристина наставила виконту рога. По-хорошему, барону следовало бы просветить друга. Если бы не одно «но»: Кастелло-Барбезак одобрял в поведении виконта все – кроме его отношения к Кристине. В глубине души барон был уверен, что, подчинившись родителям и поставив свою бывшую невесту в столь сомнительное положение в свете, Рауль проявил малодушие, недостойное благородного человека. Если он любит девушку так сильно, что не может отказаться от нее, и настолько не владеет собой, что не может просто заботиться о ней и ждать в стороне, пока не переменятся обстоятельства его жизни или воля родителей – значит, надо было жениться, невзирая ни на что. Сам барон именно так бы и поступил – хорошо, что мать ничего не имеет против его малютки Маргерит.

Так или иначе, барон осуждал связь виконта – ему было жаль Кристину. И если маленькая интрижка за спиной у Рауля могла поднять ей настроение – а Мег, похоже, была убеждена, что это так, – он не станет вмешиваться. Барон обещал Мег молчать о ее брате, о том, что произошло в тот вечер и какую роль в этом играли они.

Барон доставил Мег к дому ее матери около шести утра – темно было, как в полночь. Утомленная девушка неохотно поцеловала его в щеку, потом, сменив гнев на милость, в губы – и легко, будто и не танцевала всю ночь, взбежала на ступеньки.

Проводив глазами экипаж барона, Мег тихонько вздохнула, открыла дверь своим ключом – и взглянула в лицо разъяренной мадам Жири.

Нет, неправильно – мама была не в ярости. То есть в ярости, конечно, тоже. Но гнев был не главным – она явно с ума сходила от беспокойства. Когда она заговорила, в голосе прозвучала смертельная усталость – очевидно, она просидела без сна всю ночь:
- Где он?

Мег густо покраснела. Отпираться не было никакого смысла, но мадам Жири уточнила, не дожидаясь ответа дочери:
- Я знаю, что он уехал вчера вечером с тобой и с бароном на маскарад. Я не глухая – я слышала, как вы обсуждали свои планы. Я не возражала и не стала останавливать вас, потому что ему полезно было выйти, наконец, на улицу, увидеть людей, а на маскараде ему это сделать было бы удобнее всего – там он никого не стал бы бояться… И сам никого не напугал. Но я и представить себе не могла, что он исчезнет на всю ночь. Чем ты заморочила ему голову? Где оставила?

Понурив голову, Мег прошла в гостиную и села на краешек кресла. Затем сказала смущенно:
- Ничем я ему голову не морочила. И оставила там, куда отвезла – у подруги. – Девушка запнулась, смущенная, и добавила без очевидной логики. – Он так одинок! Если хочешь знать, я думаю… думаю, что он с ней. Думаю, он вернется утром. Она о нем позаботится.

Мадам Жири покачала головой, не веря своим ушам:
- У подруги? Что ты имеешь в виду? Что значит «он с ней»? Вы что, решили вместе с бароном найти ему какую-то шлюху из числа бывших подружек твоего жениха? Но кто может пойти на это? И что значит «позаботится»? Господи, Маргерит, мне казалось, что ты хорошо относишься к нему… Ради бога, что за гадкую игру вы затеяли?

Полным именем мадам Жири называла дочь только в минуты серьезного гнева. Это «Маргерит» было дурным знаком… Но, возмущенная неприятным предположением матери, Мег забыла об осторожности:
- Ничего мы не затевали! И не искал ему барон никаких шлюх. Это и правда гадкая мысль, мама!.. На самом деле, он у Кристины.

Мадам Жири молчала – у нее буквально не было слов. Мег добавила – уже гораздо менее задиристым тоном:
- Я знаю, что ты боялась их встречи, мама. Боялась, что увидев ее он все вспомнит – и не сумеет с этим справиться. И мне никогда не пришло бы в голову тебе перечить. Но дело в том, что он уже видел ее… Он видел ее в окно в те два раза, что она приезжала расспрашивать о нем. Он ничего не вспомнил. Но он влюбился в нее – влюбился снова.

Мадам Жири все еще ничего не отвечала. Голос Мег стал совсем тихим:
- Я случайно узнала. Он долго не хотел признаваться – ты знаешь, как он застенчив… Он едва не заплакал – мне было так больно за него. Мама, я подумала – будь это другая девушка, у него и правда не было бы никакой надежды. Но Кристина любит его… Я не смогла удержаться.

Антуанетта закрыла лицо руками. Голос ее звучал глухо:
- Господи, Маргерит… Что ты наделала?!

Мег пожала плечами:
- Говорю тебе – он не вспомнил ее. И теперь, если у них все будет хорошо, может, даже если он вспомнит – все будет в порядке?

- Ты и правда не понимаешь, чем грозит их новая встреча?

Мег забеспокоилась – в голосе матери звучало неподдельное горе:
- Нет… Я думала только о том, чтобы помочь Эрику…

Мадам Жири встала с кресла и беспокойно прошлась по комнате. Потом, остановившись перед дочерью, произнесла напряженно:
- Да уж, помогла ты ему…. Маргерит, я не знаю, что и сказать. Я рада, конечно, что ты так привязалась к Эрику, что и правда считаешь его названным братом – и никем иным. Но тебе следовало бы подумать… хорошенько. Тебе не приходило в голову: то, что Эрик себя не помнит, не означает, что все остальные тоже забыли его?

Мег ужасно побледнела, голубые глаза стали круглыми от испуга – она стала, наконец, понимать тревогу матери. Мадам Жири продолжила:
- Опомнись, Мег – я люблю Эрика, как сына, ты – как брата. Но он не сын мне, и не брат тебе… Он – Призрак Оперы. Весь Париж считает его безумцем и убийцей. Многие убеждены, отчасти моими стараниями, что его нет в живых. Ты права, девочка – я и правда старалась всеми силами защитить его. Но не только от боли воспоминаний. Я пыталась спасти его жизнь. Ты не задумывалась, что за его поимку все еще назначена награда? Не представила, каково ему будет оказаться на гильотине за преступления, которых он даже не помнит?

Мег нечего было сказать – только тихо всхлипнула. Похоже, идея свести брата – она не могла называть его иначе – с Кристиной и правда была не самой удачной. Видя ее расстройство, мадам Жири смягчилась, села напротив и взяла ее руку в свои:
- Не надо плакать. Я не думаю, что Сюрте найдет его. Они и правда верят в его смерть, а если бы и не верили, вряд ли стали бы искать Призрака Оперы в салонах полусвета. По-настоящему опасно другое… Что подумает о его новом появлении виконт де Шаньи? Он, может быть, и не женился на Кристине, но все равно считает ее своей. Он обязательно узнает об Эрике... Что он сделает, вновь увидев Призрака?

***
Кристина лежала в постели с широко открытыми глазами. В комнате постепенно светало – за окном занималось холодное, ясное ноябрьское утро. Левая рука затекла, но она не осмеливалась пошевелиться: не хотела тревожить Эрика, который заснул у нее на плече.

Кристина не знала, сколько времени прошло с той секунды, как она увидела его на маскараде, и не хотела считать. Все происходившее казалось ей сном: услышав его голос и взглянув ему в глаза, она утратила связь с реальностью. Она будто плыла по воздуху, повинуясь движению эфира, не в силах ничего изменить, не чувствуя собственного тела.

Нет, это было неправдой. Она чувствовала свое тело – чувствовала его очень хорошо. И ему было хорошо. Нет, «хорошо» – это слишком банально. Ее тело чувствовало себя восхитительно.

Она до сих пор не могла дать себе полного отчета в том, что ощутила и подумала, осознав, что Эрик не помнит ее. Она была поражена и озадачена – что он, в таком случае, делал в ее доме? Испугана – в первый раз она по-настоящему поняла, насколько серьезно он пострадал. Счастлива – потому, что, каким-то необъяснимым и волшебным образом он, даже не помня, все равно любил ее.

А еще она почувствовала странную свободу. Его забвение означало, что между ними нет теперь ни обид, ни сожалений, ни тягостных воспоминаний. Ошибки прошлого исчезли – будто их и не было. То, что он не знает ее истинной роли в его жизни, давало ей власть, дарило ей тайну – и освобождало от груза вины. Он не помнил зла, которое они причинили друг другу – для него она просто женщина, которую он любит. Если она будет осторожна и заботлива, он никогда не узнает. Она станет для него тем, кем сама захочет. Может делать, что хочет. А больше всего на свете она хотела любить его.

Эта вновь обретенная свобода ударила ей в голову – заставила вести себя гораздо более дерзко и смело, чем когда-либо в жизни. Кристина забыла о Рауле, забыла о заполнивших дом гостях. Она знала лишь, что мужчина, которого она считала навсегда потерянным, по какой-то прихоти судьбы снова оказался рядом с ней – в ее объятиях. Она не собиралась его отпускать.

Щеки Кристины покрылись румянцем от воспоминаний о собственной смелости. Она целовала его, ласкала – она его соблазняла. Он был уязвим и застенчив, он не мог по-настоящему сопротивляться ей… Она чувствовала его желание – и его страх. Она хорошо понимала Эрика. Он был поражен ее страстью – ведь он думал, что она только что увидела его, они сказали друг другу едва ли пару слов. Он мучительно стеснялся и испытывал угрызения совести – потому что был в маске, потому что обманывал ее. Как он мог знать, что Кристина помнит и любит то, что скрывает его маска? Он желал ее – его страсть была в каждом судорожном вздохе, в каждом движении. Желал так сильно, что заставил замолчать даже голос совести.

И он боялся – потому что никогда не был с женщиной и не знал, что ему делать.

Кристина понимала – если она отпустит его теперь, он едва ли сможет вернуться. Это в Опере он вольно ходил в маске, диктуя окружающим свои правила игры. Теперь, в обычном мире, он стеснялся себя – он никогда бы не решился приблизиться к Кристине, если бы не маскарад. Наверное он тоже испытал сегодня это странное чувство полной потери контроля над обстоятельствами. Оказавшись в ее объятиях, подумал – будь, что будет. Он никогда не решится на это снова.

Это означало, что Кристине никак нельзя отпустить его. В кой-то веки ее положение в свете было ей на руку: куртизанка могла проявить столь внезапную страсть, вести себя столь смело. Вряд ли Эрик задумывался об этом – но Кристина помнила. И готова была воспользоваться и этим оружием.

Он был нужен ей – она достаточно дней и ночей провела, оплакивая сначала его смерть, а потом их неизбежную разлуку, чтобы не кривить душой. Она уже десятки раз обдумала свои чувства и давно отделила романтические фантазии об ангелах от человека, которым на самом деле был Призрак. Она пережила романтическую влюбленность в потусторонний голос, жалость к отверженному уроду, ужас перед убийцей. Она испытала страсть, стыд – и гибель иллюзий. Она сотворила из него кумира, слепо отдала ему разум – и видела, как кумир рухнул, обманув ее доверие. Она злилась на него за это предательство. Она убедила себя в том, что он ничего не значит для нее. Она исполнила свой долг – и прокляла за предательство уже себя. Она пережила даже сентиментальные фантазии о том, как все могло бы быть между ними, если бы обстоятельства сложились по-другому – фантазии, которые, как прекрасно понимала Кристина, не имели ничего общего с реальностью. Сегодня ночью, заглянув в свое сердце, она увидела там правду, не замутненную ни мечтами, ни страхом, ни сожалениями. Ей нужен был этот человек – и этот мужчина. Она знала, кто он и что он, но скучала по нему слишком сильно, и она уже достаточно низко пала в собственных глазах, когда бесстыдно мечтала о том, чтобы оказаться в его руках… Она не могла отступить теперь, когда он снова был с ней.

Она знала, что он неопытен, и видела, как он взволнован. Она не ждала от близости с ним никаких чудес. Но она была надеялась: если они станут близки, он не сможет уже исчезнуть – не позволит своему страху встать между ними. Сама по себе возможность целовать его, касаться его обнаженного тела была чудом – покамест ей не нужны были другие. Потом у них еще будет время.

О нет, Кристина не ждала от их первого соития чудес. Но чудо произошло. Да, Эрик был нетерпелив, порывист и слишком стремителен – откуда ему было взять выдержку после стольких лет одиночества? Но он был так невероятно страстен, и великолепно одарен природой… И Кристина уже так томилась по нему, так жаждала его прикосновений, и так возбуждена была от мысли, что наконец будет принадлежать ему – именно ему… Эрику оказалось достаточно просто овладеть ею: едва приняв его в себя, она с изумлением ощутила, как судорожно сжимается и вздрагивает ее тело, как пробегает по нему вспышка удовольствия.

Это было прекрасно. Она не только поделилась с ним счастьем физической близости. Он понял, что сумел угодить ей, несмотря на свою неопытность – и это наполнило его гордостью.

Позже, в самые темные ночные часы, они дремали, просыпались с поцелуями и вели друг с другом бессвязные разговоры – такие могут происходить только между любовниками. Между влюбленными. Он сказал ей, наконец, свое имя – Эрик Дюваль. Объяснил, как увидел и полюбил ее. Он намеренно избегал говорить, почему не пытался познакомиться с ней прямо – почему решил приблизиться на карнавале. Кристина не настаивала. Потом у них будет время и для этого тоже.

В свете догоравшей свечи они снова занимались любовью. На этот раз он уже мог владеть собой, его ласки становились все более смелыми и утонченными – он воплощал в жизнь фантазии, которые преследовали его долгими неделями. На самом деле – долгими годами, но понимала это, из них двоих, только Кристина. А потом она убедилась, что ее реакция на его проникновение не была случайной – чудо произошло снова. На этот раз Эрик имел полное право гордиться собой – удовольствие, пережитое Кристиной в его объятиях, было целиком его заслугой.

Потом он заснул у нее на плече. Это было уютно, страшно неудобно – и так трогательно, что Кристина и теперь, несколько часов спустя, не хотела его тревожить. Он имел право поспать – он и сам не знал, каким долгим и одиноким было путешествие, которое привело его к этой ночи.

Все это время он оставался в маске.

Он и теперь был в маске.

В свете наступившего дня Кристина смотрела на его лицо, наполовину скрытое черным бархатом, такое спокойное и мирное теперь. Сердце ее вздрагивало от нежности к нему. Он будет страшно переживать, когда проснется. Не сможет найти слов, чтобы объяснить ей… Как, в самом деле, можно объяснить такое? Интересно, как он собирался открыться ей тогда, в Опере? А ведь он собирался – хотел быть честным с ней… Как он сказал, уводя ее в подземелье? «Льстивое дитя, ты узнаешь меня – и поймешь, почему я скрываюсь во тьме…» Каков бы ни был его план, тогда она все испортила своим игривым любопытством.

Теперь она должна помочь ему. И она знает, как.

Кристина хорошо помнила, как первый раз сняла с него маску – как он растерялся, как испуганно кричал на нее и как потом плакал у ее ног, уверенный, что между ними все кончено. Помнила и второй раз, на сцене: она до сих пор испытывала ужас и стыд за себя – и за него. И отчаяние и сострадание, которое переживала и тогда: он так забылся в тот момент, так запутался – он уже не понимал, где правда, а где вымысел. Он мог в любой момент стать жертвой полицейского выстрела – а в глазах у него была одна любовь, и только она имела для него значение. Может быть, Кристина для того и сняла с него маску, чтобы он опомнился и снова стал самим собой? Ей хотелось так думать – так ее поступок казался менее гадким.

Теперь все было по-другому. Кристина подцепила ногтем край черной маски и медленно, очень осторожно сняла ее. Потом, так же осторожно, парик. Эрик ничего не почувствовал – только повернул голову на другую сторону. Раньше изуродованная половина его лица пряталась у нее на плече. Теперь была ясно видна.

Кристина долго смотрела на него, пытаясь представить, какова была бы ее реакция, если бы они и правда были незнакомы – если бы он явился к ней вчера, предложил любовь, а потом открыл свою тайну. Бесполезно – она не могла этого представить. Наверное, она была бы испугана, шокирована, чувствовала себя обманутой... Возможно. Но к чему ей было размышлять о чувствах, которые она никогда уже по отношению к нему испытывать не будет?

Она смотрела на его плечи – и видела на них старые, давно затянувшиеся рубцы, следы от побоев, перенесенных им в детстве. Она смотрела на его руку, лежавшую поверх простыни ладонью вверх – и видела свежий шрам, пересекавший его запястье. Она знала, что на второй руке у него есть еще один, точно такой же.

Эти шрамы появились из-за нее.

Сердце ее было полно ласки и сочувствия – даже не к уродству его, а к беспросветной тьме, в которой он жил. Она любила его лицо – не меньше, чем тело, которое подарило ей ночью неведомое раньше наслаждение. Не меньше, чем душу, которая научила ее петь. Она так сильно любила его… Она была так счастлива.

Глаза Кристины помимо воли наполнились слезами. Протянув руку, она с бесконечной нежностью стала гладить шрамы на его щеке. Наклонилась и прижалась губами к лишенной волос коже над ухом. Легкими, ласковыми поцелуями прошла по всему пораженному участку его лица – казалось, чья-то жестокая рука дала ему огненную пощечину, след которой никогда не пройдет. Как бы ей хотелось своими поцелуями стереть эти шрамы… Стереть их с его лица – и из души.

Эрик проснулся в тот момент, когда она начала целовать его губы. Первым его ощущением была безмерная радость – от ее близости, запаха, от ее прикосновений. Он улыбнулся – она это заметила, и ее поцелуй стал глубже. Он запустил пальцы в ее волосы – их шелковистые пряди падали ему на лицо, он чувствовал как пушистые локоны щекочут его щеку… Щеку?

На нем не было маски.

Кристина ощутила, как Эрик сначала дернулся в ее объятиях, потом замер, а потом мелко задрожал всем телом. Она продолжила целовать его, как будто ничего не произошло. Он медленно открыл глаза и отстранил ее от себя. Его взгляд был абсолютно смятенным: он вглядывался в ее черты, ища следы ужаса, отвращения, гнева или жалости. Их не было. Лицо Кристины, освещенное ровным утренним светом, выражало только нежность.

Она улыбнулась ему, а потом снова погладила изувеченную скулу, сжала его лицо в ладонях и наклонилась, чтобы еще раз поцеловать.

Она смотрела на него, смотрела без маски – и целовала. Это было невозможно. Немыслимо. Она смотрела на него так, будто у него было самое обычное лицо. Нет, не обычное – прекрасное. Смотрела с восхищением.

А потом она снова склонилась к его губам и сказала – очень просто:
- Я люблю вас.

И тогда Эрик разрыдался.

Он плакал, и Кристина ловила губами его слезы – точно так же, как почти год назад, в подземелье, перед тем как уйти от него.

Это странное чувство – когда все точно так же, но совершенно по-другому.

***
Декабрь 1885 года выдался в Париже на редкость холодным и слякотным. За весь месяц было от силы два или три солнечных дня – все остальное время столица стонала под ударами резкого ветра, захлебывалась мокрым снегом и пряталась в густом тумане. Горожане были единодушны – более гадкой погоды никто припомнить не мог.

Во всем Париже только два человека не замечали холода, снега и низких серых туч. Для Эрика и Кристины каждый день был наполнен солнцем. Они были ослепительно, бездумно, беззастенчиво счастливы.

Эрик оставил попытки понять, что происходит. Почему Кристина полюбила его? Почему так сразу и безусловно ответила на его страсть? Почему приняла его лицо так, будто это не имело для нее никакого значения – как будто была готова к тому, что увидит под маской? Он не мог сам найти ответов на эти вопросы – и он не мог решиться задать их ей. Он знал лишь, что это – правда: она любила его, невзирая на шрамы, и отдавала ему себя с безграничной чувственностью. Это было чудо господне, а кто из смертных осмелится допытываться у создателя, почему тот решил даровать ему милость? Чудо следовало принять со смирением и благодарностью – и чудом следовало насладиться, пока оно длится. Потому что разве может так быть, чтобы чудо было даровано надолго… навсегда?

Эрик, впрочем, не тратил время на сомнения и страхи. Его сил едва хватало на то, чтобы справляться со счастьем. Только теперь, когда Кристина полюбила его, он осознал, как несчастен был раньше. Он думал, что спокойно принимает свалившееся на него увечье, но его спокойствие было на самом деле холодным оцепенением отчаяния. Он полагал, что с уверенностью смотрит в будущее – но он просто не думал о будущем, он лишь существовал, бесцельно проживая день за днем от рассвета до заката. Он думал, что испытывает смирение – это была обреченность. Он жил, словно в толще воды, будто его отделяло от действительности массивное стекло. Теперь он оказался на поверхности, и легкие его едва успевали дышать – стекло разбилось, он и стремительно ступал по осколкам. Это было волнующе, восхитительно – и страшно. Он оказался в новом, незнакомом мире. Мир этот был прекрасен, но кто знал, какие опасности в нем таятся? Любовь к Кристине, любовь Кристины обострили все его чувства – казалось, даже сердце его стало биться быстрее. По сравнению с душевной прострацией, в которой Эрик находился раньше, его теперешнее счастье было совсем уж неправдоподобным. Казалось, ему воздается не только за последние месяцы – за всю жизнь. Попытайся Эрик выразить свои чувства словами – вышли бы одни банальности. Но да: он пил ее любовь, как воду в пустыне, он купался в ней, как в солнечных лучах, он дышал ею – и не мог надышаться.

К счастью, Эрику не нужны были слова – у него была музыка. Никогда еще ему не работалось так легко, и никогда еще он не писал лучше. Популярность его росла день ото дня – «Рикорди» пришлось пойти на беспрецедентный шаг и выпускать дополнительные тиражи сочинений «Эрика». Газеты продолжали сплетничать о том, кто же скрывается за таинственным коротким псевдонимом. Из «Рикорди» ему передали письмо от директоров Гранд Опера: господа Андре и Фермен предлагали «Эрику» написать для них оперу. Идея смутила его – он никогда еще не брался за столь крупную форму. Но и воодушевила: в глубине души он знал, что вокальные отрывки, которые во множестве выходили из-под его пера, и правда были набросками опер.

Андре и Фермен оставляли выбор сюжета на его усмотрение. Эрик остановился на «Красавице и Чудовище»: его жизнь теперь была воплощением этой старой сказки.

Но Эрик не спешил приниматься за работу – на самом деле все, даже музыка, меркло в его сознании по сравнению с Кристиной. Любовь к ней переполняла его душу. Страсть к ней подчинила себе его тело. Он постоянно думал о ней – все время желал ее. Иногда, глядя на ноты очередного своего нового этюда, он краснел – они казались ему непристойными. Он один знал, чем наполнены эти музыкальные фразы.

Нет, не он один – Кристина тоже понимала его музыку. Понимала ее, как никто другой. Иногда он задавался вопросом: как вышло, что женщина, одаренная такими явными и глубокими творческими способностями, не занимается искусством? Маргерит говорила ему, что Кристина когда-то была танцовщицей. Это было заметно – каждое движение ее было наполнено грацией. Она прекрасно, с большим чувством играла на фортепьяно. И в звуках ее голоса чуткое ухо Эрика улавливало способности к вокалу. Однако Кристина никогда не пела. Однажды он спросил ее, почему. Она ушла от ответа.

Это был один из редких моментов, когда их отношения окрашивались печалью. Но было еще кое-что, гораздо более важное и тревожное: то, что Кристина не желала расставаться со своим покровителем. Эрик после первой же ночи предложил ей уехать с ним – предложил оставить виконта. Она не согласилась. Это было естественно – даже при том, что Кристина сказала, что любит Эрика, с его стороны дерзостью было предположить, что он с самого начала будет значить для нее больше, чем прежний возлюбленный. Возможно, ее страсть была искренним, но мимолетным увлечением – ей нужно было увериться в своих чувствах. Он решил подождать. Но по мере того, как проходили дни и недели, привязанность Кристины становилась все более явной – расставаясь с ним, она едва сдерживала слезы. Эрик хотел пойти к виконту и объясниться: возможно, им придется решить дело на поединке чести, но композитора это не пугало. Услышав его предложение, Кристина пришла в ужас: она взяла с Эрика торжественную клятву, что он никогда не сделает ничего подобного – что он вообще не станет попадаться на глаза де Шаньи и уж тем более не будет говорить с ним. Эрик не понимал, чего она боится, почему не решается изменить свою жизнь и открыто сойтись с ним. Он пытался как можно деликатнее объяснить ей, что благодаря своим профессиональным доходам и состоянию способен обеспечить ей образ жизни почти такой же, как виконт. Он мог позаботиться о ней – дать ей то, к чему она привыкла.

Кристина посмотрела на него бесконечно печально и сказала, что это не имеет значения: она не может оставить виконта и они должны позаботиться о том, чтобы тот никогда не узнал об их связи – о самом существовании Эрика.

Ее преданность виконту причиняла Эрику боль.

Он ревновал.

Он видел виконта де Шаньи лишь однажды: узнав о его отъезде в поместье, Кристина вызвала Эрика к себе. Приближаясь к ее особняку, Эрик увидел выходящего из дверей виконта. Он был исключительно красив: светлые волосы, стройная фигура. И лицо – безупречное, идеально правильное лицо с мягкими голубыми глазами. Эрик не понимал, как можно было променять человека с такими чертами – на него. Он не просто ревновал – он смертельно завидовал прелестному мальчику, который сам не сознавал своего счастья.

Если бы Эрик был на его месте – если бы он осмелился предложить… Если бы смел надеяться… Он ни секунды не колебался бы, он женился бы на Кристине без промедления, несмотря даже на ее положение в свете, испорченную репутацию и балетное прошлое. Несмотря даже на холодное осуждение его матери.

Его мать, надо отдать ей должное, не говорила ему ни слова – когда, проведя ночь у Кристины, он явился домой, она ничем его не упрекнула. Она сказала лишь, что рада тому, что он стал выходить из дома – нельзя всю жизнь просидеть в четырех стенах. Он сам пытался объяснить ей, что с ним происходит, но она сурово сказала, что не желает знать подробностей: она считает, что он поступает неправильно, глупо и неосторожно, но указывать ему она не в праве.

Эрик понимал, что она тревожится за него. Но он не видел никаких причин для осуждения его связи, кроме сомнительной репутации Кристины – и ему было больно, что мать так скверно относится к женщине, которая значит для него все. Когда Кристине случалось посещать его на улице де Мирбель, мать встречала ее холодным кивком. Потом она попросила Эрика предупреждать ее о возможных визитах его возлюбленной – и уходила из дома.

Секретность, которой по требованию Кристины был окружен их роман, причиняла им множество неудобств. Она не могла чересчур открыто принимать Эрика у себя – хотя виконт в связи с недомоганием своего отца в последнее время довольно часто уезжал из Парижа, слуги рано или поздно рассказали бы ему о странных визитах незнакомца, который даже среди бела дня носит черную маску-домино и прячет лицо в тени капюшона.

Эрику и Кристине приходилось придумывать самые разные способы увидеться.

Он проскальзывал в особняк Кристины с черного хода, под покровом ночи: она встречала его у задней калитки, прикрывая пламя свечи рукой и кутаясь в плащ, под которым Эрик обнаруживал лишь тонкий шелк пеньюара. В отсутствие матери они встречались на втором этаже дома на улице де Мирбель. Они проводили изредка по паре часов в квартире Маргерит – пока она уезжала на примерку к модистке или выезжала с бароном. Эрику приходилось закрывать Кристине рот поцелуем в зашторенной ложе Опера-Комик, – чтобы ее стоны, вызванные его проникновением, не нарушили ход представления. Случалось даже, что единственным уединенным местом в Париже оказывался наемный экипаж: подняв на секунду взгляд от лица и обнаженной груди Кристины для того, чтобы задернуть шторку на окошке кареты, Эрик видел за ним черные, тонущие в тумане деревья Булонского леса. Возница в таких случаях получал вознаграждение, в пять раз большее, чем заслуживал – только потому, что молчал и не смущал Кристину многозначительными взглядами.

Когда стало окончательно ясно, что Кристина, несмотря на всю силу своего увлечения, не намерена оставлять виконта, Эрик, при помощи Маргерит, снял небольшую квартиру на Монмартре. В районе, населенном бедными студентами и богемой, никто не обращал внимания на мужчину в маске и женщину в плотной вуали: задыхаясь от смеха и страсти, они взбегали по ступенькам шаткой лестницы, чтобы побыстрее оказаться наедине в полупустой комнате на верхнем этаже. Здесь им никто не мешал – только голуби непрерывно ворковали за стеклом огромного окна, выходившего на занесенные снегом парижские крыши. Иногда Эрик шутил, что на самом деле имеет полное право находиться здесь – он ведь, как-никак, композитор, ему и правда следует жить в богемном квартале.

Квартира на пятом этаже дома № 18 по улице Габриэль видела много счастья. Лишенный прошлого, Эрик каждую секунду своего настоящего стремился навеки запечатлеть в памяти. Нет прошлого – и бог с ним: зачем знать, что в нем скрыто? Эрик намеревался сам выстроить свое будущее – таким, как ему бы хотелось, и строительным материалом ему служила каждая мелочь, каждый звук, каждая улыбка и движение его возлюбленной. Курлыканье голубей, шум дождя, без устали стучавшего по жестяной кровле, скрип железной кровати. Свет огня в камине, терпкий вкус красного вина в стакане – и на губах Кристины. Шелест платья, которое она скидывала торопливо и небрежно. Темная медь ее кудрей, разметавшихся по льняной подушке. Ее руки, настойчиво снимающие маску с его лица сразу, как только они оказывались наедине. Ее губы, беззастенчиво изучающие его тело. Его имя, произнесенное ее голосом. Ее вздохи, ее тихие стоны. Ее слезы и ее смех.
Нет, Эрик не помнил своего прошлого. Но одно он знал совершенно точно: в его прошлом не было Кристины. А если так – не все ли равно, что там было? Она была единственным… нет, она была всем, что он хотел помнить и знать.

Да, барышн, да - одарен был Призрак природой. А чего вы хотели? Должен же он хоть чем-то даме угодить. Не умением, так сказать, так еще чем.
Видимо, мозг мой зафлаффился совсем. Что делать? Не знаю. В оправдание могу только выдать секрет Полишинеля: 99% дамских романов пишут мужчины. Это факт.
И да - боюсь, что Крис спала с обоими. А про детей... Надо полагать, они прибегали к помощи того, что называется french letters. Но уж об этом я умолчал.
Так что не бойтесь - детей и незапланированных беременностей не будет.
И вот теперь, чтобы вам было тяжело переживать выходные без меня и новых глав, я положу вам еще одну - короткую, но важную. Про идиота-Рауля.

***
Виконт Рауль де Шаньи не мог отделаться от ощущения, что видит крайне неприятный сон.

Он стоял у подножья парадной лестницы в Гранд Опера. Было 31 декабря 1885 года, и в Опере, по обычаю, устраивали костюмированный бал. Весь свет и полусвет были здесь – народу было тем более много, что знаменитый театр лишь недавно успел полностью восстановить былое великолепие после пожара, устроенного в зрительном зале Призраком Оперы.

Многие до сих пор, несмотря на явные доказательства обратного, считали Призрака фигурой мифической. Рауль, на горле которого маньяк едва не затянул удавку, наверняка знал, что Призрак существует на самом деле. Вернее, существовал. Еще прошлой зимой виконт с пристрастием расспросил мадам Жири, которая испытывала к безумцу какую-то необъяснимую слабость, и она со всей определенностью сказала – он умер, и она сама похоронила его в подвале под Оперой.

Рауль тогда вздохнул с облегчением: он не питал к злосчастному сопернику особенной ненависти, а под конец даже почувствовал нечто вроде сострадания, ведь жалкое существо и правда было очень трогательно влюблено в Кристину. Но все равно его смерть избавляла виконта от множества проблем. Будь он жив, Раулю пришлось бы продолжить охоту на него. А это доставило бы огорчение его дорогой Кристине – ведь она, как это ни печально, тоже была по-своему привязана к своему «учителю». Это могло бы омрачить их отношения.

Будь он жив, Рауль все время опасался бы, что жалкая тварь изменит своему необъяснимо великодушному решению и снова попытается встать между ними – снова попробует украсть Кристину, заманить ее в свой сумеречный мир.

Да, его смерть была виконту как нельзя кстати. Теперь он мог спокойно наслаждаться любовью Кристины. Конечно, очень жаль, что родители не дали ему жениться на ней. Но, до тех пор пока они любят друг друга, это не имело особенного значения. А потом, он женится на ней – со временем. Непременно женится.

Так или иначе, Призрак был мертв, а они с Кристиной – счастливы.

Но вот теперь, глядя на пеструю толпу, заполнившую фойе театра и ступени лестницы, Рауль совершенно явственно видел Призрака. Он стоял возле мраморной колонны на площадке – примерно там же, где и год назад, когда явился на маскарад в образе Красной Смерти. На этот раз в его облике не было ничего столь драматического: он был в обычном фраке и черном домино. Узнать его, однако, было нетрудно – Рауль хорошо помнил рослую, атлетическую фигуру, которую господь дал чудовищу очевидно в качестве компенсации за уродливое лицо. Виконт узнал и разворот плеч, и наклон головы, и манеру жестикулировать во время беседы.

Хуже всего было то, что беседовал Призрак с Кристиной. Очень оживленно, жизнерадостно, как будто это самое обычное дело – мертвецам вставать из могилы и любезничать с дамами. Кристина смотрела не него, как зачарованная: она улыбалась, в глазах ее был свет, которым она уже несколько недель, если не месяцев, не удосуживалась наградить Рауля. И вот теперь – пожалуйста: смотрела на своего Ангела Музыки так, будто кроме него никого на свете не осталось.

Такое могло происходить только во сне.

Разве нет?

Однако виконту де Шаньи никак не удавалось проснуться. Сколько бы он не тряс головой и не зажмуривал глаза, картина перед ним не исчезала и не менялась. Призрак Оперы был жив. Кристина смотрела на него взглядом, полным любви. В самой обыденности их позы было нечто глубоко оскорбительное для чувств Рауля.

Это было совершенно невероятно: как так вышло, что покойник оказался теперь на балу, и вел себя так мирно – без зловещей напряженности, которой прежде сопровождалось каждое появление Призрака?

Как так вышло, что Кристина смотрела на него с таким восхищением – ведь она, кажется, заявляла, что испытывает по отношению к Призраку ужас и отвращение? В крайнем случае – жалость.

Это было возмутительно. Раулю следовало немедленно позвать жандармов. Нет – ему надо было подняться к ним и прервать их разговор, потребовать объяснений. Если бы только Рауль мог поверить, что Призрак досаждает Кристине своим присутствием, он, не колеблясь, обнажил бы шпагу и прямо тут, посреди лестницы, закончил то, что начал когда-то на кладбище – прикончил бы врага.

Но Кристина так явно была счастлива, с таким восторгом внимала каждому слову своего собеседника, что Рауль ощутил странную апатию. Стоя там и глядя на ничего не подозревающую пару, виконт вдруг вспомнил десятки коротких вздохов и всхлипов, которые Кристина пыталась от него скрыть, сотни задумчивых, устремленных в пустоту взглядов и мечтательных улыбок. Вспомнил, как она беспричинно хмурилась, как меланхолично пробегали по клавишам рояля ее пальцы, как оживлялось ее лицо, когда ей случалось петь для гостей. Как она деликатно уклонялась от его ласк – в последнее время это происходило все чаще. Как он иногда заставал ее только что вошедшей в дом после необъяснимо долгой прогулки: щеки ее горели, но не мороз или поспешная ходьба были тому причиной.

Рауль де Шаньи вспомнил все это – и совершенно отчетливо понял то, чего так старательно не замечал вот уже больше года. Кристина любит Призрака – любила его до встречи с Раулем и любила потом, даже сама себя стараясь уверить в обратном. Она любила его, целуя в подземелье, и любила, уходя. Любила, даже поверив в его смерть. Любила, став любовницей виконта. И теперь, каким-то образом вновь обретя своего «ангела», она… любила его.

Двое людей, стоявших теперь на лестнице, были любовниками – это было очевидно. Близость сквозила в каждом их взгляде, в каждом жесте. Кристина изменила Раулю – предала с человеком, который пытался его убить. Это было отвратительно – любовь любовью, но Рауль всегда считал Кристину своим другом; как она могла настолько забыться?

Рауль так старался избавить ее от этого монстра – уберечь от него ее тело и вытащить из дьявольских силков душу. И все его усилия ни к чему не привели. Это было несправедливо.

Это было больно и обидно – как могла она смотреть на это существо с такой страстью? Кажется, на Рауля она никогда так не смотрела.

Виконт де Шаньи давно уже подобрался к влюбленной паре почти вплотную – еще чуть-чуть, и он сможет услышать их разговор. Они покинули оживленное место на лестнице, прошли на боковую галерею и направились в коридор перед ложами. Рауль наблюдал, как завороженный: вот они подходят к одной из дверей, Кристина, на секунду оставив руку Призрака, достает из-за корсажа ключ… Она отпирает дверь, и оба они скрываются в полумраке ложи. Перед тем, как дверь захлопнулась, Рауль явственно видел, как они слились в поцелуе – он совершенно бесстыдно касался ее груди, а она, закинув руки ему на шею, воскликнула: «Эрик!»

У Рауля не было ни малейших сомнений в том, что происходит теперь за простой белой дверью с медной цифрой «5», за красными бархатными занавесками.

Это было невыносимо. Этому надо положить конец. Рауль любит Кристину – он не может допустить, чтобы она вот так вдруг оказалась для него потеряна.

Ну что же – Рауль знает имя, под которым Призрак осмелился воскреснуть, чтобы снова попытаться разрушить их с Кристиной жизнь. Он разыщет его, и сделает все, что угодно, чтобы избавиться от соперника.