Автор. Лерошка
Рейтинг. Сама ещё не знаю, но, наверное, лучше детям до...
Пейринг. Э/ОЖП (гы)
Основа. "Призрак Оперы" Гастона Леру и фильм 2004 года.
Жанр. Фиг его знает, одним словом
Саммари. Действие немного затрагивает детство ПО в цырке, а так же последующие оставшиеся на его жизнь, годы. Много флешбеков.
Дисклеймер. Персонажи принадлежат Гастону Леру и Вебберу с Шумахером. Выгоды не извлекаю. Мечта одна - закончить бы.

Пролог

- Ты наложила слишком много грима, - раздался его насмешливый голос за моей спиной.
Я видела его отражение в зеркале, а поэтому не стала оборачиваться.
- Одолжи мне свою маску, если тебе не нравится мой грим,- так же иронично парировала я.
- Я скрываю под ней то, что мне не нравится.
- Я тоже, под гримом.
- Старость, это не порок. Это естественно. Я скрываю своё уродство.
- А я - морщины, они тоже уродство. Ты же помнишь, каждый имеет право...
- ...на то, чтобы скрыть от посторонних то, что он считает нужным. Да, я помню, - он вздохнул и положил мне на плечи свои руки, затянутые чёрными перчатками.
- Эрик, я...- мой голос был немного растерянным, но он не дал мне закончить фразу.
- Я знаю, ты боишься старости. Ты всегда её боялась, но время...его не обманешь, так же как и не обманешь природу, если она наделила тебя тем, что тебе не нравится. Ты можешь скрыть это от окружающих, но от себя самой ты это не скроешь никогда, сколько бы грима не накладывала, сколько бы масок не пыталась надеть. Нужно принимать себя такой, какая ты есть.
- Но ты тоже скрываешь своё лицо от окружающих, Эрик. Ты так и не смог принять себя таким, какой ты есть.
- Я скрываю не своё лицо. Я пытаюсь уберечь его от любопытных взглядов и криков. И это не для того, чтобы обмануть себя или кого-то - это для того, чтобы не шокировать. А ты...ты пытаешься обмануть.
- Если тебе не нравится мой грим, я его смою, - проворчала я.- И ты поедешь один за своей шкатулкой. Заодно и мирно поболтаешь с виконтом де Шаньи о том, о сём. Предадитесь дружным воспоминаниям и всплакнёте друг у друга на плече по прежним временам.
- Я не люблю, когда ты так язвишь,- в зеркале было видно, как нахмурилась его бровь, не скрытая маской.
- А я не люблю, когда ты говоришь, что я пытаюсь обмануть. Если и пытаюсь, то только себя.
Я знала, что именно в эту минуту у меня по щекам текут предательские слёзы, размазывая безнадёжно раскритикованный грим. Да, я ненавидела старость и я ненавидела в данный момент Эрика, который так безжалостно обнажил все мои страхи. И я ненавидела себя и мечтала отобрать у Эрика его маску, чтобы скрыть то, что осталось от моей молодости. Он развернул меня к себе. Мягко. А я пыталась сбросить с плеч его руки и даже наступила ему на ногу, ожидая, что он чертыхнётся и отпустит меня. Но он не отпустил и не чертыхнулся, как бывало. И даже не съязвил и не рассердился. Он просто нежно погладил меня по лицу и прикоснулся губами к моим слезам и сказал совсем мирно:
- Дай мне расчёску, я приведу в порядок твои волосы. Всё равно ты никогда не умела делать причёски. А потом мы поедем к виконту вместе, и ты поведёшь машину.
Я подала ему деревянный гребень с туалетного столика и подставила свои волосы под его умелые руки. Он всё же заметил, что я наступила ему на ногу, потому что несколько раз с силой дёрнул мои спутавшиеся волосы расчёской. Но я, как и он, сделала вид, что ничего не произошло. Такими уж мы были - колючими и язвительными, не дающими друг другу расслабиться, но в то же время иногда очень нежными и любящими и знающими, что никогда никто из нас не предаст другого. Вот уже сорок лет...

Глава 1.

Я не знаю почему в тот день я попросила маму купить мне эту игрушечную обезьянку с металлическими тарелками в руках. Наверное потому, что очень хотелось досадить своему надменному кузену Филиппу де Шаньи, который терпеть не мог обезьян и протчих животных. Можно было резко сдвинуть тряпочные лапки и тарелки, ударясь, издавали тонкий жалобный звук, который приводил кузена в ещё большее бешенство. Сказать, что кузен был красив - значило не сказать ничего, потому что он был просто совершеннен именно с той точки зрения, о которой люди привыкли судить о совершенстве. И тонкие аристократические черты и профиль как на чеканных монетах и синие глаза под изогнутыми дугой чёрными бровями - всё было продуманно и тщательно с акуратностью воплощенно в жизнь его творцом. Тот, кто лепил его лицо был гением, тот кто лепил его стройное тело был гением вдвойне.  Не нужно было быть черезчур проницательным, чтобы определить, что через несколько лет этот двенадцатилетний подросток, которого даже, присущая всем его сверстникам, неуклюжесть этого возраста обошла, станет мужчиной настолько привлекательным, что разобъёт сердце не одной женщине. Именно от того разобъёт, потому что уже сейчас, будучи двенадцати лет, знал и чувствовал свою исключительность и силу над слабым полом, а потому и смотрел всегда самоуверенно и надменно на всех тех, кто имел несчастье носить юбки. Потому что уже сейчас ему начинало приедаться это чрезмерное обожание с их стороны. И именно он предназначался мне в мужья. Помолвка была заключена и закреплена согласием родителей обоих сторон. Потому что так было нужно. Потому что в нашей семье так было принято - жениться на кузенах и кузинах для того, чтобы богатство этой семьи не уплыло в чужие руки. И никого не интересовало, что невесте всего восемь, а жениху двенадцать лет. Никого не интересовало и то, какие чувства они испытывали и будут испытывать по отношению друг к другу. Так было нужно. Это была традиция. И это не обсуждалось. Пожалуй я была единственным представителем женского пола, который Филиппа ненавидел, а потому и единственным, кто его именно по этой причине заинтересовал. Я даже не могу сказать откуда во мне, тогда ещё восьмилетнем ребёнке, возникла такая ненависть и неприязнь. Я этого не знала. Просто чувствовала, что ненавижу его всеми фибрами своей детской души, что мечтаю, чтобы он провалился куда-нибудь к чёртовой бабушке вместе со своими мраморными чертами лица и холодными синими глазами и губами, которые кривились в брезгливой усмешке, когда он смотрел на мои руки вечно вымазанные краской. Провалился бы вместе с его младшим братом Раулем, который пребывал ещё в младенческом возрасте, но был настолько плаксив и беспокоен, что одажды я забыла подушку на его лице, пытаясь хоть чем-то закрыть его вечно открытый кричащий рот. Он был вовремя спасён пришедшей на помощь нянькой, а я отправлена на целый день в свою комнату и оставлена без ужина, что, в протчем меня совсем не огорчало, поскольку в своей комнате я могла спокойно рисовать и никто мне не мешал.
Что мог рисовать нормальный восьмилетний ребёнок? Жёлтое солнце и голубое небо, зелёный лес, цветы. Может быть маму и папу, может быть любимую кошку. Я рисовала одежду. Потому что я была не совсем нормальным ребёнком. То есть внешне вполне нормальным и ничем особым не примечательным, но вот внутренне...Никто не знал, что творилось в моей голове и что я буду делать через минуту и почему мне так нравится висеть вниз головой подолгу на ветке огромного дуба, росшего рядом с домом, назло своей гувернантке, которая хваталась за сердце и требовала, чтобы я немедленно спустилась вниз, но я не слушала и не спускалась, потому что мне доставляло извращённое удовольствие наблюдать за тем, как её пухлое краснощёкое лицо краснеет ещё больше и как она хватается за свою пышную грудь в том месте, где у неё должно было находиться сердце. Меня не интересовали игры со своими сверсницами и куклы. Нет, куклы меня всё-таки интересовали, но с довольно-таки необычной точки зрения - меня интересовала их одежда и я подолгу вертела в руках очередное форфоровое чудо, внимательно рассматривая все мельчайшие детали её шёлкового корсажа и кружев, на него нашитых. А потом я принималась рисовать собственные причудливые наряды, придавая им ту или иную форму, украшая придуманными мной деталями и мелочами, иногда не украшая вовсе, предпочитая пышности классическую строгость. Родители пропускали мимо ушей мои странные увлечения, рассуждая, что для девочки так интересоваться нарядами, это вполне естественно. И мама моя всегда прислушивалась к моим советам по поводу туалетов, поскольку с удивлением отметила, что они отличаются абсолютным вкусом и невероятным чутьём на моду. И даже мой надменный кузен Филипп перестал носить эту чудовищную плоскую шляпу, после того, как я безжалостно обозвала её сковородкой. Но мне не было никакого дела до кузена и его шляп, просто безвкусица в одежде меня раздражала и морщила так же, как музыканта фальшивая нота, вырвавшаяся внезапно из только что настроенного инструмента. Не было мне дела до Филиппа и до его аристократической совершенной до тошноты физиономии, потому что в моём маленьком восьмилетнем мозгу напрочь отпечатолось лицо совершенно другого мальчика, мальчика столь далёкого от Филиппа де Шаньи, сколь далека была яркая звезда от маленького кусочка угля, одиноко тлеющего в жаровне. Мальчика, которого я видела всего однажды и которому зачем-то отдала свою игрушечную обезьянку с железными тарелками, потому что тогда это было единственное, что я могла ему дать, единственное, чем могла ему помочь. Странного мальчика. Страшного мальчика. Мальчика очень одинокого и несчастного. Мальчика, лицо которого я так хорошо помнила, что даже попыталась изобразить на одном из своих рисунков. Для чего? Я никогда не рисовала лиц людей, а это лицо мне почему-то очень хотелось нарисовать, потому что оно было невероятным и нестирающемся из памяти.
В тот день мы ехали в Оперу на балет. Не отпечаталось у меня название того балета, хоть он и был первым в моей жизни, как и посещение Оперы Гарнье. Должно быть он был настолько незначительным, что последующие события просто затмили и вытеснили само действие и музыку и сюжет из моей детской памяти. Вечер с самого начала обещал быть очень интересным и заманчивым не только тем, что меня впервые брали в Оперу, но и тем, что мне самой позволили выбрать и продумать до мелочей свой собственный наряд. И я крутилась перед зеркалом в своём пышном красном с чёрным коротеньком платьице, с ярко красной лентой в волосах и чёрных бархатных туфельках с красными розочками вместо привычных бантиков. Я придумала сама свой наряд, я его нарисовала и модистка сшила мне именно то, что я хотела, по моим эскизам. Я была довольна не только собой и своим отражением в зеркале, мне было радостно от того, что мои родители позволили мне это сделать, на связав по рукам и не прогнав прочь детскую фантазию. Я знала, что к моему наряду ещё прилагался чёрный элегантный плащик, подбитый красным шёлком. Я казалась самой себе просто неотразимой. И, прочитав во взгляде своего кузена невольное восхищение, я самодовольно фыркнула, тайком показала ему язык и отвернулась к окну кареты. Я знала, что его щёки вспыхнули от негодования и он непрочь был хорошенько дёрнуть меня за мои рыжие волосы, но он был слишком воспитан, а поэтому промолчал, наверняка измышляя более изощрённый способ отмщения, достойный старшего отпрыска графов де Шаньи.
Подъехать к Опере в карете оказалось практически невозможным, поскольку прямо на площади перед творением Гарнье расположились цыгане. Один день в году им официально разрешалось устраивать свои представления на этой площади и они вполную силу пользовались своим правом, заполонив всё пространство различными балаганами и клетками с экзотическими животными. О, тут были и обезьяны, много. Маленькие и большие, шустрые, наряженные в пёстрые яркие костюмчики, словно бы представляя собой пародию над людьми, юрко мельтешившими и прыгавшими в клетках или на цепочках, пристёгнутых к их ошейникам. Я посмотрела на игрушечную обезъянку в своих руках. Что это? Странное совпадение или просто причуда судьбы, которая именно сегодня решила подарить мне обезъянку, хотя именно до этого момента меня игрушки совсем не интересовали?
Кучер извиняющимся тоном сообщил моему отцу, что дальше проехать на карете нет никакой возможности, а поэтому нам прийдётся добираться пешком до парадного входа, пробираясь сквозь назойливую толпу цыган. Отец, чертыхаясь, вылез из кареты и, подав руку моей матери, поросил Филиппа поддержать меня. Тот согласился со злобной радостью и, припоминая мой высунутый накануне язык, скрутил мою ладонь так, что слёзы боли невольно выступили из моих глаз. Сама не понимая, что я делаю, я дала кузену пинка под коленку, отчего тот взвизгнул фальцетом и схватился за ногу, выпуская мою руку, и кинулась в толпу кричащих, пёстрых цыган.
- Валери, - услышала я за спиной отчаянный голос своего отца, - стой!
Но я не остановилась, продолжая бежать, с тоской думая о том, какой же будет следующая месть хитроумного Филиппа. Цыгане расступались, пропуская меня и скаля в усмешке свои тёмные лица, украшенные огромными серьгами. Врядли у меня была определённая цель, мнге просто хотелось найти местечко, где я могла бы хоть на мгновение избавиться от общества молодого виконта де Шаньи и немного отдышаться. Моя лента сбилась от быстрого бега на затылок и огненно рыжие волосы струились по плечам золытыми змейками. Я не знала, почему цыгане боялись до меня дотронуться и раступались, отчаянно крестясь. Я была слишком мала, чтобы догадаться о том, что причина была в моих волосах, такой цвет принадлежал только подружкам нечистой силы и приносил несчастья, так говорилось в цыганских поверьях. И именно то место, куда я сейчас направлялась, подтвердило их опасения и страхи. А я не знала что это и не смотрела на вывеску, мне нужно было просто проникнуть туда и притаиться за этими грязными бархатными занавесками. Вот и всё. И было мне совсем наплевать на то, что на вывеске было написано кричаще-кровавыми буквами "Ребёнок Дьявола". Наконец я юркнула в безопасное, на мой взгляд, место и замерла, поджидая своего драгоценного кузена, чтобы неожиданно появится и крикнуть ему дурным голосом прямо в ухо "Бу", да так, чтоб оглох. И чтобы больше не смел крутить мне руки и выдёргивать волосы. Я даже хихикнула эдак гадливенько, представив его реакцию. Я не смотрела назад, не оглядывалась, сосредоточившись рядом с занавеской, прикрывавшей вход, а поэтому не заметила клетки, стоявшей прямо у меня за спиной. А поэтому, когда я услышала тихий голос, напевавший какую-то песенку, мне показалось, что это просто звенит у меня в ушах от бесконечного непрекращающегося шума цыганских голосов, с которыми сейчас перепирался мой отец, отчаянно пытавшийся разыскать непослушного чертёнка. Но голос не переставал звенеть, а сложился в мелодию тихую и нежную и был так прекрасен, что не иначе как принадлежал самому архангелу Гавриилу, который был нарисован на витраже нашей семейной часовни. Он был тих, словно шелест листвы в летнюю ночь, окутывал и опьянял, как лёгкий морской бриз. Я оглянулась, напрочь забывая о Филиппе, об отце и о цыганах. Моим единственным желанием было узнать, увидеть обладателя этого голоса. Взгляд наткнулся на грязную клетку и на существо, скрючевшееся на полу. Я сначала и не разобрала в потёмках, что или кто это. И не поняла, что волшебный голос раздавался из этой клетки и исходил от непонятного существа. Только подойдя к железным прутьям почти вплотную я сумела разглядеть худенькое тельце, принадлежавшее мальчику, совсем немногим старше меня. Я присела на корточки и протянула руку, пытаясь прикоснуться к нему, но он отпрянул в испуге, ещё сильней забившись в угол. Голос замолчал.
- Не бойся, я тебя не обижу, - сказала я ему так, словно была не ребёнком, младше его, а взрослой сильной женщиной.
- Я не боюсь того, что ты меня обидишь, - печально отозвался мальчик, - Я боюсь, что ты меня испугаешься.
Я рассмеялась так, словно он сморозил самую несусветную глупость, которая только могла прийти в голову.
- Я не боюсь даже пауков, как же я могу испугаться тебя?
Да, пауков я действительно не боялась, и лягушек и змей. А вот Филипп, тот боялся и бледнел, как наивная кармелитка при виде картинки с обнажёнными телами. И я это знала. И пользовалась этой его слабостью, чтобы всячески ему досадить. За это он ненавидел меня ещё больше. Но мне было всё равно, потому что я его тоже ненавидела. И мне доставляло удовольствие наблюдать за отвращением и ужасом в его красивых синих глазах, когда я брала в руки какого-нибудь огромного мохнатого паука и разговаривала с ним, словно он был самым лучшим моим другом. Я знала, что после этого Филипп неделю не сможет прикоснуться к моей руке и меня это радовало.
- Не боишься? - мальчик, казалось, был удивлён. - Они же...страшные и отвратительные чудовища. Ты должна их бояться. Люди всегда боятся...чудовищ.
- А я не боюсь. Я не боюсь чудовищ. Я их люблю, они мои самые лучшие друзья. И не обижают меня и не кривят презрительно губы и не смеются над тем, что у меня руки грязные и ногти обгрызанные. Да. Я люблю чудовищ.
Мальчик словно бы успокоился и обрадовался моим словам. И даже перестал жаться в угол клетки. Он несколько распрямился и сделал попытку подползти поближе ко мне. Я невольно вздрогнула, когда луч света, пробивавшийся сквозь занавески, упал на его фигуру. Вздрогнула от того, что заметила на его голове старый мешок из-под картошки с прорезями на месте глаз. Меня испугал не мальчик, а мешок. Потому что именно он показался мне ужасным, жутким. Мне захотелось закрыть глаза и убежать отсюда, чтобы никогда больше не видеть этот мешок. И это я только что хвасталась, что не боюсь пауков и чудовищ. Я, которая теперь дрожала от мысли об этом ужасном мешке. Мальчик разочарованно вздохнул, увидев, как я зажмурилась и в голос его прозвучала горечь и некая усталая злость.
- Ты лгала. Ты боишься чудовищ. Ты ещё даже не видела моего лица, а уже пытаешься закрыть глаза и отгородиться от правды. Ты такая же как все. Уходи. Чудовища никогда не были твоими друзьями, потому что нельзя быть другом того, кто тебя боится.
- Нет, - мне хотелось крикнуть, что он не прав, но в горле пересохло и поэтому раздалось просто глухое и слабое "нет", - я не боюсь чудовищ...я боюсь твоего мешка. Если бы ты снял его, мне было бы намного легче...
- Если я его сниму, ты испугаешься ещё больше. Ты этого хочешь?
Хотела ли я этого? Хотела ли испугаться ещё больше? Пожалуй нет. Но в тот момент у меня был страх только перед этим грязным мешком и тоько одно желание - я не хотела его видеть. Словно бы в нём заключилось всё зло, весь ужас мира на данный момент.
- Нет, - голос мой дрогнул, но прозвучал убедительно, - я не испугаюсь. Сними свой мешок...пожалуйста...
Мальчик медлил и, казалось размышлял о чём-то. Но, в конце - концов решил, что хуже уже ему не будет и одним резким движением сорвал с головы свою ужасную маску и пристально, не отводя и не скрывая своего лица, на которое как-раз таки падал единственный луч света, посмотрел мне в глаза. Он был так близок, что я могла дотронутся до него рукой. Очевидно мне полагалось закричать дурным голосом и убежать из этой палатки подальше, чтобы уберечь себя от кошмара. Возможно я бы так и сделала, будь я взрослой женщиной, вырасшей на сказках о прекрасных принцах и злых чудовищах, которых непременно нужно убить. Но я не была взрослой, я была всего-навсего восьмилетним ребёнком, а у детей, как известно свои собственные понятия о красоте. К тому же я выросла на сказках, в которых мечтала, что несчастное чудовище наконец-таки пристукнет назойливого прекрасного принца, так похожего на моего кузена, и будет счастлив со своей принцессой. Поэтому лицо мальчика в клетке не вызвало у меня никаких отрицательных эмоций и ужаса тоже не вызвало, скорее всего даже успокоило, когда проклятый мешок исчез. Он смотрел на меня всего секунду, а потом, словно бы защищаясь от чего-то невидимого, закрыл рукой правую сторону лица.
- Зачем? - спросила я немного наивно и попыталась разжать его, судорожно сжавшиеся на изуродованной половине лица, пальцы. - Я тебя не боюсь, - ещё раз повторила я, но прозвучало это так, словно бы я подразумевала "Это ты не бойся. Не бойся меня" - Как тебя зовут?
Мне наконец удалось убрать его руку и я теперь внимательно смотрела в его лицо, стараясь изучить и запечатлеть в памяти каждую его чёрточку. Да, оно было ужасным, даже я была вынуждена в этом себе признаться. Лицо было ужасным, но в то же время и удивительно страшно прекрасным в своей гротескной неправильности. Фантазии скульптора, лепившего его лицо, хватило ровно на одну его левую половину, подбородок и губы, которые он слепил со всей тщательностью и любовью, но потом, очевидно скульптор скончался и его последователь возненавидел творение предшественника, а может просто позавидовал тому, что это творение будет слишком совершенным, а поэтому с отчаянной злобой и жестокостью смял, вытянул, исковеркал, измял правую часть этого лица, налепив куски глины как бесформенные красные наросты и выдрав часть волос, обнажая красную кожу, скрывавшую череп.
- Эрик, - его голос прозвучал едва слышно, как шелест лёгкого ветерка. - Меня зовут Эрик. А тебя?
- Валери! - но это сказала не я, только раскрывшая было рот для ответа. Это сказал мой отец, который звал меня по ту сторону палатки, перекрывая вопли цыган своим мощным голосом, пытаясь найти свою непослушную дочь.
- Валери! - это прозвучал нежный и тревожный голос моей матери.
- Валери! - эхом вторил им раздражённый голос моего кузена.
- Валери? - выдохнул мальчик в клетке.
Я кивнула, подтверждая и прижалась к холодным прутьям, гладя своей маленькой ручкой безобразную часть его лица. И ком слёз отчего-то подкатил к моему горлу. И сердце почему-то сжалось от отчаянного и тоскливого предчувствия. И не хотелось мне вовсе никуда уходить, а хотелось открыть тяжёлую дверь клетки, взять его за руку и убежать с ним далеко-далеко, туда, где нас никто не найдёт - ни отец, ни мать, ни кузен, ни жуткие цыгане. Я нашла своё чудовище. И я не могла его потерять.
- Тебе нужно уходить? - тревожно спросил он, робко хватая мои пальцы, словно опасаясь, что я отдёрну их, кривясь от отвращения. Но я их не отдёрнула, и он почувствовал, что нет во мне отвращения к нему и его пожатие стало крепче и смелее. - Но ты ещё вернёшься? Ведь вернёшься же, правда? Цыгане, они остаются здесь до завтрашнего вечера...Ты ещё можешь прийти ко мне.
- Да, мне нужно уйти, иначе мой отец позовёт полицию и перевернёт здесь всё вверх дном. И я не знаю, смогу ли я прийти ещё раз. Мои родители, они не любят подобных представлений...Я могу сбежать от своей гувернантки, но как я найду дорогу? Нет, Эрик...я не смогу прийти...
Сама не знаю почему я заплакала, просто мне стало ужасно обидно от того, что я его сейчас потеряю и больше не увижу никогда. И Эрик, он тоже заплакал, я увидела маленькие бриллианты слёз в его светлых глазах. И тогда я сунула ему в руки свою игрушечную обезьянку, так словно бы оставляла ему частичку себя. Эрик прижал к груди тряпочного зверька и металлические тарелочки тоскливо звякнули.
- Ах, какая трогательная сцена! - насмешливый голос за моей спиной раздался так внезапно и неожиданно, что я вздрогнула и выпустила руку Эрика. - Что ты там нашла на этот раз, Валери? Очередного паука или жабу? А может быть гигантского тарантула? Ты позволишь мне полюбоваться на твоего нового любимца?
Я не успела ничего сообразить, как Филипп оттолкнул меня от клетки и с любопытством заглянул во внутрь. Эрик, словно пытаясь, защититься, прижал обезьянку с своему лицу, но сделал это не достаточно быстро, поскольку мой кузен успел разглядеть то, что ему так хотелось разглядеть.
- Чёрт! - выдохнул он, бледнея и отшатываясь подальше от прутьев решётки. - Ты превзошла сама себя на это раз, Валери. Это лучшее и самое уродливое чудовище из всех, что ты находила прежде.
Он рассмеялся гадливенько и просунул свою шпагу, висевшую прежде у него на боку, в клетку, пытаясь задеть ею Эрика.
- Ну давай же, чудовище, покажи, что ты умеешь! - мерзко хохотал он. - Тебя наверняка научили ходить на задних лапах и подвывать под аккомпанемент губной гармошки. Ну же, урод, шевелись! А не то я не дам тебе вот эту золотую монетку.
- Филипп! Прекрати, прекрати сейчас же! - я взвизгнула и повисла на его руке. - Не смей!
Но он не слушал меня, продолжая смеяться, ему даже удалось слегка покорябать острым клинком плечо Эрика, на котором тот час же выступили алые капельки крови. Вид её ещё больше подхлестнул Филиппа, как вид первой крови подхлёстывает свору собак на охоте и он попытался нанести ещё один удар, на это раз более точный. Ему не удалось, потому что, не соображая, что делаю, я вцепилась мёртвой хваткой в его густые тёмнокаштановые волосы и зубами в его левую руку, державшую монетку, ноги мои тоже не остались без действия, поскольку ими я наносила дорогому кузену отчаянные пинки. Конечно же я была слаба по сравнению с ним, к тому же и младше его и ниже ростом, но злость и обида удвоили мои силы. Филипп вскрикнул, выпустил шпагу из рук и попытался сначала отцепить мои руки от своей шевелюры, потом разжать мои зубы, прочно сомкнувшиеся на его запястье и, наконец отпихнуть мои ноги, которые болтались в воздухи, подобно мельничному колесу. Наконец ему удалось оторвать мои цепкие пальцы вместе с изрядным количеством собственных волос. Одним движением он завёл мои руки за спину, да так резко, что я вскрикнула от боли, тем самым разомкнув зубы, оставившие глубокие следы на его холённой коже. Он был слишком сосредоточен на мне, а поэтому сначала даже не заметил и не почувствовал прикосновения верёвки к своей шее. Только когда петля затянулась, он хрипнул и удивлённо уставился в клетку, неожиданно оказавшись совсем близко с ужасным лицом.
- Отпусти её, - мрачно, но странно спокойно сказал Эрик. - Иначе я затяну петлю ещё туже и тогда тебе останется только мысленно помолиться тому, в кого ты веришь.
И, словно бы в подтверждение своих слов, он с силой дёрнул верёвку, напрочь пригвождая Филиппа к прутьям клетки. Тот издал что-то нечленораздельное и выпустил меня. Я потрясла в воздухе многострадальными запястьями.
- Ай, ай, мерзавец! Да что ты себе позволяешь, жалкий урод! Нападать на господ среди бела дня! И это вся твоя благодарность за то, что я кормлю тебя и ухаживаю, как за собственным сыном!
Занятые собой, мы не заметили, что в нашей пьесе появился четвёртй персонаж, весьма колоритный и примечательный. Это был огромный цыган, лицо которого полностью скрывала лохматая чёрная борода, маленькие чёрные глазки его злобно блестели на смуглом лице, а рот скалился в беззубой усмешке. Он одним махом распахнул дверцу клетки, оказался внутри и, достав кнут, стал безжалостно хлестать им Эрика. Тот невольно выпустил верёвку и стал прикрываться кое-как руками от побоев, градом посыпавшихся на его беззащитное полуобнажённое тело. Он особенно застонал, когда удар пришёлся на задетое филипповой шпагой плечо. Прийдя в ужас, я попыталась тут же протиснуться в клетку следом за цыганом и произвести над ним ту же самую процедуру, в которой достаточно перед этим натренировалась на своём кузене. Я не соображала, что цыган был взрослым и сильным мужчиной и что ему не стоило сил отшвырнуть меня, как котёнка, куда-нибудь в другой конец Парижа. В данный момент я не соображала ничего, кроме как о чудовищной несправедливости и жестокости разворачивавшейся прямо у меня перед глазами. Мне не удалось этого сделать, поскольку дверца захлопнулась прямо перед моим носом, оставляя бедного Эрика наедине со своим хозяином. Филипп, оказавшийся на свободе, потирал шею со вздувшимся на ней красным следом от верёвки и сказал голосом, полным ядовитой желчи, от чего я возненавидела его ещё больше и мысленно поклялась отомстить в один прекрасный день.
- Если ты раздавишь, эту тварь, цыган, я дам тебе денег.
В глазках цыгана появился алчный блеск и он ещё раз со всего маху ударил мальчика в клетке.  Филипп, в подтверждение своих слов, бросил ему несколько золотых и серебрянных монет. Тот сразу же бросился подбирать их, на мгновение забыв о своём "питомце". Пока цыган раскладывал и считал монеты на своей огромной грязной лапе, я вплотную приникла к клетке и протянула руки к Эрику.
- Прости, - почему-то прошептали мои губы. Из-за слёз я плохо видела его лицо, к тому же ещё и полузакрытое длинными чёрными волосами, но я услышала лёгкий ветерок его голоса:
- Ничего.
Я не знаю, чем бы закончилась вся эта сцена, и убил бы цыган Эрика, поддавшись на золото Филиппа. Хотя наврядли, было совершенно очевидным, что необычный уродец приности ему довольно-таки неплохой доход, а поэтому он не собирался так просто с ним расставаться. Но в это время совершенно неожиданно в палатке появился мой отец, и его вид не предвещал ничего хорошего ни мне, ни Филиппу. Он устал от бесплодных поисков по всему табору непослушных детей, прекрасный вечер, который он намеревался провести в Опере, наслаждаясь музыкой и очаровательной постановкой балета, был безнадёжно испорчен, сам он потерял где-то в толпе свой цилиндр, одна пола фрака была оторвана, а монишка, его когда-то белоснежной сорочки, висела на одной пуговице. Увидев нас живыми и невредимыми, он даже не обрадовался и взгляд его не предвещал нам с кузеном ничего хорошего. Он не обратил внимание ни на цыгана, ни на клетку с Эриком, крепко ухватив нас за руки и потащив прочь, к карете, в которой моя отчаявшаяся мать без конца нюхала соль, услужливо подаваемую горничной и всхлипывала в кружевной носовой платочек. Отец не слушал мои дикие вопли и так и не понял, почему я упираюсь и пытаюсь затащить его обратно в палатку и кто такой Эрик ему тоже было наплевать. Он только покрепче схватил меня под мышку, приказывая немедленно успокоиться и прекратить пищать. Последнее, что я услышала, это был безнадёжно печальный и тихий голос мальчика в клетке:
- Мы ещё увидимся, Валери. Когда-нибудь...

ЗЫ: Критика со всякими тапками и протчими пенджабами только приветствуется. Чаем, если охота, запасаться надолго, поскольку продолжение не знаю, когда будет.

Отредактировано smallangel (2011-06-26 13:55:08)