Он любил другую, любил отчаянной, бесконечной, всесокрушающей, невероятной любовью, хотя теперь смотрел на нее. Это повторялось каждую ночь, без исключения, словно заведенный порядок. Ее позвали однажды ночью, без всякого объяснения, вырвав из безмятежного сна и бестрепетной жизни.
Она была избрана. И, откуда бы ни пришел этот призыв, она лишь склонилась в реверансе, пряча в опущенных глазах безрассудную страсть.
Когда все давно спали в своих постелях, она поднималась, словно ночная леди, разумеется, в лучшем значении этого слова. Ни одна свеча не освещала ее путь в прихотливом переплетении коридоров; она спускалась вниз, на сцену Опера Гарнье. Ее изящные ноги ступали бесшумно, она принимала тысячу мер предосторожности, имея перед собой одну цель – танец. На ней были черные атласные туфельки, которые она, похоже, после этих ночей никогда не наденет вновь.
Она знала дорогу наизусть; уловки и тишина ночных теней были его первым подарком для нее. Она могла бы дойти, даже будь ее глаза закрыты, а руки – связаны за спиной. Это был ее дом, и она знала его лучше, чем кто-либо другой.
Она не танцевала под музыку, никогда. Разве музыка необходима, чтобы безупречно танцевать? Нет, по крайней мере, тем, кто одарен способностью танцевать по-настоящему.
Наконец она, со своими проворными, быстрыми ножками, изящной шеей, тонкой талией оказалась на сцене. Ее мышцы работали, напрягаясь и расслабляясь, она приподнималась на пуантах, затем опускалась на пол. Ее тело почти греховно кружилось и покачивалось в темноте, в отсутствие музыки. Это не был балет, или фламенко, или что-то восточное; это был просто танец под удары неведомого ритма, которого не довелось услышать еще никому.
В ее мозгу звучало соло для виолончели, через несколько движений – трепетные переливы флейты, перестук барабана под звук шагов, затем пение кларнета, которому она вторила пируэтами, тишина, мощное крещендо органа, и вновь тишина.
Она не была из оперы, эта музыка. Все эти Верди, Гуно, Вагнер не могли тронуть ее своими ариями и адажио. Она вздернула бы носик при мысли об этом. Эта музыка, хоть и несуществующая, была выше того, что принято именовать оперой.
Это было что-то более мрачное, прятавшееся в глубине ее души до тех пор, пока она не начинала танцевать до тех пор, пока ноги ее не начинали кровоточить, а глаза смыкаться от усталости.
Он, конечно, смотрит на нее, хотя его разум весь занят мыслями о его светловолосой певчей птичке. Теперь птичка улетела. Улетела к другому, с таким же золотистым оперением. Она действительно ушла, но ее присутствие все равно ощущалось здесь. Она была здесь, может быть, в полумраке балкона, ее свет отступает перед их общей темнотой, но не становится бледнее. Она почти могла видеть ее там, пышные золотые волосы падают на хрупкие белые плечи, голубые глаза с ангельским выражением смотрят во тьму, губы полураскрыты в чувственном самозабвении.
Он смотрел, как ее черные волосы плавно спадают по спине, словно не зная, что это такое – быть собранными в узел. Ее бледные веки опустились, скрывая черные, словно обсидиан, глаза. На лебединой шейке набухали вены, тонкие пальцы сжимались. Ее смугловатая кожа в эти ночи приобретала оттенок жемчуга, становясь изысканно бледной.
Она чувствовала его присутствие, как и всегда, но не прекратила танцевать. Вдоль юбки и лифа развевались черные ленты, простое черное платье обвивало лодыжки, чуть приоткрывая их взгляду.
Она была всемогуща и беспомощна, когда танцевала; она не остановилась, когда почувствовала, что ее уверенность тает при его приближении. Она знала, что его глаза впиваются в ее тело.
Она не была красива и знала это. Он был страшнее, чем сам ад, она знала это тоже, но чувствовала, что может сделать его прекрасным. Его белая, как кость, маска открывала лишь искривленные губы и запавшие золотые глаза. Ее некрасивость была не такова, чтобы требовать маски, как бы сильно она порой не желала этого.
Она остановилась, услышав его шаги, и двинулась вперед. Ее глазам не стоит смотреть на него; они слабы, неуверенны и все равно не смогут разглядеть его фигуру во тьме. Ему не понравится, если она взглянет на него первой.
Его высокая худощавая фигура коснулась ее теплой незащищенной спины, пальцы легли ей на горло, поглаживая подбородок и губы. Ее дыхание было трудным, она повернулась, ее маленькая грудь коснулась кончиками холодной темной ткани его пиджака. Она почти расслабилась, по спине разлилось тепло, дрожь оставила ее. Он весь был словно из углов и ломаных линий, он был так высок, что его сердце билось где-то около ее плеча.
Его шепот был темен и мелодичен:
- Танцуй со мной, мой воробышек. – Его губы находились около мочки ее уха, прямо под ней, они, искореженные и потрескавшиеся, чуть ласкали ее шею, словно пародируя ласку любовника.
Но она танцевала с ним, да.
Она была марионеткой, а он дергал за ниточки. Он обвивал руку вокруг ее талии, не касаясь ее, он придвинул ее ближе, ее голова безвольно склонилась, словно повинуясь приказу. Он резко развернул ее, чтобы она взглянула ему в лицо.
- Танцуй…
Он почти жестоко заставлял ее кружиться по сцене, она поднималась на цыпочки, протягивая руки к потолку, он беззвучно отступал от нее, она следовала за ним, его пальцы пробегали по ее плечам, ее руки без напряжения двигались в бесконечном танце, он бросил ее на пол, чтобы тут же подхватить, и она с готовностью прижалась к нему.
Это всегда заканчивалось так. Каждую ночь она задавала один и тот же вопрос, умоляя об одном, вся захваченная танцем.
- Забери меня с собой… - ее голос прерывался. – Прошу, забери меня… я готова…
Сегодня случилось иначе.
Его глаза сверкнули, в них, казалось, мелькнула враждебность; но, возможно, это было согласие… может быть, радость… посмела бы она подумать «любовь»?
- Да… сегодня ты уйдешь со мной… - казалось, он улыбается под всегдашней маской. – Пора…
Ее рука не дрожала в его руке, когда она уходила из теней в темноту, лежащую внизу. Ее улыбка сияла, хотя он и не замечал этого.
Певчая птичка улетела из золотой, любовно сделанной клетки той ночью, но этот воробышек, казалось, так торопился занять ее место.
