Ох, спасибо. *смущается*
вы не представляете. что мне стоит, чтобы сделать все без этих соплей в сахаре.
Мука адкая! того и глядишь, че-нить напартачишь!
Надеюсь, сахара и прочих кондитерских изделий так и не будет.

Ничего не обещаю. Но если успею сегодня доделать 11 главу - вывешу. А вообще - навряд ли. Только домой заявилась... не до нее.   

Отредактировано melody (2005-08-03 20:13:31)

11.

Слова мальчика заставили его о многом задуматься.
А главное, окончательно отняли покой у разума и сердца.
Какое-то время он слепо перелистывал страницы книги, не вдумываясь даже – о чем она.
Затем, не в силах больше сидеть на одном месте, поднялся на ноги и начал усердно мерить шагами комнату.
Так прошло несколько часов.
О бог, к чему эти терзания обремененные сомнениями?
Нужна ли была ему новая жизнь?
Жизнь после Кристины?
Могла ли быть у него новая жизнь?
Жизнь после Кристины.
Этого в принципе не могло и не может быть. Стоит ли пробовать, пытаться, прикладывать усилия, чтобы выжить?
Наверное, стоит. – Всколыхнулось у него что-то в самой глубине груди.
Ведь свой первый шаг к этому он сделал еще в тот момент, как покинул Францию.
Он вышел из комнаты, и направился в комнату, которая была мастерской хозяина. Надо было поговорить с ним, сказать хотя бы о том, что он собирается больше не тревожить их покой, так как его пребывание здесь и так слишком затянулось.
Он по себе прекрасно знал, что нет страшнее греха, чем оторвать мастера от его дела, которым он был увлечен.
Но, заглянув в мастерскую, он понял, что не помешает хозяину, так как тот был уже оторван от своего занятия.
Мастерская была небольшой.
Через большое окно всю комнатку освещало солнце.
Комната была пропитана запахом мастики, который сразу же резко ударил в нос, стол был заставлен какими-то бутылками, усеян инструментами, лобзиками, клюкарзами, царазиками, различными уголками, напильниками, циркулями и различными пилочками, пилами, на полу валялась древесная стружка.
Он остановился на пороге, не решаясь войти.
Рядом с Чезаре стояла женщина, она что-то говорила ему. Точнее сказать, шептала на ухо, словно опасаясь, что их разговор может кто-то услышать. Ее голос был настолько тихим, что услышать его было почти невозможно.
Женщина встрепенулась, словно вздрогнула от холода, заметив его появление.
Поняв, что они больше не одни в комнате, она поспешно подняла глаза, в которых вспыхнул испуг.
Эрик привык читать испуг в лицах других.
Но нельзя было сказать, что этот испуг был таковым, какой он привык видеть по отношению к себе.
Скорее всего, испуг, мешающийся со странным смущением и тоской.
Женщина замолчала, отвела взгляд, натянув спавшую шаль на плечи, и стараясь не встречаться с ним глазами, торопливо покинула комнату.
- Я кажется…
Хозяин стоял, склонившись над столом, рассматривая какие-то расчеты и чертежи, шелестя листами бумаги.
- Как вы себя чувствуете, синьор? – Не поднимая глаз, спросил он, не дав возможности, тем самым, договорить Эрику. - Все хорошо. – Поспешно ответил он.  -  Кажется, я… напугал ее.
Чезаре засмеялся, и посмотрел на него, читая явное недоумение в его глазах.
- О, не беспокойтесь синьор, вы напугали ее,  ровным счетом на столько, насколько ее может напугать любой мужчина. – Спокойно, и даже с какой-то улыбкой сказал Кавальканти.
- Я не понимаю вас.
- О, это Бьянка. Вы встретились с моей племянницей, Бьянкой. – Объяснил он. – Неудивительно. Это нормально. Такова моя Бьянка… - Снова рассмеялся хозяин.
- Окончательно ничего не понимаю. – Поморщился Эрик.
- Не беспокойтесь, - сказал хозяин, уловив в его голосе нотки недовольства. - Вы ничем ее не напугали. Вы ведь, по этому поводу так переживаете? Просто, Бьянка… На самом деле, вы ни сколько не напугали ее. Она мало с кем разговаривает. Тем более из мужчин… 
- Почему?
- О, бедняжка Бьянка. – Закачал головой Чезаре. – Ей пришлось не мало пережить в своей жизни. Она живет по своим законам, превратив свою молодую жизнь в монастырь… Бедная девочка. – Покачал головой хозяин. – Зачем?!
- А что же такого произошло, синьор Кавальканти?
- Она носит траур.
- По ком?
- По своей любви. – Вздохнул Чезаре. – Знаете ли синьор, я всегда знал, что любовь существует в этом мире.  Но вместе с тем, думал, что ее предназначение – дарить  радость людям,  дарить им детей, добро и счастье. Любовь, она непременно есть на этом свете. И все-таки, я никогда не превозносил ее к чему-то божественному. Все-таки, это все же чувство. Такое же, как и боль, радость, грусть… - Он с такой простотой говорил ему об этом.
Нет, любовь это больше, чем вселенная.
Она безгранична, она велика, она жестока…
Ей ничего не стоит воскресить человека, наделив его вечной жизнью, и с такой же простотой отнять у него все, опустив на самое дно ада.
Всемогущее существо – воплотившее в себе лик бога и дьявола. Испепеляющее и благословляющее.
- Я никогда не думал, что любовь может быть столь сильна  и велика, беря над человеком власть. – Сказал хозяин, пожав плечами.
Чезаре заметил, как его гость попытался беззвучно вздохнуть в ответ на его слова. Но вместо этого вздох отразился стоном, словно,  слова Чезаре больно ударили его в самое сердце, затронув что-то потаенное, то, что никак не желало заживать, причиняя острую боль с каждым вздохом.
- Расскажите, синьор Чезаре. – Вырвалось у него. – Что вы имеете в виду?
Кавальканти поджал губы.
- Это произошло семь лет назад. – Начал он негромким голосом. - Моя племянница Бьянка готовилась к своей свадьбе. Марко Джанини  был достойным претендентом на ее сердце. Он любил ее. Они собирались соединить свои сердца узами брака по любви.  И Бьянка была влюблена в него.  Не знаю, есть ли на этом свете такая любовь… настолько сильная. Наверное, я не могу этого понять, но Бьянка видела в нем свою жизнь, свой мир. Они были очень красивой парой. Они были похожи на двух влюбленных голубков. Бьянка была молоденькой девушкой, у которой перед ее ногами лежала еще вся жизнь… Они не могли прожить ни дня друг без друга. Дети, синьор, такое бывает только лишь у детей… эта сумасшедшая влюбленность. Бьянка могла ловить мгновения счастья лишь просто глядя на него, синьор… О святой Франциск, я и помыслить никогда не мог, что человек может быть так счастлив лишь оттого, что взглянул на другого человека. – Чезаре поднял глаза. Его собеседник стоял, прислонившись к дверному косяку плечом. Так обычно бывает, когда теряешь последние силы, и ищешь хоть какую-то опору, что б не упасть прямо на пол. Чезаре показалось, что еще одно его слово, и его гость плавно опустится, скользя по стене, на пол. – Синьор, с вами все в порядке? – Встревожился он.
- Да. – Коротко уронил тот. – Да, все в порядке. Продолжайте.
- Их чувства были похожи на сказку. Скажу честно, мне порою до сих пор бывает нелегко поверить в то, что это быль. Вот только финал у этой любви был отнюдь не сказочным. Марко был врачом. Уж не знаю, почему богу было так угодно, но он так и не позволил им быть вместе, забрав его. Я не знаю всех подробностей, синьор, так как почти ничего в этом не понимаю, но, наверное, в тот день он был слишком неосторожен.  Рана, самая обычная рана при несложной операции  его больного оказалась для него смертельной. После нескольких дней сильнейшей лихорадки он умер. А для Бьянки с его смертью погас солнечный свет. Все, и я в том числе, думали, что Бьянка, как и полагается, погорюет по своему Марко месяц, пять, год, в конце концов, а после чего все-таки выйдет замуж, как все женщины… найдет свое счастье, родит детей. Бьянка недурна собою, любой мужчина мог бы взять ее замуж. Но мы ошибались. Время шло, а Бьянка продолжала помнить своего Марко и быть ему верна. Вот уже семь лет Бьянка носит траур по своему мертвому жениху. Бедняжка очень любила его… и любит до сих пор.
Чезаре заметил, как его собеседник вздохнул, словно его грудь сковывало, не позволяя набрать в легкие воздуха, словно он задыхался.
-  Бедная девочка. Мое сердце разрывается, когда я вижу боль своей племянницы. К чему все эти лишения и страдания? Ее жизнь превратилась в нескончаемое смирение. Она смирилась с тем, что в этом мире им не дано быть вместе. Она ждет того момента, когда она встретит его, и они все-таки смогут быть вместе. Для нее существует лишь тот мир, в котором есть ее  Марко, синьор. О, как бы я был счастлив, если бы Бьянка все-таки отказалась от этого безумия… Добровольного безумия. За что?
Неужели, отдавая свое сердце другому человеку, ты всякий раз возлагаешь на свои плечи крест?
Чезаре заметил, как взгляд Эрика потемнел. Он, покачиваясь  отошел от двери, и присел на  стул, опустив голову, будто хозяин своим рассказом встревожил в нем что-то,  что принадлежало только его душе, и которому было не суждено вырваться наружу, что было сокрыто так глубоко от чужих глаз.
- О синьор, простите, но вижу, мой рассказ встревожил вас?
Люди вряд ли белеют так, подобно за ними пришла сама смерть, от простого рассказа, касающегося чужой жизни.
Сочувствуют. Но не так.
Не так – если это не навивает им их собственную боль.
Ровным счетом, как никто не сможет разделить с тобою потерю, если сам однажды не испытал ее.
- Все в порядке.
- Думаю, Бьянка не единственная, чье сердце погребено под руинами любви… - С осторожностью задумчиво  протянул Чезаре.
- С чего вы взяли?
- Эх, - вздохнул хозяин. – Но вы ведь тоже, синьор… Вас тоже что-то тревожит. И я вовсе не хочу лезть не в свое дело, но я вижу. Вижу, что это причиняет вам большую боль.
- Вы ошибаетесь.  Ничего такого нет.
- Кристина синьор… - Словно объяснив, ответил Чезаре.
Эрик поднял на него удивленные глаза.
- Вы звали ее, когда у вас был жар. Кто такая эта Кристина? Ваша жена?
Эрик ядовито усмехнулся.
- Вы смеетесь надо мной? Вы видели – кто я. Думаете, у такого, как я может быть жена, семья?
- О синьор, не думаю, что это тайна, которую вы скрываете, может стать причиной … У моего сына было красивое лицо, у него была жена… Но не могу сказать, что она была счастливой женщиной, рядом с моим Франко. Моему сыну следовало бы носить маску на своей душе, скрывая ее уродливость и порочность. А лицо… это лишь то, что видят глаза.
Чезаре помолчал несколько секунд.
Да, определенно, Кристина – была той женщиной, которую этот человек любил.
Теперь он понял – он звал свою возлюбленную. Не кого-то еще – возлюбленную.
В его глазах было слишком много боли, когда произносилось ее имя.
И эта была боль не по матери, не по сестре…
Эта была та боль, которая переполняет сердце и душу, когда их мертвой хваткой держит и не отпускает любовь, воспетая и представленная сладкоголосой птицей в песнях и стихах. А на самом деле – безжалостная сирена, с таким хладнокровием затягивающая в свои умерщвляющие сети.
Эта была то боль, когда нас придают… оставляя в одиночестве, обрекая на гибель от кровоточащих ран, которые разъедает собственное презрение и ненависть к себе.
Он любил ее… Этот человек любил свою Кристину… Так же, как Бьянка любила Марко. И это была не сказка. Это была жизнь.
- Она умерла, синьор? – Спросил Кавальканти.
Эрик, не поднимая на него взгляд, вздохнул. По этому вздоху Чезаре понял, что это не было положительным ответом на его вопрос.
Она была жива.
- Она покинула вас, синьор? Из-за…
Руки Эрика сжались в кулаки.
На какую-то долю секунды Чезаре почувствовал, как дрожь прошла по его телу.
- Ее больше нет… со мной. – Тихо ответил он, еще сильнее понурив голову, словно на его плечи лег непосильной тяжести груз.
- Это кольцо… кольцо Кристины?
- Откуда…. – Эрик поднял на него глаза.
Кавальканти не понял, чего во взгляде этого человека было больше – боли или ненависти.
- Когда  вы были больны, я ослабил вам шейный платок, расстегнул рубашку… Колечко висит на цепочке у вас на шее. Это женское кольцо. Оно предназначено быть одетым на маленький тоненький женский пальчик…
Эрику показалось, что не осталось уже ничего, что можно было бы скрыть.
Все его прошлое, осевшее на самое дно его души только что поднялось на поверхность, где ему, наверное, и суждено было остаться.
В таких случаях с ним либо расстаются навсегда, либо хранят до конца жизни.
В пользу чего-то одного ему сейчас и предстояло сделать выбор.
- Уж простите синьор, - виновато протянул хозяин, почесав затылок.– Уж простите мне мою глупость! Зря я это. Мне не стоило лезть не в свое дело. Простите.  Мой внук Джованни сказал мне, что вы  музыкант. Значит вы музыкант, синьор? - Поразительная особенность – столь быстро переключаться с одной темы разговора на другую. - А я гадал, кем же вы можете быть…
- Да.
- Ох синьор, я почти ничего не понимаю в музыке, но мой внук… А что вы намерены делать дальше, когда вы поправились? Вы куда-то направлялись в тот момент, когда болезнь настигла вас?
- Я планировал продолжить свое путешествие, но…
- Но? – Переспросил Чезаре.
- Но теперь думаю… - он медлил ответить, словно прямо сейчас, незамедлительно делал важный выбор. И сделал.  - Что изменю свое решение.
- Что же заставило вас, синьор, изменить его?
- Мой первый ученик, синьор Кавальканти. – Ответил он твердо.

Отредактировано melody (2005-08-04 09:57:55)

*ушла брать уроки русского языка*
Гошпидя, что ж это я в школе делала (давно это было) с институтом...
/baby/ Ну да. курила на лавочке 

    Это вы о чем?

Отредактировано melody (2005-08-04 16:00:44)

Эрик, сэнсей?? Обучающий боевым искусствам?        Прикольная у вас фантазия  Я б сама хотела на эту картину посмотреть!

Так, а вообще. затянула я с фиком. Что-то 12 глав. а разворота событий никакого.
Надеюсь, скоро плавно буду переходить к финалу. 

Да ладно, я против разговоров ничего против не имею (тавтология. Гы). Лишь бы не матерными словами   

только вот не думаю, что было бы гуманно и правильно, начни Эрик бедных детишек учить... хм... как кого на какой ветке вздернуть! Вы представляете - вся бы Италия на деревьях болталась бы!

А почему вы думаете, что она бедная и несчастная?  личность человека - это его выборы (с) 

Так, ладно, пошла вам проду вывешивать...
А потом не знаю... мысли испаряются, улетучиваются... Увы 

Отредактировано smallangel (2005-08-05 23:10:25)

12.

Странная вещь, но оказывается, на принятие решения может повлиять совсем незначительное на первый взгляд событие в жизни.
Будучи уверенным, что здесь он не останется, Эрик буквально за доли секунды решил вовсе не в пользу продолжения своего пути в неизвестность.
Учитель Джованни Кавальканти купил себе небольшой домик, в котором  поселился и одновременно давал уроки своему первому ученику.
Его средства позволяли ему это сделать, хоть домик был и не большим. Второй этаж типичных домиков с ярко-рыжими черепичными крышами, ничем не отличающийся от других, которыми были практически усеяны улочки.
Он не стал превращать его в замок, блещущий и уставленный дорогостоящей мебелью. Но богато обставленные комнаты были для него не самым важным.
Самым важным было для него наличие музыкальных инструментов в его доме.
И так как, от мысли об органе, таком же, который был у него в то время, когда он жил в Париже он по понятным причинам уже давно отказался, он обзавелся фортепиано, которое было приобретено с целью хоть на какую-то долю возместить отсутствие органа.
Джованни Кавальканти оказался способным учеником.
Мальчик был очень смышленым и  быстро учился.
Кроме того, его жажда к познаниям в этой области превосходила все другие тяги к чему-либо.
Счастью Джованни не было предела, когда гость, волею случая оказавшийся в доме его деда, взял его в ученики.
Мальчик действительно больше всего на свете хотел продолжать занятия музыкой.
Кроме того, Джованни увидел в этом человеке не только учителя, который может передать ему свое мастерство, коим он отменно владел, но и человека, который впервые за долгое время понял и принял его.
Мальчик очень привязался к нему, и с утра и до самого вечера проводил подле своего учителя.
Иногда он часами упражнялся на скрипке под чутким руководством своего преподавателя.
А иногда забивался куда-то в уголок, в самый укромный, пока maestro, отвлекаясь от уроков, занимался своими делами, словно припоминая что-то – увлеченно играл, записывал что-то, потом вычеркивал, вносил поправки, потом снова воспроизводил полученное, правил, словно добиваясь безупречности…
А какое-то время спустя Джованни, словно появлялся из небытия,  и сам приносил учителю стопку исписанных нотных листов.
Тот с интересом брал из его рук листы, и какое-то время с интересом сосредоточенно изучал написанное.
Мальчик был удивительно старательным и упорным.
Джованни невозможно было оторвать от скрипки, пока он не разучит и не отточит, добившись полного совершенства тот или иной фрагмент, заданный ему его учителем.
Можно было подумать, что мальчонка обладает неиссякаемыми силами, которые он все кладет на обучение музыки.
И в свои юные годы он уже сейчас мог бы достичь  того, что удается не каждому зрелому музыканту.
Когда Джованни касается скрипки, пишет музыку, или со всей сердечностью внимает своему учителю, в его глазках загорается странный огонек, привычно бледная кожа принимает нормальный румяный цвет кожи, а из груди льется задорный здоровый смех.
И, несмотря на уговоры своего maestro, знающего о его здоровье, передохнуть – мальчик не соглашается ни в какую.
Наверное, благодаря своему упорству и упрямству он и добивается этих результатов в обучении.
Главная отговорка – это слова Джованни о том, что, наверное, если бы не музыка и не его учитель, посланный самим господом богом, который так щедро одарил его, он бы уже давно погиб бы в этом скучном мире.
Мальчик и, правда, от рождения всегда был слабенький здоровьем.
Если жена сына Чезаре Кавальканти двух первых детей родила здоровыми, то Джованни, еще при рождении лишившийся матери,  родился очень болезненным мальчиком и со слабым сердечком, что в последствии всегда отражалось на его дальнейшей  жизни.
Он частенько болел, был бледным и худеньким.
Мог подцепить простуду от внезапно подувшего прохладного ветерка.
Он не мог, как и все дети, играть с окрестной детворой.
Иногда, бегая с ними по ближайшим дворам, он мог внезапно почувствовать слабость, боли в груди, или того хуже – лишиться  посреди улицы под припекающем солнцем сознания.
Дед, зная об этом, старался оградить мальчика от подобных ситуаций, и просил внука быть осторожнее и аккуратнее, и вместо того, чтобы бегать с мальчишками под палящим солнцем, давал ему простые легкие поручения, просил помочь в чем-нибудь.
Очень скоро все это стало отталкивать от него детей, с которыми он мог бы играть.
А еще через какое-то время он лишился многих друзей, так как большинство детей предпочитали смотреть на него, как на больного зверька, которому не место среди них – сильных и здоровых.   
Очень скоро мальчик нашел себе другое занятие. Куда более привлекательное, чем борьба со злобой жестоких детей.
Музыка.
Он часами проводил время у отца Антонио, который еще с малолетства стал обучать маленького внука Чезаре Кавальканти основам музыки.
Тот, с широко распахнутыми огромными выразительными глазенками  схватывал все налету, и учить его было одним удовольствием.
Эрик чувствовал безграничную любовь мальчика к музыке.
Он чувствовал, что мальчик сам тянется к нему.
Да и он, прежде никогда не общавшись с детьми, понимал, что этот мальчонка своей наивностью, простотой и добротой умудрился вызвать в нем те чувства. Которые он никогда прежде не имел возможности испытывать.
Что-то было в этом мальчике, что заставляло его проникаться к нему.
Смотреть на него совсем иначе, чем на других людей.
Наверное, было в Джованни Кавальканти слишком много всего, что напоминало в мальчике его самого в его возрасте.
Да и кроме всего прочего, наверное, где-то в самой глубине души, скрывая это от самого себя, он нашел в нем то, чего был так жестоко лишен в своей жизни.
У него не было своих детей.
Мальчику было не больше двенадцати.
Он вполне мог бы быть его сыном.
Если бы господь позволил ему быть таким же как все, то он  вполне уже давно мог  бы жениться, обзавестись семьей. Его жена могла бы родить ему детей.
А его сын мог бы быть, возможно,  такого же возраста, как и Джованни Кавальканти сейчас.
У него мог бы быть сын.
Разве может быть что-то прекраснее и дороже, чем это?
Он мог бы часами просиживать с ним на маленьком балкончике, залитом солнцем, выходящим на шумную, очень шумную и людную улицу, на окна и балкончики других домов с распахнутыми ставнями, на рынок, где трещащие о чем-то женщины с корзинами и в ярких нарядах и юбках, с цветастыми шалями на плечах, вечно спорящие громкими голосами с торговцами, продающими кухонную утварь, фрукты, разноцветные мозаики.
А они, не слыша всего этого, окунувшись глубоко лишь во что-то свое, могли бы сидеть, как они часто делали с малышом Джованни, и разбирать партитуры, он бы объяснял ему – в чем особенность того или иного доминантового аккорда, например, в соль-миноре, где сегодня он допустил ошибку, а где сыграл великолепно...
Какой бы могла быть его жизнь, если бы он был таким, как все?
О, если бы он был такой, как все – не было бы ни Оперы, ни подвалов, ни Кристины. Ничего!
Ничего этого. И боли.
А может быть, в таком бы случае матерью его детей могла бы быть даже и сама Кристина.
Возможно… могло бы быть и так.
Но для этого он должен был быть обычным человеком.
Он не был таким, как все.
У него не было ни семьи, ни жены, ни детей…
Был малыш Джованни.
Чудесный мальчонка, который порою смотрел на него с такой наивностью и открытостью, забывая, что о том, что он его учитель, и приходя к нему, как к старшему другу, зная, что тот его всегда поймет.
Он принимал это, понимая, что нет ничего важнее – когда ты знаешь, что ты не один в этом мире.

- О, я надеюсь, что когда-нибудь, когда я вырасту, я смогу не разочаровать вас, и стать таким же, как вы, учитель.  И еще… я все хотел вам сказать – я почти ничего не знаю о своем отце, - как-то сказал Эрику Джованни, когда урок был закончен. – Но знаете maestro, если бы мне довелось повстречать его, я бы хотел,  чтобы он был похож на вас…

Такая простая по-детски наивная фраза.
Но способная напрочь обезоружить.
Наверное, возможность впервые изведать и почувствовать то, что ему никогда не довелось бы -  стать для невинной детской души не только учителем, но и кем-то большим, придавало ему сил не опуститься на дно бушующего темного водоворота, который затягивал его с того момента, как  жизнь для него перестала иметь  всякое значение. После того, как в из нее исчезла Кристина.
Он чувствовал, как медленно, с каждым днем внутри него самого что-то менялось.
Поразительное чувство необходимости. Необходимости кому-то на этом свете.
И это была не иллюзия. Не сказка.
Он не скрывался за маской несуществующего ангела, он был обычным человеком, понимая, что в этой жизни может быть нечто большее, чем призрачная, придуманная умами обоих история, из которой каждый извлекает свою выгоду.
Он понимал, что для спокойствия Джованни ему никогда не придется снимать перед ним маску.
И это ничего не изменит. Он все равно останется для него учителем.
Хоть в это  совсем и нелегко было поверить, кажется, чем больше проходило времени – он начинал верить.
Люди, хоть и испытывали любопытство перед ним, но почти не пытались акцентировать внимание на том, за что он всегда так переживал.
Нескоро, но со временем его стали признавать, как одного из учителей музыки, который с поразительной легкостью мог взяться за всех желающих, если, конечно же. Будущий ученик обладал талантом.
Со временем пара уже состоявшихся музыкантов, ради интереса поинтересовавшись его навыками и умениями в последствии подтвердили, что у него стоило бы поучиться даже тем, кто считал себя уже состоявшимся мастером.
К тому же, пару раз он взялся написать несколько произведений для одного довольного известного музыканта, и тот не ошибся в своем выборе, поняв, поразительную силу рожденной на свет музыки, по принесенным ему нотам.

О появлении в городе этого человека знали не так уж много. Почти не знала – кто он, откуда родом.
Наверное, за исключением, конечно, его ученика Джованни Кавальканти и  его семьи, другом которой он считался.
Говорили, что он сведал в музыке, и неплохо преподавал. Ничем не хуже других. А может быть, даже в чем-то и намного лучше.
Говорили так же, что он писал поразительной красоты музыку.
И эта музыка была столь прекрасной, что завораживала, словно отрывая от земли, и вознося под самые небеса.
Но было еще кое-что. Говорили так же, что этот человек, столь мало известный среди других людей никогда не показывает своего лица.
Даже перед своими учениками.
Что было довольно странно и непонятно.
Только никто не решался заговорить об этом в полный голос, потому что очень медленно, но со временем он стал завоевывать уважение в глазах своих учеников.
Ученики отзывались о нем, как о строгом, но очень хорошем учителе.
Говорили, правда, что своего имени он никому не говорит, и потому почти никто не называет его по имени.
Ученики зовут его maestro или мастер.
И этого вполне достаточно. А большего он и не требует.
Но что бы ни было, и как бы ни было, Джованни Кавальканти всегда оставался его первым и лучшем учеником.

Э... хороший вопрос!    ...отцовским.  Почему бы и нет. Хотя, думаю - не все *-p

    Нет, это пока еще не конец, конечно. Но до него осталось, буквально несколько событий.