Ну, вот. Что-то все же сдвинулось с места. Прошу прощения за долгий перерыв. Не буду оправдываться -- просто выложу кусочек. Есть еще небольшой довесок, но мне захотелось туда кое-что добавить, так что выложу либо вечером, либо завтра уже.

Извините за обилие бытовых подробностей -- без них ничего не получалось .

Итак...
_______________________________________________________________________

***

— Прямо беда с нашим Тапани…

Старик Мустонен отодвинул от себя кружку с недопитым чаем и достал из кармана кисет и глиняную трубку.

— Видал я его сегодня на станции, — пояснил он в ответ на молчаливый выжидательный взгляд своей старухи. — Будто подменили парня — не узнать…

— Еще бы не подменили! — откликнулась наконец старуха. — Чего ты хочешь, старый? Всю семью бедолага схоронил, в одночасье бобылем остался! Хорошо еще, совсем не свихнулся. И трех месяцев не прошло, а он — «подмени-и-и-ли…» — передразнила она Мустонена. — Тебе бы так, тоже, небось, другим бы стал.

— Да не про то я, вот ведь! Слова не даст сказать — сразу поперек лезет! — Он помолчал, раскуривая трубку. — Видел я его, получше, чем ты, видел — и сразу после того… ну, после… ну, этого… пожара, то есть… И потом, когда он там, в трактире ошивался с балалайкой своей… И когда одумался, помнишь? К нам-то пришел?.. В баню попросился, все честь честью… Тоже ведь другой он был тогда, да все равно — другой, не другой, а Тапани, наш Тапани, какого мы сызмальства знали. А тут…

Он снова задумался, качая головой и попыхивая трубкой.

— Ну что — тут? Что — тут-то? Уж говори, коли начал! Не томи!

— Да что — не томи! Видал его, говорю, сегодня на станции. В ресторацию за едой для хозяина своего прибегал. Гляжу — вроде он, а вроде как и не он… Тапани-то наш, даром что молчун, у него ж завсегда все на лице было написано — любая радость, любая печаль. А этот — будто каменный какой. Будто и не лицо у него вовсе, а маска какая — ну, как на Святки-то продаются, знаешь? Я ему: «Тапани, это ты ль?», а он мне: «Я, дядя Юхани», да так холодно, будто чужому. Я ему: «Зашел бы, посидел у нас как-нибудь, недалеко ведь. Повидались бы хоть по-людски-то». А он: «Да некогда мне, дядя Юхани. Занят я больно». Ишь ты! Занят он!.. А чем занят-то? Что, этот, хозяин-то его который, иностранец-то, больной какой, немощный, чтоб за ним целыми днями ухаживать, ублажать его по-всякому?

И старик Мустонен опять замолчал, нахмурившись.

— Я ведь чего, старуха… Я ведь проследил его до самого дома — ну, того, где он теперь живет, в услуженьи-то… Он и не заметил ничего, а я… Видел я этого, хозяин-то его который… — Он тяжело вздохнул, поёрзал на скамье. — Не знаю, как и сказать-то… Плохо дело, старуха…

— Да что ж такое? Да не томи ж ты меня! Что случилось-то? — Старуха бросила вытирать только что вымытую глиняную миску и без сил опустилась на табурет, не сводя с Мустонена вытаращенных от страха блекло-голубых глаз. — Что? Что? Говори ты скорей, сил моих больше нету!

— А то, что хозяин этот, у которого наш Тапани-то служит, ой какой странный… Верил бы я в черта, я б так и сказал, что он самый черт и есть!

— Да ну тебя, старый! Ну что ты все пугаешь-то меня?! Какой такой черт?

— А такой! Длинный, тощий, весь в черном, а заместо лица… — Он помолчал для важности — чтобы еще усилить и без того сильное впечатление, которое его слова произвели на старуху. — …заместо лица, говорю, тряпка черная висит! Не видать лица-то! Прячет он его, лицо-то свое!

Старуха всплеснула руками, в ужасе прижала их ко рту.

— Страх-то какой! — сдавленным голосом проговорила она. — Вот тебе и ответ… Приворожил он нашего Тапани. Как есть — приворожил. Иль порчу какую навел… Нечистый…

— Да ну тебя, в самом деле! Какую порчу? Какой нечистый? — возмутился Мустонен. — Вечно у тебя одни сказки на уме! В том-то и дело, что не нечистый он, а человек, как мы все. Только вот понимаешь, штука какая? Лошадка-то он, похоже, темная, хозяин нашего Тапани, то есть. Может, душегуб какой иль еще чего похуже… Нешто хороший человек личность свою от людей прятать станет, а? Видать, есть, есть резон ему скрываться… Делишки свои темные тайно обделывать. Знать, и парня нашего втянул. Тапани-то — что? Простая душа, весь как на ладони — такого любой злодей запросто проведет-окрутит. Вот и провел, и окрутил, и втянул… Иначе чего ему дичиться старых своих друзей-сродственников? Какие такие дела у него, что некогда вишь ему с родными словом перекинуться? Занят он!.. Чем занят-то? А? То-то… А ты говоришь — «приворожил», «порчу»…

И многозначительно взглянув на потерявшую дар речи жену, он снова запыхтел своей трубочкой.

***

Услышь Тапани этот разговор, он, скорей всего, посмеялся бы тому, что насочиняли про его новую жизнь старик Мустонен и его пугливая, глупая жена. «Приворожил», «порчу навел», «втянул», «окрутил»… Эх, если бы все было так просто!..

Хотя ему и самому нет-нет, да и приходил на ум тот же вопрос: с чего бы это его хозяину, бешеному этому, «Дьявол» который, скрывать свое лицо? Ответов на него он находил несколько. Правда, все они отдавали дешевыми книжонками в мягких обложках, которые десятками глотал товарищ Тапани по театральному делу, юный Васька Петухов. Он и Тапани давал их почитать, и тот с головой погружался в эту белиберду, полную таинственных историй, захватывающих приключений и страстной любви, жертвуя ради них немногими свободными минутами, а то и сном. Обычно, дочитав до конца, Тапани с досадой сплевывал, злясь на Ваську, подсунувшего ему эту чушь, но больше на себя самого — за то, что в который раз потратил на нее столько драгоценного времени. Лучше бы на балалайке поиграл, ей-богу!.. Ну, скажите на милость, разве так бывает в жизни?! И как только этим писателям не совестно такое городить?! Но всякий раз, завидев в руках у Васьки Петухова очередной выпуск, он снова попадался на ту же удочку и начинал с нетерпением ждать минуты, когда, послюнив заскорузлый палец, тот перевернет последнюю страницу и протянет ему замызганную, замусоленную в процессе чтения книжонку… Неужто судьба и правда свела его с одним из героев, за невероятными приключениями которых он следил с таким интересом? Глядя на черную маску своего хозяина, Тапани пытался представить его себе то заморским принцем, лишившимся трона и вынужденным прятать лицо, чтобы не лишиться и жизни; то иностранным шпионом, прибывшим в имперскую столицу, чтобы плести сети заговора против государя императора; то повстанцем из какой-нибудь заморской страны, нашедшим убежище в России и скрывающимся от вездесущих агентов, выследивших его на чужбине… Правда, у Тапани неважно это получалось. Прежде всего, потому что он так и не смог поверить до конца ни в одну из прочитанных когда-то историй. Да и хозяин его, этот бешеный-то, ну как-то не больно подходил он на эти роли… Спору нет, была в нем и загадочность, и таинственность, да и вид у него, с паучьими ужимками этими, был вполне зловещий: одна черная маска чего стоит! Однако все эти качества, неотъемлемые от образа романтического злодея, хитроумного шпиона или жертвы придворных интриг, выглядели не слишком убедительно среди повседневных декораций – будь то затрапезная комната во французском пансионе или обыкновенная дача в Петергофе. Более того — странно и нелепо они выглядели! Вот если бы его, этого долговязого черта, поместить в другие декорации — в зачарованный замок какой или в мрачное подземелье, — уж там бы его таинственность и зловещий вид были бы в самый раз!

Но соображения Тапани относительно личности его нового хозяина не ограничивались только такими предположениями. Надо сказать, что в последнее время Тот ни на минуту не покидал его мыслей. И вот о чем эти мысли были. С самого первого их знакомства Тот не называл Тапани иначе как Лепорелло. И, как решил Тапани, было это не случайно. Лепорелло, он — кто? Слуга. И Тапани тоже теперь слуга. Но чей он слуга, Лепорелло этот? Того самого проказника, про которого написано аж две оперы: Тапани знал их обе, но нравилась ему только одна, которая так и называлась по имени этого нечестивца — «Дон Жуан». А тот, Дон Жуан который, ведь тоже лицо свое скрывал — то капюшон на голову накинет, а то маску наденет — совсем как Этот… А как же? Без этого ему никак нельзя! Он ведь столько набедокурил, стольких женщин обидел, что, если б его узнали, не сносить бы ему головы!.. Так, может, и Этот, новый хозяин который, маску-то по той же причине носит? Может, не зря он Тапани этим самым Лепорелло прозвал — потому как сам есть чистый Дон Жуан? Ну, не настоящий, конечно, — настоящий-то помер давно, — а как бы Дон Жуан, такой же проказник, то есть… И личность свою скрывает потому, что боится, как бы не узнала его какая-нибудь из обиженных им дамочек? А может, и того похуже: может, замышляет он какую новую проказу и не хочет, чтобы будущая жертва до поры до времени увидала его красу?.. Эта мысль так захватила Тапани, что он решил получше присмотреться к «Дьяволу» и его делам. Пусть Тот сколько угодно называет его Лепорелло, да только не станет он потакать его непотребствам, не желает он быть его пособником в черных делах!..

Правда, и тут у Тапани не обошлось без сомнений. А музыка? Ведь Тот был точно музыкант — все одно, дьявол он или не дьявол. Иначе зачем ему рояль? И скрипка — Тапани еще там, в пансионе, заметил на стуле потертый кожаный футляр причудливой формы. Да и играет Он так, как Тапани в жизни не слыхал. А это — музыка то есть — в представлении Тапани плохо вязалось с образами, нарисованными его воображением. Так что, сколько он ни думал, ни предполагал, как ни ломал голову, так ни к чему и не пришел. Загадка осталась загадкой, разрешить которую могло только время… И никакой Мустонен ему в этом не помог бы…

Единственно в чем Тапани мог полностью согласиться со стариком, так это в том, что был он страшно занят. Ну, да это он же сам ему и сказал, и было это чистейшей правдой… Да-а-а, что-то городовой Золотарев, видать, опять напутал, когда убеждал его, будто одинокому человеку ничего особенного не надо и забот на новой службе у Тапани будет совсем немного… Все оказалось совсем не так, и заботы Тапани росли как снежный ком. Хотя, может, дело тут вовсе не в одиноком человеке, а в самом Тапани?..

***

…Смолк за поворотом стук колес, и Тапани остался один среди осенней тишины. Постояв на осеннем ветру, он вернулся в дом с башенкой и долго и обстоятельно осматривал сначала его, а затем причудливую сторожку в глубине пустынного сада, у самого забора — новый мир, в котором ему предстояло отныне жить…

Выросший в деревне Тапани почти не знал городских жилищ. Он и не бывал ни в одном настоящем городском доме, кроме квартиры переплетчика Мейера в Прачечном переулке. Да и там дальше темной, захламленной прихожей с пыльными портьерами на дверях да общей столовой с массивным, похожим на гигантские часы резным буфетом (Тапани всё казалось, что из него вот-вот выскочит кукушка размером со свинью) и огромным столом, который жена переплетчика Амалия Францевна называла непонятным, труднопроизносимым словом «табльдот» и за которым она кормила постояльцев своими пресными ужинами, он никогда не заглядывал: сухая немка охраняла свой жалкий мирок не хуже хорошей овчарки, не допуская в него никого извне.

Тапани несколько раз обошел дом, поднялся по скрипучей лестнице в башенку, посмотрел на сад сквозь цветные стекла стрельчатого окошка, посидел в массивном, похожем на трон обшарпанном кресле на некогда позолоченных, а теперь совсем облупившихся львиных лапах. Ему здесь нравилось. Он и сам не смог бы сказать почему — нравилось, и всё тут. И что Этому неймется? Чем Он недоволен? Вон какая красотища — век бы сидел не вставая!

Внизу, за спальней, почти сплошь занятой гигантской кованой кроватью (ох, придется, придется с ней повозиться!), он обнаружил небольшую комнату, посреди которой белела сверкающая фаянсовая ванна. Такой роскоши Тапани до сих пор видеть не доводилось. Он несколько раз обошел вокруг этого великолепия, потом все же не выдержал, снял башмаки, залез внутрь и растянулся, насколько позволял рост, представляя себе, как это, наверно, приятно, когда на тебе ничего нет, а вокруг полно горячей воды…

Сторожка в резном сарайчике понравилась ему гораздо меньше: эта каморка выглядела совсем убого по сравнению не только с хозяйскими хоромами, но и с его родным домом, мало похожим на городские жилища, но уютным и теплым — благодаря стараниям Айи и Марики. Однако новая жизнь на то и новая, чтобы не быть похожей на старую. И если в старой жизни Тапани было тепло и уютно, то холод и неустроенность — это то самое, чего ему следует ждать от жизни новой. Во всяком случае, удивляться тут нечему, нечего и жаловаться.

***

…Как Тот и обещал, в четверг прибыла первая подвода, груженная мешками с известью, бочонками с краской, кистями и прочими необходимыми для ремонта вещами. На ней же приехали трое крикливых маляров и сразу принялись за работу.

Не обманул, значит, бешеный-то... Ну да и Тапани не оплошал — успел подготовиться… Не зря же он столько лет проработал в театре: окинув опытным взглядом мебельные залежи, которые ему надлежало переправить в сарай, он сразу прикинул, что одному ему не справиться. Силёнки у него было, конечно, не занимать, но рассудительности все же больше. Опять же подряжался он в слуги, а не в грузчики, и какой резон будет его странному хозяину, если он надорвется, ворочая эти шкафы в одиночестве? Нового слугу искать? Рассудив таким образом, Тапани в первый же день, еще до темноты сбегал на станцию и наладил дело по своему разумению.

На следующее утро несколько дюжих мужиков, из бывших его трактирных сострадальцев, в два счета вынесли из дома лишнюю мебель и, получив за труды из оставленных на расходы («сейчас и после») двадцати рублей, понесли честно заработанные денежки Гордею Гордеичу. Правда, возникла одна непредвиденная трудность: сарай оказался маловат, не вместил он всего того, что Тот повелел убрать вон. Только у Тапани и тут сразу нашлось решение: не поместившуюся в сарай мебель он велел отнести к себе в сторожку, так что через несколько минут его новое обиталище украсилось вещами неслыханной, по его деревенским меркам, роскоши. Такую красоту он видал разве что среди театрального реквизита, относящегося, как правило, к спектаклям, где речь шла о заморских королях и разных рыцарях. В сторожке места тоже оказалось в обрез, и здесь приходилось сгружать всё одно на другое. Однако особо приглянувшиеся ему вещи — то самое малиновое кресло-трон с ножками и подлокотниками в виде львиных лап, такой же диван, потертый, но прекрасный, и совершенно замечательное зеркало на шарнирах в раме из гнутого темного дерева, которое вертелось вокруг своей оси, как катушка с рогулькой на матушкиной прялке, — Тапани разместил все же так, чтобы иметь возможность ими пользоваться. В результате убогая каморка приобрела вид мебельного склада, что пришлось ему очень даже по душе, потому как напоминало полюбившееся театральное закулисье.

Расплатившись с мужиками, Тапани старательно записал потраченную сумму в специально приобретенную для этой цели школьную тетрадку. Он с детства был приучен к бережливости, а уж с чужими деньгами привык обращаться особенно аккуратно. Пусть Этот проверяет сколько угодно — у Тапани все честь честью, комар носу не подточит!

В тот же четверг, не успели маляры сгрузить с подводы свои мешки и бочонки, как из-за угла вынырнула пролетка и, соскочив с нее чуть ли не на ходу, глазам Тапани предстал его новый хозяин. И опять Он показался Тапани другим. От давешней игривости не осталось и следа, как, впрочем, и от суетливого мельтешения, которое так утомило Тапани там, в пансионе. Он внимательно изучил тетрадку с расходами, которую Тапани безо всяких комментариев подсунул ему первым делом, и, не произнеся ни слова по этому поводу, вступил в долгие переговоры со старшим из маляров. Присутствовавший при этом Тапани с трудом понимал, чего именно хочет от них Этот, но маляры, похоже, без труда усваивали Его требования. Пробыв в доме больше часа, Он еще раз, почти не глядя на Тапани, велел ему проследить, чтобы маляры выполнили всё в соответствии с Его указаниями (Тапани даже пришлось записать кое-что в свою тетрадку), и сообщить телеграммой, когда все будет закончено. После чего ждать следующую подводу — с новой мебелью.

Вопреки ожиданиям, маляры справились со своей задачей в считанные дни. После их ухода Тапани снова сбегал на станцию, снова побеседовал с мужиками, и те на следующее утро прислали ему своих баб, которые до блеска намыли опустевшие комнаты, устранив малейшие следы недавнего ремонта. Затем, действуя четко по инструкции, Тапани отправил в Пиетари телеграмму с единственным словом: «ГАТОВА» и стал ждать дальнейшего развития событий.

Ждать пришлось недолго. Через день после отправленной телеграммы перед домом с башенкой остановилась новая подвода, за ней подоспела другая, и были они обе доверху нагружены новой мебелью. Вместе с подводами прибыли и грузчики, так что Тапани оставалось только распоряжаться, на свой страх и риск распределяя новую мебель по комнатам.

А на следующий день явился Он. Деловито обойдя весь дом и осмотрев результаты его трудов, Он вернулся к началу осмотра и уже вместе с Тапани стал снова переходить из комнаты в комнату, заставляя его передвигать и переставлять все по своему вкусу. К счастью, новой мебели было заметно меньше, чем старой, да и не все, что Тапани расставил по своему усмотрению, показалось Тому неправильным, но все равно попотеть ему пришлось изрядно. В конце концов, окинув холодным придирчивым взглядом то, что у них получилось, Тот укатил, как всегда, велев дожидаться новых посланцев.

С того дня так и повелось. Почти каждый день к дому с башенкой подъезжала новая повозка, с которой сгружались то десятки скрученных в трубки узорчатых ковров всех цветов и размеров, то какие-то короба и корзины, наполненные разнообразным скарбом — фарфоровой посудой, блестящими подсвечниками, шкатулками, причудливыми часами и прочими красивыми штуками. Тапани принимал все по описи, внимательно пересчитывал короба и корзины, делал пометки в своей тетрадке и оставался дожидаться Его, хозяина, который неизменно являлся с проверкой — если не каждый день, то уж точно через два дня на третий. После каждого Его приезда Тапани просто валился с ног от усталости. И не только потому, что за два-три часа, в течение которых Тот носился по дому с башенкой, снова и снова осматривая свои владения, Тапани приходилось пробéгать вслед за ним по комнатам по несколько верст. Не только потому, что этот черт своим ангельским голосом по десять раз заставлял его передвигать с места на место какой-нибудь чудной столик с резными ножками — это еще полбеды! — а то и трехпудовый пузатый комод, или перевешивать толстенный, неподъемный ковер, покуда Ему не покажется, что на этом месте столик, комод или ковер выглядят лучше, чем пятью вершками правее или левее. Все это было не самое трудное. Тяжелее всего было просто находиться рядом с Ним, смотреть на его паучьи повадки, ощущать на себе взгляд его желтых глаз — то неприступно-холодный, то напряженно-деловитый, то издевательски-насмешливый. Иногда же, в редкие моменты, когда на Того нападало странное оцепенение (хотя чему тут удивляться? ведь не черт же Он на самом-то деле — какой-никакой, а человек, а стало быть, и уставать должен, как все люди) и Он, опустившись в новое кресло с высокой спинкой, будто исчезал на время из этого дома, переносясь мыслями в какие-то не ведомые Тапани дали, взгляд этот застывал в темных прорезях и словно угасал, как тускнеет взгляд у подстреленной птицы, гаснет мало-помалу, пока не помертвеет вовсе. И тогда Тапани становилось не по себе, жутковато ему становилось, и был он рад-радешенек, когда Тот наконец срывался с места и, вскочив в ожидавшую Его пролетку, мчался прочь. Но вот, что чуднó: не успевал затихнуть за поворотом стук колес отъезжающего экипажа, как Тапани ловил себя на мысли, что он уже ждет следующей встречи с этим неуемным дьяволом, этим утомительным, назойливым, этим непонятным существом, ждет, когда в доме снова раздастся его требовательный ангельский голос.

***

Однажды, вместо обычной подводы, к дому с башенкой подъехал местный извозчик, доставив со станции какого-то юркого молодого человека. Буркнув Тапани что-то маловразумительное, тот долго бегал по всему дому, залезал на подоконники, делая какие-то замеры. Все это время Тапани неотступно ходил за ним следом. Уж больно много ценных вещей скопилось к тому времени в доме, неровен час не досчитается Тот какой-нибудь финтифлюшки, а с кого спрос будет? С него, с Тапани! Опасения его, однако, оказались напрасными, ничего ценного молодой непоседа с собой, слава богу, не прихватил, а наоборот, вернулся через три дня, в сопровождении такого же бойкого юнца, но уже не на извозчике со станции, а в городской пролетке, заваленной множеством бумажных свертков, в которых оказались сшитые по меркам разнообразные гардины и занавеси на окна и двери. Несколькими минутами позже явился и Тот (наверняка, был у них такой уговор), и пошла потеха! Непоседа-то с помощником тоже оказались не то французами, не то немцами — иностранцами то есть. И уже втроем они принялись носиться по дому, лопоча что-то на своем птичьем языке. Юркие молодые люди ловко карабкались на привезенные с собой лесенки, развешивая готовые занавеси, а Тот, хозяин то есть, черной тенью скользил за ними, не спуская с них своих желтых фонарей, постоянно делая какие-то замечания и то и дело заставляя их перевешивать все заново. Для Тапани же во всей этой суматохе была особая радость: о нем никто не вспоминал, и он несколько часов кряду пребывал в состоянии, близком к блаженству, сидя с закрытыми глазами в уголке и наслаждаясь звуками дивного голоса, которым его обладатель столь расточительно пользовался для обсуждения всякой чепухи вроде этих глупых тряпок!

***

…Тапани лежал на своем диване на львиных лапах и вглядывался в предрассветную мглу с чувством непонятной щемящей тоски. Было еще совсем темно, но на громоздящейся в каморке мебели лежал какой-то мертвенный отсвет. Тапани вспомнился театр и изображающая кладбище сцена, залитая вот таким же голубоватым светом, с танцующими на ней девушками-покойницами в белых веночках… Он повернулся к оконцу и увидел снег…

Зима… Зимние заботы… Дров наколоть, хлев утеплить, салазки поправить… Упрятать в сарай телегу, выкатить на двор дровни… А там — Рождество, Святки… Последнее время — почти целый месяц, с того самого вечера, как на его пути повстречался Этот, — Тапани старательно обходил в мыслях все, что могло хоть как-то напомнить ему о прошлом. Да разве все обойдешь-то? Как тут быть, когда все на этом свете напоминает о том, что было раньше? Вот и теперь… Еще вчера, будто напрочь позабыв про свои прежние горести, он всеми мыслями стремился вперед, предвкушая новую жизнь, наполненную новой чудесной музыкой… А сегодня… Стоило поменяться погоде — и вот… Болит, болит душа… Крутятся, крутятся в голове мысли… Эх, мысли, мысли… Куда от них деться?.. Вот бы потерять память… Совсем… Сойти с ума и забыть всё… А что? Если у человека душа болит, разве не называется он тогда «душевнобольной»? А душевнобольной это и есть сумасшедший. Из тех, кого в лечебницах особых держат. Вроде как вот та, что на Пряжке, в Пиетари. Тапани забрел как-то в те края, благо это совсем недалеко от театра было. Видел лица в зарешеченных оконцах, странные лица, страшные, долго потом не мог забыть их... А ведь счастливые, небось, люди… Нету в их больной голове памяти, нету воспоминаний — ни хороших, ни дурных… Хотя кто их знает? Взять, к примеру, Этого, новый хозяин который… Глянешь на него — ну, как есть умалишенный с причудами своими, с превращениями бесконечными: прямо хоть сейчас в желтый дом сажай… Только вот иногда как полоснет волчьими глазами — так сердце и зайдется от тоски… Не иначе как есть и у Него за душой что-то такое, что не дает ему покоя, что постоянно напоминает о себе, мучает — как вот и у Тапани…

***

Накануне — в третью пятницу, считая от того дня, как он нанялся в услужение к «Дьяволу», — Тапани принимал последнюю подводу. Едва он увидел, чтó привез возница, явившийся в компании двух дюжих молодцов с бычьими шеями и пудовыми кулаками, сердце у него зашлось от волнения. Под рогожей, тщательно укрывавшей массивный груз, угадывался круто изогнутый бок огромного концертного рояля — того самого, что стоял в углу безликой комнаты пансиона на Моховой.

Вот оно! Вот! Этот черт длинноногий не имел привычки посвящать Тапани в свои планы, и тому оставалось лишь гадать, когда же он переберется наконец в заново отделанный и обставленный дом, однако на этот раз сомнений у него не было: скоро! Рояль здесь — теперь и сам Он должен пожаловать. Куда музыканту без рояля? А это значит, скоро, скоро в доме с башенкой зазвучит музыка — настоящая музыка, не чета той, что сам он навострился извлекать из трех струн своей верной балалайки. Чудесная музыка, подобная божественным звукам, которые Тапани сподобился услышать там, в пансионе…

Когда стихли в доме сдержанные покряхтывания и переговоры немногословных, степенных грузчиков, Тапани проводил их до калитки. Проследив для порядка, как порожняя подвода заворачивает за угол, с замиранием сердца вернулся он в дом. Там, в просторной комнате на первом этаже, в одном углу которой этот чудак устроил себе диковинную лежанку — широченную, хоть вдесятером ложись, устланную узорчатым шелковистым ковром и заваленную горой пестрых подушек и валиков с бахромой и кистями, — в комнате, которую Тот называл то кабинетом, то гостиной, то каким-то там «салоном», в простенке между двумя большими окнами, наглухо затянутыми плотными бархатными занавесями, сверкало черным лаком вместилище еще не рожденных прекрасных звуков. Не получив на этот счет никаких отдельных указаний, Тапани сам велел грузчикам поставить рояль на это место. Впрочем, выбора у него не было: инструмент был так велик, что не поместился бы ни в одну другую комнату.

Обойдя сверкающее черным лаком чудо со всех сторон, Тапани осторожно провел пальцами по крышке. Работая в театре, он не раз заглядывался на такой же вот рояль. Их там было несколько: за сценой, в балетном репетиционном классе, в главном фойе — много где… Ох, с каким вожделением смотрел он бывало во время репетиций, как бегают по клавишам проворные руки концертмейстера, слушал серебряное журчание, вытекающее из-под его пальцев! Как хотелось ему коснуться самому этих желтовато-белых и угольно-черных клавиш, мягко нажать на одну, потом на другую, услышать, как рождается под пальцами чудесный звук… Но он так ни разу и не решился подойти ни к одному из инструментов, даже когда рядом никого не было…

Сердце Тапани бешено колотилось, когда, собрав в кулак все свое мужество, он взялся за крышку клавиатуры… Крышка была заперта на ключ.

***

Тапани не ошибся. Тот явился тем же утром, словно только того и ждал — когда выпадет снег. Тапани как раз затопил в доме с башенкой все три печи. А как же? Чтоб дом не промерз, его надо все время протапливать, живет там кто или нет — это все равно. Только он взялся за балалайку, чтобы, как обычно, с музыкой дожидаться, пока прогорят дрова, как на крыльце раздался нетерпеливый стук.

— Лепорелло!!!

Сглотнув комок необъяснимого волнения, охватывавшего его всякий раз, когда он слышал этот голос, Тапани бросился к двери и, распахнув ее, невольно отпрянул назад. Бархатная маска, черневшая на том месте, где у всех людей обычно белеет лицо, ясно говорила, что перед ним Он, Тот самый, его новый хозяин. Остальное же — крытая дорогим черным сукном лисья шуба, напрочь скрадывавшая его вертлявую худобу, большая бобровая шапка, нахлобученная почти до самых желтых глаз, горящих крайним возбуждением, толстый вязаный шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи, — в сочетании с высоким ростом напомнило Тапани отца Михаила, могучего диакона церкви Св.мученицы Александры, что находится на высотах Папинконту.

— Vite, vite! (1)

Любовно положив на столик в передней видавший виды кожаный скрипичный футляр, Он сбросил на руки Тапани тяжелую шубу и шапку, в мгновенье ока освободился от шарфа и толстых суконных гамаш и, размашисто потирая застывшие руки, — ни дать, ни взять паук, плетущий свою паутину! — предстал в своем прежнем обличье.

— Vite, vite! — нетерпеливо повторил Он и, видя, что Тапани все еще не уяснил, что от него требуется, раздраженно замахал руками в сторону двери: — Vite! Таскай сундук! Плати извозчик! Давай, давай! Бистро, я сказаль!

И опять Тапани пришлось изрядно попотеть, прежде чем сундук, да не один, а два, да еще столько же пузатых баулов, перекочевали из извозчичьей пролетки в переднюю дома с башенкой. Таская вещи и расплачиваясь с извозчиком, он все прислушивался: не зазвучит ли в глубине дома музыка? Но Тот не спешил ни садиться за рояль, ни раскрывать футляр со скрипкой. Снова, уже в который раз, обежав весь дом, Он вернулся в переднюю и, усевшись в стоявшее напротив входной двери кресло, закинул одну на другую длинные тонкие ноги и уставил на Тапани пронзительные желтые фонари.

— Ты раньше быль слуга? — Дивный голос пронзил сердце Тапани сладостной болью, и он лишь помотал в ответ вихрастой головой. — Корошо. Я буду тебя научить. Сейчас.

Он переменил ноги и, не сводя с Тапани непроницаемого взгляда, тут же приступил к процессу обучения.

— Я нье-при-кот-лив! — Произнеся без запинки трудное слово, хотя и изрядно исковеркав его, Он с удовлетворением хлопнул ладонью по острой коленке. — Твой работа будет маленький. Я — очень добрый, но я очень строгий. Ты дольжен… — Он сжал птичью лапу в кулак и принялся другой рукой один за другим отгибать пальцы: — …не пить, не украсть, не… — Он запнулся, подбирая слово. — …не быть espion… шпион! — не смотреть, что там, сзади. — Как и при первом разговоре, Он указал на свою маску. — И еще не входить, когда я не зову. Если что надо, ты дольжен стучить. Всегда! И ждать мой ответ! Всё! Поняль? Пьять «ньет»! — Он потряс в воздухе растопыренной пятерней. — Если ты работаешь хорошо, я добрый. Если плохо… Знаешь, что делаль в Турция с плохой слугой? — вдруг перебил Он сам себя.

Тапани молча пожал плечами.

— Плохая слуга в Турция осталься без головы! — промурлыкал из-под маски дивный голос, и желтые глаза в узких прорезях многозначительно расширились.

«Опять дурит, — хмуро подумал Тапани, — шутки шутит». А в ответ  буркнул:

— Тут не Турция.

Но его слова были оставлены без внимания.

— Alo-о-о-оrs…(2) — Тот потягиваясь встал с кресла. — Иди сзади! Я буду показать, что ты будешь сделать.

__________________________________________________
(1) Быстро, быстро! (фр.)
(2) Здесь: Ну… (фр.)

Отредактировано Seraphine (2010-12-08 00:16:19)