Уважаемые читатели.

Весьма вероятно, что, в связи с объективными обстоятельствами, первая и вторая часть данного опуса будет удалена.
Желающие продолжить знакомство с ним ожидаются автором в асе, ЛС, почте и встрече фэйс-то-фэйс.

Господа, записавшиеся в качестве тестеров, знают, в чем дело.

2.10. Dreams and Reality/Fatigue and Sorrow

Это нельзя было назвать сном. Сон – он какой-то. Легкий или тяжелый, с кошмарами или прекрасными видениями, нервный или покойный – но какой-то. Сон не может быть никаким. Он есть – поэтому он должен быть. Быть каким-то. Как сон – и может быть никаким? Как что-то – и может быть ничем? Разве не так?
А это было именно никаким. Просто сознание перестало воспринимать реальность – и не стало создавать новую. Может именно так и выглядит смерть? Когда ты просто находишься между реальностями – настоящей и иллюзорной. Между – и значит нигде. В нигде и в никогда. Вне пространства и вне времени. Вне «да» и «нет». Просто «вне». В-не. Не-бытии, не-знании, не-существовании. Не. «Не» может быть никаким – потому что это и есть суть «нет». Разве не так?
Но да, пусть это будет названо сном. Очень сложно называть что-то, когда нет выбора слов. Пусть это будет сон. Очень просто называть что-то, когда нет выбора слов. Разве не так?
Она не поняла, отчего проснулась. Просто перешла от сна к реальности – хотя что из них было более нереально? Сон – он свой, он понятный, даже самый непонятный сон может быть рассмотрен, препарирован, расчленен, растерзан на кусочки – и истолкован, истрактован, объяснен, пусть даже и неправильно, неверно, ненужно – но превратившись таким образом в что-то ясное, пусть даже так, но ясное, пусть даже и не всем, но ясное, как угодно «пусть даже», но ясное, ясное, ясное…
Но как понять реальность, как ее понять, как ее истрактовать? Как ее препарировать, как ее расчленить, как ее объяснить? Чем? И зачем? И кому? Она одновременна и жестка, и зыбка, совершенно истинна и предельно ложна – и она не имеет возможности закончиться внезапно, как заканчивается сон. Только то истинно, что имеет конец. Только конец придает всему завершенность. Только он и расставляет все и всех на свои места – и только он подчас и наиболее важен и ценен. У сна есть конец. У сна всегда есть конец. Даже если у сна и нет конца – он все равно может закончиться.
А реальность не всегда. Даже если ты делаешь все, для того, чтобы ее закончить – на самом деле это может быть всего лишь временной остановкой, настолько малой, что ты сама ее не замечаешь. Обидно, обидно, невозможно обидно – когда ты делаешь все для этого, и не раз, не раз, далеко не один раз – и каждый этот не один раз все срывается, летит ко всем чертям – ведь чертям же, чертям, к чему же еще могут лететь так желаемые и так невыполнимые мечты и планы? – и всякий раз тебя останавливают, перекрывают дорогу, отдергивают – или же как этот раз «возвращают обратно» - обидно, обидно, обидно. Просто обидно.
Вот и сейчас – насколько реально то, что происходит сейчас? Насколько может быть реально то, что происходит после смерти – или даже вместо смерти? Насколько это реально? Насколько это вообще что-то?

Эти мысли пришли к ней сразу, как она проснулась – а может даже они пришли к ней во время сна, и она проснулась уже из-за них, кто уже может это сказать? - уж точно не она. Эти мысли пришли и настойчиво осели вокруг нее, не требуя ничего взамен, даже, собственно не особенно настаивая на том, чтобы она обратила на них внимание и думала о них. Но они пришли и они были – и как можно их не думать. Это обманное ничего не требование взамен. Очень часто, когда ничего не требуют взамен – потом потребуют невероятную и невыполнимую цену. Совершенно невероятную и совершенно невыполнимую.
Вот как сейчас. Наверное, как сейчас. Может быть как сейчас.
Он же не просит ничего взамен. Не просит, не так ли?
А что, если попросит потом?
Что он может попросить потом.
И самое главное, что она ему сможет дать?

А потом она услышала внизу голоса.
Странно, ей казалось, что в этом доме не может быть голосов. Почему-то – не может. Этот дом не предполагал жизнь – почему-то ей казалось, что это именно так, хотя она и не была за пределами своей комнаты, но и в ней она была так мало времени – и не предполагал голоса. Тем более столько. Тем более таких. Тем более, в такой ситуации.
Она не могла понять, сколько там человек. Почему-то ей казалось, что трое – но просто казалось, потому что она не могла выделить и расслышать третий голос. Может, ее интуиция обманывала – и там на самом деле было только двое?
Слов, разумеется, было не слышно – но интонации говорили сами за себя. Там злились, сходили с ума, переживали, чувствовали боль – и врали. Да, несомненно, кто-то там врал. Не в словах, нет, она не слышала слов – но в интонациях, в поведении, кто-то врал. И невероятно сильно.

Это – пугало? настораживало? – делало все вокруг каким-то неуютным. Очень сложно, невероятно сложно быть спокойным, когда где-то рядом – ведь это и они были рядом, совсем, совсем рядом, буквально в паре метров дерева и камня, и может быть стекла – говорят о таком и так. И так сильно врут.

Разговор – скандал, перебранка, ссора? – закончился внезапно.
Потом кто-то дернул ручку двери – дернул бесцеремонно, словно походя, проверяя, открыто или нет. Это было странно.
И кто-то начал плакать внизу.

Это было неправильно.
В этом доме не должны плакать.
Этот дом не предполагает людей, которые вообще могу плакать.
Разве не так?

А потом осторожно повернулась ручка и дверь приоткрылась.
Она почему-то сразу поняла, кто там. Не увидела, нет – для этого в комнате было слишком темно – просто почувствовала. Поняла, что это было другой человек, чем тот, что ранее дергал дверь. Другой – тот человек.

- Я не сплю, - сказала она.
- А… - сказал человек.
Помолчал.
- Мы, наверное, сильно шумели?
- Я слышала и громче, - признается она.
- Однако для этого дома и так – непривычно, - он словно отвечает ее давешним мыслям.
- Что случилось?
- Слишком много…слишком много всего случилось…
- На аудите?
- И на аудите тоже… и после него…больше, наверное, после него…
- Что случилось?
- Не знаю.. не знаю.. не знаю.. может, случилось даже гораздо больше того, что я знаю.. и больше, чем я даже могу подозревать…
Он говорил очень тихо – словно боялся, чтобы его не услышали. И очень устало – словно был выжат какой-то невероятной силой. И при этом не боялся, совсем не боялся – словно слишком устал для того, чтобы бояться.

- Не стойте там, заходите, - предложила она.
- Вы думаете? – равнодушно переспросил он.
- Я предлагаю.
- Предлагать из вежливости и думать так на самом деле – разные вещи.
- Я давно уже не предлагаю из вежливости.
- Я знаю.
- Откуда?
- Я знаю вас.
- Но я вас – нет
- Увы.

В темноте молчание так… так правильно, да, и так естественно.. но при этом молчание в темноте – это не совсем, что нужно.
Разве не так?
Но когда один не может разорвать это молчание – или же не хочет – или же просто не знает, что нужно это сделать – то это должен сделать другой.
Разве нет так?

- Вы так и не скажете мне, кто вы? – тихо спрашивает она.
- Это будет неправильно, - так же тихо отвечает он.
- Что именно?
- А что вы хотите, чтобы я вас сказал? Мое имя? Или кто я в вашей жизни?
- Кто вы в моей жизни.
- Вот это и будет неправильно.
- Почему.
- Потому что я не знаю, кто я в вашей жизни.
- А если я так и не вспомню, - она не спрашивает, она почти утверждает.
- Это будет очень печально, - он не отвечает, он почти утверждает.
- Но что тогда?
- Тогда придется начинать все с нуля.
- Кому?
Он молчит.
- Кому?
Он молчит.
- Кому?
Он молчит.
И она понимает, что обоим.
И он, словно понимая, что она понимает это, вдруг делает движение – и его фигура появляется на фоне окна. Он не смотрит на нее – он смотрит на улицу. Смотрит, словно там можно что-то увидеть – так смотрят тогда, когда видеть на самом деле нечего.
- Вы хотите сказать, что нас что-то связывает?
Он не отвечает.

Она встает и подходит к окну. Фонарь напротив слишком слаб, чтобы освещать улицу – но его хватает, чтобы выхватывать людей, которые стояли у окна.
Воротник его рубашки отливает черным.
- У вас кровь, - тихо говорит она.
- Да, - отвечает он, не поворачиваясь. – У меня шла носом кровь
- Это плохо.
- Да, это плохо, - соглашается он.
- Вам нужен врач.
- Да, мне нужен врач.
- У вас есть врач под рукой.
- Да, у меня есть врач под рукой, - он криво усмехается.
- Вам нужно что-то сделать.
- Вы говорите это потому, что волнуетесь за меня, или для того, чтобы быть вежливой?
- Потому что я волнуюсь.
- Потому что вы волнуетесь за меня или потому, что если со мной что случится – то вы не выйдете отсюда.
- Я волнуюсь за вас.
- Вы так сказали, потому что так и есть на самом деле, или потому что так лучше было сказать?
- Вы сегодня злы.
- Вы так говорите, потому что… - он вдруг спохватывается. - Извините… у меня сегодня был очень… извините, пожалуйста.. я все еще путаю, с кем я разговариваю..
- А с кем вы разговаривали?

Он молчит и смотрит на улицу.
Она молчит и смотрит на него.

- Я когда-то так мечтал… - вдруг почти неслышно, словно не ей, а самому себе, говорит он. – …так мечтал, чтобы иметь возможность так просто говорить с вами…и вот теперь…теперь, когда это происходит на самом деле… я так устал, что даже не могу радоваться…
- А что было сегодня? – она спрашивает просто для того, чтобы помочь ему говорить дальше, черт с тем, что происходило сегодня, об этом она узнает завтра. Всегда есть завтра. Да, кажется, всегда есть завтра… а может и нет. Может и нет. Но может… может то, для чего нет завтра – то и не заслуживает этого завтра?
- Столько всего.. столько всего ожидаемого…и еще больше – неожиданного.. и даже непонятно, что из этого было сложнее и тяжелее…
- Что вы сделали сегодня?
- Я не знаю…
- Вы не помните?
- Я прекрасно помню. Я просто не знаю, что я сделал…
- Это что-то плохое? – она хочет помочь, помочь ему. Просто помочь. Помочь понять, осознать и пережить то, что произошло сегодня – что бы там ни произошло.
- Я не знаю… Плохое может оказаться хорошим… хорошее – плохим… Я просто не знаю.

Сейчас он не боится ее. Совсем не боится. Он устал настолько, что у него нет сил на какие-то эмоции – только на тихую усталую печаль.

А она продолжает смотреть на него.
А он продолжает смотреть в окно.
Ей знакомо это лицо – но не та эмоция, не та печаль, которая а нем. И она не может, не может его вспомнить.