Будет еще небольшой эпилог, который, если успею, выложу сегодня, а если нет - завтра.
***
II
По старой привычке Эрик проснулся с рассветом и еще какое-то время лежал с закрытыми глазами, ожидая, пока остатки сна полностью не улетучатся. Грудь болела, но уже не так сильно, как накануне. Он осторожно приподнялся на локтях и увидел стоящего на коленях перед потускневшей иконой Егора. Калинушка вполголоса молился, наклоняясь вперед и касаясь своей лобастой головой дощатого пола.
- …и пошли, Матерь Божья, исцеление рабу твоему от хворости, облегчи его боль. К милости твоей призываю, Пречистая. Пусть иноверец он, но не сказано ли в Писании: “Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою»? Дай ему терпения и сил преизбыточно, накажи того, кто зло над ним учинил... Благослови нас, детей твоих неразумных, ибо тяжки грехи наши… Спаси и сохрани нас, матушка, не отнимай надежду, укрепи в вере. Аминь.
Закончив молитву, Егор еще несколько минут стоял на коленях, затем осенил себя крестным знамением и с трудом поднялся на ноги. На лицо сорокалетнего, погруженного в свои мысли мужчины упал солнечный луч, и Калинушка довольно улыбнулся, словно знал: его мольба непременно будет услышана.
Он увидел, что гость проснулся и наблюдает за ним с кровати.
- Ты чего переполошился, мил человек? Разбудил я тебя? Видишь, солнышко взошло. А у меня и чай уж готов особый – с малиновым листом и мятой. Враз любую хворь из костей выгонит.
Эрик, повинуясь его приглашающему жесту, сел за стол, и Егор поставил перед ним жестяную кружку с чаем и тарелку меда.
- Спасибо, КалинУшка, - гость был тронут такой заботой.
- Чем богаты… Кушай на здоровье! Мёд у рябого Фомы знатный. Из местных только он пасеку держит, ни у кого больше пчёлки не прижились. Они хоть и маленькие, а тоже ведь божьи твари, со своим понятием. Знают, где им лучше-то будет. Пчела навроде мужика трудолюбивого. Встает с зарей, ложится затемно, и весь день пластается, себя не жалея. Все в дом несет, для детишков старается. А зимой роздых у нее, весны ждет, чтобы опять за работу приняться.
- А у тебя была семья, КалинУшка?
- Была. Давно, – Егор вздохнул. – Я молодой пригожий был, девки на меня заглядывались. Женился. Хорошо мы с моей Танюшей жили, хоть и трудно. Но, почитай, всего пять годочков вместе пробыли. Надорвалась она как-то, болеть зачала. Кишку, что ли, какую важную повредила. Не успел я оглянуться, как накрыли мою милую землицей сырой.
Эрик подавленно молчал, жалея, что неосторожным вопросом коснулся так и не зарубцевавшейся раны.
- Мне очень жаль, - выдавил он. После рассказа ему кусок в горло не лез.
- Хорошая она была, - глаза хозяина подернулись дымкой воспоминаний, – жалостливая что к людям, что к скотине любой. Ножку правую только чуть приволакивала, за то и в девках долго сидела, – он пожевал губами и неожиданно спросил: - Хочешь глянуть на мою жену-покойницу? Иногда так придавит – моченьки нет! Вздохнуть и то тяжко. А я портрет Танюшки достану, посмотрю на нее живую, поплачу, и будто легче становится. Погоди, я сейчас. - Из-за иконы он достал овальную дощечку и протянул ее Эрику. – Вот она какая. А однажды я написать ее захотел, словно прознал, что торопиться надо.
С великолепной миниатюры смотрела молодая женщина. Тяжелые русые косы венчали лицо, в котором совсем не было крестьянской грубоватости: все черты были легки и плавны, как у мадонн на картинах Рафаэля Санти; синие глаза в черной оправе ресниц смотрели грустно и кротко.
- Твой барин был прав. Ты удивительный художник, КалинУшка, а твоя жена очень красивая женщина.
- Такой она и была, моя Танюшка, - подтвердил, прочистив перехваченное волнением горло, Егор и повернулся к Эрику. – Нелегко одному на свете, милок. До сих пор жалею, что мы с ней сынка или дочушку не народили. Было бы мне подспорье в доме… И то сказать: с ребятёночком радость была бы…
- Может, тебе снова жениться? Ты не старик, у тебя еще могут быть дети.
- Эх, да чего там!.. Другую вести в дом не хочу. Да кабы и захотел, так не пошла бы за меня ни одна. Какой приварок с дурака-то? – Егор махнул рукой. - Видать, мне на роду написано свой век бобылем доживать, – он поставил портрет жены обратно на божницу, прямо за икону Богоматери с младенцем Иисусом, затем обратился к Эрику. – Я на ярмарку, а ты хозяйствуй, пока меня не будет. К вечеру вернусь, еды принесу. Может, тебе что купить надобно? Кошелёк-то у тебя, поди, вытащили. Ты говори, не стесняйся.
- Нет, спасибо. Мне ничего не нужно.
- Ну гляди, - Егор сложил готовые фигурки зверей в сидор, завязал мешок и просунул руки в лямки. - Только дождись меня, не уходи. А то как-то не по-людски получится.
***
Он пробыл в доме Калинушки около недели, не решившись нахлебничать дольше. Егор был рад тому, что под крышей появился еще один человек и собеседник, а Эрик не спешил возвращаться в табор, наслаждаясь радушием хозяина и непривычно добрым отношением.
Утром Калинушка уходил на ярмарку. Если торговля шла бойко, то уже к обеду он возвращался домой и тут же садился мастерить новую партию игрушек.
- Хочешь, оставайся насовсем! – предложил он на исходе шестого дня. – Места для двоих хватит. Ты ведь тоже, гляжу, к земле не приучен. Такой же неприкаянный, как и я. Оставайся. Авось, прокормимся. Вдвоем всегда проще. Все веселее будет.
Эрик покачал головой.
- Я не могу жить на одном месте.
- Неужто с цыганами лучше?
- Дело не в том, что лучше или хуже, КалинУшка. Мы переезжаем из города в город, я даю представления… играю на скрипке, пою.
- Знаю. Я тебя слышал несколько раз.
- Где?
- Да там же, на ярмарке. Стоял, правда, далеко и рассмотреть тебя толком не смог, но зато – врать не буду - слышал. Вот что тебе скажу, - Егор поднял на него чистые, как у ребенка, голубые глаза. - Тебя Бог в маковку поцеловал, Эрушка. Твоим голосом только ангелов на небесах радовать и людское сердце волновать. Ни один из певчих в нашем хоре с тобой не сравнится.
- Я не верю в Бога, КалинУшка.
- Да как же это? - встрепенулся Егор. – Мыслимое ли дело так говорить?
- Если он и есть, то давно отвернулся от меня, - Эрик криво усмехнулся.
- Боль в тебе плачет. Обижали тебя много раз, милок. Так это люди. Их прощать надо. Глупые они, грешные. Не-ет, парень, шалишь, – Егор закончил покрывать лаком очередную фигурку и убежденно сказал: - Чем в злобе жить, уж лучше сразу удавиться. Молодой ты еще, Эрушка. Поймешь однажды, что без любви на этом свете нельзя. Если тебя не любят – ты люби. Бога, людей, солнце, труд свой, слёзы свои. И верь, верь…
- И что тебе дала твоя вера, КалинУшка?
- Мне-то? – Егор на мгновение задумался и твердо ответил: - Я хочу по совести жить. Чтобы, когда придет мое время, грехи голову не опустили бы пред очами божьими.
- А если не получается – по совести? – тихо спросил Эрик.
- Знать, не очень-то стараешься, себя жалеешь. Думаешь, поди, что если с тобой плохо обошлись, так и ты право имеешь так же поступать с другими?
Он ничего не ответил, хотя все в нем восставало против проповедуемого Калинушкой всепрощенчества. Эрик хотел сказать, что все не так, что есть люди, а есть нелюди, и вторых куда больше, чем первых. Что есть и злоба, и жестокость, и подлость, и боль, а быть жертвой, которая опускает руки, не нанеся ответного удара, он не намерен… Он хотел возразить, но… не смог. В Калинушке чувствовалось нечто непонятное, к чему боязно было притронуться, и это необъяснимое нечто удерживало от каких-либо возражений. Там, где здравомыслящий человек видел жертву и слабость, Егор находил возможность «жить по совести». Мир живописца был целен и основывался на глубокой убежденности. Эрик не мог уничтожить его точку опоры.
Но горько и больно было сознавать, что этот деревенский Рафаэль, чье поразительное дарование было бесспорным, канет в безвестность. Что глаза, способные во всем видеть красоту, не озарит более дерзкий замысел, а золотые руки не создадут ничего, кроме игрушек на потеху детишкам. От такой несправедливости Эрик едва не взвыл.
- КалинУшка, я не могу с тобой остаться. Но, может быть, ты хочешь пойти со мной? Ты же сгниешь здесь, в этой проклятой деревне. А если согласишься уехать, то увидишь мир. Ты сможешь писать свои картины, и твоя жизнь будет другой. Все изменится! Соглашайся, а?
Егор жалобно улыбнулся.
- Не дело ты говоришь, парень. Куда мне уходить? Тут родители мои похоронены, жена лежит. Кто за их могилками присмотрит? Нет, Эрушка, поздно мне жизнь свою поворачивать. Это ты волен как ветер. Тебя никто не держит, но и корней у тебя нет. А как врастешь где, станет землица для тебя родной, так мои слова и вспомянешь. Нет корешков сильнее, чем дорогие тебе люди.
- В таком случае у меня никогда не будет корней, - проговорил Эрик.
- Молодой ты еще, - Егор вздохнул, - глупый. Былинка – и та во дворе прорастает, даже если его камнями выложить. А человек и подавно к углу своему стремится.
- Мне пора уходить, КалинУшка, – Эрик поднялся со стула.
– Куда ж ты?! Хворый ты еще, да и врач обещался завтра зайти.
- Знаю. Но мне действительно пора. Наш табор может уйти из города, а мне не хотелось бы его нагонять, - солгал он. - Подумай над тем, что я тебе сказал. А завтра вечером дашь ответ.
- Ни к чему это. Я могу и сейчас.
- И все-таки я зайду. Спасибо тебе, Фье-до-тич, - он старательно выговорил отчество Егора, - спасибо за все.
- Прощай, Эрушка. Да хранит тебя Бог, – Калинушка часто заморгал и, стараясь скрыть волнение, неловко пошутил: – А кость нутряная, что у тебя сломана, до свадьбы заживет.
Отредактировано Nemon (2013-04-23 15:02:05)