детям и слабонервным не читать... могут лопнуть от смеха над наивностью автора %#-)

Глава семнадцатая. Свидание в Опере

Эрик прогуливался по коридору неподалеку от квартиры девушек. Там его и встретила Жюли, которая  хотела поговорить с ним ещё со вчерашнего дня, едва только узнала о приглашении, которое он, пользуясь её отсутствием, сделал Катрин.
- Тебе удалось mettre les points sur les i,1 Эрик? – насмешливо протянула  Жюли, широко раскинув руки и загораживая собою проход. – Наконец выбрал себе жертву? Ну конечно, это не я – я же слишком много знаю. А тебе нужна святая простота и  полное неведение. Меня интересует только одно: ты покажешь ей своё лицо без маски? Или ты настолько изворотлив, чтобы провести ночь с женщиной, не открыв ей своего лица? 
- Ты выглядишь такой жалкой, когда хочешь уязвить меня, -  невозмутимо ответил он. – Неужели у тебя не хватает гордости, чтобы сделать вид, будто тебе всё равно? Я, однако, обладаю достаточным чувством такта, чтобы  не замечать  твоё в высшей степени некрасивое поведение. Пропусти меня, я спешу к Катрин.
Жюли опустила руки и отошла в сторону.
- Она ждет тебя. С самого утра начала прихорашиваться, готовить наряды. А ты прихорашивался? Ну да, о чём это я толкую? Твою неподражаемо прекрасную внешность ничем испортить нельзя. Исправить, впрочем, тоже.
Эрик остановился.
- Вчера я условился с Катрин, что буду ждать её у потайного хода в подвалы, того, которым обе вы уже пользовались. Трудно сдержать нетерпение, когда предстоит приятное свидание, и я отправился за ней уже сейчас. Но, думаю, ещё слишком рано – не хочу торопить Катрин. Я, пожалуй, не стану менять своих планов и не зайду к вам.
- И поступишь неправильно – она пока не одета и очень мила в дезабилье. Хотя… - протянула она. Эрик насторожился. – А, всё равно ты ещё увидишь её  без тряпок.
И девушка со смехом ответила Эрику шутовской поклон. Эрик пошел прочь, а Жюли вернулась домой.
В маленькой квартирке, несмотря на то, что в ней находились по-прежнему только два человека, было тесно. Воздух словно сгустился от нетерпеливого и радостного волнения, которым была охвачена Катрин. Теперь повсюду вместо бумаг, безжалостно сосланных с глаз долой в угол, лежали предметы женского гардероба, из которых старались сотворить в меру скромный, в меру кокетливый и в меру праздничный наряд. Жюли мрачно провожала взглядом Катрин, порхающую из ванной в свою спальню и обратно.
- Ты смотришь на меня так, будто ревнуешь, персик.
- Я ревную вас всех друг к другу. Я ревную тебя к нему, и его к тебе. Каково мне, как ты думаешь, смотреть, как ты счастлива лишь потому, что этот мерзкий выродок соизволил обратить на тебя свою гнусную благосклонность?
- Он вовсе не гнусный выродок, - невозмутимо возразила Катрин. – Он добрый, чуткий и нежный. Он любит меня. Я нужна ему.
- Разумеется, ты нужна ему! – вспылила Жюли. – Прости за произнесенную вслух пошлость – альковными делами заниматься в одиночку невероятно скучно! Напротив – даже и совсем бессмысленно.
Катрин стала   пунцовой.
- И нечего краснеть! – грубо прикрикнула на неё Жюли. – Я просто готова лопнуть от ярости!
- А может быть, от зависти? – вполголоса, ни к кому не обращаясь, спросила Катрин.
Жюли злобно покосилась на неё и пожала плечами:
- Дурочка, здесь нечему завидовать. Пришла нужда стучать по дереву - обнаруживаешь, что мир состоит из алюминия и пластика. Пойми, что здесь - une question de vie et de mort!2 Если ты свяжешь себя с ним, обратной дороги не будет.
- Глупости. Будет. Когда-нибудь мы вернемся домой, персик. И не вспомним больше об этой Опере никогда.
Они помолчали.
Катрин заговорила первой:
- Я совершенно не понимаю, что ты имеешь в виду, персик.
- К сожалению, я заключила с ним пакт и не могу разглашать то, что знаю.
- Что ты знаешь? Он что же, женат?
- Нет, насколько мне известно, на данный момент он холост.
- В таком случае не вижу препятствий к продолжению наших отношений. Ты проводишь меня до лестницы? Он придет за мной туда.
- Провожу.
У той самой лестницы, что была описана девушками в прочитанном Эрику отрывке книги, ведущей на верхние жилые этажи Оперы, караулил Ив. Под лестницей, в глубине, была скрытая в толще стены дверь – именно ею и пользовался Эрик для того, чтобы доставлять девушек к себе в дом  и обратно. Увидев подошедших Катрин и Жюли, Ив отступил в полумрак под лестницу и особым образом постучал  в дверцу, которая, бесшумно поворачиваясь на заблаговременно смазанных  петлях, немедленно распахнулась.
- Добрый день, мадемуазель, - раздался из темноты приглушенный голос Эрика. – Я жду вас.
Катрин улыбнулась Жюли  и, слегка нагнув голову, потому что притолока была низковата, растворилась в полутьме. Дверь беззвучно затворили изнутри. 
В узком коридоре было немного сыро, но чисто. Эрик нажал на какой-то выступ на стене, и на потолке зажглись слабые лампы, дававшие, однако, ровный свет. Эрик предложил Катрин руку и повел её по коридору.
Дорога была неблизкой, но более удобной, чем другие, устроенные Эриком, и он и его гостья шли быстро. Катрин отлично сознавала, что Эрик позвал её не просто так, а в свете их ещё столь недавней встречи  на крыше этот её вполне дружеский с виду визит можно было с полным правом назвать страшным и неумолимым словом «свидание». Катрин считала эту авантюру захватывающим приключением,  но не больше, а возможность безнаказанно  немного позлить лучшую подругу придавала её поступку пряную горчинку.
Дом Эрика чрезвычайно нравился Катрин, которая восторгалась тем, как были подобраны друг к другу вещи и мебель, словно тщательно разработанные для художественного полотна детали, где каждый мазок лежал точно на своем месте, а оттенки красок плавно перетекали один в другой, были сглажены, растушеваны, теплы на ощупь. Невозможно было поверить, что в самой утробе старого, уже начинающего разрушаться здания, на самом дне выкопанного под фундамент котлована было свито гнездо, такое маленькое, хрупкое и беззащитное, что, казалось, его можно было взять в ладони и случайно раздавить, если вдруг чуть сильнее, чем следовало бы, стиснуть его в пальцах. Вся Опера, подобно чересчур роскошным и громоздким гробницам древности, подобно горам, которые насыпались над могилами царей, придавила собой такой маленький, такой незначительный по сравнению с внешней громадой саркофаг, в котором жил Эрик.
Тьма была бесконечной и неисчерпаемой. Кое-где по углам дома ей удалось исподволь просочиться через крошечный трещинки в обшивке стен; темнота скапливалась как вода – её присутствие скрадывал рассеянный ласковый свет ламп с колпаками цветного расписанного узорами стекла, со вкусом расставленных по комнатам.
Пора было начинать традиционную светскую беседу. Катрин вежливо кашлянула:
-  У вас великолепный дом. Уверена, что больше ни у кого такого нет.
- А  я не нахожу в нем ничего замечательного. Я живу на дне коробки с двойным дном.
Катрин не нашлась, что ответить.
- Вы музыкант? – спросила она, подходя к небольшому органу и осторожно прикасаясь к костяным клавишам. 
- Хотите, я вам сыграю?
Она кивнула. Эрик сел за инструмент, выбрал ноты - записанные красными чернилами понятные лишь ему одному нервные закорючки.
Катрин наблюдала за его руками, ставшими сразу хищными, быстрыми. Огоньки на тонких фитилях колыхались, и от того, в какую сторону – вправо или влево – они наклонялись, глаза Эрика принимали то светло-голубой, то темно-серый оттенок. Музыка лилась сама по себе. Это были не те мессы, исполненные упадочного чувства безнадежности, которые будили девушек в первые их ночи  в Опере – нечто более тонкое, более отточенное (на нотных листах было грязно от помарок и поправок, и бумага была похожа на кусок окровавленного белого полотна, снятого с ран человека, который, должно быть, умирал от них мучительно и долго), имеющее цель, как злой речной поток, но не равнодушно бурлящее море гимна, которое Эрик напускал на верхний мир в яростном желании затопить его этими водами. Музыка была нежна и опасна.
Катрин подумала, что Эрик – точь-в-точь как статуя Аполлона, что стояла на крыше, только здесь не было крыши и не было неба – здесь была пропасть и была тьма.
- Чудесная музыка, - проговорила Катрин, когда орган замолчал.
- Она называется «Музыка ночи». Я достаточно долго прожил в бескрайнем царстве ночи, чтобы суметь расслышать её музыку.
Эрик поднялся и предложил Катрин выпить вина.
- Я предпочитаю красное, - предупредила она, подходя к накрытому столу. Эрик подал ей фужер.
- Вы выбрали для своего жилища такое необычное место, Эрик.
- Оно не хуже всякого другого, если уметь устроиться.
- Но почему для нашего свидания вы сочли подходящими подвалы Оперы?
Катрин получила загадочный ответ:
- Всяк устраивает свои свидания как может.
Катрин медленными глотками пила вино, изучающее глядя на Эрика. Тот спокойно выдерживал её взгляд. Внезапно Катрин поставила бокал на стол – недопитое вино резко плеснулось на дне.
- Вы писали мне, Эрик, - проговорила она. – Я помню, что вы написали мне в той записке, что я для вас много значу. Во всяком случае, это вытекало из контекста.
Он не торопясь кивнул, не очень понимая, куда клонит Катрин.
- Я нравлюсь вам? – напрямую спросила она.
- Несомненно.
- И вы пригласили меня сюда, - она обвела плавным жестом руки вокруг себя, - чтобы сблизиться со мной?
Эрик сглотнул.
- Вы находите моё намерение дурным?
Катрин сложила руки на груди:
- Нет, не нахожу. Это-то и удивляет меня – почему вы держитесь так обособленно, так чопорно, словно исполняете какой-то строгий светский ритуал? Вы так холодно обращаетесь со мной, будто я вам в тягость. Я не права, Эрик?
Он опешил. Выслушивая обвинения в холодности и отстраненности, он понимал, что опровергнуть их может лишь одним единственным способом, но как раз в эту минуту вся решительность разом покинула его. От него  требовалось лишь выказать немного предприимчивости, отбросить робость и сделать первый шаг – однако именно этот шаг сделать было невероятно трудно. Слишком давно он не оставался в столь располагающей к размягчению чувств обстановке с глазу на глаз с хорошенькой девушкой, и теперь навык ухаживания казался ему утерянным. Ни за какие блага мира он не смог бы вспомнить ни одного нежного комплимента, ни одной подходящей фразы. Вино, которое никогда не имело над ним власти, вдруг зашумело в голове, заставляя кровь толчками биться в висках. Нужно было что-то сказать, и притом немедленно – а он словно родился глухонемым; нужно было что-то сделать – а он стоял неподвижно, будто ничто происходившее вокруг нимало его не касалось.
Катрин высокомерно подняла маленький подбородок, стараясь, чтобы в её зеленых глазах не было заметно подступавших слез обиды.
- Благодарю за потраченный на меня вечер, Эрик. Надеюсь, я не слишком надоела вам, - излишне громко и отчетливо произнесла она, поворачиваясь, чтобы уйти.
- Не уходите, - удалось выдавить ему из себя – голос, с которым он едва сумел справиться, звучал хрипло и неестественно.
Катрин, не теряя достоинства, повернулась  к Эрику, заранее приготовившись облить его ледяным презрением. Когда их взгляды скрестились,  веки Катрин дрогнули.
Их глаза были двух разных оттенков зеленого: золотистые широко распахнутые глаза Катрин не могли оторваться  от необычных, цвета необработанного изумруда с примесью голубого, глаз Эрика. Словно мудрые, долго прожившие и много повидавшие змеиные очи глядели, не отрываясь, в лицо девушке. В очах змея не было мягкости, доброты – напротив, что-то острое, тонкое, неуловимо опасное смотрело на мир с их дна. Это не было грубой, прямо выраженной угрозой – это больше было похоже на коварство, прирожденную жестокость и безразличное ко всему жестокосердие. Всё вместе взятое это захватывало и влекло к себе. Катрин, которая всё ещё не опомнилась от впечатления, произведенного на неё взглядом Эрика, сделала шаг к ему навстречу.
- Обаяние зла – сильнее всего, - сказала она почти беззвучно.
Эрик бессознательно отметил про себя, что эти слова ему как будто знакомы, но думать о них сейчас было не время.
Катрин приблизилась к Эрику вплотную, и когда они соприкоснулись, охватившее было её оцепенение тут же пропало, и Катрин почувствовала, как у неё дрожат и подгибаются колени. Эрик молча наклонился и взял её на руки.
Катрин позволила отнести себя в спальню и уложить на кровать, в которой она уже лежала однажды. В комнате было темно, только белая маска Эрика выделялась бледным пятном.
- Ты не снимешь маску? – спросила Катрин, и Эрик обрадовался, что она сказала ему «ты». Он подумал о том, что мрак надежно скроет его лицо и послужит ему маской не хуже, чем та, под которой он прятался до сих пор. Он не рисковал быть увиденным.
- Конечно, - ответил Эрик, снимая  и отбрасывая от себя маску.
Ни один из них не заметил, что говорят они уже не по-французски.
Теперь темнота была непроницаемой. Катрин ждала,  немного испуганная, растерянная и заинтригованная странным приключением, которое выпало ей.
Эрик не хотел спешить. По-своему он был взволнован не меньше Катрин, а предпринимаемые им попытки успокоиться и быть невозмутимым делали только хуже. Привыкнув считать себя чудовищем, противным любому человеку, а тем более женщине, Эрик не мог представить себя в качестве желанного возлюбленного – для него встретить в ком-то взаимность означало нечто противоестественное.
Он медлил, не зная, чем ответит Катрин на его первое прикосновение, и лишь с огромным трудом он заставил себя погладить её ногу ниже колена. Ощущение, что его ладонь гуляет по гладкому  шелковистому чулку, внезапно придало Эрику уверенности. Присев на кровать, он первым делом освободил Катрин от туфелек и сбросил их под кровать. Затем он снял сюртук, жилет и шейный платок, которые стесняли его движения, и положил ладонь на лодыжку Катрин. Катрин затаила дыхание.
Ладонь Эрика медленно поднялась вверх, на несколько мгновений задержавшись на границе, где плотная сеточка полупрозрачной ткани заканчивалась и начиналась обнаженная кожа. Пальцы Эрика словно задумались над тем, двигаться ли им дальше или вернуться. Катрин плотно сомкнула веки, прикусив нижнюю губку, сдерживая напряжение.
Эрик слегка отогнул резинку чулка и аккуратно стянул его. То же самое было проделано со вторым чулком. Эрик просунул одну руку под колени Катрин, заставив девушку чуть согнуть их и приподнять. Внезапно Катрин почувствовала, что Эрик припал к её коленям долгим поцелуем. Ласкающими движениями губ он продвигался всё выше, и прохладная бархатистая кожа  теплела от его прикосновений.
Эрику захотелось взглянуть в лицо Катрин – он мог видеть в темноте. Она, почувствовав, что на неё смотрят, раскрыла глаза. Эрик наклонился и бережно поцеловал её в губы. Катрин подняла руку, чтобы коснуться его щеки, но он ловко, будто и не преднамеренно, перехватил узкую ладонь, чуть сжал запястье и по очереди перецеловал все тонкие дрожащие пальчики.
- Ты боишься? – спросил Эрик тихо.
- Волнуюсь, - улыбнулась она смущенно. – Зачем ты отстранил мою руку?
- Я не люблю, когда дотрагиваются до моего лица. Прости.
- Я постараюсь помнить.
- А я постараюсь быть нежным.
Кожа на его ладонях была чуть шершавой – Катрин поняла это, когда он медленно расстегивал пуговицы на её блузке, иногда задевая открытую глубоким вырезом  грудь девушки. Когда Эрик высвободил её  и из юбки, Катрин почувствовала себя не очень уютно и залилась румянцем.
Эрик умело ласкал её, словно разыгрывал сложную в исполнении музыкальную пьесу, где любая неверно взятая нота разрушала гармонию замысла композитора.
В просторной до того постели становилось тесно. Катрин казалось, вкрадчивая пытка нежностью, устроенная ей Эриком, доведет её до умопомешательства. Его  горячее, тщательно сдерживающее жадное нетерпение дыхание прожигало её тонкую кожу насквозь, а каждый поцелуй оставлял на теле пылающий жаром след. Но эту пытку ускорить было нельзя.

ПО наносит ответный удар!!!

Глава восемнадцатая. Сны Оперы

Проводив Катрин  тяжелым мрачным взглядом, Жюли села за работу, но вскоре тоскливый однообразный стук печатной машинки надоел ей. Однако она сумела заставить себя проработать до самого обеда. Посетив буфет и выпив безвкусный кофе, Жюли нехотя возвратилась домой, к печатной машинке, которую, впрочем, весьма скоро бросила вновь. Она немного походила по комнате и вдруг остановилась напротив зеркала – у неё появилась одна шальная мысль.
Мадам Моник как-то сказала Жюли, что в театре служит отличная портниха, немолодая властная женщина по имени Маргерит, которая иногда берется за исполнение частных заказов. Созданные ею наряды всегда отличались необычностью и изяществом исполнения. Мадам Моник уверяла, что по её рекомендации Маргерит с удовольствием сошьет что-нибудь для «гостий Оперы», как высокопарно выражалась консьержка.
- Это мне теперь кстати, - вслух сказала, обращаясь к своему бледному недовольному жизнью отражению,  Жюли. – Мадам Моник неоднократно намекала мне, что я одета просто в неприличные для столицы Франции обноски.
Портновские мастерские располагались на третьем этаже Оперы и были похожи   на небольшой швейный цех: стоявшие в несколько рядов столы со швейными машинками были завалены рулонами материи, мотками тесьмы, кружев, ниток, обрезками, тряпками и лоскутами. Работы, впрочем, для мастериц было не так уж много – с тех пор, как театр не ставил новых спектаклей, приходилось лишь время от времени подновлять и подлатывать старые костюмы или шить им на замену другие, но обновы требовались редко.
Особенно скучала без работы энергичная Маргерит, которая обожала что-то кроить, шить, смётывать, а в придумывании неординарной, поражающей наповал, по-театральному эффектной одежды ей не было равных в Париже. Она отказывалась уходить из Оперы в какой-либо другой, пусть даже несравнимо более успешный театр, где у неё была бы постоянная занятость, ворча, что её, словно старую антикварную мебель, нельзя двигать с места – иначе она рассыплется. Когда Жюли представилась и изложила свою просьбу, портниха тут же согласилась придумать для девушки что-нибудь особенное.
- Понимаете, я хотела бы, если возможно, выходить в этом в люди, - на всякий случай уточнила Жюли, - поэтому, умоляю вас, ничего крикливого или чересчур… роскошного. И не забудьте, пожалуйста, что я не смогу заплатить вам больше, чем…
Возмущенная Маргерит заявила, что ей лучше знать, каким должен быть наряд для молодой девушки, а что касается денег, то она назло «сомневающимся в ней особам» сделает всё абсолютно бесплатно. Жюли опешила, но портниха уже категорически приказала ей встать прямо и принялась вместе со своими помощницами снимать с девушки мерки. Жюли мысленно пожала плечами и отдалась в руки судьбы. Продержав Жюли у себя несколько часов и совершенно замучив девушку требованиями принять ту или иную необходимую для снятия мерки позу, Маргерит велела ей прийти на примерку через два дня и бесцеремонно выставила заказчицу из мастерской.
Когда Жюли возвращалась к себе, понимая, что работать над заказанной дирекцией Оперы книгой – это, несмотря ни на что, её священная обязанность, она столкнулась с Ивом. Дурачок стоял, прислонившись к стене и бессмысленно таращился в пол. Жюли кивнула ему в знак приветствия и, не собираясь терять с ним время, хотела пройти мимо. Неожиданно Ив вскинул голову и так пристально и разумно посмотрел на неё, что Жюли взяла оторопь.
Ив приблизился и попытался одной рукой обнять её за плечи, в то время как другая гладила девушку по волосам.
- Ты что? – презрительно оттолкнула его руки Жюли и небрежно поправила растрепавшиеся волосы.
Ив по-звериному прищурил глаза, хрипло пробормотал на странно звучащей смеси польского и русского:
- Я давно вырос, коханая.1
- И что? – окинула его высокомерным взглядом Жюли, складывая руки на груди.
Ив скрипнул зубами и вдруг с силой, не глядя, стукнул кулаком по стене. Жюли сдвинула брови. Ив продолжал бить по кирпичам с ненормальной размеренностью, постепенно убыстряя ритм. На стене после каждого удара оставались красные смазанные разводы. Наконец Жюли поняла, что это пошла кровь.
- Прекрати, дурак! – она перехватила его руку, но задержать её не смогла – с невероятной силой та опустилась на стену и снова поднялась.
Пальцы Жюли, покрывшись чужой вязкой кровью, стали липкими, и она в отвращении старалась держать ладони чуть на отлете, чтобы случайно не коснуться своей одежды или волос. Упрямство Ива, словно автомат крушившего стену, немного пугало её, но гораздо больше раздражало и злило.
- Мне это надоело, Ив! Пропусти! – и она, проделав небрежный отстраняющий Ива с дороги жест, шагнула вперед.
Когда она проходила мимо, апатичный до того Ив молниеносно развернулся и схватил Жюли за волосы.
- Ай! Пусти! Пусти сейчас же! 
Второй рукой он старался стиснуть её плечо, но Жюли, бранясь и сквернословя, удачно  отбивалась от его попыток и даже повредила что-то Иву – один из его пальцев неприятно и резко хрустнул, после чего он отдернул руку. Это пригодилось: Ив был  намного сильнее, но Жюли, больно дернув пряди волос, вывернулась и, потеряв равновесие, слегка ударилась  о стену.
- Черт! – выдохнула она, хватаясь за плечо.
Из стены торчал погнутый ржавый гвоздь, шляпка которого пропорола ткань блузки и оцарапала кожу Жюли. Текла кровь, слепляя края прорехи.
Ив остолбенел, безучастно глядя на то, как Жюли, стиснув зубы от злости и на минуту позабыв о том, что только что с кем-то жестоко боролась, старалась рассмотреть ранку поближе. 
Юродивый тяжело тряхнул взлохмаченной головой и, неуклюже  ступая, приблизился  к девушке:
- Больно?
- Идиот! – злобно бросила она, осторожно отлепляя ткань от царапины и морщась.
Ив растерянно переводил взгляд с Жюли на стену, откуда выступал почерневший от старости стрежень  с маленькой плоской шляпкой на конце. За гвоздь зацепился крошечный обрывок ткани и несколько нитей. Ив двумя пальцами снял лоскуток и зажал его в ладони. Когда Жюли, слишком сильно нажавшая на кожу рядом с царапиной, в ярости прошипела что-то про себя, он заплакал в голос, со всхлипами.
Жюли посмотрела на него, недоуменно сдвинув брови:
- Ив?
Он порывисто закрыл лицо руками и бросился бежать. Жюли застыла на месте, ничего не понимая, но когда она по привычке захотела пожать плечами, царапина напомнила о себе неприятным жжением. Доставив себе болезненное удовольствие ещё раз пожать плечами, она отправилась на квартиру к мадам Моник за помощью.
Женщина, едва Жюли показала ей ранку и попросила обработать её каким-нибудь снадобьем, тут же начала охать,  допытываясь, как случилось так, что Жюли оцарапалась.
- Всё из-за вашего сына, мадам, - ворчливо призналась Жюли.
- Из-за Ива?
- Он немного расшалился и толкнул меня на гвоздь.
- Расшалился? – машинально повторила мадам Моник.
Жюли почувствовала, что начала раздражаться от её непонятливости.
- Ну да, затеял со мной возню, и вот чем всё закончилось. Надеюсь, заражения крови удастся избежать – по слухам, оно может иметь весьма неприятные последствия. Ах, ещё новости – полагаю, я сломала Иву палец на левой руке. И вообще, он сильно повредил себе эту руку – скажите, у него давно эта очаровательная манера ломать стены кулаком?
- Вы же знаете, мадемуазель, что мой сын нездоров, - сказала женщина, низко опуская голову. – Простите его.
- Но я и не держу на него зла. Я же знаю, что он… нездоров. Спасибо, что перевязали меня, мадам, теперь я, пожалуй, пойду  к себе.
Мадам Моник остановила её:
- Может быть, вы не хотите быть одна? Вы сегодня что-то слишком взволнованны.
- Глупости! – тряхнула локонами Жюли. – Это обыкновенная усталость. Я справлюсь и одна. Только… нет ли у вас какого-нибудь успокоительного? Мне нужно сегодня побыстрее заснуть.
Мадам Моник подумала немного и достала из комода бутылочку темного стекла.
- Это бальзам Мазендерана, мадемуазель, настоянный на травах. Он сразу же погрузит вас в сон. Принимайте по чайной ложке на стакан воды.
Жюли вынула пробку и осторожно понюхала бальзам – тот пах весьма завлекательно.
- Я накажу Ива, мадемуазель, он заслужил это, - добавила мадам Моник.
Жюли ничего на это не ответила.
- Позвольте попрощаться, мадам. Если я понадоблюсь вам, то я  -  у себя.
По возвращении домой Жюли немедленно приняла добрую порцию снотворного, но проспала она недолго – слишком необычные сны принес настоянный на травах бальзам Мазендерана.
Жюли села в постели и произнесла вслух:
- Какой ужасный сон. Какой кошмарно отвратительный сон! Но если просмотреть его снова, не торопясь и по порядку, может быть, исчезнет это чувство… хм, правдоподобия?
Итак, прошлое. Давние времена. Пудреные парики, бледные тона, тонкие кружева… Бал в Опере. Разумеется, не в этой – эта слишком молода. В другой Опере. Множество гостей, яркий свет, праздник в самом разгаре, гости танцуют. Внезапно среди толпы, выряженной в светло-голубые, в розовые, нежно-желтые и белые шелка, появляется некто в темном, черном или сером, костюме. Он закутан в широчайший плащ, свободно спадающий с одного плеча. Он, подобно прочим, в парике – но не белокуром, а пепельном. Он возникает прямо посреди бальной залы, ломает и комкает рисунок менуэта. Люди толпятся, жмутся друг к другу, ощущая приступ острого любопытства к личности загадочного незнакомца. Он оглядывается вокруг, хватает за руку девушку, ничуть не отличающуюся от остальных, если не считать смертельной бледности, которая покрыла её лицо, слоило лишь незнакомцу коснуться её. Тот фамильярно похлопывает девушку по побелевшей щеке и произносит что-то весело и издевательски. Кажется, он сказал: «Я же обещал, что отыщу тебя, дорогая». Я смогла разглядеть его – овальное худое лицо, впалые щеки, землистый цвет кожи, как у человека, который долго пробыл без свежего воздуха и солнечного света. Никаких запоминающихся примет. Но это лицо мне знакомо! Я знаю, кому принадлежат эти не то зеленые, не то голубые глаза…
Кое-кто из гостей заподозрил неладное. Но стоило лишь им приступить к незнакомцу с вопросами, как он проделал поразительный трюк – рванулся бежать к выходу, волоча с за собой девушку, и едва успел  проскользнуть под тремя зажженными люстрами, хорошо знакомыми мне, которые, будучи подвешены под потолком на одном общем механизме, ослепительно пылая свечами, друг за другом скользили вниз, в зал, на головы в пудреных париках. Незнакомец скрылся, захлопнув за собой и девушкой двустворчатые белые двери, а за их спинами, в зале, раздавались крики и грохот. Лопнули стекла  в узких и высоких, до самого свода, окнах, брызнули ливнем осколки. 
Девушке в это время (снилось мне дальше)  удалось вырвать руку, и, оттолкнув тащившего её мужчину, она спряталась за какой-то дверью (в том вестибюле-коридоре было множество дверей, судя по внешней простоте,  служебных), которую не преминула запереть. Оглядевшись по сторонам, она,  а вместе с ней и я, увидела, что очутилась на довольно большой и широкой «черной» лестнице, спускавшейся в подвалы здания. То есть это была просторная светлая комната, напротив двери – окна во всю стену,  и за ними – летний день! Между окнами и дверью -  в полу сделано углубление, так что получается, что пол в комнате двухъярусный. Пол нижнего яруса – начало коридора, который горизонтально уходит под пол первого яруса. К нему и ведет лестница. Коридор-тоннель  очень темный, но не страшный, потому что в комнате много людей: мужчин во фраках и женщин в вечерних платьях, которые озабочены тем, что в бальной зале произошел взрыв, а все выходы из Оперы перекрыты «каким-то сумасшедшим» - двери не открываются, стекла в окнах невозможно разбить. Ни малейшего признака паники – сейчас придут служащие театра и выведут всех через подвальный этаж, там есть свободные выходы.
Из тоннеля действительно появляются рабочие сцены, таща за собой гигантскую бутафорскую голову в тюрбане и с длинными каштановыми волосами и бородой. Откидывая с лица головы покрывало и одновременно с этим поднимаясь по лестнице на верхний ярус, рабочие шутливо кричат, что поймали того, кто затеял всё это безобразие, и сейчас как следует его проучат.
Голова выполнена с большим мастерством, мне она нравится, и я произношу: «Какая симпатичная!» Меня слышно и всем остальным, и я понимаю, что теперь тоже принимаю участие во сне не только как наблюдатель, но и как персонаж.
Однако вдруг возникает предчувствие, что сейчас случится что-то нехорошее, и я старюсь незаметно отойти как можно дальше от зияющей пасти тоннеля. В тот же миг из неё вырывается стройный столб пламени, окутанного клубящимся черным дымом, что выглядит неожиданно красиво. Но тех, кто неосторожно перегнулся через перила, что над самым проемом тоннеля, чтобы полюбоваться на рабочих и их добычу, огненный столб обжигает.
Кое-кто теряет самообладание от страха. Решено немедленно собраться и уходить подвалами. Останавливает беглецов только одно – выйти можно исключительно чрез тот самый коридор-тоннель. Повторяю: он совсем не страшен, даже скупо освещен каким-то рассеянным, непонятно откуда льющимся сумеречным светом. Он не уходит глубоко – он вообще не снижается.
Девушку, сбежавшую от незнакомца в темном плаще, который и является тем, кто запер людей в Опере и выпустил из тоннеля пламя, выбирают предводительницей – она хорошо знает дорогу, она знает театр. Она идет первой, следом – я. Чтобы не было так страшно и чтобы не отстать по дороге, люди, беря друг друга за руки, образуют цепочку. Несколько метров мы прошли успешно – и тут из разреженной темноты нам навстречу выбегает рабочий, крича, что прохода дальше нет. Никто не верит ему, и цепочка движется вперед.
Наконец появляется дневной свет – это коридор вышел к верхнему уровню, узкие, вытянутые в ширину прямоугольники окон прорублены в толще стен вровень с землей. Теперь слева от нас стена коридора стала стеклянной – с той стороны она задрапирована малиновыми бархатными портьерами, перехваченными золотыми кистями. Как мне объясняют, в этой части театра оборудован дорогой ресторан для богатых посетителей Оперы, он имеет отдельные входы и выходы, не связанные с основным зданием.
Коридор заканчивается и упирается в стеклянные двери, у которых стоит охраняющий их юноша.
Ведущая нас девушка пытается уговорить его пропустить нас, но он твердо отказывает. Я поднимаю глаза и в полумраке неожиданно узнаю его. Я прошу девушку дать попробовать мне. Я ласково обращаюсь к нему по имени, хочу обнять, но он отстраняется и надменно смотрит на меня.
«Что случилось? Ты не узнаешь меня?» - спрашиваю я  в удивлении.
Он качает головой: «Ты же предала меня. Не помнишь?»
К моим ногам падает вскрытый измятый конверт, украшенный яркой маркой и несколькими смазанными штемпелями. Когда я наклоняюсь поднять его, я вижу, что за адрес на нём и чьим почерком он надписан. И тут я проснулась…
Что бы это значило?
Подумав про себя, что разгадывать сновидения на ночь глядя не стоит и пытаться, Жюли снова выпила настой мадам Моник и легла спать.
Жюли подняла голову с подушки одновременно с сухими щелчком, доказывавшим, что замок в двери отперт снаружи. Такой фокус она уже видела однажды и не испугалась, когда темная фигура проскользнула в комнату и неслышно закрыла за собой входную дверь.
- Эй! Что ты здесь забыл? – сказала Жюли  громко и отчетливо, улыбнувшись про себя, когда фигура вздрогнула от неожиданности.
- Ты не спишь?
- Ага. Найди себе стул, - Жюли села в кровати, подбирая рассыпавшиеся по плечам волосы. Потревоженная  царапина снова  заболела.
Эрик приставил к дивану стул и сел. Смущенно кашлянул. Жюли, кисло усмехнувшись, взглядом измерила глубину выреза своей ночной рубашки и закуталась в одеяло по самую шею.
- Тебе чем-то помешал мой вид, Эрик? Я полагала, ты записной un homme à femmes2 - или ты, наивное дитя ночи, только хвастал? То есть, разумеется, не то чтобы хвастал (грубое выражение, не так ли?), а просто преувеличивал!
- Что с тобой? За что ты накинулась на меня?
- Как это «за что»? Ты ворвался сюда посреди ночи, незваный, нежданный, наглый и невоспитанный, вскрыл дверь и разбудил меня! Если все предыдущие пункты обвинения не столь уж важны, и их, так и быть, можно опустить, то последний – ни за что. Я устала, хочу спать, завтра мне предстоит спозаранку приниматься за работу над архивом, поскольку Катрин занята с тобой, и гости мне сейчас не нужны.
- Катрин занята со мной? – с расстановкой произнес Эрик, мягко подчеркивая слово «занята». – Так вот в чем причина твоего недовольства…
Жюли сжала под одеялом руки и заговорила, старательно модулируя в голосе детскую обиду:
- Разумеется, как я могу быть довольна тем, что ты забрал к себе мою подругу, бросив меня на произвол судьбы? Вам хорошо вместе, а я совсем одна – и одинока! Эрик… - она, трогательно надувшись, взглянула на него чуть исподлобья и невинно взмахнула ресницами.
Эрик взял её за подбородок, приподнял его. Жюли затаила дыхание, ощущая привычный звериный азарт охотящегося на сторожкую дичь хищника, много часов без движения выжидавшего у тропы, когда добыча даст напасть на себя. Эрик легко коснулся лица девушки, провел ласкающим движением пальцами по её щеке.
- Ммм, ясколечка…3 - наклоняясь к ней, шепнул он вкрадчиво, и у Жюли по-детски беспомощно дрогнули губы. Глаза Эрика оказались совсем близко, стали мерцающе-зелеными, притягательными. Жюли осторожно, словно опасаясь, что глоток воздуха причинит ей нестерпимую боль, перевела дыхание.
- Ты не пустила жалобную слезу, ласточка? – не меняя тона, так же вкрадчиво спросил Эрик, продолжая с нежностью поглаживать её по лицу. – А я так верил в твоё женское искусство выжимать из глаз соленую влагу по первому требованию. А щеки у тебя сейчас сухие. Жаль, ты меня разочаровала. Может быть, дать тебе ещё одну возможность? Ты постараешься и заплачешь, а я притворюсь, что очень удивлен, обескуражен и брошусь тебя утешать. Знаешь, какой самый-самый лучший способ осушить женские слезы?
Жюли смотрела на него с постепенно возрастающим ужасом.
- Конечно, ясколечка, не так занимательно enfoncer une porte ouverte4, как брать крепость штурмом, но у меня сейчас нет времени на осаду. Одно слово – «да»?
Жюли украдкой выпростала руки из-под одеяла, сглотнула шершавый комок в горле. Прищурила глаза, в которых вместо страха проступила острая ненависть напополам с искренним восхищением.
- L’appétit vient en mangeant5, Эрик? Тебе мало одной женщины? – руки девушки невесомым грузом легли на его плечи. - Entre deux femmes que j'aime6 - хочешь получить сразу всё? Кто знает, может быть, может быть, но … твои ладони пахнут запахом Катрин! – прошипела она, резко срывая с Эрика маску и одновременно отталкивая его от себя.
Эрик отпрянул, закрывая ладонями лицо. Стул с грохотом повалился на бок, Эрик оказался на полу. Жюли швырнула ему маску, мгновение поколебавшись, не плюнуть ли в него, ошеломленно смотрящего на неё снизу вверх.  На безупречно красивом лице Эрика застыла судорога бессильного бешенства. Жюли передернуло от омерзения.
- Между нами отныне будет война… - тихо произнес он, поднимаясь и оправляя на себе сюртук.
Жюли гордо задрапировалась в одеяло, чувствуя, что её вот-вот стошнит от страха. Эрик поднял стул и поставил его на прежнее место. Небрежно усевшись, он не торопясь приладил маску.
- Когда мужчине плохо - он ищет женщину. Когда мужчине хорошо - он ищет еще одну, - издевательски ласково проворковала Жюли. - По-моему, я вполне успешно сумела brouiller les cartes7 вам, месье Призрак? – поспешила сказать она, чтобы выяснить, в каком настроении пребывает Эрик. 
- Приходится это признать, - равнодушно согласился он и покосился на девушку – неожиданно Жюли стал разбирать смех; она прижимала ладонь ко рту, но хохот рвался наружу, и вскоре она уже буквально заходилась от смеха. Эрик  вспомнил, что  уже сталкивался с такими вот странностями в её поведении.
- Ты ненормальная! – крикнул он Жюли, сразу же теряя самообладание. – У тебя истерический припадок!
- Не исключено, - по слогам выдавила из себя Жюли. Она уткнулась лицом в одеяло, чтобы заглушить приступы хохота.
- Закатить тебе пощечину, чтобы помочь успокоиться?
Жюли сверкнула на него глазами:
- Только попробуй. В таком случае я постараюсь, чтобы сбылись слова: «Ibi erit fletus et stridor dentium»8. Кстати, чего ради ты нанес мне сегодня столь нежданный и поздний визит?
Эрик молча пожал плечами. Жюли, предвидя вполне серьезный разговор, перестала  смеяться и села смирно.
- Я узнал, что Ив… причинил тебе вред. Это правда?
Она презрительно повела расцарапанным плечом и кивнула.
Вдруг Эрик грубо повысил голос: 
- Ты понимаешь, чего он от тебя хотел?!
Жюли хотела съязвить, проведя аналогию между намерениями Ива по отношению к ней  и намерениями Эрика по отношению к Катрин, но, опасаясь, что Эрик хладнокровно и красочно подтвердит её догадки о нынешнем времяпрепровождении её подруги, лишь кротко улыбнулась:
- Прекрасно понимаю.
- Почему же ты не кричала, дьявол тебя побери?! Не звала никого?!
- Потому, - от души наслаждаясь устраиваемым ей Эриком скандалом, ответила она, - что некого было звать. Вся та часть Оперы в это время суток – мертва и пустынна. Меня бы не услышали.
- Так зачем же ты ходишь там, где никого нет?! – выкрикнул он.
- Во-первых, так короче путь от моего дома до портновских мастерских театра, где у меня была примерка. Во-вторых…
- Примерка? – уже тише и спокойнее повторил Эрик, устав  удивляться.
- Да, примерка. С собой у меня минимум выходной одежды, а появляться на людях в лохмотьях я категорически отказываюсь!
- Что ты несёшь! Ты никогда не показываешься на людях! – снова стал закипать Эрик.
- Ты тоже заметил? Поэтому-то я и решила время от времени ходить на спектакли Оперы. Допустим, на следующей неделе я собираюсь на «Дон Кихота». Давно не видела хороший балет. Немного поговорю с обычными людьми, не театральными, развеюсь, перестану думать о том, что живу в Опере, в то время как моя подруга живет с Призраком этой Оперы, который даже непонятно, живет ли вообще! Моё существование за последнюю неделю стало недопустимо нелогичным… призрачным, если тебя не оскорбит это слово. Я уже не знаю, на каком языке разговариваю, так быстро они сменяются. Я устала, Эрик!
- Поезжай домой, - словно бы между прочим бросил он.
Жюли закусила губу.
- И бросить Катрин?
- Я буду опекать  её лучше, чем ты. Я умею быть внимательным и заботливым. 
- Выйди.
Эрик наклонил голову на бок, занявшись своими манжетами, будто и не слышал ничего. 
- Я настаиваю на твоём отъезде – не из-за Катрин, помилуй Бог, а из-за тебя. Ив начнет тебя преследовать.
- С какой стати?
- Я же объяснил, почему ты должна уехать.
- Я не об этом. С какой стати Ив будет преследовать меня?
- Любовь подвигает на многое.
- Ха!
- Напрасно не веришь. Ив может быть для тебя опасен. Сегодня он, по всей очевидности, просто испугался вида крови  (он его не переносит), но везти тебе будет не всегда, в особенности, если ты по-прежнему продолжишь свои прогулки по Опере в одиночестве.
- Предлагаешь себя в спутники, Эрик?
- Нет, у меня уже есть Прекрасная Дама, второй мне, благодарю покорно, не требуется.  Итак, ты уедешь?
- И не подумаю. С дурачком я как-нибудь управлюсь.
- Если раньше он не управится с тобой.
Жюли резанул его безмятежный уверенный тон, но она упрямо мотнула головой. 
- Ты что-нибудь слышал о жажде самоуничтожения? Я потеряла оба  своих шанса. Других у меня нет. Времени искать их – тем более. Я останусь и постараюсь собрать те крохи, которые мне обронят. А сейчас – поди вон, будь любезен.
Жюли не ожидала, что Эрик  послушается её и встанет.
- Ты сказала, что потеряла оба шанса, - сказал он, пытливо всматриваясь в её лицо, полускрытое растрепанными со сна волосами. – Один, как я догадываюсь, представлял собой мою бесценную особу, но второй… мне кажется, ещё ничего не потеряно.
- Формально – да. Лишь через несколько дней, когда он получит моё поистине ужасающее письмо, всё будет закончено.
Эрик слегка поклонился, насмешливо  улыбаясь:
- Не сомневаюсь, что в этом случае ты повела себя как исключительная идиотка.
Жюли отпарировала обворожительной улыбкой, полной яда:
- Не сомневайся.
- Доброй ночи, ясколечка. Что-нибудь передать Катрин?
- Доброй ночи, змей. Не буди её понапрасну.
Жюли едва дождалась, когда Эрик выйдет. Выпрыгнув из постели, она в темноте на ощупь отыскала на полке стакан и графин с водой. Смешав в стакане воду и содержимое склянки, врученной ей мадам Моник, и тщательно соблюдая указанные пропорции, девушка залпом выпила пахнувшую травами жидкость. Забравшись под одеяло снова, она уютно свернулась в постели клубочком и проворчала, закрывая глаза:
- Если он будет иметь наглость присниться мне и на этот раз…
Договорить она не успела.

*******************************************************
1. Милая (пол.)
2. Здесь: волокита (фр.)
3. Ласточка (от польского jaskolka)
4. Ломиться в открытую дверь (фр.)
5. Аппетит приходит во время еды (фр.)
6. Между двумя женщинами, которых я люблю (фр.)
7. Спутать карты (фр.)
8. И будет там плачь и скрежет зубов (лат.) Евангелие от Матфея

Глава двадцатая. Спектакль в Опере
- Стучитесь! И Вас откопают. Быть может…
Из ванной немедленно весьма жизнерадостно откликнулась Катрин:
- Что ты сказала, персик?
Жюли ещё раз внимательно оглядела себя в зеркале – бессонницей она не страдала, так почему на лице застыла бледность десятка ночей, проведенных в кружении по комнате, закованной в темноту, и странно саркастически изогнуты вялые белые губы?
- Я бормочу себе под нос, дорогая! Ты сегодня пойдешь… навестить нашего милого Ангела-в-Аду?
- Конечно. Только почему ты называешь его таким необычным прозвищем?
- Прозвище и не должно быть обычным, дорогая, - зеркало не хотело одуматься и продолжало показывать правду. Жюли ещё саркастичнее скривила губы и оставила настоявший на своём кусок стекла на стене в покое. – Меня  тоже не будет дома – у меня примерка у Маргерит. Надеюсь, она приготовила для меня хотя бы одну приятную новость. 
Маргерит постаралась и сшила для Жюли простого кроя ярко-голубое платье с короткими рукавами и к нему – накидку. Жюли примерила вещи и нашла их просто чудесными.
- Остальное будет готово позже, если бы вечер не наступал  так быстро, мы успевали бы гораздо больше; но сегодня уже слишком поздно, - между делом посетовала Маргерит, любуясь своим произведением. – Наряд элементарный, ничего сложного, никакого простора для фантазии, хотя на вас он смотрится довольно мило. В самый раз к такому невыразительному и незначительному бледному личику, как ваше.
Девушка пропустила замечание портнихи касательно её внешности мимо ушей, радуясь тому, что на балет «Дон Кихот» нынешним вечером сможет пойти в обновке.
- Благодарю вас, мадам Маргерит. Вы – настоящая фея с волшебной иголкой.
- Ну что вы! – зарделась от похвалы та. – Мне просто доставляет удовольствие шить – даже для таких людей, как вы. А теперь уходите и  не мешайте мне продолжать пополнять ваш гардероб.
Жюли присела в реверансе, которому обучила её мадам Моник, и поспешно покинула швейные мастерские, пока несдержанная на язык Маргерит не наговорила ей гораздо худших любезностей, чем до сих пор.
Переодевшись у себя в комнате, Жюли направилась к столу мадам Моник, которая обещала ей добыть местечко где-нибудь в зале на сегодняшнее представление «Дон Кихота» Минкуса.
Мадам Моник всё отличнейшим образом устроила.
- Я узнала у нашего билетера Эжена, что есть ложа, где будет сидеть один-единственный зритель. Мы пристроим вас туда, мадемуазель, только… - она игриво подмигнула  Жюли, - если вы ни разу не выйдите в фойе, как же люди смогут полюбоваться на ваше красивое новое платье? Непременно воспользуйтесь антрактом, мадемуазель, – вы сегодня такая хорошенькая.
Жюли чуть заметно пожала плечами. Платье было ей к лицу, с этим она не спорила, но похвалить её внешность в тот вечер было трудно. Она с величайшей небрежностью отнеслась к краске для лица, совсем от неё отказавшись, и не захотела сделать никакой прически, лишь расчесав и распустив по плечам свои густые русые волосы.
Старичок билетер, смешно шаркая ногами, проводил её в ложу  под номером пять, довольно бесцеремонно вторгнувшись в неё сразу же после начала первого акта балета.
- Вот, мадемуазель, выбирайте любое место по своему вкусу, - прошамкал билетер, держа у впалого рта руку – его вставная челюсть было не того размера и всё норовила выскочить на пол; время от времени она с громким щелчком вылетала у почтенного служащего изо рта, пугая окружающих своей величиной и сверхъестественной белизной, но наловчившийся справляться с капризной частью своего немощного тела билетер весьма ловко ловил её на лету, за что даже снискал себе среди заядлых театралов некоторую славу. 
Проследив, чтобы Жюли благополучно уселась  в одно из кресел, он пристально всмотрелся в спину мужчины - того самого одного-единственного зрителя, заказавшего билет в пятую ложу – и, не заметив в том желания возмущаться присутствием рядом  с ним Жюли, удалился, бдительно следя за своей знаменитой челюстью и не оставляя ей решительно ни малейшего шанса упасть на пол и испачкаться.
Жюли, которая выбрала себе местечко у самого барьера ложи, неторопливо оглядела зал и партер, изучая ряд за рядом. Со сцены лился яркий свет, и первые ряды были неплохо видны – но в публике, заполнявшей их, не было ничего занимательного. Жюли уже совсем было собралась смотреть балет, как одна из голов, возвышавшихся над красными бархатными спинками кресел, напомнила ей одного знакомого, да так живо, что девушка привстала с места, чтобы лучше видеть. Разглядев рядом  с этим человеком красивую молодую женщину, несомненно, его спутницу, за которой весьма нежно ухаживали, Жюли разом обессилела и снова опустилась  в кресло.
- Святые угодники! – шепнула она, не спуская глаз с этой пары. Несколько мгновений, пока мужчина случайно не повернулся в профиль, Жюли не жила.
- Не он…
Сосед Жюли, которому беспокойная девица мешала следить за действиями танцоров, поморщился, но ей его недовольство было абсолютно безразлично. Она машинальными движениями гладила обивку барьера и смотрела прямо перед собой широко распахнутыми глазами.
- С чего это я вообразила, что он может оказаться в Париже? В Опере? – мрачно вполголоса рассуждала она сама с собой. – В Опере,  с женщиной!.. Нет, это не так уж и невероятно… Что ему препятствует приехать во Францию? Что его держит? А его дама… что же, он свободен, как ветер! Я сам подписала его вольную. И  только два дня тому назад послала ему ещё одну, дура. «Обаяние зла»! Если я выбрала его, это чёртово обаяние, почему же у меня сейчас оборвалось и упало сердце? А моё письмо, должно быть, всё ещё в пути…
Сосед Жюли обернулся и произнес:
- Мадемуазель, если вас не интересует искусство, зачем же вы пришли сюда?
- Показать своё новое платье, - вежливо огрызнулась Жюли.
- Вашему новому платью, - отпарировал он, - я охотно предпочел бы одиночество. Четверть часа тому назад я понял, что оно – отличная вещь.
Жюли облокотилась о барьер и процедила по-русски, не разжимая зубов:
- Хорошая вещь - одиночество... Если есть кому сказать, что одиночество - хорошая вещь.
- Как вы сказали, мадемуазель? – повернулся к ней мужчина. – Что за диковинный язык, на котором вы говорите?
- Я говорю на многих языках, месье: на французском, английском, польском, латыни и древнерусском. Сейчас же вы слышали язык моей родины, - немного высокомерно произнесла Жюли, задетая тем, что поначалу на неё не обратили ровно никакого внимания.
- Значит ли это, что вы полька? – с любопытством спросил мужчина.
- Нет, месье. Я русская.
- Конечно, как же я мог забыть, что самые красивые женщины живут не только в Польше, но и в России, - любезно заметил он. 
Жюли оторопела не столько от неожиданного комплимента, сколько от того, что её поименовали «женщиной» - она всегда испытывала затаенную гордость от того, что в свои уже достаточно сознательные годы выглядит как весьма юное создание, чем часто вводила в невольный обман людей, имевших  даже большой жизненный опыт и практику физиогномических наблюдений.
Тем временем мужчина встал, подал ей руку, пересадил в кресло у самого барьера ложи, рядом со своим, и представился:
- Моё имя - Себастьян Шато, я художник – и как говорят, отменно знаю своё ремесло.
- Говорят подчас многое, но глупости в этих речах намного больше, чем правды, - с невинной улыбкой несмышленого дитяти проронила Жюли, желая отомстить Шато за любезное обращение, проявленное по отношению к ней не сразу. – Вы любите балет, месье художник?
- Я? Нисколько.
- Что же вы тут делаете, в Опере?
- Я отвечу вам не прежде, чем вы назоветесь, мадемуазель, и скажете мне, что делает в Опере красавица из далекой России?
«Он бы ещё добавил: из варварской России, недоносок, - проворчала про себя Жюли. – Он слишком стремится подчеркнуть своё восхищение моей красотой, тогда как я точно знаю, что ничего, кроме снисходительной улыбки,  она вызывать не может. Это подозрительно».
- Я работаю здесь, месье.
- А! Вы певица? Сопрано? Контральто?
- Хрип и сипение.
- Надо же, я не угадал, - весело блеснул темными глазами Шато. - Какая жалость! Это новые приемы пения – я раньше о них не слышал?
Жюли невольно улыбнулась:
- И молите Бога, месье, чтобы никогда не услышать. Что же до моей должности, то я – всего лишь скромный  незаметный архивариус Оперы.
Шато пристально посмотрел ей в лицо.
- Бьюсь об заклад, Варнье нарочно прячет вас среди пыльных бумаг, чтобы самому любоваться вами и бесчеловечно лишать этого удовольствия весь остальной мир.
- Слышал бы это Эрик! – вырвалось у Жюли по-русски.
- Что вы сказали, мадемуазель?
- Я удивилась, что вы знакомы с моим директором.
- О, давно. Он пригласил меня работать над оформлением его спектаклей, но, клянусь святой Троицей, я не вижу, что здесь можно оформить – постановки просто чудовищны по своему безвкусию и невероятны по навеваемой ими скуке. 
- Так вы тоже будете причастны к Опере?
- Если соглашусь, - небрежно ответил Шато.
- А вы согласитесь?
- Не уверен, - сказал он и в упор взглянул на Жюли.
Та едва не расхохоталась.
- Вниде в срдце его сотона и начаты и пострекати1, - произнесла она с легкой улыбкой, исполненной лукавства.
- Это один из ваших многочисленных языков, мадемуазель?
- На языке Франции можете звать меня Жюли.
Он широко улыбнулся.
- У вас восточная внешность, - сказал Жюли, намекая на то, что  Шато был смугл и черноволос.
- Мой родной город – Марсель, - пояснил Шато, улыбаясь ей темно-карими глазами.
- Сразу видно, что вы с юга, месье, - тряхнула волосами Жюли, которая вполне объективно оценила чувственную маслянистость взгляда Шато.
- Почему?
- Вы слишком беззастенчиво ухаживаете.
- Но, мадемуазель…
Ему не дали договорить. В ложу вбежала Катрин. Шато поспешно вскочил  и заулыбался по-особенному приторно. Жюли чутьем поняла, что Катрин произвела на художника самое благоприятное впечатление.
- О, я не знала, что ты не одна, персик, - смутившись, проговорила Катрин по-русски. – Мне сказали, что ты здесь.
- А ты не с нашим Ангелом, дорогая? – держа в поле зрения Шато, также по-русски осведомилась Жюли.
- Нет, он решил всю ночь проработать над своей музыкой.
- Ай-яй,  а должен был бы поработать над тобой.
Катрин покраснела.
Жюли представила ей Себастьяна Шато. Оказалось, что Катрин видела репродукции его картин, так как всегда интересовалась живописью и хранила дома целую кипу цветных глянцевых альбомов. Польщенный Шато с легкостью разговорился.
Жюли приходилось признавать за подругой бесспорное превосходство в шарме – с тех пор, как Катрин и Эрик были вместе, девушка удивительно похорошела, и в её зеленых, и  в обычное время чрезвычайно выразительных, глазах появился новый блеск. Падкий на красоту Шато заметил его в первое же мгновение и не мог отказать себе в удовольствии вволю полюбоваться на Катрин, притом совершенно позабыв, кому он только что сверх меры расточал сладкоречивые любезности – присутствие Жюли не стесняло ни одного из собеседников, хотя та сидела в подчеркнуто скучающей позе и время от времени кисло усмехалась расписанному античными божками потолку зрительного  зала.
- Я счастлив, что сумел  познакомиться с такой умницей и красавицей, как вы, мадемуазель Катрин, - самозабвенно щебетал Шато. – Париж – тоскливейшее место на земле, здесь не найти ни вдохновения, ни… - он послал Катрин горящий страстным обожанием взгляд, - …музы, которая могла бы принести мне его. Француженки стали так уродливы, так безлики! Никакого обаяния! Никакой индивидуальности! А вы, северные  красавицы, не перестаете волновать кровь. Вы, вы – настоящее… - Шато запнулся, подбирая эпитет, как можно более вычурный. – Чудо? Фея?
Жюли нетерпеливо вонзила ногти в обивку барьера ложи и подсказала суфлерским шепотом:
- Fleur du Nord2.
- Да, конечно же! – обрадовался Шато, вряд ли заметив, кто подал ему реплику. – Самый прекрасный из цветков Севера - это вы, Катрин. Я намерен написать ваш портрет, если только вы позволите.
- Не возражаю, - мило разрумянилась от удовольствия Катрин.
Её подруга шикнула предостережение из своего угла:
- Душа упленяема есть от беса!3
Катрин только повела плечом. Изумрудный кулон холодно и ярко блеснул на её шее. Художник, разумеется, увидел украшение.
- Как чудесная вещица! – воскликнул Шато. – Это, конечно же, не искусственный камень, мадемуазель?
- Нет, что вы, - приятно улыбнулась Катрин. – Искусная подделка. Стекло, но миленькое, не правда ли?
Жюли ушам своим не поверила.
- Люба ми есть речь ваша4, - задумчиво произнесла она про себя. А Катрин, оказывается, отнюдь не потеряла самообладания и находится в гораздо более здравом уме, чем кто-либо из их маленькой, случайно сложившейся, компании.
Тем временем Катрин пригласила Шато на прогулку по Опере. Короткую, потому что уже поздно, как уточнила она, украдкой взглядывая в сторону Жюли и давая пояснения больше для неё, нежели для художника. Жюли благословила их своим молчанием, и эти двое немедленно ушли, покинув Жюли в великолепном одиночестве затянутой алым бархатом в золоченых рамах ложе.
Жюли легла щекой на колючий и нежный бархат барьера и смотрела, смотрела, смотрела – в партер.
Она терпеливо дождалась конца балета, но вышла из ложи чуть раньше, чем публика покинула зал, чтобы перерезать дорогу её паре. В фойе толпилось множество народу, и Жюли, стоя наверху лестницы, сколько ни всматривалась в лица и фигуры, насилу сумела отыскать тех двоих, привлекших её внимание в партере. Она пережила весьма скверное мгновение, когда в большом гардеробном зеркале проявилось отражение мужчины, стоявшего к ней спиной.
Отражение было ярким и живым донельзя – Жюли даже показалось, что зеркало вдруг разрослось до огромных размеров; свет искрящихся белых ламп вестибюля ударился о поверхность стекла, и в облитом его лучами зеркале возникло лицо, украшенное такой дьявольски тонкой иронией, что трудно было понять, безобразно это лицо или же, напротив, привлекательно. Усмешку, издевательски печальную и ожесточенно веселую, Жюли знала, но только она хотела что-то сказать, как зеркало внезапно съежилось, потухло и помертвело. В ужаснейшем смятении Жюли простояла у перил несколько часов.
Уже в темноте она на ощупь, сама не понимая как, добралась до дома. В квартире было темно, и чтобы убедиться, что Катрин находится у Эрика, чем  Жюли собралась воспользоваться, чтобы предаться своим сумбурным переживаниям без помех, она приоткрыла дверь в спальню подруги.
В кровати лежали два человека – по тому, какой смуглой была кожа мужчины, спавшего рядом с Катрин, Жюли поняла, что на эту ночь её приятельница великодушно приютила у себя Себастьяна Шато. Измученная эмоциями Жюли покачала в изумлении головой, пристально всмотрелась в темный профиль – это точно был Шато – и задумчиво поджала бескровные губы.
Вот, явился новый змей – в узорчатой чешуе, с блестящим гребнем вдоль хребта, с ониксовыми очами и нежным голосом; прилетел с края света, из роскошных садов Юга и сразу принялся заманивать, улавливать, соблазнять, помахивая многоцветными оперенными светлым железом крыльями и зазубренным острием на кончике хвоста. В его стране, в приморских вечно цветущих и благоухающих виноградом и яблоками кущах хорошо – там нега, истома, милая сердцу праздность. Змей учен и болтлив – он из рода Того, кто поднес спелый плод праматери Еве, но не столь высокого полёта и нет  у него настоящих змеиных чар, которые даруются лишь прошедшим гранитной дорогой сквозь слепую тьму; и нет в его бубенцово позвякивающем воркованье серебряного клёкота злобы и могущества. Не ему, райской птахе, покушаться на солнце в Час  Конца, и не ему, порхающему ветерку, налетать вихрем на высокие башни и похищать дев-красавиц – нет, не ему. Кровь его жидка, а крылья – слабы; не подняться ему до звезд, как и не спуститься в бездну. Змеиный последыш, лишенный силы яда и ядовитости силы…
Жюли тихо прикрыла дверь, села на свой диванчик и вне себя от удивления прошептала:
- Немощи твоя укрепися темь же вельречивааго змия низложи…5

****************************************************************
1. Вошел в сердце его Сатана и начал подстрекать (древнерус.)
2. Цветок Севера (фр.)
3. Душа захватывается в плен бесом (древнерус.)
4. Нравится мне ваша речь (древнерус.) – «Месть Ольги», Лаврентьевская летопись, 1377 год
5. В немощи своей укрепись, тем же велеречивого змия низложи (древнерус.)

Глава двадцать вторая. Ссоры в Опере

Эрик укрылся в своём доме, как зверь в норе. Он сидел за органом и пытался сочинить ариозо, но ноты никак не хотели звучать слаженно и красиво. Тогда он принялся стучать по клавишам инструмента кулаком, извлекая из органа звуки, которые, к сожалению, находились в полнейшей гармонии с той какофонией чувств, что грозово ревели у него в душе.
Ничего не выходило! Ничего не получалось! Не могло же всё быть так скверно, и притом одновременно, зараз?! Куда это годилось?
Черные и белые, белые и черные клавиши ощеривались на него, но укусить любимого хозяина орган не посмел и покорно сносил незаслуженные побои, которые болезненно отдавались во всех его внутренностях. Инструмент поскуливал, умоляя прекратить истязание, но тяжелая рука Эрика не знала усталости.
Если он потеряет Катрин, ему никогда уже не дописать своей оперы, своей чудесной оперы! Способность слышать музыку покинет его, возможно, навсегда. А одиночество? Бр-рр!
Неужели он давно мертв? Неужели он действительно давно уже мертв? И это его существование – призрачно… Кто он?
Занавеси на  зеркалах заколыхались, словно отражения вот-вот готовы были, перешагнув через края рам, оказаться в этом мире. Мгновение Эрик видел, как из самого большого занавешенного зеркала, где жил его глумливый двойник, кто-то выставил вперед руку и ладонью оглаживал бархатную стену занавеса изнутри. Эрик ясно различал очертания облитой тканью руки. Он бросился к зеркалу и сам сдернул с глянцевитого стекла покров – и отшатнулся, потому что, прильнув к стеклу, его зазеркальный двойник с любопытством и насмешкой разглядывал его. Никогда ещё поднявшееся со дна омута отражение не было отвратительнее и гаже, и никогда ещё оно так нагло не улыбалось Эрику.
Эрик отшвырнул в сторону ткань, которую бессознательно комкал в пальцах и обернулся, ища, чем бы разбить зеркало в мелкую пыль, чтобы оно никогда не смогло больше отразить его лицо. Под руку ему   попался канделябр – вытряхнув из него свечи, Эрик широко замахнулся, но не смог опустить тяжелый медный подсвечник – двойник-гаер поймал его взгляд и как будто лишил своего убийцу силы. Безвольно свесив вдоль тела руки, Эрик, дрожа с головы до ног, стоял перед невредимым зеркалом.
Хлопнула одна из потайных дверей. Эрик поднял голову и увидел, что пришла Катрин. Он сразу почувствовал прилив гнева и снова обрел над собой некоторую власть. Стараясь не смотреть в зеркало, он вслепую накинул на него занавес и, внешне хладнокровный, вернулся к органу продолжать прерванную работу. Наигрывая одной рукой мелодию, другой он перебирал свои записи, нарочито озабоченно хмуря лоб и бормоча себе под нос последовательность аккордов.
Катрин отлично понимала, что Эрик всё делает напоказ, но предпочитала не разоблачать его. По правде говоря, прийти  к Эрику её заставила Жюли, которая была уверена, что, столкнув Катрин и Эрика на такой щекотливой и двусмысленной теме, как деспотическое ограничение свободы вообще и свободы отношений с Шато в частности, вызовет их на полнейший разрыв. Ей в мысли запали слова Эрика о «породе Дон Жуанов», и на них Жюли в своём абсурдном воображении построила целую сцену: тиран Эрик не сумеет удержаться от грубости, а Катрин такого ни от кого не потерпит. Устроив этот гладиаторский поединок, непрестанно пекущаяся о  благе своих ближних Жюли жалела лишь об одном – о том, что не запаслась местом у самой арены амфитеатра, откуда до неё доносился бы запах только что пролитой по железу крови.
К тому же эта ехидная  девица внезапно нашла у себя под подушкой (а спала она в последние дни и мало, и беспокойно), блокнот в кожаном переплете с матовыми застежками и, перечитав свои давно оставленные записи и наброски будущей книги,  решила проверить несколько сюжетных ситуаций живых людях; мысль выдать Эрика головой Катрин и наоборот чрезвычайно её привлекла – и стравив двух своих лучших друзей, в которых она души не чаяла, Жюли приготовилась записывать наблюдения над подопытными.   
Друзья приходят и уходят. Враги накапливаются. Копить врагов и испытывать друзей было излюбленнейшей забавой Жюли. Пытку гневом она считала самой действенной и изящной, а так как на её памяти мало кто мог сойти с заботливо устроенной ею дыбы без потерь, вскоре для Жюли делом её чести стало найти такого человека, который выдержал бы всё и утер нос своему палачу, скрывавшемуся под маской безобидного наивного благодушия. 
Теперь, сидя в одиночестве дома, entre chien et loup, à la tombée du jour1
под всё тем же ужасным розовым абажуром, она следила за подземным свиданием  глазами души и видела даже больше, чем сами участники мирных переговоров. Рвущее нервы занятие было тяжело, но не бессмысленно – наблюдая за Катрин и Эриком, Жюли размышляла о себе. Она представляла, как начался разговор – начался осторожно, будто фехтовальный танец до первой крови.
Первым делом они обменялись упреками. Катрин сетовала на обидную для её чести недоверчивость Эрика, Эрик указывал на неприличное положение, в которое его поставила Катрин. Имя Себастьяна  Шато было на устах у обоих.
Впрочем, беседа переходила и на иные, часто менявшиеся темы. Эрик говорил, что не уверен в Катрин.
- Ты уедешь – твой дом не здесь.  Я останусь в одиночестве ещё худшем, чем до сих пор.  Я не смогу больше вынести груз темноты.
- Не думаешь же ты, что я брошу всё, что у меня есть, и поселюсь в Париже? Как я буду оформлять все эти документы, чтобы сменить страну…
- Меня это не интересует!
Жалость – какое слабое и великолепное слово! Жалость… Жюли отчетливо вообразила себе, как Катрин жалеет Эрика, но не показывает виду. Эрик слаб и, несмотря на то, что он привык править Оперой, постепенно упускает власть из своих рук. Мало того, что Жюли, такая, в сущности, никому неопасная, глупенькая и беспомощная,  уже отобрала у него его любимого шута, Ива, забрала мадам Моник, готовится прибрать к рукам директора Варнье – его самого, Призрака, водит за нос и заставляет плясать под свою дудку молоденькая неопытная рыжеволосая авантюристка с зелеными глазами. Бедный, несчастный Эрик…
- Я  с ума схожу, когда думаю, что ты исчезнешь из моей жизни…
Да, он непременно скажет именно так. И будет избегать смотреть Катрин в глаза, чтобы ещё больше не подпасть под её чары. Бедный, несчастный Эрик…
- Нет оснований ревновать меня к Шато!
- Ревность означает для меня саморазрушение, дорогая. От ревности трудно избавиться, нелегко прогнать прочь.
- Мне жаль тебя, но я ничем не могу помочь.
А ведь ты и сама ревнива, милочка, очень ревнива. Если бы ты только знала то, что знаю я… Ясколка-ясколечка! Как смешно и страшно быть человеком – никогда не знаешь наперед, какой скотиной окажешься. Зачем ты поступила так с ним? Зачем тебе мучить его подозрениями? Бедный, несчастный Эрик…
- Ты что же, хочешь отобрать у меня свободу?
- Свободу? – нежно коснулся он клавиш. -  А ты знаешь, какова она на вкус?
- Весьма приятна.
Это прозвучало вызывающе, но Эрик словно дал обет кротости и вопреки всем внешним поводам к оглушительному скандалу, которые ему любезно ежеминутно предоставляла Катрин, оставался сдержанно невозмутим:
- Она безвкусна! Скажу даже больше: она ядовита. Когда-то я был свободен… в пределах этих стен. Я творил, что хотел, я правил – я управлял этим людским стадом,  я был их бичом и их ужасом, я забавлялся их страхом, их суеверием, их скотской тупостью. Но потом я устал от того, что меня боятся, однако ничего поменять уже было нельзя. Я устал от своей свободы…
- Однако я от своей пока не устала.
Эрик вкрадчиво улыбнулся сам себе, по-прежнему не поворачиваясь к Катрин, что, между нами говоря, её преизрядно бесило. Она сделала несколько порывистых шагов по комнате, подошла к  столу и оперлась ладонями о его край. Приблизив лицо к канделябру о трех гнездах, в котором горели  бледно-розовые восковые свечи, она подула на фитиль средней свечи – и её  огонь с тихим шипением погас. Эрик улыбнулся ещё вкрадчивее.
Дымок над погашенной свечой растаял в полумраке. Эрик бросил через плечо, вполне буднично интонируя слова: 
- Я могу убить этого художника.
Катрин с бешенством развернулась:
- И что же?  Я должна заломить руки и пасть перед тобой на колени, выкликая просьбы о милосердии во имя Господа?
- Если ты желаешь, чтобы он остался в живых – отошли его прочь.
- Я не могу отослать его. Он служит в Опере и, разумеется, никуда не уйдет  с должности.
- Передай ей – она всё устроит.
- Кому?
- Той, что живет с тобой в одном доме. Она сделает так, что художник исчезнет.
- Хм! – сузила она зеленые глаза.
- Я не подумал – может быть, ты не хочешь, чтобы он уходил?
Катрин пожала плечиками:
- Он мне ничуть не мешает – в отличие от тебя.  Я просто не понимаю, отчего ты так ополчился на бедного Себастьяна! Неужели тебе не объяснили, что ни он,  ни я ни в чём не виноваты?
- Мне всё объяснили – даже слишком хорошо.  Я верю, что ты… невинна, но я не могу вынести того, что ты поступила так.
- Ты окончательно запутался  в словах. Я уже говорила тебе, что я вольна в своих поступках и действиях…
- Да-да, можешь не продолжать. Я чувствую, мы ничего не решим сегодня – ни сегодня, ни вообще когда-либо. Только запомни: передай ей мои слова о художнике.
- Так и быть, передам, - холодно сверкнула глазами Катрин. – Однако какие у вас с ней могут быть совместные дела?
Эрик пожал плечами:
- Мы оба связаны  с тобой. Это она послала тебя ко мне.
- Если бы я не хотела сама, ни за что бы не пришла!
- Пускай всё останется так, как случилось… - улыбнулся он.
Катрин поняла, что он уже не сердится. Она поборола его в бою. Он повернулся к ней и произнес:
- Любовь – разъедающее душу чувство.
- А ты любишь меня?
Он поднял голову и долго смотрел на неё, раздумывая над ответом.
- Да.
Катрин молчала. Эрик подошел к органу и наиграл какую-то траурную мелодию. Катрин внимательно её выслушала, дождалась, когда Эрик уберет пальцы с клавиш и повернется к ней.
Сыграй что-нибудь другое, - попросила она.

Пальцы Жюли, лежавшие на столе, ощутили дрожь, поднявшуюся из подвалов. Chef d’œuvre2 Эрика, его опера шла из подземелий наверх. Музыка слышалась лишь отдаленным эхом, но о силе и глубине её дыхания можно было заключить по тому, как вибрировало старое здание.
- Бедный Эрик, несчастный Эрик! – сказала себе Жюли, негромко топая в пол ногой. – К  моему несказанному сожалению, у тебя un coeur qui peut pleurer3, тогда как тебе, милый Ангел-в-Аду, надобно всего-навсего un coeur qui peut tuer4 - оно меньше будет болеть потом. Потом, когда  мы исчезнем отсюда.
Музыка звучала ещё долго.

***********************************************************
1. В сумерках, на закате дня (франц.)
2. Шедевр (франц.)
3. Сердце, способное плакать (франц.)
4. Сердце, способное убивать (франц.)

Он бы на такое обиделся

Да все я поняла   Шучу я так

Глава двадцать четвертая. Опера  Оперы

Наутро Катрин проснулась гораздо раньше Жюли и бодро стучала на пишущей машинке. Жюли, которая располагалась в одной комнате с шумным агрегатом, упрямо дремала под стрекот до того часа, когда ей было положено вставать. Катрин, казалось, с головой ушла в работу и не имела намерения завтракать – так что Жюли пошла в буфет одна. 
Там она некоторое время тосковала над чашкой кофе, рассматривая под увеличительным стеклом свои невеселые мысли. Что ж, на самом деле ничего особенно плохого не случилось: Катрин вернулась домой лишь под утро, с пылавшими щеками и страстным блеском в глазах - Катрин и Эрик счастливы; после того, как всё благополучно объяснилось, Катрин и Шато тоже счастливы; даже Ив как будто доволен жизнью. Сама она ничего не желает и не против чего не возражает. Отчего же такое чувство, словно она что-то позабыла сделать?
Шато – ерунда, он ничего не значащая единица. Даже если Катрин из тщеславия не поставит его на место самолично, вместо неё Жюли может обратиться к Варнье – добрый старик её побалует. В крайнем случае, художнику отнюдь не обязательно дни и ночи проводить в театре, он может работать над эскизами и планами где угодно, только бы подальше от подвалов Оперы. И вообще – присмотреть  за Шато сумеет опять же она сама и убережет его от несчастных случаев даже надежнее Катрин.
Слащавая в своём эгоистическом счастье парочка Катрин и Эрик… Их лучше всего совсем оставить в покое, и не приведи Господь вмешиваться  в их влюбленное лопотанье – у стихийного бедствия, как известно, на дороге становиться не рекомендуется. С ними всё хотя и довольно отвратительно, но просто и ясно. Пусть себе милуются без помех, а единственная их помеха – Жюли и Шато. Но Шато надолго в Опере не задержится – и предпочтительнее, чтобы он вышел из дверей театра своими ногами, чем его вынесли бы ими вперед. Ну, о Шато она похлопочет нынче же – право, история  с ним  донельзя нелепая.
Письмо. Да, то самое распроклятое письмо, которое (дошло ли уже?) было столь опрометчиво написано и ещё более опрометчиво отправлено ею. Это из-за него у неё смутное чувство тревоги. Но про письмо – думай не думай – а топор уже опустился на кряжистую дубовую плаху, и не нужно бы кричать: Encore un petit moment, monsieur le bourreau!1
C’est ça!2 Опера начинает сходить с ума – или же Жюли первая, кто начал. А, быть, может, и единственная. Взять хотя бы то, что ни одна странность Оперы ни её, ни Катрин ничуть не удивила. В подземельях живет не то Призрак, не то Ангел, от одного имени которого трепещет в смертном ужасе вся труппа? Как мило! Il a des amis, n’est-ce pas?3 И эта жалкая старуха консьержка воспитывает  сына неподражаемого балетного танцовщика, дурачка себе на уме, хитрого, как Сатана? Но это же чудесно! Под самым носом у дирекции, едва ли не с её благословения, творится бес знает что, при этом все только лукаво улыбаются? Чего же лучше!
Дни и ночи напролет только и жди какого-нибудь подвоха от Судьбы, только и трясись со страху, чтобы Она не накинула тебе на шею шелковую удавку и не затянула её. Ничего удивительного, что мир вокруг начал казаться безумным, а надо изумляться, что лишь с недавних пор начал. В Опере всё по-особенному, не как в остальном Париже, но решить – хуже или лучше, трудно. Нельзя же мерить их одной меркой, подводить под одинаковый эталон. Опера – это Опера…
Нужно чем-либо занять себя – домой возвращаться слишком рано, во Франции надлежит пробыть ещё по крайней мере месяца два. С историческим опусом о блистательном прошлом Оперы они уже почти справились – полная надежд и любви Катрин того и гляди закончит книгу на днях.
Чем отогнать мысли о письме?
Жюли допила остывший кофе. Можно, разумеется, затеять интригу вполне в её скверном вкусе (нет, нет, только не ссорить вновь Катрин и Эрика, это она уже для себя решила; кроме того, рано или поздно они и самостоятельно устроят друг другу скандал) – например, попробовать женить на себе Варнье. Он ещё вполне на ходу, однако настолько стар,  что можно надеяться на его скорейшую после бракосочетания смерть от дряхлости. У неё будет хорошее французское подданство, жилье в одной из мировых столиц, пенсия мужа. У Варнье даже орден Почетного легиона есть. Наверняка имеются и другие правительственные награды и поощрения. Она сможет осесть в Париже, пожить в своё удовольствие – и потом, они с Варнье отлично ладят. Можно сказать, престарелый директор её обожает, души  в ней не чает… Вот и она не уедет из Франции с пустыми руками – всё же это поклонник, какого бы возраста он ни был.
  Письмо, письмо, письмо. Пока не придет ответ на него, она не будет знать покоя… если не возьмет себя в руки. Возможно, в Опере она – самый здравомыслящий человек, не считая Мюссе, и терять голову из-за клочка бумаги? – смешно. Смехотворно.
Если нет необходимости писать книгу об Опере, нужно писать книгу о ее Призраке – ту самую, её собственную. Писание как раз замерло на самом интересном месте – хотя бы с выдуманными героями она может обходиться так, как ей вздумается. Захочет – утопит, захочет – оживит.
- Опера Эрика, - вполголоса произнесла Жюли в опустошенную чашку. – Он отдал мне либретто для редактирования и доработки. У меня лежит либретто его оперы – весьма оригинальной, к слову сказать. Варнье давно ставит старые шедевры и никак не может подобрать для своей Оперы  что-нибудь премьерное. Всё ясно как день – пришла пора ставить произведение Призрака. Месье Варнье, la chasse…4
В кабинете Варнье не оказалось. Жюли уже не удивило то, что секретаря на месте не было, следовательно, никто не знал, где в данную минуту имеет местопребывание директор театра. Поэтому Жюли зашла к мадам Моник.
Консьержка тоже куда-то вышла, и за её столом сидел, украшая листы бумаги аляповатыми рисунками,  Ив. На нём были надеты вещи с плеча Эрика: черная рубашка с обтрепанными обшлагами и отсутствием нескольких пуговиц (наиболее вероятная причина того, почему она перешла к Иву) и черный же жилет с позолоченными пуговицами. Жюли подумала, что Иву этот потертый костюм как никому не к лицу – ни размером, ни всем своим видом наряд не подходил тощему сутулому дурачку с вечно беспокойными движениями.
Жюли смерила Ива холодным взглядом – и она обречена на это? Обречена прозябать рядом с таким существом лишь потому, что сейчас находится в отчаянии, потому, что на некоторое время дала слабину? Значит, она этого заслуживает – как урок, как наказание, как предупреждение. Жалкий идиот для не менее жалкой идиотки.
Жюли усмехнулась и приблизилась к столу.
- Ив, ты не знаешь, где месье директор?
Ив не поднял головы от своих рисунков и пробурчал:
- Il parle à Chatot.5
- А что же именно говорит месье Шато месье директор? – спросила по-русски Жюли, не обращая внимания на то, что ей отвечали на французском языке. Ив пожал плечами. Не мешало бы сделать два дела сразу – обсудить с Варнье постановку спектакля и уход Шато.
- Ты наверняка подслушал хотя бы начало их разговора. Не упрямься и расскажи.
Ив с преувеличенным вниманием склонился над бумагой, почти лег на неё впалой грудью. Жюли поняла, что дурачок на неё дуется. «Капризы! – с раздражением подумала она. – Хорошо, голубок, ты ещё увидишь, на что способны женщины и что они могут сотворить одной своей улыбкой. И настроение у меня, как нарочно, дурное. Грешно это, конечно…» 
Она наклонилась к Иву и провела рукой по спутанным рыжеватым волосам. Ив слегка вздрогнул.
- Qui fait Yves? Que fait-il? – сюсюкая, как с неразумным ребенком, заговорила Жюли. - Est-ce que Yves a mal à la tête? Yves est triste. Est-il malade?6
Наконец Ив посмотрел ей прямо в лицо. Он был немного растерян. Жюли постаралась и вложила в свою улыбку всю кротость, которой на самом деле у неё не было. 
- Est-ce que je parle mal?7 – воркующим говорком произнесла она. – Мой добрый, мой послушный Ив меня не понимает или не хочет отвечать мне?
Юродивый нехотя, словно подчиняясь гипнозу, разжал губы:
- Il permet de rester.8
- Qui?9 – машинально переспросила Жюли на том же языке.
- Il permet de rester, - многозначительно протянув первое слово во фразе, кивнул Ив с таким видом, словно ему было стыдно за Жюли, которая сразу не догадалась, на кого намекали столь прозрачно.
На Жюли накатил приступ смеха. Действительно, как можно было не посмеяться над пустыми хлопотами – она ринулась спасать жизнь Шато от мстительного Призрака, а тому угрожает нечто прямо противоположное – пылкое покровительство Эрика.
- Est-ce que Erik s’intéresse à la peinture? Mais Chatot  fait ses adieux,10 я надеюсь? Он ведь так боялся  загадочных теней Оперы.
- Il veut rester,11 - качнул лохматой головой, на которой всё ещё лежала теплая ладонь Жюли, Ив.
Внезапно Жюли резко отдернула руку.
- Знай своё место, щенок. Твоё – у моего порога, у моих ног. И никогда не позволяй себе капризов – сегодня ты отказался говорить на моём языке, а завтра я сама не заговорю с тобой ни на одном из наречий мира. Где твоя мать, безупречная стражница этих Авернских врат?
- Je peux l’appeller.12
- Ах ты, упрямая, непокорная, строптивая скотина, - медоточиво произнесла Жюли, пребольно дернув Ива за ухо. – Что ж, прими моё полнейшее неблаговоление. Матушка твоя мне сейчас не слишком нужна, а ты – не нужен никогда. Придешь ты ещё скулить  у меня под дверью, вымаливать подачку, а я прогоню тебя как пса – прочь, прочь.
Ив захныкал:
- Le cœur me fait mal. Yves pleure!13
- А мне что за дело? – напоследок смахнув со стола разрисованные дурачком листом бумаги и его карандаши, Жюли  спокойно повернулась и ушла.

**************************************************************8
1. Ещё одну минуточку, господин палач! (франц.)
2. Так! (франц.)
3. У него есть друзья, не так ли? (франц.)
4. Охота (франц.)
5. Он разговаривает с Шато (франц.)
6. Что делает Ив? Что он делает?... У Ива болит голова? Ив печален. Он болен? (франц.)
7. Я плохо говорю? (франц.)
8. Он разрешил остаться (франц.)
9. Кто? (франц.)
10. Эрик интересуется живописью? Но Шато попрощался (франц.)
11. Он хочет остаться (франц.)
12. Я могу её позвать (франц.)
13. У меня болит сердце. Ив плачет! (франц.)

Глава двадцать пятая. Тишина  Оперы

Катрин гостила в подземельях Эрика. Подвалы Оперы до дрожи в пальцах интересовали её – Эрик увертывался от расспросов о ловушках, тайных ходах в толщах стен со змеиной ловкостью, легко ускользал,  переводил всё в шутку. Пакт о молчании, заключенный им с Жюли, хотя он и признавал  его крайнюю для всех необходимость и благостность, тяготил его невероятно – он страшился, что либо в конце концов по недосмотру проговорится сам, либо… И мстить за разглашение тайны было бы в таком случае  абсолютно бессмысленно.
Катрин в несколько посещений дома Эрика взяла всё под свою руку: мебель чуть сдвинулась, переставленная со своих прежних мест; чашки на кухне поменяли привычные им от века полки на другие, которые Катрин сочла более подходящими для посуды; ноты были аккуратно разложены в стопки, страницы подписаны и пронумерованы. Спальня, впрочем, не была разорена нашествием женского понимания порядка и уюта – Катрин вполне одобрила и драпировки, и светильники, и прочее.
В особенности был рад Эрик тому, что с приходом Катрин унималась злоба зеркал. Едва ли не первым делом бесцеремонно заметив хозяину дома, что не годится закрывать многочисленные зеркала, Катрин потребовала снять укутывавшие стекла занавесы, и Эрику с неохотой пришлось подчиниться.  Однако ничего страшного, вопреки его опасениям, не произошло. Ни одно отражение даже не попыталось взбунтоваться или доставить какую-либо неприятность – напротив, все зеркала благовоспитанно показывали прихорашивавшуюся  перед ними рыжеволосую девушку.
- Мне очень нравится твой подарок, - она погладила блестящий зеленый камень.
- Это пустяки.
- Довольно приятные пустяки, должна сказать. Это плата за то, что я провожу время с тобой?
- Нет, иначе это означало бы, что ты безнадежно продешевила, милая. Ты стоишь значительно дороже, и была бы мне попросту не по карману – я не настолько богат, чтобы купить хотя бы час твоей жизни для себя.
- Разумеется.
- Ты меня любишь?
Катрин фыркнула. Вопрос своей  чистокровной наивностью её изрядно позабавил.
- Почему все мужчины спрашивают одно и то же?
- Все? – поморщился Эрик. – И многие у тебя спрашивали?
Катрин лукаво повела глазами и вздохнула:
- Достаточно, чтобы этот вопрос мне надоел. Не хочу, чтобы мне его задавали – даже ты.
Эрик промолчал. Протянул руку к Катрин, поправил выбившийся из прически рыжий локон.
- А всё-таки, Катрин?
- Скучные разговоры. Люблю я тебя или не люблю – какая, в сущности, разница?
- Для тебя, очевидно, никакой. А я…
Она не дала ему договорить, прикрыв ему рот ладонью:
- Ты настоящий зануда. Как тебя такого можно любить?
- Уж как-нибудь постарайся, сделай милость, напряги силы души – и люби.
- О, ты ко всему прочему ещё и философски настроенный ворчун. Глубина твоих житейских воззрений меня поражает!
- А меня поражает твоя красота, Като.
- Что же, если бы я была… невзрачна, ты бы и посмотрел в мою сторону?
Эрик лишь усмехнулся и пожал плечами. Катрин сузила зеленые глаза.
- Или тебе совершенно безразлично, будь я круглой дурой, но – с приятной внешностью? 
- Почему все женщины спрашивают одно и то же?
Катрин смотрела на него с бешенством в течение полутора минут, потом нервно зевнула и расхохоталась от всей души и с полным чистосердечием.
- Ой, умора! Ой, батюшки! – вырвалось у неё на родном языке. – Вот насмешил! Не  в бровь, а в глаз.
Она повисла у Эрика на шее, заливаясь смехом. Когда сил смеяться уже не осталось, она чуть нахмурила темные брови и погрозила Эрику пальцем:
- Всё же будьте настороже и деликатнее в шутках, месье, – весной первый лёд так тонок,  так ненадежен.
Эрик, видя её улыбку, не мог не рассмеяться тоже.
- А теперь расскажи, как ты работаешь над своей оперой.
- Помилуй, Катрин, какая работа? Ты совсем не оставляешь мне свободного времени. Я трачу свою жизнь исключительно на то, чтобы любить тебя – а на долю покинутой музыки выпало забвение.
- Чепуха. Оперу должно непременно  поставить. Театру необходим свежий воздух – и как раз ты  его предоставишь.
- Я обитаю в подземельях, Катрин. Что я могу знать о свежем воздухе?
Катрин пожала плечами. Эрик сел за инструмент, негромко наиграл мелодию:
- Жиль де Ре был очень дружен со своим молодым соседом, Андре де Брюмкуром. Вместе они охотились, вместе сражались под знаменами своего короля. Радовались их души столь сердечной дружбе, но впереди ожидала  их беда и великое испытание. Юный де Брюмкур, ведя веселую жизнь беззаботного гуляки, задолжал ростовщикам, и всё его имущество попало в руки к жадным торгашам. На де Брюмкура напустили приставов, и попал друг Жиля де Ре в долговую яму, где приговорен был сидеть до тех пор, пока не уплатит всех долгов до последнего денье -  а откуда было взять денег промотавшему всё до нитки дворянину? Жиль тоже, как ни бился, не мог ничем помочь другу – сам был небогат.
День и ночь думал он над тем, где взять денег, и наконец решился взять меч и идти на большую дорогу грабить проезжих. Безлунной ночью он вышел на разбой и остановил первого встречного.
Прохожий ничуть не испугался грозного человека со сверкающим оружием и сказал: «Я знаю то несчастье, которое выгнало тебя на дорогу, Жиль де Ре».
«Знаешь – и что с того?» – грубо ответил Жиль.
«Я могу помочь тебе. Хочешь, сделаю так, что друга твоего Андре выпустят из тюрьмы?»
«Я желаю этого всей душой!» – вздохнул Жиль.
«А хочешь стать богатым, хочешь тратить не считая и во всём иметь изобилие, не терпеть ни в чём недостатка, и чтобы сокровища в твоих руках не иссякали?»
Перед глазами Жиля  засверкало вожделенное золото.
«Да, хочу! – воскликнул он. – Но как мне получить все эти блага?»
«Продай мне душу», - сказал незнакомец и мгновенно преобразился – только что на нём был надет серый суконный плащ, теперь же с ног до головы он был облачен в расшитый жемчугами и серебряным позументом черный бархат, а воротник и манжеты его камзола были оторочены тончайшим кружевом.
«Ты, верно, сам Дьявол!» - произнес Жиль, в страхе отступая и поднимая дрожащую руку для того, чтобы сотворить крестное знаменье – но рука налилась свинцовой тяжестью, и Жиль не донес её до лба.
«Не бойся меня, Жиль де Ре, - дружелюбно сказал демон. – Я всего лишь один из придворных Сатаны. Я не причиню тебе вреда – ты, должно быть, слышал, что мы никого насильно не принуждаем следовать за нами. Скажи, неужели ты не хочешь спасти друга и получить неисчерпаемое богатство в придачу?»
И вновь перед Жилем запрыгали новенькие блестящие золотые монетки, и жадность овладела им.
И совершил Жиль страшное дело – заключил договор с бесом. Только ночь ведала про то – и Ад.
Проснулся наутро Жиль в своей спальне, а в ногах кровати стоял сундук, полный червонцев. Запустил Жиль руки по локоть  в золото, окунал их, пересыпал монеты в ладонях, и никакого сожаление не возникало  в его душе. Первым делом Жиль внес за друга долг и посоветовал уехать на время из их краев – Жилю нужно было ещё выполнить все условия сделки с демоном.
Жиль без оглядки тратил своё шальное богатство: заново обставил замок с неслыханной до того роскошью; покупал, не торгуясь, лучших скакунов для своей конюшни и лучших охотничьих собак для своей псарни. Каждый день он задавал балы и охоты, празднества следовали одно за другим; все окрестные дворяне мечтали породниться с ним. Наконец Жиль сделал выбор и повел к алтарю юную Анжелину-Элизабету де Ламар, отличавшуюся блистательной красотой и замечательной глупостью. Родители уже не чаяли сбыть дочь с рук, и сватовство богача Жиля де Ре поразило их как громом.
На другое утро после свадьбы Жиль повел показывать молодой жене дом – открывая двери, он давал ей ключи от них; напоследок они подошли к низенькой запертой двери, что располагалась под самой крышей, на чердаке. Жиль отдал Анжелине-Элизабете ключ и от этой двери, но строго-настрого наказал ей никогда не отпирать комнату, иначе  Жиль будет вынужден наказать её. Жена обещала слушаться.
Однако с первого же взгляда на таинственную дверь Анжелину-Элизабету начало мучить жестокое любопытство; день и ночь думала она над тем, что же может быть скрыто за крепкими запорами, и решила, что муж прячет там свои самые лучшие, самые редкостные сокровища. И, сама не своя от нетерпения, она ждала, когда Жиль уедет на охоту и оставит её дома одну. И вот так и случилось.
Замирая и трепеща, Анжелина-Элизабета побежала к двери и вставила ключ в замочную скважину. К её большому разочарованию, комната оказалась темна, гола и  полна пыли и паутины – и ничего в ней не было. Молодая хозяйка вновь заперла дверь и как ни в чём ни бывало повесила его на связку.
Вечером вернулся Жиль и под пустым предлогом потребовал у жены ключи. Внимательно осмотрев их, Жиль указал на крошечное красное пятнышко, похожее на засохшую кровь, которое проступило на ключике, что отпирал запретную дверь. Строго взглянув на жену, Жиль приказал ей следовать за собой, и они вышли на замковую стену.
«Помнишь ли, жена, моё приказание – не отпирать двери?»
«Помню», - ответила испуганная Анжелина-Элизабета.
«Так прими же наказание за своё ослушание!» 
И с этими словами Жиль столкнул жену вниз. Едва лишь до убийцы донесся звук упавшего  с высоты тела, пятнышко на ключе исчезло.
С тех пор так и повелось – Жиль де Ре вступал в брак, но жены его погибали самым странным образом: одна упала с лошади на охоте, когда никого, кроме Жиля, не было поблизости, и муж на руках принес из лесной чащи её искалеченное тело; другая утонула в пруду, купаясь жарким днем; третью нашли повесившейся. Если бы вдовец не был столь богат, его немедленно обвинили бы в убийствах, но прямых доказательств не было, и никто не хотел ссориться с вельможей, который сорил золотом направо и налево.
У Жиля было шесть жен. Под конец во всей округе не осталось семьи, которая согласилась бы породниться с ним, и Жиль посватался к бедным дворянам, имевших красавицу дочь Изабеллу. Она, как и все, страшилась дурной славы Жиля де Ре, но, когда жених обещал передать её родителям огромный выкуп, смирилась и уступила, выговорив себе право взять с собой в замок свою сестру Анну. Жиль уже предвкушал, что со смертью седьмой жены его срок службы Нечистому истечет. 
Однако тут сама судьба заступила дорогу Сатане и его вассалу. Как ни старался Жиль пробудить в Изабелле  любопытство, она не прикасалась к запретной двери. Когда демон понял, что обычным способом уловить в свои мерзостные сети юную мадам де Ре ему не удастся, его адская хитрость измыслила иную западню.
Так, однажды Жиль вошел в тайную комнату, бес запер его там, и Жиль принялся громким голосом взывать к супруге, требуя, чтобы она отворила дверь и выпустила его. Изабелла, не думая о подвохе, поспешила на зов мужа, но едва только ключ повернулся в замке, Жиль схватил Изабеллу за локоть и закричал, что теперь, когда она ослушалась его приказания никогда не отпирать двери,  у него есть законное право покарать провинившуюся. Ничего не понимающая Изабелла плакала и умоляла Жиля одуматься, но он, в чаянии скорого освобождения своей души, не желал слушать её рыданий и не тронулся  её невинными слезами. В конце концов, он позволил жене сходить попрощаться с сестрой, велев немедленно после этого прийти в ту самую заколдованную комнату, а сам принялся точить большой широкий меч, чтобы им умертвить Изабеллу.
Изабелла рассказала о своей беде сестре, Анне, и та вспомнила, что к ним должны были приехать погостить их братья, бывшие рыцарями на службе у короля, и ждали их с минуты на минуту. Заливаясь слезами, сестры принялись вглядываться в даль, надеясь, что вот-вот над дорогой поднимется пыль от копыт рыцарский коней. Жиль, в нетерпении топая ногами, закричал, чтобы жена шла к нему. Как ни тянула Изабелла время, как ни выговаривала себе лишнюю минуту жизни, но пришлось ей явиться к Жилю, который уже поджидал её с обнаженным мечом.
Изабелла встала перед мужем на колени и склонила голову, подставив шею под удар, но напоследок она начала укорять Жиля за жестокосердие таким нежным и грустным голосом, что Жиль невольно удержал руку. Горькие чувства стеснили его душу, раскаяние на миг охватило его, потому что Изабелла за добрый нрав и красоту стала дорога ему более, чем все прежние его супруги, и с тяжким вздохом поднял он меч, чтобы отрубить жене голову и тем окончательно расплатиться с нечистым духом.
Но в ту самую минуту в комнату ворвались братья Изабеллы, дорогу которым указывала Анна. Рыцари набросились на Жиля и убили его прежде, чем лезвие успело коснуться шеи их сестры.  Так погиб нехристианской смертью Жиль де Ре, погубивший шесть своих жен...
Катрин рассказ о судьбе и нраве рыцаря Синяя Борода навел на некие мысли.   
- Ты как-то сказал мне, что ревнив, - произнесла она небрежно. – Ревность – это неуверенность в себе.
- Пожалуй, так оно и есть, - согласился Эрик, не понимая, к чему Катрин клонит.
- А меня ты к кому-нибудь ревновал? 
Эрику не очень хотелось отвечать, тем более что Катрин  отлично знала ответ, но вопрос был задан прямо и ясно – приходилось покориться.
- К этому художнику, - процедил он сквозь зубы.
- Ах, к Шато! – Катрин пожала плечами. – И было отчего?
Эрик повернул голову и недоуменно посмотрел на Катрин. История с Шато была невероятно свежа в его памяти, она, возможно, ещё даже не закончилась, и разговаривать на эту тему ему было неприятно.
Между тем Катрин продолжала:
- Тебе, верно, насплетничали на меня – наши общие добрые знакомые. Но я не удивлена – совсем нет. С какой стати?
Она говорила спокойным тоном, лицо её было светло и безмятежно, почти кротко, но Эрик насторожился, чутьем угадывая темную оборотную сторону, до поры скрытую от него.
- С какой стати, - нежно повторила она, - ты станешь доверять мне. Мне – той, которую, как ты утверждаешь, ты любишь. На Бога надейся, а сам не плошай, как говорят у меня на родине.
- Совершенно справедливое замечание, - осторожно ответил Эрик, потому что Катрин как будто ждала, чтобы он как-либо откликнулся.   
- Так вот, чтобы ты мог вполне убедиться, что Шато – никакая не угроза твоему благополучию, я хочу, чтобы ты избавил его от своих розыгрышей и мелких каверз, которые можешь ему устроить, потому что Шато теперь будет работать в театре. Возможно, даже займется оформлением твоей постановки, если ты соизволишь передать её в распоряжение дирекции. И если я услышу хотя бы одну жалобу на то, что кто-то пугает Себастьяна Шато и выживает его из Оперы, я немедленно соберусь  и уеду домой.
Эрик сделал безнадежную попытку обратить всё в шутку – хотя в душе у него уже заклокотала ярость против того, кто выдал его поступки Катрин – он не сомневался в отношении догадок, кто мог так навредить ему:
- Отчего ты решила, что я пугаю Шато? Я живу под землей, мне нет дела до верхнего мира. Я почти и не поднимаюсь в театр.
- Будто бы? – не дала сбить себя Катрин. – Мне доподлинно известно, что ты однажды напал на Шато.
- Кто, кто тебе сказал такую чушь? – улыбнулся он. – Наши общие добрые знакомые, не иначе?
Катрин тряхнула головой:
- Да. Так ты всё понял насчет Шато?
Эрик поджал губы. Он был разозлен, растерян и загнан в угол – собственное непомерное раздражение помешало ему заметить, что в словах Катрин был двойной, седьмой и двадцать девятый смысл, намек на кое-что  иное, более значительное, нежели глупое происшествие с Шато. К сожалению, когда дело затрагивало его лично, наблюдательность и ироничный взгляд на вещи изменяли Эрику, оставляя его беспомощным перед лицом загадочных скрытых мотивов.
- Он остается, - стараясь, чтобы голос не звучал резко, ответил Эрик. Вечер был грубо испорчен, поломан, разбит. Хмурый Эрик принялся собирать ноты и складывать их в папку – ему теперь было безразлично, что посторонние намереваются сделать с его любимой музыкой – он швырял им свою оперу как выпрошенную назойливым нытьем подачку.
Катрин видела его недовольство, но ничем не хотела его рассеивать. Когда он подал ей папку с нотами, Катрин скупо обронила:
- Ты, быть может, и получишь моё сердце – посмотрим. Если поклянешься, что, кроме меня, никакой другой женщины не будет.
- Мне легче поклясться в этом, чем ты думаешь, - пожал плечами Эрик. – Я клянусь – только ты.
- Я уже не маленькая девочка, чтобы проигрывать свои ставки. Пусть я кажусь тебе безобидной юной простушкой, на самом деле это далеко не так. Если возникнет необходимость – а я надеюсь избежать такого несчастия – я покажу, какой дикой и неукротимой могу быть. Ты думаешь, что я чиста и наивна – однако подобное впечатление глубоко ложно.
- Я учту это на будущее, - серьезно откликнулся Эрик.
- Ты считаешь себя столь безупречным, столь привык побеждать, быть успешным – разумеется, в душе  ты уверен, что никакой другой мужчина  с тобой не сравнится?
- Неужели я дал тебе повод своим поведением… - удивился он.
- Хотя по природе я и спокойна, и сверх меры терпелива, не следует лишний раз подвергать непосильным испытаниям эти замечательные качества моего характера. 
- Я запомню.
- Твои слова могут быть лживы, твои заверения в искренней любви – обманчивы. Ложь я выношу с большим трудом и уж, конечно, не прощаю её. Моё сердце сумеет быть твердым и непреклонным, если того потребуют обстоятельства, и мне будут совершенно безразличны детали, мотивы и рациональные объяснения твоей измены – я просто оставлю тебя. Навсегда. Если я потеряю доверие к тебе, его уже ничем нельзя будет восстановить – помни об этом, я предупреждаю загодя.
- Хорошо, что я предупрежден. Но к чему все эти грозные речи, милая?
- Никто не знает, что может произойти завтра – или что могло произойти вчера. А теперь сыграй мне свою оперу – должна же я знать, что это не пустая поделка. Играй.
Музыка заняла немало времени.

Глава двадцать седьмая. Поединки  Оперы

Дома Катрин встретила лирически-нежная подруга. Нежность представляла собой похвальный результат чудовищных усилий Жюли создать видимость безмятежности и младенчески невинной ясности души. Долгие годы участия в безжалостном житейском маскараде позволили ей достичь цели – Катрин либо полностью поверила в истинную природу кроткого света, излучаемого темными давным-давно изолгавшимися глазами Жюли, либо умела притворяться ещё искуснее её. Жюли с замиранием сердца рассчитывала на первое.
Времена наступали тревожные и смутные. Неподалеку рыскала война. Жюли это видела, но пока лишь смиренно улыбалась и не собиралась оглашать вслух того, что сообщил ей недавно Ив – новость была из ряда вон выходящая и из рук вон отвратная. Ив, который неожиданно и бесповоротно показал себя не таким сопливым дурачком, каким его считали все, улучил время и донес на Эрика Катрин. Жюли как никто понимала, что доносить было о чём – даже предварительный список грешков Эрика занял бы немало в простом перечислении, в подробном же его раскрытии судьба Призрака  любому представлялась незавидной и безнадежной. Однако, несмотря на все грозящие вследствие предательского деяния Ива беды, Жюли не могла тишком не восхититься великолепием решения – лучший способ отомстить сопернику-мэтру и при этом обезопасить свои собственные позиции вряд ли мог бы быть подобран.
Катрин владела ужасным знанием в течение двух или трех дней, однако ничем не подала повод для подозрений в своей осведомленности. Быть может, не поверив Иву, она не приняла его слова всерьез. Быть может, она доискивалась дополнительных доказательств. Эрик не знал, какая мрачная буря ходит у него над головой, Жюли же, мечтательно всматриваясь в небо, никак не могла подкараулить ни одной тучи. После однократного краткого, но интенсивного размышления всё ещё горячо и скрыто восторгавшаяся сообразительностью Ива Жюли благородно постановила поделить тяжесть преступных намерений между собой и Эриком. Она готова была даже предстать перед взыскательным и неумолимым трибуналом (жестокость которого по отношению к преступившим закон ей была преотлично известна) в качестве зачинщицы всех возникших неприятностей, бесовкой-искусительницей, возмутительно безнравственной особой и изворотливой понаторевшей в грехе дрянью. К тому же она знала от Ива, что самые тяжкие случаи преступления запрета не были обнародованы – прочие же были не столь опасны.
Между тем появились и другие заботы: Жюли буквально заболела идеей постановки спектакля – в ней ей виделся последний шанс уравновесить хоть что-то. Избыток сил, накопившихся за то время, пока они жили  в сытой, темной и скучной Опере, то и дело пытался прорваться не в то русло и начать разрушать. На самом пике развернувшегося во всю необъятную ширь сумасшествия Жюли неожиданно обрела хрустальную трезвость мысли. Она вдруг увидела всё так, как оно было: не было смысла ничего рушить, ибо это было хорошо – необходимо было принять всё, даже если воображение отказывалось охватывать будничные факты предельно фантастической действительности. Едва лишь она решила: пусть будет то, что будет, -  как сразу стало легче  дышать. Тягостное ощущение прямого присутствия Рока перестало давить – Жюли, и без того всегда готовая принять Его волю и  посмеяться над Его остроумными непредсказуемыми выдумками, теперь лишь иронично улыбалась каждой терновой ветви, выраставшей у неё на дороге и тянувшей  к ней свои иглы – она твердо знала, что  хищные ростки остановятся, так и не схватив её, потому что в этом-то конечном не-обрушении гибели и заключалось всё бессмертное Веселье Рока.
В один из дней Катрин принесла из подвалов Оперы папку с набело переписанными нотами, передала суховатые пожелания удачи – от себя и от Эрика. Вскользь заметила, что сам автор-творец не слишком верит в безрассудную затею, но возражать – не возражает (Жюли тут же представила его едкую презрительную усмешку). От себя Катрин добавила, что её музыка Призрака мало интересует, и она умывает руки, прося лишь об одном: чтобы её не втягивали в эту затею, она предпочитает по-прежнему заниматься архивом, который по чьей-то вине совершенно брошен без призора.
Жюли молча проглотила заслуженный упрек в нерадивости и отправилась делиться творческими планами с Варнье, который отчего-то был хмур и насторожен с самого утра. И отнюдь не напрасно.
- Месье директор, у меня есть просто замечательная опера для постановки. Её автор – некто месье Безье, - жизнерадостно начала Жюли, кладя перед Варнье ноты.
Тот не заглянул в них даже из любопытства, лишь брезгливо оттопырил нижнюю губу:
- Благодарю, мадемуазель, я посмотрю её позже. Можете идти.
Можете идти! Жюли тихонько стукнула носком туфельки об пол. Гневливость, только и ждущая повода поднять буйную голову, вспыхнула  в ней быстрее отлично просушенного пороха.
- Посмотрите сейчас, месье.
Варнье медленно и лениво передернул лицом, наморщил лоб:
- Я сейчас занят, очень занят. Мой секретарь не должен был никого впускать – я же работаю.
Жюли, выпрямив спину, прошла к двери в приемную, распахнула её настежь и указала длинным белым пальцем в зияющую пустоту:
- Ну, и где же ваш трудолюбивый секретарь? Вы отчаянно преувеличиваете свою катастрофическую занятость, мой директор.
- Чертова девчонка, - нехотя ругнулся уличенный в некуртуазной лжи Варнье.
- Не чертова, а своя собственная – что несравнимо хуже, - отчеканила Жюли. Она уже успела как следует рассердиться, едва ли не с первой реплики Варнье, и получала бурное удовольствие от закипавшей ссоры. – Впрочем, сколько бы вы ни листали ноты, конец один – вы, рано или поздно, примите эту оперу к постановке.
Варнье вяло, не целясь даже для вида, швырнул в Жюли карандаш. Он, разумеется, не долетел и, упав на край стола, покатился, стуча ребристыми боками, наделал шуму и наконец победно свалился на пол. Жюли проследила глазами весь его короткий полет. Варнье поморщился, посмотрев на раскрытую дверь своего кабинета.
Безмолвный намек уставшего от посетительницы театрального главы был понят в точности – обиженная Жюли раздула ноздри в предвкушении боя. Нимало не стесняясь, она боком присела на край солидного директорского стола, энергично хлопнула ладонью по папке с нотами:
- Либретто – моего авторства…
Взгляд Варнье немного смягчился, лицо оттаяло. Он вздохнул:
- Я бы с радостью занялся вашим продвижением, дорогая, но…
Жюли снова, уже резче, прихлопнула папку рукой, чуть наклонилась к Варнье:
- …а музыка – вашего покорного слуги. Это и наш друг тоже...
Варнье переспросил было: «Какого ещё слуги, что за глупости?», но Жюли, откинув крышку папки, молча и значительно указала на красные нотные знаки и на заглавие произведения, выписанные вручную – неуверенным, спотыкающимся почерком ребенка, который ещё не научился соединять между собой буквы. Варнье помертвел. Жюли, памятуя древнее правило о том, что по традиции триумфаторы относятся к побежденным народам снисходительно, живо спрыгнула со стола, принесла директору стакан воды и бережно напоила Варнье из своих рук.
Как только к директору Оперы вернулось дыхание, он дрожащими руками захватил ноты и произнес:
- Я, конечно же, немедленно займусь таким оригинальным многообещающим предложением. Наш театр не может не поддержать столь своеобразное начинание и столь мощный талант. Прошу вас, передайте композитору, что я сделаю всё возможное, чтобы мы увидели его несравненное произведение на сцене Оперы в самое ближайшее время. – Жюли заметила, что глаза Варнье засверкали какой-то уголовной сумасшедшинкой.  - У мадемуазель есть что-то ещё?
- Нет, ровно ничего, - благовоспитанно откликнулась Жюли, решив остаться в рамках обусловленной приличиями меры, и оставила Варнье в покое и одиночестве.
Однако вскоре за ней послали. Ив вприпрыжку примчался к Жюли, прося пожаловать к директору.
- Я в вашем распоряжении, - заявила Жюли, появляясь на пороге директорского кабинета.
Варнье устало махнул на неё рукой:
- Это я – в вашем распоряжении, мадемуазель.
- Это хорошая новость.
- Ну-с, и как вы намерены ставить спектакль? У вас есть какой-либо опыт в этой специфической области?
- Откуда? – не ожидавшая такой формулировки вопроса, проблеяла Жюли.
Варнье собрал морщины вокруг рта в улыбку – улыбку умудренного опытом мастера, объясняющего ученику, почему нельзя ловить огонь в очаге пальцами:
- Иными словами, вы надеялись, что я возьмусь за всё сам? 
- Надеялась? Бесспорно, - задумчиво проговорила Жюли. – Вы же не обманете мои надежды, месье директор?
Выбора у Варнье, по большому счету, не было никакого.   
- Я соберу моих артистов завтра же и объявлю им о полученных новостях.
Жюли кивнула.
- Они примутся за работу без промедления.
Жюли кивнула.
- Вам, дорогая мадмуазель, я поручаю присмотр за ними – послезавтра я должен уехать по делам в Орлеан. Некоторое время вы пробудете в одиночестве. Вы выдержите несколько дней без меня?
Жюли пресыщено зевнула – спешить теперь было некуда, все цели были благополучно достигнуты:
- Постараюсь, мой директор. 
Слова, слова, слова! – так всегда было. Словом разрушались города.  Иногда слово бессильно – если его не слушают, оно умирает. Они все – ревнители старой веры, они стоят за музыку, а Жюли – за слово. Музыка? Да что такое, в конце концов, эта му-зы-ка? Стая звуков, шеренга писков, которые, теряя предписываемый им природой порядок, начинают издавать непристойную какофонию. Глупость – вот что это такое! А слово…
Жюли подняла голову и надменно раздула ноздри: достаточно ей было вымолвить нужное слово, и всё – к её услугам.
- Я не задерживаю вас более, мадемуазель.
И это тоже слово – пусть даже произнесенное Варнье единственно для того, чтобы побудить её удалиться прочь. На слово можно ответить только словом:
- И последнее, мой директор: наш театральный художник, Себастьян Шато… 
Жюли прервали вкрадчивым политичным жестом: не говорите мне об Эрике, деточка. Варнье глазами указал на угол своего солидного, но бесчестно поруганного в тот день пренебрежительным отношением Жюли стола – когда он чуть сдвинул лежавшие там папки, из-под них высунулся уголок конверта, надписанного неровным, спотыкающимся почерком ребенка, который ещё не научился соединять буквы, но которому уже нравится пользоваться при письме красными чернилами.
Жюли сама вернула папки на место. Быть может, порой слова действительно только стесняют свободу взаимопонимания. Однако Жюли предпочитала, чтобы последнее слово оставалось за ней.
- …с полным успехом, я надеюсь, станет трудиться во благо Оперы, и никакие сторонние обстоятельства не будут ему помехой.
Его охраняют высшие силы, - заверил её Варнье, но при этом не возвел глаза к потолку, а опустил их долу – ведь высшие силы Оперы находились не на небесах над её крышей, а в её подземельях.

Отредактировано жюли де мираваль (2008-10-21 15:55:23)