Глава вторая. Встреча в Опере

«Дама должна являться с опозданием» - гласит старинное правило. Фуко уже целую вечность стоял под легким моросящим весенним  дождем, с трудом удерживаясь от того, чтобы не разорвать в клочки букетик фиалок, который он приготовил для Катрин. На крыльцо Оперы падал яркий праздничный  свет  из больших окон вестибюля, но Фуко нарочно забился в тень – ему казалось, что он стал посмешищем для всех тех людей, которые пришли на спектакль вдвоем, под руку  друг с другом. Его сердце болезненно щемило – он испытывал и стыд, и тревогу, и злость, но ему и в голову не приходило оставить свой темный угол и пойти домой или на представление. Ему становилось страшно, едва он только представлял себе, что Катрин не застанет его на месте.
-Réfléchis avant1, - твердил он про себя, уже оставшись один, поскольку последний звонок к началу спектакля давно был подан. – Она не  могла меня обмануть. Она всего лишь опаздывает!
На другом конце площади, не освещенном фонарями, возникла фигурка, одетая в черное, и приникла к стене.
- Depuis combien de temps il est là?2
- Depuis une heure3, - ответила, чихнув, вторая темная фигура – в отличие от первой, она стояла у стены с тех пор, как сумерки сгустились настолько, чтобы её не было заметно, и явилась к Опере даже раньше Фуко. – Тучи мне на руку – из-за них стемнело гораздо раньше, но сырость я переношу плохо, ты же знаешь.
- Извини, персик, но  ты могла бы подойти к нему, если замерзла, - с удовлетворением  всматриваясь в одинокий силуэт Фуко на фоне светящихся теплых окон, обронила Катрин.
- Да? – Жюли поправила черный газовый платок, который покрывал её голову. – Чтобы он замучил меня вопросами – от беспокойства  за тебя он, чего доброго, и английскому бы научился. И кто мне говорил тысячу раз, - Жюли с издевкой скривила губы, - «Je crains qu’il ne vienne pas!»4
- Надо же! А кто мне тысячу раз говорил: «Je crains qu’il ne vienne!»?5 – передразнила Катрин. – Его надежно зацепило, если он прождал меня так долго. Ну что, идем?
- Дай я посмотрю на тебя. Так, личико безупречно, прическа великолепна, боевого духа в избытке. Идем, и да помогут нам Небеса!
Они выскользнули из тени и направились к театру, как ни в чем не  бывало.
- Enfin!6 – воскликнул Фуко, бросаясь им навстречу. – Уже середина первого акта!
Девушки сделали вид, что они не виноваты в опоздании. Впрочем, Фуко позабыл обо всех своих обидах, когда Катрин благосклонно приняла его немного увядший букет, и её зеленые, по-детски чистые глаза посмотрели на него с восхищением. Словно в тумане он помог девушкам снять тонкие весенние пальто, получил свой номерок в гардеробе и, поднявшись по большой сверкающей лестнице рука об руку с  Катрин, проводил своих дам в ложу.
Девушек сразу оглушила музыка, несущаяся из оркестровой ямы – весь зал резонировал, усиливая звук. Фуко бережно усадил Катрин у обитого красным бархатом барьера, вдохнул запах её духов и наконец поверил в то, что его мечта сбывается. Жюли скромно села в кресло с краю, так что Фуко оказался между двух девушек. В затемненной ложе не было никакой возможности пользоваться словарем, да и сами слова перебивались громкой музыкой – Фуко надеялся, что его ухаживания будут красноречивее любых самых изысканных комплиментов.
- Connaîssez-vous cet opéra?7 – забывшись от волнения, спросил он у Катрин, которая с живейшим интересом разглядывала партер и сцену.
Вместо ответа она чуть повернула к Фуко голову и, улыбнувшись, накрыла его руку, лежащую на подлокотнике креста, своей маленькой ладонью. Фуко растаял.
- Персик, куда ты смотришь? – неожиданно обратилась она к подруге.
- Пытаюсь понять, о чём эта опера. Нужно же мне чем-то заняться, пока ты доводишь его до сердечного приступа. Осторожнее – он уже просто неприлично от тебя млеет.
- Что правда, то правда, - лучезарно улыбаясь Фуко, проворковала Катрин. – Я уже чувствую, что это будет моё тяжелейшее испытание в жизни. Надеюсь, он не закапает мое платье слюнями. Кстати, о чем всё-таки опера?
Жюли пожала плечами, вежливо улыбаясь в сторону Фуко, чтобы он думал, будто речь идет о нём, причем в благоприятном для него русле.
- Не знаю – поют по-итальянски. Не то постановка слишком авангардная, не то спектакль на тему, близкую современности… Видишь вон того тенора в подтяжках и клетчатой рубахе?  Его наряд как минимум из пятидесятых годов нынешней эпохи, а эта возмутительная щетина по подбородке...
- Настоящая, персик, не волнуйся. Ставлю поцелуй этого нашего прекрасного рыцаря против позволения не целовать его, что это «Любовный напиток».
- Вот ещё! – ласково пропела Жюли, мимоходом одарив Фуко нежным взглядом. – Хотя… где-то неподалеку лежала программка, где же… ах, вот! – и она с очаровательной беспомощностью протянула брошюру Фуко, указывая пальчиком на название.
- Could you read the title of this opera, please? It’s difficult to read French words because of this awful pronunciation and transcription. Could you do it for us?8 
Фуко уловил в чересчур быстром для него щебетанье слово «opera» и блестяще преодолел трудности языкового барьера.
- Доницетти, «Любовный напиток»! - он запрокинул голову, показывая, что пьет. Девушки одновременно покачали головами. – Опера… там, - девушки проследили за пальцем Фуко,  немного невежливо направленным  на сцену. – Доницетти, - добавил он твердо, снисходительно подумав про себя, что быть музыкально образованной – не самое необходимое для юного создания качество.
Его спутницы, потупившись, обменялись фразами, в которых слышалось уважение и даже гордость оттого, что такой умный мужчина снизошел до них.
- Ты была права – это «Напиток», - сказала Жюли, тщательно расправляя складки юбки. – Я успела подсмотреть в программку раньше его – его эрудиции я не доверяю.
- А сейчас, раз уж ты всё равно видишь, что там написано, посмотри, будь добра, сколько длится первый акт. Только Бога ради не забирай у него лист – пока его руки заняты этой бумажонкой, мне спокойнее. Итак?
- Готово! Уже скоро конец. Но само действо ещё будет длиться и длиться.
Фуко естественным жестом положил руку на спинку кресла Катрин. Та ничего не заметила, увлеченная перипетиями сценического действия. Как раз кто-то из певцов закончил исполнять большой музыкальный отрывок своей  роли, и зрительный зал поощрял его аплодисментами.
- Как мило! – воскликнула Катрин, хлопая в ладоши. – Персик, если он посмеет продвинуться дальше, мне придется изображать страсти гораздо более пламенные, чем оперные. Ох уж это мне старичье! Bravo!9 Прелестно! Дай только им повод и… Benissimo!10 ...подпусти поближе. Зубов  в пасти уже нет, а туда же – на охоту, как и молодые! Чудесно!
Наконец занавес отделил публику от артистов, и  поток зрителей устремился в вестибюль и буфет. Фуко поспешил предложить Катрин руку и увести её есть шоколадное мороженое. Жюли воспользовалась случаем и покинула их, поскольку назойливое хлопотание Фуко вокруг её подруги сильно действовало ей на нервы. И выводило из себя. Поэтому она с удовольствием смотрела на людей, прогуливавшихся по коридорам, застеленным красными дорожками – людей, с которыми можно было беседовать на их языке, не изображая из себя неграмотную провинциальную дурочку.
Внезапно какой-то незнакомый седовласый господин окликнул её, ухватив за локоть:
- La voilà! Marie, Marie!11
Жюли резко вырвала руку.
- Vous êtes trompé, monsieur.12
Но её не слушали. Господин торопливо сыпал словами, дергал её за рукав и был совершенно невменяем. Было ясно, что он принимает Жюли за некую Мари, которой он невероятно обрадовался. Жюли безуспешно пыталась перекричать седого и не в меру эксцентричного господина и под конец даже пригрозила ему, что подаст жалобу директору Оперы. От её слов господин приосанился, выпустил её истерзанный рукав и пригладил волосы у висков.
- Mais il est tout de vous, - важно сказал он. – Paul Varnier.13
Жюли окончательно вышла из себя, видя такое упрямство. Она гордо выпрямилась, придав лицу выражение холодной брезгливости.
- Меня зовут Жюли, и я иностранка. Вы спутали меня с кем-то другим.
Господин внимательно вгляделся в её лицо и горестно всплеснул руками:
- Простите, мадемуазель! Но вы как две капли воды похожи на Мари – она обещала разыскать меня сегодня вечером во время спектакля.  А она так мне необходима – и срочно. Ещё раз простите, мадемуазель.
- De rien, monsieur,14 - вежливо ответила Жюли, которой стало жаль седого господина, всё оживление которого вдруг исчезло без следа. – Rien à faire.15
- Очевидно, Мари так и не приехала – она не была уверена, что возьмется за эту работу.
- Может быть, я смогу вам помочь? – осторожно спросила Жюли.
- Но мне нужен человек с творческой жилкой, мадемуазель. Я задумал разобрать и упорядочить наш театральный архив и даже, быть может, создать летопись истории нашей Оперы.
- Я думаю, я подойду вам, месье Варнье, - деловито заговорила Жюли. – У себя на родине я получила литературное образование.
Потухший было взгляд господина Варнье снова загорелся.
- Qu’en direz-vous?16 – настаивала Жюли, перед которой возникло чудесное видение нетронутых долгие годы архивов старого и заслуженного театра, где можно было найти всё, что угодно – в  этих архивах лежал её ненаписанный, вернее, не записанный ещё словами роман.
- Quelle chance!17 Я согласен взять вас. Вы можете приступить уже завтра?
- Bien sûr!18 – серьезно ответила Жюли. – Но у меня есть к вам просьба -  я приехала вместе с  подругой, с которой мы учились в одном университете. Если бы взяли нас обеих, работа пошла бы гораздо быстрее.
- C’est tout autre chose!19 – радостно потер руки директор. – Считайте, что вы уже зачислены в штат. Для большего удобства вы завтра же переедете в квартиру при театре, там очень хорошо.
- Но… - растерялась от инициативности директора Жюли.
- Taisez-vous!20 – запротестовал он. – Никаких возражений. Ayant ces connaissances, vous puovez être utile.21
- А вот, кстати, и моя подруга Катрин, - сдалась и больше не перечила директору Жюли, подводя его к Катрин и Фуко.
Порция превосходного мороженого помогла Катрин вытерпеть антракт и Фуко, который всё больше и больше погружался в блаженную эйфорию предвкушения любви. Катрин досадовала на Жюли, бросившую её на произвол судьбы, и собиралась всё высказать ей здесь же, пользуясь полным невежеством  окружающих в отношении русского языка.
- Как ты могла, персик, бросить меня ему на съедение? – тоном радости от воссоединения с подругой произнесла она. – Я столько пережила!
- Тише, дорогая! Отругаешь меня потом – у нас есть работа.
- Работа? – мило улыбнулась Катрин. – Ты, я вижу, тоже нашла себе спутника. Это – твоя работа?
- Нет, это – господин директор Оперы, Поль Варнье. Познакомьтесь, месье, это моя подруга Катрин.
- Je sius heureux de faire votre connaissance,22 - раскланялся директор, приложившись к ручке Катрин.
Жюли продолжала:
- Мы будем разбирать архив театра,  параллельно сочиняя его историю. Ты представляешь себе перспективы?
Катрин быстро взглянула на подругу. Её мысль она отлично поняла и решение её разделяла.
- Я согласна. Ты ещё не договаривалась об условиях?
- Не здесь же, право! И не в твоё отсутствие. Monsieur, - повернулась она к директору, - elle a tout compris.23
- Отлично, отлично! Вот моя визитная карточка, я напишу вам на ней  время, когда вы сможете застать меня в моём кабинете. Не забудьте! – и директор, попрощавшись, скрылся.
Катрин несколько изумленно посмотрела ему вслед. Фуко стоял, абсолютно ничего не понимая из разговора, в котором причудливо перемежались русский и французский языки.
Катрин раздраженно повела плечом:
- Нам тоже пора избавляться от моего воздыхателя.  Я устала и хочу спать – но спать одна. На сколько часов нам назначено?
- Директор написал: в девять утра он начинает прием.
Катрин раскрыла сумочку и украдкой достала  гардеробный номерок:
- Кто рано встает, тому Бог подает.
- Что делать с нашим красавцем-мужчиной?
Катрин мягко повлекла Фуко в ложу, на ходу объясняя свой план:
- Незаметно отстань от нас при входе  в ложу. Возьми мой номерок, чтобы он не заметил… и жди меня  снаружи, на крыльце – с моим пальто. Я отделаюсь от старика и выйду к тебе. А там – дай Бог ноги!
Через несколько минут две темные фигуры почти бегом пересекли  площадь Оперы и навсегда исчезли из жизни Николя  Фуко.

******************************************************************
1. Подумай прежде (фр.)
2. Давно он ждет? (фр.)
3. Уже час (фр.)
4. Я боюсь, что он не придет! (фр.)
5. Я боюсь, что он придет (фр.)
6. Наконец! (фр.)
7. Знаете ли вы эту оперу? (фр.)
8. Не могли ли бы вы прочитать название этой оперы, пожалуйста? Трудно читать французские слова из-за  этого ужасного произношения и транскрипции. Вы сделаете это для нас? (англ.)
9. Браво! (ит.)
10. Великолепно! (ит.)
11. Вот и она! Мари, Мари! (фр.)
12. Вы ошиблись, месье (фр.)
13. Но он перед вами… Поль Варнье (фр.)
14. Не за что, месье (фр.)
15. Ничего не поделаешь (фр.)
16. Что вы об этом скажете? (фр.)
17. Какая удача! (фр.)
18. Конечно! (фр.)
19. Это совсем другое дело! (фр.)
20. Молчите! (фр.)
21. Имея  эти знания, вы можете быть полезны (фр.)
22. Я рад с вами познакомиться (фр.)
23. Месье…она всё поняла (фр.)

Глава четвертая. Архив  Оперы

- Так, если ты скажешь, что нам не пора сделать перерыв, я на тебя обижусь, - укладывая стопку листов в третью по счету коробку, произнесла Катрин. – Я предлагаю первую половину дня работать здесь, на чердаке, а вторую половину – просматривать бумаги у нас дома.
Жюли сметала пыль с горы документов, за долгие годы безнадежно перепутанных между собой.
- Хорошо, - обернувшись, кротко ответила она. – Но на первый раз побудем здесь подольше – сделаем вид, что стараемся изо всех сил, чтобы, когда нас спросит Варнье, как продвигается дело, мы могли  бы сказать, глядя на него честными невинными глазами: «Mais oui, on travaille, monsieur Varnier»1.
- Тогда посидим немного, отдохнем, - распорядилась Катрин, устраиваясь на большом ларе, который они только что опустошили от бумаг, представлявших собой собранные вместе записки, письма, счета и прочую разрозненную корреспонденцию артистов, когда-либо выступавших на сцене Оперы.
- Можешь не тороп… - начала было Жюли, усаживаясь рядом с Катрин, но та вдруг схватила её за руку и сделала знак молчать. Жюли замерла.
Тихое поскребывание, похожее на возню мышей, отчетливо разносилось по чердаку. Девушки не сводили глаз с темного прохода, который вел в архив – там шевелилась какая-то тень.
- Qu’est-ce qui passe ici?2 – неожиданно для себя громко и агрессивно произнесла Жюли – она забыла, как по-французски прозвучит вопрос «Кто здесь?» и сказала первое, что пришло ей на язык. Катрин вздрогнула и отпрянула от подруги.
- Me voilà! Je voudrais vous aider,3 - дружелюбно отозвалась тень.
Девушки, которые надеялись на то, что им померещилось, переглянулись. Голос звучал странно, дребезжаще, и, хотя явно принадлежал взрослому мужчине, интонации у него были какие-то детские.
- Je n’ai besoin de rien,4 - повысив голос, почти прокричала Жюли, чувствуя себя очень глупо. – Чего бы нам здесь бояться, Катюша? – прошептала она подруге. – Но я  боюсь.
- Je ne vois rien,5 - нарочно для тени   по-французски сказала Катрин. – Где он? – добавила она по-русски шепотом.
- Черт его знает! – прошипела Жюли, напрасно всматриваясь в затененный коридор. – Je ne le trove nulle part.6
Из темноты выпорхнул дурашливый смешок:
- Je sais! Je sais!7
Из-за края дощатой перегородки выглянула взлохмаченная голова. Девушки ахнули. Голова высунула  язык и затрясла своими длинными рыжими волосами.
- Меня зовут Ив. Я живу в Опере с матушкой, а вы вчера приехали?
Жюли ощутила дрожь в пальцах и одновременно облегчение – это существо не было инфернальным по природе.
- Никто не будет держать в Опере такое уродище, если оно опасно, - сказала она вслух.
- По-моему, он ненормальный, - Катрин заворожено смотрела, как Ив корчит им разнообразные рожи. – Дурачок… Юродивый…
Наконец ему надоело вращать глазами и скалить в ухмылке крупные лошадиные зубы – и Ив зашел внутрь архива:
- Привет! Добро пожаловать в Оперу!
Ив был странным человеком -  слишком много в Опере было необычного, но, пожалуй, Ив превзошел собой всё, чему до этого удивлялись девушки. По виду тридцатилетний мужчина, очень высокий и ужасающе худой, он ходил, сильно ссутулившись, так что под одеждой выпирали острые лопатки. Лицо его, всё в глубоких морщинах, имело наивное выражение шестилетнего ребенка, а ясные голубые глаза поражали своей красотой, словно они были совсем не к месту на этом глуповатом веснушчатом лице. Разговаривал Ив, слегка проглатывая окончания, нечетко выговаривая некоторые звуки, как говорят дети, ещё неуверенно пользующиеся речью.
- … Матушка сказала, чтобы я помог вам. Она говорит – я ленивый, а вам нужен сильный человек. Я буду носить ваши коробки. Скажете,   когда будет нужно – я возьму и отнесу.
   - Что и куда он может отнести? – насмешливо поинтересовалась у Жюли  Катрин. – Он и своё тело носит с трудом!
Ив с любопытством по-птичьи наклонил голову к плечу и заметил:
- Не говорите при мне на языке, которого я не понимаю. Это польский язык?
- Почему польский? – немного оскорбилась Жюли. – Русский.
Ив мечтательно улыбнулся.
- Очень красивый язык – так похож на польский…
- Rozumiesz polski?8 – удивилась Жюли и, прищурив глаза, вдруг быстро спросила:
- Jak się państwo maja?9
Ив вслушался в слова и запрыгал на месте, хлопая в ладоши:
- Je sais! Je sais! Wszystko jak zawsze!10 – он наклонил голову к плечу и с хитрецой взглянул на девушек. - Witamy! Znam pani ze słyszenia.Czym mosę służyć?11
Катрин пожала плечами и ответила тоном королевы, делающей одолжение ничтожеству:
- Bardzo mi miło! Mam na imię Katarzyna.12
- To dla mnie wielki zaszczyt! – галантно произнес Ив. – A jak pani na imię?13
- Панна  Юлия, - в тон Катрин сказала Жюли.
- Co za spotkanie!14 Это не Опера, а вавилонское столпотворение какое-то! – вполголоса пожаловалась Жюли самой себе, после того как Ив завершил разговор фразой «Bardzo mi przyjemnie!»15
Ив был очень доволен собой и тем, как он выдержал экзамен на знание польского языка. Он скакал, словно шаловливый жеребенок, размахивая руками. Его неуклюжие движения выглядели донельзя нелепо. Он протанцевал несколько карикатурных па, подражая танцору балета.
- Мой отец был знаменитым танцовщиком, - с гордостью сообщил он. – Он прибыл в Париж из Польши! Я тоже поляк!
- «И тоже хорошо танцую!» – фыркнула Катрин. – И как же звали твоего отца – уж не Павел ли Лещинский?
- Да! – кивнул Ив.
Девушки громко расхохотались – присвоить себе имя великого артиста балета, блиставшего на многих сценах мира, и утверждать, что являешься его родным сыном! Неслыханно!
- Он полоумный, - сказала, утирая выступившие от смеха слезы, Жюли. – Обязательно спрошу у Варнье, кто он такой.
Ив нисколько не обиделся на смех. Он добродушно усмехнулся и пробормотал:
- Матушка велела мне помочь… Я пришел работать. Что мне сделать для вас? Я хочу помочь.
Катрин притворно вздохнула.
- Уговорил! Мы тебя испытаем. Бери вот эту коробку – только смотри, она самая тяжелая! – а мы возьмем эти две. Ты знаешь, где мы живем?
- Да, - кивнул Ив. – На шестом этаже.
- Почему на шестом? – удивилась Жюли. – На первом!
Ив подхватил коробку и пошел к лестнице, ведущей с чердака.
- То есть – на шестом, считая снизу, - уверенно перешагивая в коридоре  через обломки декораций, объяснял Ив. – Внизу ещё пять подвальных этажей.  Я привык именовать ваш этаж шестым…
Ив ещё долго разговаривал сам с собой, спускаясь с чердака. Оперу он знал  великолепно – то и дело оборачиваясь, чтобы обратиться к идущим за ним следом девушкам, он, тем не менее, ни разу не  споткнулся, хотя почти не смотрел, куда идет.
- Может быть, он и юродивый, - шепнула Катрин, - но по Опере он ходит с закрытыми глазами.
После того, как Ив аккуратно поставил коробку в указанный ему угол комнаты Катрин и Жюли, он сказал:
- Ещё матушка просила передать вам, что мы будем пить чай. И приглашала вас. Вы пойдете?
- А кто твоя матушка? – наконец сообразила спросить Жюли.
- Мадам Моник.
- Весьма похоже! – буркнула Катрин по-русски. – Но я не желаю пить с ней чай, вот ещё!
Жюли, напротив, настаивала на принятии приглашения.
- Пойми, это может нам пригодиться для книги – сын не последнего в мире по таланту артиста оказался ненормальным получеловеком. Неужели тебе не любопытно, отчего так получилось?
- Нет, - выложила на стол из коробки стопку бумаг Катрин. – Меня не интересует, что будет говорить этот несчастный недоумок. Я ему не верю. А ты, если хочешь, иди.
Жюли пожала плечами:
- Пойду.
Мадам Моник, по словам директора, никогда и никуда не отлучалась со своего места – вот и сейчас она разливала чай, сидя за своим столом. Жюли было непривычно не оглядываться каждый раз, когда хлопнет дверь, на того, кто вошел – она сидела спиной к входу – но мадам не обращала на людей никакого внимания.  Даже не взглянув на человека, она заранее, по одной ей ведомым признакам, отличала одного обитателя Оперы от другого – по деликатному покашливанию, шарканью ног, шуршанию одежды или запаху.
Чайный  сервиз  мадам  был восхитителен – ей подарили его к юбилею, и сделан он был на заказ. По снежно-белому фону были посажены  розовые, осыпанные серебристыми искорками цветы,  и на боку каждой чашки стояла затейливая монограмма из двух переплетенных между собой букв М. Мадам Моник относилась к сервизу очень бережно и, как подозревала Жюли, лишь желание оказать чужеземкам достойный Оперы прием побудил её выставить на любование иностранным гостьям свое сокровище.
Извинившись за то, что её подруга немного устала и поэтому не смогла нанести консьержке визит, Жюли присела к столу и приготовилась слушать и задавать осторожные вопросы.
- Мадам, ваш сын просто покорил мое сердце, - решив начать с лести материнскому чувству, произнесла самым искренним тоном Жюли. – Умен, красив, обходителен – как вам удалось так отменно его воспитать?
Щеки мадам Моник вспыхнули от удовольствия:
- Он весь пошел в своего отца – моей заслуги здесь нет.
- Что вы, мадам, не скромничайте! – Жюли аккуратно стала размешивать ложечкой сахар, наслаждаясь тонким позвякиванием фарфора. – Я всегда была уверена, что влияние матери на ребенка гораздо значительнее, чем влияние отца. Ив прелестно разговаривает по-польски. Скажите, ваш муж был родом из Польши?
- Ох, да. Он был балетным танцором. Павел Лещинский – слышали, должно быть? Вижу, что вам знакомо его имя. Но мы так и не поженились, мадемуазель… Он умер от сердечного приступа… - мадам опечалилась и погладила по голове сидящего рядом с ней на низенькой скамеечке Ива. – Он даже не увидел своего сына, а это же его единственное дитя. Я мало кому рассказывала свою историю, хотя в Опере её по слухам знают все, а с вами хочу поделиться...
Когда господин Лещинский  прибыл в Париж, он уже был недосягаемой для обычной девушки звездой. После войны он много путешествовал – из родной страны его вынудили уехать – но ему всегда хотелось осесть именно во Франции. Тогда было золотое время нашей Оперы! Я впервые переступила порог театра в качестве  служанки одной дивы – теперь её имя забыто. Тридцать лет прошло…
Лещинский был красив, популярен, блистателен – я же была незаметной девушкой, жизнь которой он мог походя погубить. Но он влюбился! Он обещал мне обвенчаться со мной, как только уладит какие-то дела с государством. Как он радовался нашему будущему ребенку! Я и ещё нерожденный младенец были его семьей, другой у него к тому времени не осталось… Сказка была слишком прекрасна… всё, что теперь напоминает мне о тех днях – это мой сын. Вы можете не хвалить его за ум и приятную внешность – я и он, мы оба отлично знаем, что Ив не вполне нормален. Я смирилась с этим. Он живет в Опере, где его никто не обижает, где он защищен от жестокого мира. Опера заменяет ему всё: дом и кров, город, саму жизнь, мать, приют и место для игр…
- Знакомые слова, - задумчиво произнесла по-русски Жюли. – Кстати, мадам, а кто научил вашего сына польскому языку? Вы сами только что сказали, что Ив никуда не выходит из Оперы – если я правильно поняла, разумеется.
Мадам Моник не ответила на вопрос и поспешно предложила Жюли попробовать крекеры. Руки старой женщины так дрожали, как будто её допрашивали с пристрастием. Жюли решила не переспрашивать.
-  Благодарю вас за гостеприимство, мадам Моник, - добавила она громче, ставя пустую чашку на блюдце.
- На здоровье, мадемуазель.
- Можете звать меня Жюли.

****************************************************************
1. Да, мы работаем, месье Варнье (фр.)
2. Что здесь происходит? (фр.)
3. Вот и я! Я хотел бы вам помочь (фр.)
4. Я ни в чем не нуждаюсь (фр.)
5. Я ничего не вижу (фр.)
6. Я его нигде не нахожу (фр.)
7. Я знаю! Я знаю! (фр.)
8. Ты знаешь польский язык? (пол.)
9. Как ваша жизнь? (пол.)
10. Я знаю! Я знаю  Всё как всегда! ( фр. и пол.)
11. Добро пожаловать! Я о вас слышал. Чем могу служить? (пол.)
12. Очень приятно! Меня  зовут Катерина (пол.)
13. Это для меня большая честь!... А как зовут вас? (пол.)
14. Вот так встреча! (пол.)
15. Приятно познакомиться!  (пол.)

Продолжение будет, и вы еще раскаетесь, что просили Всего глав 40, из них 36 готовы точно, и все объемом как предыдущие и больше
К сожалению, в фике много "размышлизмов" на темы смысла жизни и смерти, что надоедает, экшена как такового мало... Зато Эрика - много! это я гарантирую

Глава пятая. Призрак  Оперы

- Опера заменяет им всё… Не только мадам Моник и её сын, но и другие, все, кто причастен к жизни в театре, считают Оперу своим домом, своим убежищем, своим пристанищем. Они любят Оперу, и  Опера платит им тем же, надо полагать, - размышляла Жюли вслух, поправляя висящий над столом розовый абажур. – Тебе не наскучило слушать меня, дорогая? Я, наверное, весь вечер только об одном и говорю.
Катрин за время отсутствия Жюли  успела рассортировать бумаги по стопкам – здесь были разрозненные листки из папок, тесемки которых давно истлели, и теперь письма к портному театра, записочки к дирекции с просьбами лучше топить гримерную и старые счета от поставщиков были перемешаны между собой.
- Смотри, какая-то запись по-польски, - Катрин протянула Жюли через стол желтый хрупкий листок. – Кто из нас лучше читает по-польски?
- Ты, разумеется. Читай вслух.
- Хм, написано чернилами – половина совсем неразборчиво. Постараемся…
«У меня родится сын, я в этом уверен! Хочу, чтобы его назвали Антонием – как моего отца. Я не могу даже обвенчаться с будущей матерью моего наследника – я ещё не получил всех необходимых документов, во Франции я гость и должен быть благодарен, если меня пока терпят и позволяют работать. Я положу все силы на то, чтобы добиться равных  прав с подданными этой страны. У меня почти получилось – только из-за этой глупой несвоевременной  болезни произошла задержка. Обстоятельства требуют того, чтобы я занимался всеми бумагами лично – то и дело нужно поставить мою подпись то на одном, то на другом документе...» Дальше не поддается расшифровке – чистокровный поляк ещё понял бы что-то, но я – нет. Так…
- Что это вообще за листок? – заинтересовалась Жюли, отвлекшись от печатания предисловия к истории Оперы. 
Катрин повертела в руках обтрепанный по краям лист.
- Он, если я не ошибаюсь, один. Больше ничего на польском языке мне не попалось. Похоже на письмо.
- Обращения нет?
- Ни малейшего намека.
- А подпись?
- То же самое, - Катрин посмотрела сквозь бумагу на свет и ахнула. – Есть водяные знаки!
- Покажи! – Жюли отобрала у неё лист, посмотрела сама. – Душу прозакладываю, что это страница из старинного дневника. Нечто подобное выпускали во Франции лет… в двадцатых годах. Так случилось, что фирма – весьма почтенная, к твоему сведению! – в один день пошла с молотка, а запасы писчей бумаги, которую они выпускали, были огромны, склады просто ломились, но распродать её не удавалось, потому что шла тяжба между кредиторами, и всё это было опечатано. Потом, много лет спустя, тот, кто выиграл пресловутую тяжбу, стал торговать такой бумагой -  она же была замечательного качества. Особенно красивыми они делали вот такие дневники  для внезапно пришедших в голову мыслей – видишь, какой лист узкий? Дневник, или даже можно назвать это записной книжкой, было удобно носить во внутреннем кармане пиджака. Мужчины с ума сходили по этой новинке! На неё была настоящая мода…
- Ты считаешь, что тот, кто это писал, жил в начале века? – с уважением произнесла Катрин. – А откуда ты вообще взяла такие данные?
- Нет, я не говорила, что в начале века! – поправилась Жюли. – Бумага осталась с начала века, а запасы её обнаружили уже после войны. Пачка такой бумаги была самым желанным подарком – почему, не помню… наверное, на волне патриотизма, марка была отлично известна и за пределами Франции.
- Не верю, что такая хрупкая субстанция, как бумага, пережила войну, - возмутилась Катрин, разлаживая на столешнице листок.
- Пережила, и лучше, чем можно было бы надеяться. Я видела собственными глазами даже абсолютно  чистые неисписанные листы, оставшиеся с тех времен, - Жюли окончательно забросила печатание предисловия. – Я, между прочим, перед нашей поездкой посетила не меньше полусотни выставок, посвященных истории Франции. Одна выставка рассказывала о бумажном деле – очень интересно было! Там в витрине лежали именно такие листы, я их рассмотрела вблизи. Меня саму удивила сохранность бумаги, поэтому я и запомнила столько подробностей. Честно говоря, у нас с экскурсоводом вышел  бурный спор на эту тему. Ручаюсь!
Жюли нервно постучала карандашом по столу, тот вылетел у неё из пальцев и упал в стоявшую у стола картонную коробку, в которую укладывали бумаги на чердаке.  Жюли заглянула внутрь. На дне лежал тонкий, мелко исписанный листок. Жюли достала карандаш и потянула за край листка. Он прилип, и потребовалось приложить усилие, чтобы извлечь его под свет розового абажура. На край листа когда-то была посажена большая сургучная печать темно-красного цвета, и именно этот сургуч приклеился к картонному дну.
Жюли приблизила листок к глазам:
- Какой спотыкающийся почерк… Некогда красные чернила… Дата – 1971 год. Кто же пишет письма, запечатывая их столь старомодным способом, в конце XX века?
Взгляд Катрин равнодушно скользнул по клочку бумаги в руках Жюли:
- И что пишут?
- «Уважаемый директор, прошу прощения за то, что побеспокоил Вас. Выражаю искреннюю надежду на то, что пора досадных разногласий между нами миновала, и Вы наконец поняли, насколько лучше жить со мной в мире, не раздражая меня и не испытывая моего терпения по пустякам. Мои требования не изменились – Ваш глубокоуважаемый предшественник не мог не ознакомить Вас с составленным лично мной списком. Он предельно прост и непритязателен. Что же касается моего жалованья, покорнейше прошу Вас выплачивать его без задержек. Ваш слуга, П.О.» На обороте листа есть помета – «Директору театра от Призрака Оперы». О чем это послание? – ошеломленно воскликнула Жюли. 
- О деньгах и жаловании некоему Призраку Оперы, - рассеянно отозвалась Катрин, оторвавшись от вкуснейшего описания платья одной из примадонн оперы, которое та требовала оплатить. Письмо было адресовано портными певицы  её директору. Только перечисление видов ткани, кружев и тесьмы, пошедших на этот серебристо-серый шедевр, мог вызвать у любой женщины слезы зависти, а у любого мужчины – слезы отчаяния. – Подожди… - Катрин даже отложила своё чтение. – Призрак Оперы?! Дай мне это немедленно!
Она схватила  и жадно прочла всё от строчки до строчки.
- В этой Опере можно с ума сойти! Чего тут нет, так это скуки. Кто бы подумал, что Эрик…
Жюли непонимающе смотрела на обрадовавшуюся чему-то подругу. Та наклонила голову на бок и сказала:
- Конференция историков, помнишь?
- Нет, - растерянно ответила Жюли. – Какая ещё конференция?
- Мы охотились за тем роскошным брюнетом с исторического факультета и пришли на конференцию, потому что знали, что он там будет. Его прозвище было Граф.
- Ах, это! Я, признаться, больше смотрела в сторону нашей дичи, чем на докладчиков. А Граф и в самом деле был исключительно приятным молодым человеком… - прищелкнула языком Жюли. – Так что там такое было?
Катрин наморщила лоб, стараясь вспомнить дословно:
- Я же даже конспектировала, потому что подумала, что могу написать рассказ по мотивам этого материала… Минуту…
В одном из парижских театров поселился фокусник по имени Эрик Безье. Он ушел на покой, потому что стал не так ловок, чтобы без риска исполнять все трюки своего репертуара, а трюки его были в большинстве своём преопасные. Он тайно купил обширные и никак не использовавшиеся подвалы театра и построил там себе жилище с множеством потайных дверей, люков и забавных ловушек. Он постепенно захватил власть в театре, создав себе репутацию потустороннего существа, Призрака. Его шалостей донельзя боялись все артисты и рабочие, хотя он никому не причинял зла. Понемногу он так запугал всех, что в том, что в театре проказничает именно Призрак, никто не сомневался.
Однажды по его вине в зал, на зрителей, упала огромная  люстра – во время спектакля. Какой-то из фокусов Призрака обернулся катастрофой – он хотел лишь ослабить крепления люстры настолько, чтобы она повисла над партером, но механизмы не выдержали её веса. Началась паника, а вслед за ней вспыхнул пожар. Безье в страхе убежал в свой подземный дом, но страсть к  проделкам сыграла злую шутку с ним самим – в исправности оказалась только одна потайная дверь, через которую он и проник в своё жилище, спасаясь от пожара. По несчастливому стечению обстоятельств, это был люк в полу  на третьем подвальном уровне. Пожар был настолько силен, что добрался даже до подземелий театра, и сверху на люк, который открывался наружу, упала тяжелая балка. Призрак был заперт в собственном доме в течение долгих дней…
Когда пожар потушили и стали убирать завалы, нашли этот люк. Когда его открыли, то внизу увидели мертвого человека – он погиб от голода. Его похоронили в общей могиле на кладбище для бедных. А театр Призрака погиб – владельцы были разорены катастрофой, и артисты перешли в другие труппы. Туда они принесли с собой историю о Призраке, которая, постепенно разрастаясь и изменяясь, со временем превратилась в классическую театральную легенду. В любом достаточно старом театре Европы рассказывают о делах Призрака. Очевидно, это коснулось и нашей Оперы.
- Напрасно ты не написала рассказа обо всем этом – тема весьма будоражащая. Завтра напомни мне, чтобы я осведомилась  у мадам Моник – если такое театральное предание  существует, она наверняка должна знать. Спокойной ночи!
- Надеюсь, что спокойной, - Катрин пожала плечами и ушла к себе.

Очень, очень, очень бредовая глава...

Глава седьмая. Маскарад в  Опере

Шлейфы волочились за ними по ступеням. У Жюли – ярко-синий, у Катрин – черный.
Благотворительный бал-маскарад, устраиваемый администрацией театра для нужд Оперы, был поводом прикрыть флёром бескорыстия подачу милостыни. Разумеется, никто не стал бы утверждать, что Опера бедствует, но здание было большим и старым и требовало постоянного внимания и регулярной реставрации. Без добровольных пожертвований меценатов ветхий театр вскоре пришел бы в упадок. Конверты с аппетитными суммами, передаваемые из рук в руки в дни по-имперски роскошных празднеств, помогали телу Оперы выжить.
Варнье под рукой предупредил Катрин и Жюли, что намерен сделать их звездами на нынешнем вечернем небе. Ожидались потомки русской аристократии, сдержанно любопытствующие побеседовать с юными соотечественницами на ломаном русском – иной разновидности родной их предкам речи они не знали. Девушки обязывались доставить им это невинное удовольствие.
Накануне всю вторую половину дня девушек причесывали, одевали, гримировали, учили держаться. Костюмы, придирчиво осмотренные Варнье, были изъяты из обширной костюмерной театра и были более чем прелестны. Платье Катрин, рассчитанное на пробуждение у потомков аристократии ностальгических чувств по никогда ими не виденной Родине, сшитое из переливчатого черного шелка, шло ей как нельзя лучше. Швеи театра скроили его для какого-то спектакля по моде конца XIX века – открытые плечи и руки, пышный турнюр, украшенный кружевными бантами, и изящный, с корсетом, корсаж в сочетании с шелковой полумаской, спускавшееся с которой широкое черное узорчатое кружево  доходило до верхней губы, сражали наповал.
Катрин быстро научилась управляться со шлейфом, непринужденно перекидывать его через облаченную в длинную, до локтя, черную бальную перчатку, а расшитый бисером веер она раскрывала и складывала теперь мгновенно.
Жюли упросила директора позволить ей нарядиться по своему вкусу. Найденное среди прочих одежд синее атласное платье, вышитое мелким искусственным жемчугом, с завышенной талией и узкими длинными рукавами, очаровательного средневекового фасона, было признано уместным для предстоящего карнавала. Волосы Жюли заплели в косу, затейливо перевитую жемчужными нитями. Маску она выбрала в виде неразрисованного фарфорово-белого лица – ее следовало носить  в руках и держать у лица на тонкой, прикрепленной к ней специально для этого, палочке.
- Если какой-нибудь сумасшедший станет слишком назойливым, я просто опущу маску и покажу ему своё настоящее лицо – и больше он не будет мне докучать, - шутила она. – А чтобы не оставаться совсем без кавалера, приглашу monsieur Musset1 – он никогда не откажет даме.
Бал, однако, превзошел всё, что девушки могли себе вообразить по рассказам Варнье и мадам Моник.
- Варнье слишком в нас верит, - шепнула Катрин подруге, когда они на минуту остановились на верхней ступени парадной лестницы, прежде чем утонуть в красочной смеющейся толпе. – Это всё равно, что сделать из солдатов-новобранцев пушечное мясо. В таком блистательном зале я бы даже парижского клошара не сумела очаровать.
Отпрыски благородных русских   дворян, как выяснилось чуть позже, оказались гораздо непритязательнее парижских клошаров.
- Je ne sais pas danser!2 – оправдывалась Катрин, когда некий молодой фатоватый граф  настойчиво приглашал её на вальс. Граф уверял, что обучит её всем па за четверть часа, и заранее тянул руки к её талии. Катрин, скромно опустив ресницы, согласилась. Они затерялись среди танцующих.
Жюли восхищенным взглядом, опробованным ещё на Фуко, следила за тем, как пожилой шаловливый антиквар показывал ей нехитрые карточные фокусы. Жюли поминутно ахала и аплодировала. Господин из министерства культуры, тоже немолодой и жуирующий, который неподалеку разговаривал с Варнье, повернулся к ним. На всякий случай, исключительно для пользы Оперы, Жюли улыбнулась и ему.
- Qu’est-ce que vous admirez?3 – раздался вдруг его голос. К удивлению Жюли, её улыбка получилась как нельзя более удачной – и вот господин из министерства оставил Варнье и подошел к Жюли и антиквару.
- Месье Леон замечательно развлекает меня, - Жюли смотрела на собеседника с поистине женским  простодушием.
- Наивное дитя! – господин из министерства, не оборачиваясь, сделал Варнье знак – тотчас же рядом возник официант с подносом, уставленным фужерами с золотистым шампанским. Он протянул один бокал Жюли и взял себе другой. – А меня восхищает нечто более прекрасное, чем балаганные привычки уважаемого месье Леона – не примите за оскорбление, месье.
Антиквар надулся и побагровел, но смолчал и довольно неловко попытался незаметно исчезнуть. Жюли сделала утешительный для своего самолюбия вывод, что господин из министерства имеет в столичном обществе немалый вес. Месье Леон, как успел предупредить её Варнье, был  всего-навсего потомственным миллионером.
Жюли, продолжая оставаться в амплуа «наивного дитя», спросила с затаенным смущением  девочки, которая уже догадывается об ответе и, заранее готовая вспыхнуть нежным румянцем смущения, ждет милостивого комплимента:
- И вы, месье, давно восхищаетесь этим нечто?
- Depuis quelques temps…4  - загадочно ответил он.
Жюли, чтобы не фыркнуть, пришлось отпить из своего бокала глоток  шампанского.
- Ваше здоровье, мадемуазель! – Варнье, находившийся словно бы и в стороне, и поблизости, поднял тост. Жюли дали полный фужер – она тут же пообещала себе быть осторожнее с алкоголем и господином из министерства.
Господин из министерства поглядывал на неё, пока медленно пил,  над краем своего бокала так странно и внимательно, что Жюли стало не по себе, и она попросила ещё шампанского.
- Не могу ли я вас проводить с бала, мадемуазель? – он наклонился к Жюли. - И вам, и мне так будет спокойнее.
Жюли уже по привычке польщено  и скромно улыбнулась, но своим предчувствиям она  доверяла. «Ne répondez pas à cette question!»5 - подумала она по-французски. Необходимо было круто переменить тему, дабы исключить повторные вопросы. Нужно было заговорить о чём-то из ряда вон выходящем и интригующем…
- Saver-vous cette histoire, monsieur Varnier?6 – таинственно понизив голос, осведомилась она.
- Какую историю? – вздрогнув, спросил Варнье.
Отличное шампанское начало оказывать на девушку своё развращающее скромные натуры действие – и  Жюли фамильярно поманила своего директора пальчиком. Тот вышел из-за спины господина из министерства, за которой как будто  от кого-то прятался.
- Историю о Призраке, живущем в вашем театре.
Варнье дернулся и вдруг быстро посмотрел в сторону галереи, опоясывавшей зал.
- В моем театре нет никаких призраков, мадемуазель, - полушутливо, полувозмущенно произнес он, посмотрев ей прямо в глаза и вновь обернувшись лицом к галерее. – И быть не может!
- Ne soyez pas méchant!7 – кокетливо засмеялась Жюли, чувствуя, что пронизывающий толпу насквозь взгляд директора её слегка раздражает. Созерцание чьей-то маскарадно расфранченной персоны занимало Варнье куда больше, чем беседа. Жюли готова была взбунтоваться, требуя к себе внимания. – Вы же знаете, что…
К господину из министерства вполголоса обратился какой-то человек. Господин из министерства пожал плечами:
- Прошу прощения, мадемуазель, – дела призывают меня.
Жюли, которую господин из министерства уже не интересовал, однако, удалось почти правдоподобно расстроиться:
- Уже? Всего доброго, месье! Благодарю за чудесный вечер.
- Что вы! – господин из министерства напоследок обжег её взглядом. – Это я благодарю вас. До свидания, Варнье.
Директор Оперы не заметил ухода своего гостя. Жюли наконец тоже углядела то, что поглощало внимание Варнье без остатка. Предмет столь большой заинтересованности её вполне заслуживал. Шампанское коварно нашептывало закрутить с предметом какую-нибудь занимательную интригу. Страсти требовали выхода.
- Великий Боже! – Жюли встала, прижав обе руки к сердцу.
Варнье очнулся от раздумий и зло зашипел на неё:
- Asseyez-vous! – и когда это не подействовало, он схватил Жюли за плечо и силой принудил сесть обратно. – Assieds-toi! Regarde-moi!8
Жюли обиделась на грубость Варнье, впервые сказавшего ей «ты»:
- Господин директор! Где ваши манеры! Пустите меня!
Варнье скривил лицо:
- Вы побледнели, мадемуазель. Что-то почудилось?  Это всё от  здешней духоты. Выпейте.
Жюли, не думая, осушила бокал.
- Месье, мне нужно идти.
- Куда? – Варнье в отчаянном порыве загородил ей дорогу. – Останьтесь со мной, сделайте одолжение.
- Нет, - покачала Жюли головой. Авантюра уже понеслась вскачь, и так просто остановить её было довольно затруднительно. Чувствуя прилив сил и задора, Жюли отстранила директора со своего пути.
Варнье отступил:
- Ne faites pas ça!9
Жюли вышла на середину зала, с трудом прокладывая себе путь среди толпы. Того, кто был ей нужен, она увидела сразу и крепко держала в поле зрения. Дерзость и безрассудность её росли с каждым мгновением – план, внезапно явившийся ей, как озарение, требовал немедленного исполнения. Любой ценой.
Она стояла внизу, а он был далеко – на верхней ступени парадной лестницы. До этого он прогуливался по галерее, сопровождаемый встревоженным взглядом Варнье. Теперь  его сопровождал бесцеремонный по откровенной хищности взгляд Жюли.
Кто-то нечаянно толкнул её, извинился. Жюли машинально повернулась в ту сторону, откуда послышался просивший прощения голос. Это её немного отрезвило. Внезапно Жюли запаниковала  - Опера была слишком странным местом, чтобы в её стенах можно было играть собственным будущим. Жюли знала, что любой шаг пути может обернуться какими угодно последствиями, и требовалось взвешивать каждое своё решение. Сердце толчками забилось где-то в горле. В минуту просветления мысли Жюли попыталась бежать, но плотная толпа не выпускала её, как она ни расталкивала людей. Краем глаза она заметила яркое красное пятно, двигавшееся вниз по лестнице. Она против воли бросила взгляд в том направлении – и застыла на месте. Она поняла, что история и в самом деле уже началась и теперь будет развертываться независимо от желаний и протестов участвующих в ней лиц.
Господин, который, не торопясь, спускался по лестнице, был одет во всё красное – казалось, его окутывало багровое пламя. На него было больно смотреть, так обжигали алые цвета его костюма, сшитого не то как мундир, не то как костюм придворного. Широкие  лацканы и ряд обтянутых материей пуговиц, длинные фалды и украшенные вышивкой отвороты на рукавах, высокие черные сапоги, шпага на боку и длинный, волочащийся за ним по ступеням плащ, закрепленный только на левом плече – всё вместе это составляло нечто настолько фантастическое, что зачаровывало, будто игра призрачных галлюцинаций. Красный цвет был живым. Костюм был его природной кожей.   
Он приблизился к Жюли, без труда распарывая толпу, как клинок раздвигает зыбкий туман. Жюли в последнем порыве отгородиться от неизбежного подняла было к лицу свою непроницаемую для взгляда маску, но тут же опустила – у неё заметно дрожали руки. Господин был выше её, и он не поклонился, несмотря на то, что в тот день все мужчины, представляясь дамам, были исключительно вежливы.
- Я - Красная смерть, мадемуазель. А кто вы такая?
Это было почти хамство. Жюли ощетинилась:
- Понятия не имею. У моей маски нет имени. 
Красная смерть прикоснулся к своей  маске – матово-белой, в рельефных прожилках, имитирующих кость человеческого черепа. Маска  закрывала весь лоб от линии черных волос и кончалась над верхней губой. Под белой маской была вторая, из ткани, черного цвета – она плотно прилегала вокруг глаз, создавая иллюзию, будто они ввалились. Жюли не успела определить оттенок этих глаз – не то зеленых, не то голубых – так поспешно она опустила взгляд.
Теперь она смотрела на его руки. Но это зрелище нисколько её не успокаивало – рука в черной перчатке лежала на эфесе шпаги, выполненном в форме серебряного чеканного черепа. Такое обилие эмблем смерти поневоле угнетало.
- Безымянная маска – это даже лучше, - сказал Красная смерть. – Но почему вы не смотрите на меня, мадемуазель?
- Я… боюсь, - пробормотала Жюли. Когда она набралась смелости и  подняла голову, Красной смерти уже не было. Он пропал. Жюли вздохнула с облегчением. Перед глазами мелькнула Катрин, которую граф обучил сносно вальсировать. Варнье собрал около себя кружок театралов и повествовал им о былой и нынешней славе Оперы. Антиквар месье Леон прохаживался под руку с тучной ослепительно-элегантной  дамой. Среди прочих костюмов вспыхнул плащ Красной смерти. Жюли на мгновение задумалась, сжала зубы и, всей душой ощущая увлекавший её вниз по течению поток фатума, полетела на огонь.
Погоня всегда увлекает больше, чем значит её конечный результат. Жюли вряд ли поняла, что следует за Красной смертью по таким закоулкам Оперы, которые никак нельзя было назвать открытыми для посещения. Только обитатели театра могли войти туда, но отнюдь не приглашенный на маскарад гость. Жюли целиком была поглощена охотой – в глазах гипнотически призывно плясали отблески огненного плаща.
Немного опомнилась она только тогда, когда стало слишком темно, чтобы видеть дорогу. Она очутилась в подвалах Оперы. Подвалах, которые, если верить Иву, насчитывали пять уровней. Жюли смутно почувствовала, что находится на третьем, далеко от поверхности. Тусклые лампы на стенах едва освещали подземелья, где некому, кроме дурачка, было прогуливаться – на одной из стен, помечая поворот, висел красный флажок, с нарисованной под ним мелом карикатурной рожицей. Жюли могла бы поклясться, что и флажок, и рисунок – работа Ива.
Красная смерть, за которым она гналась, стоял, скрестив руки на груди, в нескольких шагах впереди. Он стоял, словно поджидая её.
Жюли, высокомерно вздернув подбородок, подхватила свой длинный шлейф и с достоинством приблизилась. Внезапно пол под её ногами раскрылся, и она провалилась в люк.
Несколько минут спустя Жюли отупело сидела на сыром каменном полу среди вороха своих юбок. Ушибленный правый локоть сильно болел, так что она даже не могла двинуть рукой. Из рассеченной брови сочилась кровь – Жюли провела ладонью по лбу, силясь сообразить, что с ней произошло. Машинально она водила глазами вокруг, но видела только голые каменные стены, поддернутые влагой. Тогда она посмотрела вверх: над краем люка наклонился господин в красном.
- Мне бы следовало свернуть вам шею за ваше наглое любопытство, - тихо, но внятно сказал он. – Но то, что вы прибыли издалека и не знаете моих обычаев, вас извиняет.
До Жюли с трудом, сквозь звон в голове, доходили слова – русские слова, произнесенные с небольшим простительным акцентом. Родная речь, услышанная в подвалах Оперы, сразила её. Она уже настолько привыкла   использовать русский язык в качестве секретного, которого никто, кроме неё и Катрин, не понимал, что присутствие странного замаскированного человека, знающего её родной язык, несказанно напугало её.
Красная смерть спрыгнул в колодец, который был неглубок – Жюли отпрянула, неловко опершись на ушибленный локоть, вскрикнула и рассердилась. Хмель ещё не совсем выветрился у неё из головы – напротив, он, казалось, только-только начинал сказываться, что делало её отважной до глупости.
- Какого черта я оказалась здесь? – грубо крикнула она Красной смерти. – Сейчас же выведите меня отсюда!
Он сложил руки на груди и смотрел на Жюли сверху вниз с неопределенным выражением. Если он и рассчитывал напугать Жюли своей язвительной усмешкой, то она всё равно не обратила на неё внимания.
- Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь? – сквозь зубы спросил он.
Жюли смерила его злобным взглядом.
- Ты вторглась в пределы моих владений – в подвалы Оперы… - он наклонился к Жюли, которая вызывающе улыбнулась ему прямо в лицо, и воскликнул:
- Да ты же пьяна!
- Не отрицаю. Однако я не позволю обращаться ко мне на «ты» всяким проходимцам, подобным вам, сударь! – Жюли чувствовала, что ей становится дурно и начинает кружиться голова, но пронзительного голоса ничуть не понизила. – Извольте вести себя как следует… Так с кем я разговариваю?
Он долго смотрел на неё, неодобрительно покачивая головой. Наконец он отвесил Жюли церемонный поклон:
- С Призраком этой Оперы, который от тебя не уйдет – так, ты, кажется, обещала и грозилась вчера?
- Опять на «ты»!
- Ты пока что ничем не заслужила моего уважения, а  тем, кого  я не уважаю, я говорю только «ты». Послушай, девчонка! Я дам тебе возможность уйти наверх – только поторопись.
Жюли кое-как выбралась из кокона юбок, но осталась сидеть. Просто тело не повиновалось ей.
- Dépêche-toi!10 – резко приказал Красная смерть. Жюли посмотрела на него мутными от головокружения глазами. Думая, что она упрямится, он снисходительно повторил распоряжение чуть вежливее. - Dépêchez-vous!11 
Жюли сидела. Он произнес сквозь стиснутые зубы:
-  Léve-toi!12
Жюли поправила его из чистого желания оставить последнее слово за собой:
- Levez-vous, monsieur, levez-vous…13
Красная смерть сжал кулаки. Жюли смотрела на него вызывающе из самых последних сил. Вдруг Красная смерть вздрогнул и отступил – он увидел, что Жюли внезапно до самых губ побледнела как полотно, словно была близка к отходу в мир иной. Такое случалось с ней время от времени, что отнюдь не означало, будто она находилась при смерти. Но Красная смерть ничего об этом не знал и испугался.
- Будь моей гостьей, - сказал он Жюли намного любезнее, чем она заслуживала. Та сдержанно кивнула. Он достал из кармана широкую повязку черного шелка:
- Я завяжу тебе глаза – ты не должна видеть дорогу к моему жилищу.
- Я упаду, - предупредила Жюли, завязывая узел на затылке.
- Я понесу тебя на руках.
Жюли пожала плечами. Красная смерть взял её на руки – Жюли, переставляя в голове громоздкие неповоротливые мысли, подумала: как же они выберутся из колодца. Но они просто пошли вперед, словно стены ловушки раздвинулись перед ними. Жюли уловила даже тихое скрежетание каменных плит и движение воздуха. «Ах, да, чего же это я волнуюсь понапрасну – он же Призрак!» - с облегчением подумала она.
Они шли недолго, часто меняя направление, незаметно спускаясь всё ниже и ниже. Жюли кожей  ощущала подвальную сырость. Скрипели дверные петли. Вдруг Красная смерть опустил её на пол:
- Можете снять повязку, мадемуазель.
Больше всего комната напоминала искусственную пещеру – грубо и неровно отесанные стены были задрапированы  восточными парчовыми тканями с золотыми кистями. Повсюду стояли многосвечные канделябры, но только два или три из них были зажжены.  В середине довольно низкой сводчатой комнаты находился небольшой круглый столик, накрытый пестрым платком, рядом стояло удобное кресло. Напротив кресла, через стол, стояло обитое вишневым бархатом канапе с множеством квадратных диванных подушек. У стены расположилась кровать, несомненно, когда-то похищенная с верхних этажей Оперы – формой она повторяла округлую ладью-раковину и была застелена алым плюшем. На полу, на голом камне,  лежали желтые львиные шкуры.  Дверь заменяла занавесь из жесткой парчи.
Жюли поспешила сесть на канапе. Тошнота больше не подкатывала к горлу, но всё равно она себя не слишком хорошо чувствовала.
- И что теперь, месье Призрак?
Призрак пожал плечами и по-хозяйски свободно устроился  в кресле:
- Побеседуем?
- О чем мне говорить  с вами? Что же, попытаюсь завести светский разговор… Ммм… У вас очаровательный дом, месье. Должно быть, нелегко оборудовать в подвалах Оперы по-настоящему удобное жилище? Подземелья больше годятся для крыс…
Призрак закусил губу и резко встал.
- Вы, – самолюбивая Жюли отметила про себя столь вежливое обращение, - думаете, я живу в подвалах Оперы для своего собственного удовольствия?
- Гюго как-то написал, что у женщин такой извращенный вкус. Полагаю, то же самое можно сказать и о мужчинах.
- А, вы любите литературу? – с особенно-ласковой интонацией спросил он.
Жюли презрительно повела плечом, сдержав моветонную зевоту:
- Уже нет. Скоро буду питать к ней стойкое отвращение.
- Жаль! На днях я прочитал  одну занимательную рукопись… - он достал из складок плаща ежедневник, переплетенный в дорогую коричневую кожу, с двумя матовыми застежками. Жюли ахнула.
- Отдайте немедленно!
- Какая невоспитанность с моей стороны брать чужие вещи без разрешения… - он прикоснулся к застежкам, медленно отстегнул их одну за другой.
- Вот именно! – Жюли попыталась самостоятельно встать, но слабость в ногах потянула её назад на канапе. Она схватила попавшуюся под руку диванную подушку из изумрудного бархата и швырнула в Призрака. Конечно же, он с легкостью увернулся.
- Итак…- он разгладил первую страницу. – О, да здесь ничего увлекательного – только жалобы, жалобы, жалобы! Вы что же, ведете дневник в своем рабочем блокноте, мадемуазель? Вам не приходило в голову, что в нашем провинциальном Париже  может найтись человек… простите, я, разумеется, отнюдь не имею в виду свою скромную персону, мадемуазель… который читает по-русски достаточно хорошо, чтобы проникнуть в ваши глупые инфантильные тайны?
Жюли, не глядя, нащупала вторую подушку. Призрак насмешливо развел руки, предлагая себя на роль мишени. Жюли внимательно посмотрела на свой ежедневник, который он держал в левой руке, затянутой в черную кожаную перчатку – выглядело это артистически красиво. Жюли мнила себя эстетом и считала своей святой обязанностью умиляться от подобных картин до глубины души. Поэтому она преспокойно подложила подушку под ушибленный локоть и с удобством откинулась на канапе:
- Смешно слышать обвинения в детской наивности от человека… простите, я, разумеется, отнюдь не имею в виду вашу скромную персону, месье… который выбрал местом своего прозябания подвалы оперного театра.
Призрак сразу стал серьезен.
- Для чего вы испытываете мое терпение, мадемуазель? Я удивляюсь, как ещё выношу ваше присутствие в своём доме и не выставляю вас вон!
Жюли лениво улыбнулась ему, отодвигая с глаз выбившуюся из прически прядь:
- Да потому, что вы одиноки, месье неугомонный дух. Я повидала таких, как вы – стоит только дать им возможность выговориться, и они даже перед абсолютно чужим человеком вывернут душу наизнанку, нашелся бы желающий их выслушать. Выслушать хотя бы из вежливости…
- Не понимаю, откуда вам, дражайшая мадемуазель, известно о такой добродетели, как вежливость, - он издевательски поклонился Жюли.
Та ответила светским кивком:
- А между тем я всё ещё здесь… и не выставлена вон.
- Ошибаетесь, мадемуазель! – гневно выдохнул он, приближаясь и стискивая пальцы на её правом предплечье. – А сейчас вы либо добровольно дадите мне вывести вас наверх, либо я потащу вас волоком. Выбирайте! – он бросил ей на колени ежедневник, словно дуэльную перчатку.
Жюли рассердилась не меньше его, но дышала ровнее. Не вырываясь, чтобы не тревожить болевший локоть, она подобрала блокнот и поднялась  с канапе.
- Благодарю за гостеприимство, месье. Вы проводите меня? И не поддерживайте меня под локоть, пожалуйста, – не стоит столь себя беспокоить.
Он послушно разжал пальцы, повернулся и пошел прочь, указывая дорогу. Жюли, выпрямив спину и надменно приподняв одну бровь, сделала несколько шагов и упала.
- Не могу же я быть настолько пьяна? – растерянно пробормотала она, упираясь руками в пол, чтобы встать. Голова кружилась, мешая пол и потолок друг с другом. Язычки  свечей совсем расплылись и превратились в уличные выплясывающие под ураганным ветром фонари. Кто-то резко выдернул опору из-под её ладоней, и Жюли беспомощно позволила себе потерять сознание.
- Мадмуазель…
Резкий запах нашатырного спирта заставил её чихнуть и повернуть голову в сторону.  Глаза же открыть её заставил мягкий голос:
- Вы меня слышите?
- Не уверена, что слышу именно вас, месье Призрак. Кротость тона вам, сколько могу судить, не присуща. Что вы со мной сделали? И почему темно?
- Лампа прикрыта плотным абажуром. Я боялся, что свет будет резать вам глаза.
Жюли промолчала, потому что даже в густом полумраке разглядела выражение глаз Призрака, который сидел на краю её кровати со склянкой нашатыря в одной руке и влажным полотенцем в другой. Она уже привыкла к тому, что в Опере постоянно ощущается недостаток освещения и приходится путешествовать по её пространствам, почти не полагаясь на зрение. Того света, который сейчас давала затененная лампа, ей хватало. 
- Что же всё-таки со мной произошло? – с неосознанной женской хитростью жалобно произнесла она. С этим Призраком игра в нужду в заботливости могла пройти – прежний жестоко отмел бы все её простодушные женские уловки.
- Вы упали в обморок, мадемуазель. Дать вам полотенце на лоб?
- Будьте так любезны, - в неимоверном изумлении становясь покладистой, пролепетала Жюли.
- Каюсь, это всё моя вина, - он поставил склянку на прикроватный столик и снова повернулся к Жюли лицом. – Если бы вы не угодили в мою ловушку, куда я нарочно заманил вас… Падение оглушило вас и затем вызвало обморок. Простите меня…
От сильнейшего изумления Жюли уронила полотенце, которое придерживала на лбу.
- Не думаю, что мое прощение вам столь уж необходимо. Я вела себя так, что могла сколько угодно раз свернуть себе шею, не попадаясь ни в какие ловушки. Я не совсем… отвечала за свои действия. Я, собственно, никогда за них не отвечала – но тогда менее, чем когда-либо.
От волнения она зачастую начинала выражаться несколько витиевато, уснащая речь замысловатыми фразами. Несомненно, Призрак Оперы, просящий прощения, был веским поводом для волнения.
- Вы были правы, когда говорили, что мне нужно кому-то высказаться… - Жюли незаметно вздрогнула. – Можете ли вы принять мою исповедь, мадемуазель?
- Нет, конечно, я же не духовное лицо, - отчаянно пошутила она, предчувствуя долгий и не слишком приятный рассказ о его жизни. Она села в постели и снова приложила смоченное водой полотенце к своему горячему лбу. Что-то лежало под её ногой. Она машинально потянулась и достала  запутавшийся в тяжелых плюшевых складках  покрывала предмет.
- Мой ежедневник? – золотистые металлические застежки по-прежнему надежно запирали его. – Инфантильные тайны… - Жюли вспомнила о книге, отрывки из которой содержал этот блокнот, исписанный убористым неаккуратным почерком. Она допишет книгу используя откровения Призрака, потому что никакая самая необузданная фантазия не сравнится с той правдой, которую её просят выслушать.
- Принесите ещё подушек, чтобы подложить мне под спину, и я в вашем распоряжении, месье…

********************************************************************

1. Господина Мюссе (фр.)
2. Я не умею танцевать! (фр.)
3. Чем вы восхищаетесь? (фр.)
4. С некоторых пор… (фр.)
5. Не отвечай на это вопрос! (фр.)
6. Вы знаете эту историю, месье Варнье? (фр.)
7. Не будьте злым! (фр.)
8. Сядьте! … Сядь! Посмотри на меня! (фр.)
9. Не делай этого! (фр.)
10. Поторопись! (фр.)
11. Поторопитесь! (фр.)
12. Вставай! (фр.)
13. Вставайте, месье, вставайте… (фр.)

Отредактировано жюли де мираваль (2008-10-09 12:07:25)

Бред становится еще бредовее...

Глава десятая. Зеркала  Оперы

Крыша Оперы была обширна, словно площадь. Темное железо нагрелось за долгий день, обжигало кожу рук – Жюли сидела на скате крыши, опираясь ладонями о её поверхность. Ив сидел у её ног и щурился на багровое с золотыми прожилками заходящее солнце. Жюли терпеливо упрашивала дурачка, приводя ему множество бессильных доводов:
- Господи! Ив, ты понимаешь, что мне необходимо с ним увидеться? Как можно скорее. Катрин…
- Я не могу показать вам дорогу к его дому и позвать его для вас тоже …
- …решилась на что-то. Боюсь, она захочет найти его, а это чревато…
- …не могу, он не придет по первому моему зову, разумеется! Вы сами, полагаю, добились бы…
- …такими последствиями! Начиная с того, что она свернет себе шею в одном из безобразно освещенных закоулков театра, заканчивая тем, что ей свернет шею за любопытство он. Помоги, ты…
- …большего успеха, а меня увольте.
- …знаешь, где он может находиться сейчас.
Они закончили говорить одновременно. Ив протирал глаза, ослепленные  солнцем. Жюли смотрела вниз, на огромный город. Париж, такой далекий и странный с высоты, не влек к себе ни одного из них. Жюли с трудом могла припомнить,  в какую страну она приехала всего несколько дней назад – едва ли она сознавала, что вокруг, за стенами Оперы, шумит вечно беспокойное море – Париж. Ив, видно, тоже подумал о том, как изолированно жили они в Опере, но выразил это по-своему, польской пословицей:
- Dla Polaków ojćiec Kraków, a Warszawa matka.1
Жюли недовольно пожала плечами и застучала пальцами по крыше:
- Так ты отказываешься? А как же его приказание… «Мои подданные  будут служить Вам»? – процитировала она по памяти отрывок записки, написанной спотыкающимся почерком Призрака.  – Ты нерадивый слуга, Ив!
Он смотрел на Жюли с убийственным спокойствием глухонемого идиота. Жюли захотелось ударить его по костистому и все равно какому-то рыхлому, вероятно из-за отсутствия в данную минуту всякого разумного выражения, лицу.
- Ив!
Он невозмутимо вынул из кармана кусок пирога, завернутого в синий клетчатый носовой платок, и протянул его Жюли:
- Попробуете?
Жюли брезгливо отодвинулась от ткани, пропитавшейся жиром:
- Sers-toi!2
Ив развернул платок, расстелил его на коленях, чтобы не ронять крошки, и с аппетитом, причмокивая, откусил от пирога. Жюли сглотнула ком отвращения и отвернулась в другую сторону. Давно пора сойти с ума в этом театре, где обитают призраки, юродивые и неизвестно кто ещё! Собственно, по какой причине она так волнуется? Катрин пока что ничего не предприняла… если не считать её внезапного истеричного интереса к закоулкам Оперы, к лесам над сценой, к подсобным помещениям. Жюли всюду следовала за ней, хотя, видит Бог, это было нелегко и отнюдь не приятно.
- Его она, конечно же, не найдет, - сказала она Иву, который её совсем и не слушал. – Но я поднималась на эти конструкции, что подвешивают высоко над сценой. Там же настоящий лес из веревок! И предательски темно. И тени перебегают так, что ничего разглядеть нельзя дальше собственной вытянутой руки. И всё раскачивается, и кажется, что вот-вот упадет, потому что веревки лопнут или… Страшно! И непременно она себе что-нибудь повредит, если будет продолжать розыски. А она будет…
- Daj Boże!3 – пробормотал, вытирая губы, Ив.
- Что? – переспросила Жюли.
- Дай Бог, чтобы ваша колежанка4 не попалась на пути ему. Он терпеть не может любопытных женщин. В этом отношении он настоящий Синяя Борода. 
- Вот видишь! – расстроилась Жюли. – А если бы я объяснила ему, что Катрин…
- Нет, - снова отказался Ив. – Я не поведу вас в его дом. Честное слово, я и сам не знаю, где он находится.
- Jaki pan, taki sługa.5
Жюли зло фыркнула и поднялась. Ей не хотелось признаваться Иву, что Катрин куда-то подевалась после полудня. Своими средствами Жюли найти её не смогла, но крепко держала в узде свою тревогу. Она сама предпочла бы не видеться с Призраком, но иного выхода уже не оставалось.
- По моему мнению, - Ив аккуратно сложил свой платок и сунул его в карман, - вы напрасно волнуетесь за другую барышню – он повстречаться ей не мог. Днем он почти никогда не бывает в театре.
Жюли задержалась. Ив наклонился к правому ботинку подтянуть спустившийся носок. 
- Но в Опере есть такие места, попав в которые трудно выбраться. Если она провалилась в старые недействующие люки под сценой или на первом подземном уровне… - он щелкнул языком.
Жюли вздрогнула:
- Wesoło zaczął, smutne skończył.6
Ив словно задался целью увеличить её беспокойство – возясь с носком, он увлеченно бубнил:
- Il a du talent7 - он ставит  такие ловушки и западни. В одних опускается потолок, и дичина оказывается раздавленной; в других, заполненных водой, есть ублиетта8, которая внезапно раскрывается и закрывается; в третьих  дно утыкано заостренными железными палками. Может быть, он построил ещё что-нибудь, более остроумное… и болезненное. Знаете, я однажды упал в такую яму – она была самая безобидная из всех. Она была пустая, как камера в тюрьме. И гладкие стены. Я просто сломал себе ребро, когда ударился о пол внизу. Я долго сидел там, пока он не пришел и не забрал меня наверх. Он  сказал, что если бы я был не я, он бросил бы меня на прокорм крысам… или он сказал не так? Я плохо помню. Все-таки, как он тогда сказал?
Бормотание стало невнятным, Ив окончательно погрузился в свои мысли.
Жюли чувствительно ткнула  его кулаком в спину. Он поднял голову.
- Я иду в подвалы,  а ты как хочешь. Я пойду туда и буду просто кричать и звать его по имени, пока он не выйдет ко мне. На всякий случай прощай.
- На какой «всякий» случай? – Ив  придурковато приоткрыл рот.
- На случай, если я попаду не в самую безобидную из его ловушек. Дважды не может повезти, - Жюли дотронулась до затянувшейся царапины на лбу. 
Ив округлил глаза.
- Ага! Вы тоже попробовали этой забавы.
Она кивнула:
- Верно.
Он наклонил голову сначала на один, потом на второй бок. Раздумывая, высунул кончик языка. Облизал губы. И наконец решился.
- Я покажу вам окрестности его дома. Там он вас наверняка услышит, если только… но нет, он должен быть дома! За мной!
   Под землей Ив вытащил фонарик, который, впрочем, мало рассеивал мрак. В подвалах Жюли уже несколько освоилась – она знала, что с Ивом в качестве проводника здесь неопасно. Дурачок быстро шел, двигаясь почти на ощупь, сверяясь  с какими-то своими тайными метками на каменных стенах и полу. Жюли мысленно поздравила себя с тем, что не пошла в подвалы одна – она  и не подозревала, что подземные коридоры Оперы настолько запутанны и сложны. Без Ива она в буквальном смысле слова пропала бы.
Вдруг Ив резко завернул за угол, и они очутились посреди  довольно широкой просторной галереи, от которой отходило несколько побочных коридоров – входы в них располагались слева и справа. Под потолком раскачивались светильники – это была настоящая дорога. 
Ив остановился, указал Жюли направление, которое она не потеряла бы ни в коем случае – цепочка фонарей тянулась вдоль сводчатого потолка, словно нить Ариадны.
- Suivez ce chemin!9
Она не спорила. Ив неожиданно перешел на французский, что означало его нежелание сопровождать девушку далее. Жюли вздохнула и двинулась вперед.
Когда Ив исчез из вида, ей стало не по себе. Освещенный коридор действовал ей на нервы даже больше, чем если бы он был совершенно темным. От ламп на поблескивающие от вечной подвальной сырости  камни ложились такие искореженные причудливые тени, что Жюли не раз и не два замирала на месте, пережидая, когда отблеск лампы перестанет казаться ей клубком трехголовых крыс. Понемногу она привыкла к игре света и на очередное расплывчато-черное пятно, похожее на человеческий силуэт, не обратила бы внимания, если бы  оно не переместилось от стены к середине галереи. Жюли вгляделась в темную фигуру и радостно бросилась к ней:
- Эрик!
Он быстро оглянулся на голос и тут же отвернулся. Когда Жюли подбежала к нему, он отшатнулся и словно бы сжался, стараясь скрыться глубже в тень. Голос его радости не выразил:
- Как вы попали сюда?
- Это неважно. Послушайте…
- Ничего не хочу знать, - он ухватил Жюли за локоть и повлек обратно, по тому же ходу, которым она пришла. Она  тщетно  упиралась. – Вон, сию же минуту вон!
- Никто… не желает… говорить… со мной сегодня! – Жюли никак не могла вырвать у него свою руку. – Это касается вас… Эрик… и не только… и не столько вас… Ох, да пустите же меня! Эрик…
Она попробовала зацепиться пальцами за выступ стены, но мокрый камень был скользким, и рука сорвалась. Призрак тащил Жюли за собой рывками, едва не выдергивая предплечье из сустава. Жюли села на пол, рискуя лишиться руки, только бы остановить Призрака. Тот в сердцах обернулся к ней:
- Вы что же, добиваетесь, чтобы я нес вас, перекинув через плечо, как мешок?
Жюли задыхалась и ответила с трудом:
- Заманчиво, но… в данный момент я… добиваюсь не  этого, месье… Видите ли… дело в том, что моя коллега… исчезла.
- Какое это имеет ко мне отношение? – он наклонился,  подхватил Жюли и перебросил её через плечо. Жюли вынуждена была замолчать, поскольку от неожиданности и возмущения у неё  перехватило дух.
- Она пропала в вашей Опере, идиот! – Жюли яростно извивалась. – Бог свидетель, здесь есть где заблудиться!
- Бог, по счастью, никогда не заглядывает в мою Оперу – у этого господина преотвратительный музыкальный слух, - Жюли показалось, что Призрак беззвучно усмехнулся. – А вашей подруге следовало бы быть много осмотрительнее.
- Много осмотрительнее следовало бы быть вам, Эрик! Если бы не ваши жалкие розы с пошленькой ленточкой… - он остановился на месте, и Жюли, догадавшись, что уязвила его, возликовала. Она даже прекратила колотить Призрака кулаками в спину и заговорила внятнее, точно отмеряя долю яда в словах.
- Да-да, милейший месье дух, именно те присланные вами неясно что символизировавшие цветы послужили яблоком раздора между мной и Катрин. Её, как и любого человека на её месте, как и меня бы в подобном положении,  мучило любопытство.
- Любопытство! – под нос себе пробормотал Призрак. – Не все женщины помнят историю Синей Бороды, а жаль.
- Катрин вознамерилась – другого слова я не могу подобрать! -  обнаружить личность моего поклонника (бедное дитя вообразило, будто это вы – смешно, не правда ли, Эрик?), который, согласно её умозаключениям, является также таинственным Призраком Оперы. Который, в свою очередь, не более чем человек, развлекающийся шутками с позволения театральной администрации. Каково?
Он опустил Жюли на пол и отошел к стене, где встал вполоборота к девушке.
- Продолжайте.
Жюли, ощутив почву под ногами и добившись наконец внимания к своим словам, уже не спешила.
- Но это же имеет к вам никакого отношения, Эрик! – подчеркнуто простодушно воскликнула она. - Так в какую сторону, вы говорите, нужно идти, чтобы покинуть эти сырые подвалы? Меня что-то от здешнего воздуха пробирает дрожь. Сюда?
Призрак сказал, не глядя на неё:
- Вы же видите, что я слушаю вас. Говорите! Учтите, что просить у вас прощения я ни за что не стану. Это вы заинтересованы в моей помощи, верно?
Жюли решила, что если она уже довела до его сведения своё неудовольствие по поводу грубого обращения, то теперь не время упрямиться и ссорится.
- Не так чтобы вы были мне непременно необходимы, Эрик, - неохотно признала Жюли, складывая руки на груди, - однако это может коснуться и вас, поэтому…
Призрак нетерпеливо пожал плечами.
- Одним словом, - сразу перешла на жесткий тон Жюли, - я хочу найти Катрин или удостовериться, что она не пострадала в вашей ужасной Опере. Что вам стоит лишний раз обойти театр?
- Мне? Ничего. Но услуги не оказывают даром.
Жюли ощетинилась:
- Ах, вот как! «Я прошу Вас быть моим другом»! – Призрак сделал вид, будто не узнает строки из своего собственного письма. Жюли зло посмотрела на него и топнула ногой об пол. - Славно! Браво, месье дух!.. Ваша цена?
Призрак так и не повернул головы в её сторону.
- Сутки со мной в моём доме.
- Это нетрудно! – быстро произнесла Жюли.
- Я не закончил! – спокойно прервал её Призрак. – Сначала вы должны будете увидеть моё лицо.
Жюли сразу растеряла свой задор:
- К чему это?
Он холодно ответил, не будучи, видимо, расположенным настаивать на чём-либо:
- Или мои условия, или ищите её сами. Так мне проводить вас наверх, чтобы и вы не потерялись в моём лабиринте? Я готов, идемте.
Жюли сузила глаза, на мгновение задумалась и приняла решение:
- Черт с вами, дорогуша! Согласна! – она исступленно прищелкнула пальцами, что у неё редко получалось, и добавила чуть громче:
- Я, к вашему сведению, помню историю Синей Бороды. Мотив запрета – один из моих излюбленнейших архетипических мотивов. Не затем ли ставится запрет, чтобы его нарушали?
Жюли приблизилась к нему почти вплотную. Призрак всё не поворачивался к ней. Жюли схватила его за плечи и с силой развернула к себе лицом.
- Elle a du courage10, - совсем тихо произнес он и медленно поднес руку к маске.
Жюли долго и пристально вглядывалась в обнаженное лицо Эрика. Бровь её насмешливо поползла вверх, и голос, когда она сочла нужным заговорить, звучал, как всегда, с обманчивой мягкостью и был полон скрытой желчи:
- Итак, что такого особенного я должна была увидеть? Из-за чего вы разыграли такую трагедию? Я решила, будто и в самом деле вы представляете собой нечто непереносимо для глаз омерзительное. Вы так жалели себя! Так оплакивали! «Я – урод, который своей отвратительной головой  бьется о стены подземной тюрьмы, куда спрятался, чтобы не пугать своим видом людей!» Je vais pleurer!11  Право же, вы себе польстили, Эрик.
Он ошеломленно смотрел на Жюли, словно не понимал смысла произносимых ею слов.
- Femina instrumentum diaboli…12 - прошептал он.
Жюли рассмеялась, и никто, даже Эрик,  не расслышал бы в этом смехе истеричные нотки:
- Il a de l’esprit!13 Впрочем, я бы сказала, что diabolus instrumentum feminae.14 Мы отправляемся на поиски?
Эрик  торопливо надел свою маску.
- Нет!
- Почему?! – вскрикнула Жюли. Её ногти больно вонзились в его ладонь, когда девушка инстинктивно схватила её.
Эрик с трудом разжал её пальцы, кончики которых были перепачканы кровью, выступившей из царапин:
- Я не могу… сейчас.
- Когда же? – он, не оглядываясь, пошел прочь. -  Эрик! Эрик!
-  Ce soir,15 - бросил он ей через плечо, скрываясь в одном из ответвлений главного подземного коридора.
- Эрик! Эрик! Эрик! Damn you!16 – Жюли запустила пальцы в волосы. Чистое эхо её выкрика отскочило от стен, пола, потолка, понеслось дальше по подземелью. – Да что я? Он уже давно проклят… Бедный Эрик… Несчастный Эрик… Но действительно не столь уж уродливый Эрик…
Она повернулась и вернулась той же дорогой к терпеливо ожидавшему её Иву. Эрика Жюли  решила больше не беспокоить – у неё была уверенность, что, как только он немного придет в себя, сам  сделает всё как надо.

В подвалах было тихо, как в гробу. И вся Опера, словно древний величественный склеп,  давила на Эрика. Он укрылся в своем доме, как скрываются в нору звери. Дом этот, состоявший из нескольких помещений, являлся венцом творения Эрика. Самой просторной была комната – уместнее назвать её залом – где стоял орган и шкафы с нотами. На стенах были начертаны латинские фразы, он ещё раз пробежал их глазами:  Fallax species recum est… Homo sulus aut Deus, aut daemon… Ad finem saeculorum… De die in diem… Loca talencia… Omnes una manet nox…17
-  Omnes una manet nox…
Это был кабинет хозяина.
По стенам были развешаны большие, в полный человеческий рост, зеркала в роскошных резных рамах. Некоторые из стекол были занавешены темным бархатом,  некоторые были открыты и сияли, словно наполненные расплавленным серебром озера. 
Оказавшись среди привычных вещей, Эрик немного успокоился. Он приблизился к зеркалу, окунулся в его серебристые зыбкие волны – навстречу ему, словно утопленник из воды, всплыло его собственное отражение. Некоторое время он изучал своего зазеркального двойника. Они обменялись безнадежными взглядами, и живущий в льдистом стекле Эрик снова опустился на дно водоема.
Слишком тихо было в исполинской гробнице, такой огромной для одного Эрика. Кожей ощущая прохладное веяние сводящего с ума тоскливого ужаса, он бросился, как к спасению, к органу. Инструмент взвыл, но даже этот  режущий слух рев был приятнее осуждающего на вечное одиночество молчания подземелий. Грохочущее эхо унеслось в коридоры, затихая по мере удаления, дробясь, многократно делясь, усиливаясь, затухая и, наконец, пропав где-то  в безднах Тартара Эрика. И на вопль о помощи пришел ответ – совсем рядом, столь отчетливо, что Эрик вздрогнул, раздался бессловесный крик. Эрик точно определил, за какой из стен находился кричавший.
Это была ловушка, устройством которой он особенно гордился. Дичь соскальзывала в узкую щель, внезапно разверзавшуюся под её ногами, стоило только ступить на две парные плиты, украшенные глубоко высеченными  в камне изображениями  танцующих фигур. В камере, которую про себя Эрик окрестил «Комнатой плясунов», был поделенный на шестнадцать квадратов с равным количеством отверстий пол. Когда на такой квадрат оказывалось самое слабое давление, из отверстий выскакивали  стальные шипы. Таким образом, оставаться на одном месте не было никакой возможности – приходилось быстро переходить с плиты на плиту.
Из жестокого милосердия Эрик сделал у самой дальней стены камеры узкий карниз, крайне неудобный и вдобавок чуть скошенный книзу – если дичь и успевала вскарабкаться на этот карниз, она рисковала в любое мгновение упасть на пол и быть прошитой шипами насквозь. Карниз располагался как раз рядом с потайной, скрытой в стене, дверью, через которую входил Эрик, опустошая ловушку от исколотого сталью мяса. Со стороны дома Эрика был механизм, позволявший сделать камеру безопасной, блокируя устройство под полом.
Эрик опустил рычаг и отпер дверь. В «Комнате плясунов» было темно (обычно горевшая там лампа погасла), но по  прерывистому испуганному дыханию он понял, что спасительный карниз кем-то занят. Эрик вошел и, наугад протянув руки,  коснулся теплого человеческого тела, которое безвольно повалилось на него.
- Катрин? – спросил он, подхватывая тело.
Он поторопился вынести добычу из камеры. Это была Катрин, он не ошибся.
- Бедняжка! – произнес он вполголоса. – Без сознания… Тем лучше.
Он отнес Катрин в другую комнату, положил  на кровать, бережно осмотрел, нет ли ран. Она была невредима.
- Она не должна знать, куда попала, - Эрик, наклонив голову, задумался. – Я знаю, как превратить это её приключение в сон.
Он разбавил воду в стакане несколькими каплями золотистой жидкости из хрустального флакона. Приподняв голову Катрин, он заставил её выпить всё снадобье до капли.
- Однажды бальзам уже помог тебе забыть то, что тебе не следовало помнить, а мне – остаться для тебя неизвестным. Теперь будет то же самое.
Катрин вдруг широко распахнула глаза, хватая ртом воздух, как утопающий – её взгляд на миг замер на Эрике, но он знал, что это было судорожное бессознательное движение перед наступлением забытья.
Он смотрел на девушку. Женщины редко посещали его уединенное жилище, и присутствие одной из них казалось Эрику по крайней мере странным, непривычным, будоражащим. Трогательная беззащитность спящей Катрин поддразнивала его, примешивая к изумлению толику интереса. 
Он обошел вокруг кровати. Вдруг усмехнувшись только что возникшей мысли, он присел в ногах кровати. Он решил, что это будет жестокая шутка. Он – Эрик, а не ручной лев, который бегает по круглой арене цирка, выпрашивая  благосклонный взгляд укротителя. Один только раз поддался он слабости высказать кому-то свои затаенные, загнанные в глубину большую, чем подвалы Оперы, горести. Пора дать знать им всем, кто хозяин всего этого Ада. Loca talencia…
Разумеется, в таком поступке мало чести, но неужели его будет заботить столь мало востребованная в Аду моральная категория, как честь?
Злоба поднялась в нём, сжала горячие пальцы на горле. С ледяным бешенством повторил он в уме  упреки и обвинения насмехавшейся над его уродством Жюли, свои собственные ответы. Следовало поставить точку в этой беседе – последнее слово он оставил за собой. 
Что-то ворвалось в его жизнь – в его жалкое подземное прозябание, то, что сильнее, стремительнее, разрушительнее, чем размеренный ход времени в театре. Что-то в его мире сдвинулось с извечных своих основ. Эрик уже не чувствовал себя всевластным господином в Опере – нечто извне, из-за крепких стен театра, проникло сюда. Пришлецов уничтожают.
Рыжие волосы Катрин пахли ванилью.
Он удержал злобу, как удерживал её в себе неоднократно. Он обязан быть сильным – не для других, а для себя. Он поднялся и вышел.   
Эрик почти сбежал из комнаты и остановился только в зале с органом. На глаза ему попалось одно из его изречений:
- Nihil obscurius voluntate humanum est…18
Эрик усмехнулся и медленным торжественным шагом возвратился обратно.

**************************************************************
1. Для поляков Краков – отец, а Варшава – мать (пол.)
2. Бери себе! (фр.)
3. Дай Бог! (пол.)
4. подруга (от пол. koleżanka)
5. Каков пан, таков слуга (пол.)
6. Начал за здравие, кончил за упокой (пол.)
7. Он талантлив (фр.)
8. В средневековых тюрьмах широкая труба, утыканная изнутри железными лезвиями, в которую падали ничего не подозревающие заключенные. Обычно выходила в реку.
9. Идите этой дорогой! (фр.)
11. Она храбрая (фр.)
12. Я сейчас расплáчусь! (фр.)
13. Женщина – орудие дьявола (лат.)
14. Он умен! (фр.)
15. Дьявол – орудие женщины (лат.)
16. Сегодня вечером (фр.)
17. Будь проклят! (англ.)
18. Наружность вещей обманчива… Человек один (без общества) – либо Бог, либо демон… До скончания времен… Изо дня в день… Мир безмолвия (т.е. преисподняя)… Всех ожидает одна ночь (Гораций)… (лат.)
19.  Нет ничего более темного, чем человеческие намерения… (лат.)

Глава одиннадцатая. Ангел  Оперы

Открывать запертые на ключ двери было одним из его маленьких прикладных талантов. Эрик только коснулся замка, и препятствие перед входом в квартиру девушек  тут же  устранилось будто само собой.
Розовый абажур, безнадежно искалеченный, с торчащими погнутыми металлическими ребрами, лежал на его дороге, словно дурное предзнаменование или предупреждение, как выбеленные солнцем скелеты встречали гостей в преддверии пещеры крылатого медночешуйчатого змея. Эрик осторожно обошел его, наступив на прямоугольник густого синего света на полу. Занавеси на окне были раздвинуты, и луна набросила на диван и  стол перед ним своё серебряное кружево. Тяжелый взгляд Жюли, сидящей с ногами на диване, упирался прямо в лицо Эрика.
- Какие гости! Месье дух…
Он смущенно поклонился, не смея приблизиться.
- Вы нашли мою Катрин?
Он вновь обрел свою самоуверенность – игра будет проходить по его правилам. Скрестив руки на груди, он встал у стола и решительно ответил на взгляд Жюли. Та долго не отводила глаз, но в конце концов не выдержала.
- Вот так, - вполголоса сказал Эрик. – Да, я нашел её. Вы, судя по некоторым признакам, - он слегка кивнул на погибший абажур, - безудержно переживали за её судьбу. Неужели вы так дорожите друзьями? Если так, вам не доставят удовольствия новости, которые я вам сейчас сообщу. Accidit in puncto, quod non contingit in anno…1  Перевести для вас?
Он принялся поправлять манжеты своего сюртука с таким видом, словно ничего важнее в данную минуту для  него не было.
Жюли медленно менялась в лице.
- Благодарю, я поняла. Что вы с ней сделали, мастер ловушек? Мне рассказывали, какие ловчие ямы вы расставляете.
Он склонил голову, принимая похвалу. Закончив с правой манжетой, он обратил всё свое внимание на левую.
- Beneficium latronis non occidere2 - тоже неплохая пословица, вы не находите? Меня всегда поражала емкость и точность латинских выражений. Они часто помогали мне философски взглянуть на вещи, по своей сути отнюдь не философские.
- Эрик! – вдруг жалобно произнесла Жюли. – Что вы с ней сделали?
- Ровно ничего, - пожал он плечами, улыбнувшись.
- Ты лжешь, - по-прежнему умоляющим тоном возразила она. – В тебе что-то  изменилось… я чувствую. И перестань отделываться от меня своими латинскими изречениями. Ответь мне честно.
- Она попалась в мою западню – следовательно, она принадлежит мне.
Жюли поднялась с места, подошла к Эрику, заглядывая снизу вверх в его равнодушное лицо:
- По какому праву?
- По праву охотника, расставившего капкан. Добыча, бродящая в моих охотничьих угодьях…
- Не говори о ней как о мясе! – Жюли заломила руки.
- Вы угрожаете мне? – необыкновенно кротко и доброжелательно спросил он.
- Да, если угодно, - холодно улыбнулась Жюли. – Итак, я жду ответа.
- Вы его уже получили. Катрин жива и невредима. Разве смог бы я причинить вред столь очаровательной девушке? Ваша подруга, позволю себе заметить, весьма привлекательная особа. Для чего мне заставлять её платить за грехи других? Хотя бы и за ваши?
- И в чём же я перед вами грешна? Вам нравится наводить на людей ужас, а я не дрожу в вашем присутствии и хладнокровно выдерживаю ваш взгляд? Это вас бесит? Это?!
Она шагнула вперед – он отступил.
- А вам не приходило на ум, что есть  чудовища, уродство которых неявно? Чтобы быть чудовищем, иметь ужасающую внешность не обязательно. Вы никогда не задумывались, что есть чудовища гораздо страшнее вас? И, наконец, неужели вы не знали, что разъяренная женщина опаснее всего на свете? А теперь – что с ней?
- Мадемуазель Катрин дала мне немного любви, - небрежно проронил Эрик.
Жюли поняла.
- Добровольно?
- Я не имел возможности осведомиться у неё самой.
- Эрик… - Жюли опустилась на стул, закрыв лицо руками.
- Почему же вы меня не проклинаете? – он взял другой стул, сел напротив неё, бережно и настойчиво отнял её руки от лица, взял в свои, успокаивающе поглаживая. – Где выражения вашего гнева? Furens quid femina posit…3
Жюли посмотрела на него ласково и страшно:
- Ты уже проклят, и если бы ты только знал всю полноту своего проклятия! Тебе она неведома, а я вижу красоту и тонкость этого замысла. Как же чистосердечно над тобой смеется твой Веселый Рок! Если бы ты услышал Его смех, ты бы тоже стал смеяться. Ну, довольно! Отведи меня  к Катрин, я заберу её.
- Она спит. Всё, что с ней произошло – произошло во сне. Разве обвиняют кошмары в том, что они являются, незваные?
Жюли, помолчав, тихо рассмеялась:
- Ну не ангел ли ты? До чудовища тебе, к сожалению, далеко.
- Отчего «к сожалению»? 
- У чудовищ нет мучительных мыслей о том, что они – чудовища. Они способны мирно уживаться со  своей сущностью. И чудовища не нуждаются в философии, чтобы подкреплять свои деяния. Actus Dei4, говорят они, и творят всё, что хотят.
Он встал. Жюли провожала глазами каждое его движение – с губ её не сходила издевательская палаческая улыбка. Эрик обратился к ней:
- Прошу следовать за мной, мадемуазель. Ваша подруга ждет  вас в моём доме.
- Благодарю, сударь.
Эрик в несколько минут, по особым ходам в толще стен Оперы, довел Жюли до подземного дома. По мере того, как они спускались всё ниже, Призрак становился мрачнее и угрюмее, а Жюли всё ироничнее и насмешливее. Когда путешествие было окончено, Жюли даже удивилась – в комнате, которую она сама покинула не больше трех суток тому назад, ничего не изменилось. Только спящая в лодке, застеленной алым плюшем, девушка была другой. Она спала крепко и ровно дышала во сне.
- Если бы я не чувствовала сердцем, что ты не обманываешь меня, я бы усомнилась в правдивости твоих слов, - Жюли присела на край кровати. – Призрак приходил во сне, и поутру сон не оставил следов. Сумасшедший дом, право!
Эрик встал рядом с ней.
- Вы, должно быть, уверены, что у меня никогда не было женщин – напрасно. Я не жил святым отшельником  (cucullumus non facit monachum5), что было бы весьма трудно в таком городе, как Париж. Ночью на улицах полно соблазнов. Средства у меня были, и немалые. Куда мне было их тратить? На что? Я выходил из своих подвалов по ночам – знаменитый парижский туман служил мне лучшей маской, чем моя собственная, а приверженность французов ко всякого рода проказам и тайнам немало помогла мне  в то время. Знатные дамы и женщины полусвета обожали пикантные приключения – я мог предоставить им такие развлечения. Первую из них (первую в Париже) я заполучил очень легко – её звали Аврора, и мы познакомились на одном из званых вечеров в Опере, где все скрывали свои лица, наслаждаясь опасной и хрупкой свободой. На следующий день я назначил ей свидание на площади Оперы, в полночь. Я велел ей оставить карету за углом и ждать меня неподалеку от театра. Она приехала. Я взял с неё слово хранить в секрете нашу встречу, впрочем, не слишком надеясь на то, что она сдержит обещание.
Она согласилась, чтобы я закрыл ей глаза глухой повязкой, и только после этого я провел её в свой дом. На наше времяпрепровождение она не жаловалась.  Подобное повторялось несколько раз, пока... Женщины так суетно любопытны! Однажды Авроре захотелось увидеть моё лицо – сами можете вообразить, что затем последовало. Она внезапно сдернула с меня маску, когда я не мог ей помешать… Ярость моя была безгранична! Словом, мне долго пришлось её успокаивать. Я силой дал ей особое снадобье, которое отнимает память – на рассвете она очнулась далеко отсюда, на паперти одной церкви, не помня ни минуты из того, что она делала накануне. Я часто встречал её после в Опере и мог не сомневаться, что снадобье подействовало как нельзя лучше.
Дальнейшее моё повествование не столь занимательно – я решил более не рисковать быть разоблаченным, и с тех пор брал женщин (называя вещи своими именами – просто-напросто уличных шлюх) лишь изредка и на очень короткое время, соблюдая все предосторожности, чтобы они не обнаружили, где я на самом деле живу. Перед тем, как вести девицу обратно, я давал ей составленный мной напиток, за которым следовало её пробуждение на улице, каждый раз в другом районе города. Придумывание трюков с доставкой их разные места Парижа  даже забавляло меня. Но в конце концов мне всё надоело, как надоел верхний солнечный мир. Таким образом, случаи с поразительным беспамятством, весьма тревожившие потаскух своей необъяснимостью в течение нескольких лет,  прекратились сами собой.
- Даже не знаю, для чего я слушаю все эти мерзости и словоблудие, Эрик, - сказала Жюли, взглядывая на него из-под полуопущенных век. – Подражая вам, могу сказать, что давным-давно разуверилась в том, что все люди безгрешны, напротив -  Solus cum sola in loco remoto non cogitabuntur orare “Pater noster”.6 Однако ваша исповедь меня озадачила. Прежде всего, хочу спросить: зачем вы поведали мне историю ваших отношений с женщинами? Чтобы оправдаться? Но я не могу произнести над вами: «Vade in pace!»7, Эрик, – каяться вам нужно перед Катрин, хотя вы оказали бы мне и, разумеется, ей бесценную услугу, если бы никогда и ничего ей не открыли. От души надеюсь, что ваше пойло для забывания крепко, и Катрин не вспомнит, как она провела нынешнюю ночь, иначе я просто умываю руки. Вряд ли она сможет поверить мне на слово, когда я начну рассказывать ей о прóклятых духах, которые занимаются похищением девушек!
- Мы можем поступить проще. Вы представите меня Катрин в качестве… фигляра, который из прихоти поселился в подвалах Оперы и носит маску. Ей будет достаточно и этого, я думаю.
- Мысль недурна, но к чему она приведет? – Жюли потерла подбородок, раздумывая. Deus nil frustra facit8 - Веселый Рок тоже ничего не делает напрасно. Она уже чувствовала дыхание Веселого Рока у себя за спиной, ощущала Его руку во всей этой жалкой, жалобной и безумной интрижонке. Если так, то все её усилия всё равно будут бесполезны – Веселый Рок умеет заставить себя слушаться самыми простыми, но всегда действенными способами. Первая страница книги уже перевернута…
- Очнись, дорогая! – Жюли осторожно потрясла Катрин за плечо.
Та открыла зеленые, с неестественно расширенными черными зрачками,  глаза.
- Персик? А где… мы?
- В одном сыром и нестрашном месте, - Жюли прижала её голову к своей груди, любовно гладила рыжие локоны, разговаривая, словно с заболевшим ребенком. – Мы в драконьем подземелье, дорогая. Но скоро мы выйдем отсюда наверх, к солнцу и небу. Ты бродила по театру и попала в расставленную для любопытных женщин ловушку. Тебе стало дурно, но теперь всё прошло. У тебя же ничего не болит? Нет – вот и прекрасно, вот и хорошо. Тебя принес сюда один чел… хозяин этого жилища. Не бойся здесь ничего, дорогая.
На столе в центре комнаты стоял большой канделябр, испускавший нежный теплый свет. Несколько стенных, о двух гнездах, тоже горели так, что кровать оставалась в полумраке, чтобы не беспокоить спящую девушку. Жюли, удостоверившись, что Катрин пришла в себя, отсела в угол, где стоял небольшой квадратный  ларь, покрытый пестрым восточным ковром.
Катрин затаилась – она чувствовала себя не слишком уютно в этом странном изысканно-роскошном доме, который, как её уверили, находился под землей. А необычный хозяин…
- Он действительно красив!
- Как ты сказала? – тихо откликнулась Жюли. Она отчего-то устроилась подальше от зажженных свечей, в тени.
Катрин только молча перевела взгляд на лицо хозяина. Взгляд Жюли последовал за ним.
Эрик сидел за разделявшим его и девушек столом в своём кресле, на свету, словно старинный портрет, фоном которому служили парчовые драпировки двери. Выглядел этот портрет более чем фантастически, словно художник, создавший его, взял за основу безумную маску венецианского маскарада, строгое темное одеяние оперных завсегдатаев Франции позапрошлого века и исполненное невозмутимого сознания собственного достоинства лицо находящегося вне времени и пространства человека. Фарфорово-белая маска закрывала верхнюю половину его лица. Зеленые глаза светлого оттенка смотрели с выражением спокойной горделивости, хотя сейчас в них отражалось легкое задумчивое удивление. Катрин чрезвычайно понравилось это своеобразное лицо.
- Это Эрик, - представила Призрака Жюли, не выдвигаясь из тени.
Голос, звучавший мягко и весело, верно, без дрожи, произносил каждое слово (она говорила по-французски), хотя плечи Жюли сотрясались от едва сдерживаемого нервного припадка.
– Он живет в Опере и безжалостно разыгрывает всех нас. Ты – в его доме, очень глубоко в подвалах. Здесь не так уж плохо, как ты думаешь?
- У месье Эрика отличное пристанище, - вежливо заметила Катрин. – Господи, но хозяин дома просто великолепен! – добавила она быстро по-русски только  для Жюли.
Та, нахмурившись, строго произнесла:
- Нам не следует говорить между собой на родном языке, дорогая. Это невежливо, коль скоро на некоторое время мы стали гостьями месье Эрика.
- Вы можете оставаться здесь, сколько пожелаете, - любезно сказал Эрик, пронизываемый, словно северным ветром, ненавистью в глазах Жюли. - Как вы себя чувствуете, мадемуазель? Мне искренне жаль, что я невольно причинил вам вред… - Жюли фыркнула с яростным презрением, и Эрик чуть опустил  плечи, словно под ударом. - …но я приложу все усилия, чтобы загладить впечатление от  своего проступка.
Катрин очаровательно улыбнулась ему:
- Я сама навлекла на себя неприятности, месье, своей неосмотрительной любознательностью.
- С тебя вины никто не снимает, - сварливо сказала Жюли по-русски, несмотря на своё собственное запрещение. Неизвестно, кому предназначались эти слова, но каждый из её собеседников принял их на свой счет – чего Жюли и добивалась.
- Это же не преступление – быть любознательной? – позволила себе сопротивление Катрин.
- Синяя Борода судил  иначе, - многозначительный взгляд был как бы между прочим пущен в Эрика.
- При чем тут Синя…
Эрик и Жюли сорвались со своих мест одновременно – Катрин вдруг схватилась рукой за горло, борясь с внезапным удушьем. Вместо крика  из её гортани шло надсадное сипение. Так же неожиданно, как начался, приступ закончился, и Катрин, хотя и находилась в полуобмороке, уже могла впустить в легкие порцию воздуха.
- Эрик, что с ней? 
- Кажется, ничего ужасного. По-видимому, Катрин не переносит одного из ингредиентов того зелья, которое я давал ей.
- Спасибо! Только этого не хватало. Как же мне надоел твой веселенький Ад, Эрик! – Жюли в беспомощной злобе следила за тем, как Эрик наскоро смешивает какие-то эликсиры. – Ты не отравишь её этой дрянью? -  она  беспокойно наблюдала, как он дает Катрин пригубить лекарство.
- Это абсолютно безопасно, - Катрин, действительно, стала дышать ровнее, с лица понемногу сошла пугающая синева, и девушка погрузилась в крепкий сон.
Жюли, не желая признавать правоту Эрика из чистого упрямства, скривила губы в гаденькой усмешке:
- Я не очень доверяю тебе, Эрик.
Он ответил ей долгим взглядом.
Жюли с готовностью вскинулась:
- Просить одного прощения ещё не достаточно! Я не забуду тебе этого никогда – как забыла она.
- Давайте договоримся, - он посмотрел Жюли в глаза, - вы не напоминаете мне об этом… событии, а я…
- Тебе не на что обменять моё смиренное кроткое благородное всепрощающее христианское молчание, Эрик. У тебя ничего нет  для меня.
- А как же возможность жить со мной в мире?
- Ого! Зверь показал зубы! – Жюли презрительно повела плечом. – Я знаю твою душу наизусть, Эрик, – я знаю твои слабости, я знаю твои страхи. Ты исповедовался мне, помнишь? Да, ты можешь быть опасен, можешь убить… Но я видела твоё лицо, Эрик, - она сделала вид, что хочет дотронуться до его маски – он отпрянул. – Поэтому не тебе меня пугать, бедный Ангел-в-Аду.
- Вы тоже виноваты – всё началось именно с вас! Всё началось с маскарада.
Жюли неохотно согласилась с ним:
- Ты хочешь сказать, что моя опрометчивость послужила первопричиной вашего malus animus9, грехопадения, бедный Ангел? Может быть, может быть. Веселый Рок всегда начинает с ничтожно малой причины, последствия же бывают весьма разнообразны и непредсказуемы. Хорошо, мы заключаем пакт о ненападении и взаимном уважении.
Эрик прислушался к размеренному дыханию Катрин.
- Она – словно прекрасный цветок севера, Fleur du Nord10.
- Но расцвел этот цветок не для тебя, Эрик. Знаешь, - Жюли вальяжно устроилась в хозяйском кресле Эрика, - что наша, - Жюли и не думала скрывать свою иронию, - Катрин несвободна? Когда мы жили в России, у неё был поклонник.
- Жених? – уточнил Эрик.
- Вероятный. Собственно, мы затем и отбыли во Францию, чтобы дать и ему, и ей время… собраться с мыслями. Но как ты считаешь: стала бы девушка покидать любовника, если бы не была уверена, что он уже всецело принадлежит ей?
Жюли вспомнила растерянное жалкое лицо провожавшего их в Париж его. Виноватые бегающие глаза и просьбу, заведомо ненужную, писать ему из Франции.  Эрику ни к чему знать, что Катрин вполне в праве располагать собой.
- Не знаю, - тихо ответил он. – У меня никогда не было невесты.
Эрик тоже слукавил.
- Делаем вывод, Эрик: ты должен отступить.
- От чего отступить? – холодно и надменно спросил Эрик.
- От своих неосуществимых планов, дурачок.
- У меня нет никаких планов, - совсем ледяным тоном отрезал он.
Жюли кивнула:
- Да, кроме разве что планов влюбиться.
- Вы всерьез думаете, что я способен влюбиться?
- Ты попытаешься, - Жюли напоказ зевнула. – Все чудовища пытаются. Даже я.

***************************************************************
1. Случается в одно мгновение то, чего не случается за целый год (лат.)
2. Благодеяние разбойника – не убить (лат.)
3. На что не способна женщина в исступлении… (лат.)
4. Божье деяние (лат.)
5. Клобук не делает монахом (лат.)
6. Мужчина и женщина наедине не подумают читать «Отче наш» (лат.)
7. Ступай с миром! (лат.) – формула отпущения грехов после исповеди
8. Бог ничего не делает напрасно (лат.)
9. Дурное намерение (лат.)
10. Цветок Севера (фр.)

Сюжетное время действительно двойственное- с одной стороны, 21 век, с другой - я очень не люблю писать о "современных реалиях", поэтому по мере возможности стараюсь избегать отсылок к нашим дням: упоминание техники (телефоны, компьютеры), точные даты и тд.
Когда героини попадают в Оперу, время вообще замыкается и останавливается - его по сути нет. Они в "никаком веке", пч в театре живут по своему времени - сценическому, если угодно, и уж во всяком случае не реальному.
Что касается барышень-институток в жизни я так и выражаюсь, и мои друзья - тоже. Мы терпеть не можем банальности языка, вот и играем словами... как Эрик на органе   *-p И отношения прописаны вполне реальные

Отредактировано жюли де мираваль (2008-10-10 09:05:51)

Зовите психиатров! Мания величия может быть заразной!  :sp:

Глава тринадцатая. Розы  Оперы

Ансо уехал – Жюли опоздала на ранние рассветные проводы. Впрочем, она поняла намек – её не желали видеть рядом с Ансо, которого дядюшка поспешил уже наутро после столкновения с Призраком отправить из Оперы домой, очевидно, испытывая опасения за его жизнь. Жюли  решила, что отъезд Ансо в Брюссель  – всё-таки весьма благоразумный поступок.
Накануне она до поздней ночи просидела в одиночестве над работой, едва сдерживая в себе веселость, вызванную внезапной ревностью Эрика. С каждой минутой её самоуверенность росла – вскоре она уже не могла усомниться в том, что Эрик безумно влюблен в неё и сильно мучается от ревности. В уме Жюли составила развернутый  план объяснения с Эриком: она не хотела обнадеживать его попусту, но и лишать его шанса тоже не была намерена, на всякий случай оставив его сердце за собой и в то же время не имея   перед ним никаких обязательств. Эрик примет все условия – и тогда…
Она приручит Эрика, покорит его, он станет слушаться каждого её слова. Свою ласку и заботу она продаст только за очень дорогую цену – за полное послушание. Довольно с неё строптивцев, что хотели оставлять у неё свои трудности и неприятности даром, что изредка появлялись, когда было удобно им, и кому она почти никогда не могла отказать в участии. Теперь… О, теперь у неё на ладони сердце, которое она вольна раздавить в любой миг, чтобы оно истекло теплой кровью!
У самой Жюли кровь давно замерзла, как вода в северных реках, что вполне её устраивало. Искусно обточенный ледяной обелиск её души испускал слепящий отраженный свет; иногда ей самой казалось, что обжигающие гладкие грани нагреваются на солнце, но всякий раз это был только ожог от мороза.
Постепенно свыкнувшись с тем, что ничто не способно нарушить её зимнего душевного спокойствия, Жюли невольно смотрела на прочих людей, как на марионеток, которые умеют двигаться  и говорить, пока их дергают за прочные нити, но они не годятся ни на что, кроме игры. Эрик должен был стать занятнейшей марионеткой.
Потягиваясь в постели, она гадала, как объяснил племяннику происходивший на его глазах бред директор Варнье. Внезапно Жюли вспомнила, что нужно подняться в архив, заниматься разбором  которого девушки совсем бросили с  тех пор, как появился Эрик. Заставив  себя встать, умыться и тщательно причесаться, Жюли взяла пакет с рабочей одеждой и пошла к лестнице на чердак.
Когда она запирала  квартиру, из щели между косяком и дверью выпала сложенная вдвое записка. Это был скупо составленный для неё отсчет Эрика о состоянии здоровья Катрин, которая чувствовала себя неплохо и готова была вернуться на верхние этажи Оперы. Эрик предупреждал, что появится в четыре часа пополудни, чтобы проводить Жюли к подруге. Жюли только пожала плечами.
Работа не шла. Промучив себя до четырех часов вечера, Жюли отправилась в дом Эрика за Катрин, которая пребывала в превосходном приподнятом настроении  и, вопреки уверениям, высказанным в записке Эриком, не слишком торопилась возвращаться домой. Жюли не замечала знаков Катрин, и, с ехидцей  поблагодарив Эрика за его заботы и умелый уход за больной, увела хмурую подругу с собой. Весь оставшийся день они почти не разговаривали.
Однако позже, вместе с темнотой, пришли перемены.
Вечером, уже после ужина, в дверь их квартиры постучали. Катрин и Жюли вскинулись одновременно, но, из каких-то своих соображений,  Жюли скривила губы и жестом позволила Катрин идти открывать. Когда вместо ожидаемой черной фигуры Эрика в проеме показался Ив, она усмехнулась, поскольку разочарование Катрин проявилось чересчур явно.
«Это похоже на разгорающуюся между нами вражду», - с тревогой подумала Жюли.
Ив наклонился и поднял с пола что-то, что стояло за дверью и что девушки не могли видеть. Катрин разглядела ношу Ива первая и попятилась вглубь комнаты, давая ему пройти. Жюли, которой подруга загораживала всё, приподнялась с места.
- Chaque femme aime les fleurs1, - сказал Ив, входя.
Необъятный букет из более чем сотни полыхавших пламенем роз в корзине был с торжественной неторопливостью опытного и уважающего себя церемониймейстера поставлен Ивом на стол. Катрин по поклону Ива в её сторону догадалась, что цветы предназначались именно ей. Она оглянулась на Жюли. Та смотрела на дурачка, весьма смутно понимая, что же происходит.
Ив вынул из-за пазухи письмо для Катрин, вложенное в белоснежный хрустящий конверт, запечатанный алым, с оттиснутым на нем эмблемой черепа, сургучом. Пока Катрин, зарумянившись от удовольствия и приятного волнения, читала, Жюли взяла себя в руки и заставила сердце биться снова.
«Она счастлива, это главное», - старалась она убедить себя.
Удар был нанесен внезапно и в самое сердце. Жюли, оглушенная столь неожиданно обрушившейся прямо на её голову только-только возведенной величественной башней замысла, молча,  с полубезумной пустотой в глазах, смотрела на цветы. Ей они казались истекающими кровью.
Некоторое время Жюли ещё надеялась, что розы присланы кем-то другим, но конверт, с нацарапанным спотыкающимся, столь знакомым ими обеим, почерком адресом, который  Ив с поклоном передал Катрин, был слишком очевидной уликой.
Ив что-то бормотал, подмигивал, вертелся и вел себя совершенно несносно. Он то принимался хвалить букет, то напевал отрывки из «Риголетто», то тряс головой и длинными тощими руками, подражая какому-то танцу. Жюли, для которой все слова сейчас были абсолютно бессмысленными сочетаниями звуков, достаточно кротко терпела паясничанье юродивого лишь потому, что любое движение мысли и тела, которое было бы необходимо совершить, чтобы выказать дурачку своё возмущение, причиняло ей тупую, но мучительную боль. Поэтому, когда Ив наконец ушел, бросив на прощание очередную польскую фразу из своего богатого запаса,  Жюли почувствовала немалое облегчение и попыталась всё-таки собраться с мыслями.
Розы были опаляюще-красными. Катрин, без ума от  радости, перебирала их, вдыхала аромат и восхищалась шелковистостью нежнейших лепестков. Настроение Жюли стремительно портилось.
Перечитав короткую записку Эрика с начала до конца ещё по крайней мере восемь раз, Катрин бросилась к зеркалу разглядывать своё лицо и, так и не найдя  в нем недостатков, убежала  в спальню переодеваться. Жюли, пренебрегая правилами чести, в отсутствие подруги охотно прочитала бы письмо, но Катрин унесла листок с собой.
Спустя четверть часа Катрин покинула квартиру, поинтересовавшись у Жюли, где она могла бы найти Ива. Жюли направила её к посту мадам Моник, ничем не выдав своего удивления по поводу столь странной просьбы – Катрин всегда питала  к дурачку сильнейшее отвращение, о чем не раз объявляла вслух.  Быстро сообразив, что лучше всего будет расспросить самого Ива, по какой же столь срочной надобности к нему обращалась Катрин, Жюли, выждав некоторое время, спустилась  к служебному входу.
Мадам Моник подтвердила, что её сын совсем недавно ушел куда-то с мадемуазель Катрин, к чему консьержка, зная отношение девушки к Иву, тоже, как и Жюли, отнеслась с известной долей подозрения. Жюли, беседуя  с мадам Моник о разных пустяках, дождалась  возвращения Ива довольно скоро. Уведя юродивого в сторону, она без труда узнала, что Эрик вызвал сегодня Ива, приказал ему передать Катрин букет и незапечатанную  записку, которую, не утерпев, Ив тут же развернул и пробежал глазами, чем вызвал у Эрика смех -  предвидев то, что любопытство дурачка окажется сильнее всего,  Эрик писал Катрин  по-английски, на языке, которого Ив не знал. Отсмеявшись, Эрик отобрал у Ива письмо и запечатал конверт, дав юродивому наказ передать конверт лично в руки Катрин, но ни в коем случае не Жюли.
Жюли была раздосадована. Однако Ив с хитрыми перемигиваниями и ужимками сообщил, что запомнил письмо слово в слово, и хотя он и не понимал смысла составленных вместе  букв, мог их начертить на бумаге по памяти. Схватив карандаш, он быстро нарисовал несколько английских слов, которые действительно запомнил буква в букву. Когда он закончил,  Жюли выхватила у него и жадно вцепилась  в клок бумаги с неровными пляшущими строками – и по мере чтения душа её наливалась ядом.
   
Dear  Catherine!
Whether you will be so kind to meet me on a roof of the Opéra? I can not explain to you my purposes now,  but if you want - and I hope, you want! - I shall try... About, it is so ridiculous! I am so sorry, that I have disturbed you. Overlook, please, forget all my words. I do not understand, that I do! I am not absolutely in the mind, you see. And... I would be happy, if you liked these gentle roses. Their color is a color of your soul which I heard. You know, I hear people as music. Everyone has his own melody, and your soul sounds as purple glass. It is not boring to you to read it? I would like to be the poet because the poet is able to express his ideas, but, unfortunately, I am not. I shall wait for you at 6 o'clock in the evening on a roof, on terrace of Apollo. Yves can carry you out.
Your obedient servant,
                                         Erik2

- …Не будем плакать – сильные не плачут, и мстить не будем – сильные не мстят, таить не будем – сильные не прячут в своих клыках опасно спелый яд…  Отведи меня на крышу, Ив.  Я хочу на это посмотреть. Полагаю, Призрак должен ухаживать за своей дамой по-особенному, не как все. Ты устроишь так, чтобы они нас не заметили?
Катрин, с посветлевшим, по-иконописному нежным лицом, слушала говорившего много и серьезно Эрика, который, предварительно испросив разрешения, по въевшейся  в его быт привычке оставался в тени, отбрасываемой поднимавшимся выше человеческого роста выростом на крыше, замыкавшим, словно стеной, уютную площадку, окруженную, кроме того,  с одной стороны крылом чердачного помещения с пробитой в его кладке дверцей, а с двух остальных сторон – невысоким парапетом с каменными перилами и сливочно-розовым шелковым, с кружевными вставками облаков, небом.  Несколько серых, в уродливых черных полосах от проливавшихся над Оперой дождей, пористых статуй Муз и их белокурого кудрявого предводителя  с чуть  обиженным видом (ливневые потоки оставили на божественно-правильном лице грязные следы слез) охраняли этот мирный уголок.
Вымощенный терракотовыми плитками с оттиснутым на каждой древним гербом Парижа – кораблем – пол, оскверненный вспененными по краям лужами и тем мелким, досаждающим людям мусором, который берется словно ниоткуда, исподволь накапливаясь в углах и щелях, и от которого так трудно избавиться. Метла дворника почитала за излишний труд подниматься на такую высоту, где словно бы и кончались её обязанности. Пустынное полотно крыши - закуток гигантского блистательного мира Оперы - на самом деле был заурядным, безличным, лишенным красоты. С четкостью художника, больше всего  озабоченного скрупулезной детализацией изображения, свет старательно выписывал всех персонажей вечерней картины: процессию парнасских нимф, расставленных скульптором вдоль края крыши, резко-черно-белого сосредоточенного только на Катрин  Эрика, саму Катрин, облекшуюся в чистоту сияния неба за её спиной, и невидимый за дымкой лучей и неважный сейчас старый Париж, широко распахнувший свою душу всему миру.
Громоздкий королевский фрегат острова Ситэ, разубранный, густо покрытый от носа до кормы резьбой и украшениями, флагами, вымпелами, гирляндами, сверкающий на солнце, обрамленный рябью реки, как нимбом славы, неспешно плыл, не имея иной цели, кроме как показать свою тяжеловесную и трогательную красоту. Его нагонял другой корабль – легкая на ходу каравелла Оперы, чуть скользящая  днищем по водам.
Ветер играл хитонами Муз, на звонкой каменнострунной лире солнечного бога, бросал в лицо Жюли горсти её распущенных волос. Сквозь спутанную золотящуюся паутину ещё отчетливее проступали наклеенные на розоватую бумагу неба силуэты  Эрика и Катрин, взявшихся за руки.
Ветер дунул в водостоки, грохотнул жестью, исполнив гимн в честь помолвки, и, аккомпанируя ему, в пустом сердце Жюли пропели слова песни «Tu vas me detruire». Осторожно, стараясь не расплескать ни капли драгоценного траурного настроения, она продвинулась по одной из четырех гладких прямоугольных граней постамента Феба-Солнца как можно дальше от прекрасного, словно из числа старинных французских миниатюр, рисунка по предсумеречному плотному шелку, и села у ног беспечного юного бога.   
Она смаковала свою скорбь, пока на небосвод не высыпали первые, самые нетерпеливые  звезды. Феб внимательно слушал, как прорывались у неё отдельные точные и безжалостные строки, смысла которых он, привыкший судить с высоты своего пьедестала и вечности, разумеется, не мог уяснить. 
-  Мой грех, моё безумье… Грех – это я преувеличиваю, никакого греха здесь нет и быть не может. Безумие? Пожалуй, его тоже нет. Рассудок мой трезв и светел, мой белокурый принц. И всё же…О, древние боги! Как сладко обмануться, поверить, забыться! И услышать… Услышать, мой принц, не что иное, как   шаги иллюзии злой… Но Правда, как я узнала только сейчас, ступает ещё более неслышно, чем мечта – и, подкравшись, всаживает нож под ребра, и поворачивает его в ране, и всё это – из чистейшего, незамутненного корыстным интересом милосердия. Я должна благодарить за этот удар, мой принц, но кто посмеет винить меня, если я окажусь неблагодарной? Я считала себя сильной.  Я думала, что устою… Я могу даже смеяться над этим, принц, не правда ли, вам тоже смешно?.. против огня дивных чар… Я всё ещё сильна. Что мне любовь или ненависть, когда я – изо льда? Ни-че-го! Это весна, а весна от меня далеко, так далеко, что её тепло никогда меня не достигнет. Я люблю мой лёд – со многим приходится смиряться, принц, иначе можно сойти с ума. Поэтому я люблю свой хрустальный острый прозрачный лёд. Вы слушаете меня, принц?
Феб слушал, задумчиво опустив каменные веки. Ветер участливо вздыхал, положив растрепанную голову на плечо Ива, который беззвучно, зажимая рот обеими руками, плакал, моргая и брызгая соленой водой с ресниц.   Голубые глаза темнели, наполняясь медленно закипающим гневом. Только когда Эрик, давным-давно спустившийся в подвалы, заиграл внизу оглушительно торжествующее «Kyrie», он вздохнул, вытер мокрые щеки и подошел к Жюли, чтобы  отвести её домой.

**************************************************************
1. Каждая женщина любит цветы (фр.)
2. Дорогая Кэтрин!
Не будет ли вы столь добры встретиться со мной на крыше Оперы? Я не могу объяснить вам свои намерения сейчас, но если вы захотите – а я надеюсь, вы захотите! – я попытаюсь… Право, это так нелепо! Прошу прощения, что побеспокоил вас. Пожалуйста, забудьте все мои слова. Я не понимаю, что я делаю! Я не совсем в себе, вы видите. И… Я был бы счастлив, если бы вам понравились эти нежные розы. Их цвет – это цвет вашей души, которую я слышал. Вы знаете, я слышу людей  как музыку. У каждого своя собственная мелодия, а ваша душа звучит как алое стекло. Вам не скучно читать это? Я хотел бы быть поэтом, потому что поэт может выразить свои мысли, а я, к сожалению, не могу. Я буду ждать вас в шесть часов вечера на крыше, на террасе Аполлона. Ив проводит вас.
  Ваш преданный слуга,
       Эрик    (англ.)

всёёё