- Довольно хныкать! Выбирай! – он резко дернул за верёвку, всем своим весом навалившись, затягивая петлю на шее и без того уже еле дышавшего Рауля. И ничуть, ничуть, ничуть не сомневался в правильности своих действий: пока она здесь, пока стоит рядом и смотрит ему прямо в лицо, пусть даже с ненавистью, до тех пор, пока длится это мгновение, у него есть смысл жить. Потом – потом будет уже всё равно… Если вообще случится это «потом»…

***
- А теперь тебе захотелось потешить плоть? – О, сколько яда в этих словах! Говорить ему о ласках – всё равно что предлагать безногому выйти на солнышко – прогуляться. И она понимает, ещё бы, иначе, почему так горят её щёки, когда она это произносит, буквально выплёвывая ему в лицо свой горький сарказм, прикрывающий страх и отчаяние. Страх перед ним – но за что? Что он сделал ей, лично ей, кроме того, что вытащил из тьмы отчаяния после смерти отца, кроме того, что боготворил её и потворствовал её желаниям, скрытым зачастую от неё самой… Кроме того, что хотел видеть её своей музой, возлюбленной, своей женой…

Как хотелось объяснить ей всё это – и он объяснил, на свою беду; взорвавшись, обругав её, не умея подобрать нужных фраз, которые так явно теснились в его мыслях – но совершенно не могли быть облечены в слова. Он сделал ей предложение, сделал то, о чём столько мечтал, но вот как – это уже другой вопрос. Ни коленопреклонной позы, ни затаённой страсти в глазах – ничего, только ярость, от которой срывается голос и дрожат руки, от которой мутится рассудок и мысли сворачиваются в тугой узел, бьющийся где-то внутри черепной коробки, застилая чёрной пеленой и свет перед глазами, и её, беззвучно плачущую от собственного бессилия.

Нелепо, насильно надетая на невесту фата… Чего-то ещё не хватает: ах, да, кольцо! Обручальное, изящное – виконту нельзя отказать во вкусе – он вложил его в её руку, сжал тонкие девичьи пальцы, почти грубо, со злостью. Жест, полный какого-то нечеловеческого отчаяния: ты будешь помолвлена со мной его кольцом, оно как напоминание о предательстве… о да, пусть и ей будет также больно при каждом взгляде на этот кусочек прошлой жизни, как было больно ему смотреть тогда на улыбающуюся, довольную пару посреди кружащегося великолепия маскарада… Пусть, пусть… Но только одно её слово, одно движение, жест – и он простит, он всё забудет, ведь любовь – она же сильнее всего этого, правда?

Ну же, Кристина…

Ни слова, ни жеста – только разжавшаяся ладонь и безмолвное созерцание камней в дорогой оправе, лицо, безо всякого выражения, будто глубокое раздумье завладело ею… или апатия…

Ну же, Кристина…

Ничего – только стянутая с головы нелепая фата слетает на каменный пол, только переворачивается ладонь – и кольцо падает… падает так долго, как будто стало невесомым и парит теперь, раскачиваясь в лёгких дуновениях подземного ветра. Падает… рядом с фатой, мгновенно становясь страшно тяжёлым, глухо ударяется о камни и этот, почти на ощупь осязаемый звук, коробит ему душу.

Она поднимает взгляд: страшный, злой, опустошённый; смотрит прямо на него, а он, не в силах опустить глаз, приседает, на ощупь отыскивает проклятый кусочек металла – и снова, как в повторяющемся сновидении, вкладывает ей в руку, даже не видя этого… только глаза в глаза, только это важно… только это выражение на её лице, обиженное и непонимающее:

Зачем, зачем ты это делаешь? Зачем мучишь меня?

Потому что я люблю тебя… Я никогда тебе не говорил… У меня не было времени…

У тебя не было желания. Время… время найдётся всегда.

И столько правды было в этих безмолвных фразах, что он возненавидел себя, той самой страшной ненавистью, которая всегда ищет выход – на тех, кто окружает, на тех, кто виноват меньше всего…

Всплеск, тяжёлое дыхание где-то за спиной…
- Постой-ка, дорогая, мне кажется, у нас гости!

Отредактировано Цирилла (2006-02-17 21:23:28)

Алекс, у меня аж ладони вспотели и волосы зашевелились..

боюсь, тебе дальше не так понравится - но я постараюсь, чес-слово!

мальчики и девочки, а я в танке! ещё добраться надо, чтобы отшлёпать!

а вообще, не надо меня бить! четыре дня в неделю этим занимается мой тренер и иже с ним, так что ваши привнесения в сей процесс могут совсем доконать бедную Цири..))

*а я пишу, пишу..*

Виконт, кажется, уже довольно давно оставил попытки высвободиться из своих пут, и теперь только безмолвно взирал на разворачивающиеся перед ним события; какие-то неестественные, вывернутые действия двух людей, которые то ли ссорились, то ли пытались объясниться. И почему-то ему казалось, что, как бы ни сложился этот их разговор, ему, Раулю, исход не принесёт ничего хорошего… Потому что тех двоих он не знал и не понимал. Нет, думал сперва, надеялся, что понимает – хотя бы её, свою маленькую Лотти, но теперь и в этом уже был не уверен, потому что сейчас на авансцене выступала не Кристина Дааэ, а настоящая фурия, разгневанная богиня, вступившая в схватку с подземным властелином… Вступившая  - и проигрывающая… Ради него… Нет, Кристина, нет, не надо! Не надо клятв, отступись, отступись, пока не поздно, пока не стало слишком поздно! Не надо… Не надо…

Сознание благосклонно ушло куда-то, оставило его, не давая сойти с ума…

***
Ты идешь и говоришь мне что-то, а я не слышу, хотел бы услышать, но не могу, потому что все чувства обострены и все, все до предела, направлены на тебя, на твои шаги: как тебе удаётся так величественно, так гордо ступать по колено в ледяной, мутной воде? Скажи мне, скажи, ведь я должен знать, я тоже должен быть гордым – рядом с тобой.

И ты говоришь, но я опять не слышу, не разбираю слов – зато вижу твои глаза, и тогда на слова становится наплевать, разве они могут что-то значить? Гораздо важнее сейчас разгадать этот взгляд – о, что это за мука: надеяться и наяву видеть крушение надежд…

Этого ты хотел? Этого ждал? Что я буду умолять тебя? Плакать перед тобой?

Я лишь хотел, чтобы ты любила меня… Почему, почему твои губы шепчут одно, а глаза говорят другое? Почему, любимая?

Так значит, это был твой способ добиться любви?

Это был способ добиться тебя…

Ты сам так захотел…

Какой спектакль мы играем? Какой дуэт поём с тобой нынче, любимая? И для кого? Неужели всё для этого мальчишки, чтобы он понял? И что он должен понять? Объясни мне, любимая, и я подыграю! Ведь это всё для него, так? А нам с тобой нечем делиться, не о чем спорить вслух – я понимаю всё и так, и ты понимаешь, я знаю, я уверен. Но почему это пришло только сейчас, почему, когда уже поздно… уже почти поздно…

А ты всё подходишь и подходишь, невероятно долго, будто хлад подземных вод всё же пронял тебя и ты не можешь больше шевельнуться. Но всё ближе, ближе твоё дыхание и голос – и верёвка уже жжёт мне руки огнём, ещё немного и я отпущу её, брошу – только для того, чтобы обнять тебя, вырвать из этого оцепенения… Пожалуйста, не заставляй меня, я должен быть сильным, должен терпеть, ждать…

Ну же, Кристина…

Так близко, так близко, сама, по своей воле – я очень хочу в это верить. Шёпот, твой шёпот слаще музыки, даже когда он обвиняет меня, но нет, сейчас ты не гонишь своего призрака, не гневаешься на него… ты не одинок… Да, любимая, я не один, до тех пор, пока ты со мной… пока ты…
Пока ты стоишь вплотную и тянешься ко мне, с робким страхом… А я всё смотрю вниз, на твои руки, они будто живут своей жизнью, совершенно отдельно от всего, что творится сейчас здесь. И только тускло поблёскивает золотом простое кольцо, медленно опускающееся на твой пальчик...

Тускло…

Блестит…

Золотым…

Грохот… Свет… Орган играет реквием… Или свадебный марш – я не понимаю, не различаю звуков…
Только твоё лицо, касание ладони на плече…

Нет! Ничего нет, пустота… только касание – и пустота, ужасающая в своей неправдоподобности. И моё лицо, искажаемое гримасой страха… И твой вскрик – откуда он исходит?

Касание… Я протягиваю руки – твоё тело опускается на них…

Алекс, радость моя, я устала, я хочу спать, у меня вывихнуто плечо и обожжены пальцы, на мне висит четыре курсача и пинается в спину диплом - НО Я СИЖУ И ПИШУ! и быстрее просто физически не могу, потому что пальцами по клаве больно долбить!

а чем гневаться - лучше б косяки поискали..))

Я не понимаю только одного… Хотя нет, я не понимаю очень многого: почему он дрожит сейчас; почему он, всегда такой сильный, теперь похож на маленького ребёнка; почему в этой своей нелепости он, всё же, притягивает меня – жалостью, отчаяньем, чем? Любовью? Так неужели это и есть любовь? Когда с ним плохо, но без него становится только хуже? Когда каждое невысказанное слово терзает душу, а произнесённое – убивает разум. Когда он держит на волоске жизнь моего жениха – а я иду к нему, подчиняюсь, поддаюсь, и не это страшно – это можно было бы объяснить шантажом и самопожертвованием, но нет, меня пугает другое: я рада своему подчинению, безумно рада и ничего не могу с собой поделать. И виной тому не обольщение его голоса, не тайна чарующих звуков – его голос срывается на хрип, на болезненный вой, когда он кричит на меня, в нём не остаётся ничего завораживающего – но я всё равно иду. Иду с твёрдым намерением продать душу дьяволу – и дьявол знает об этом, я сама только что ему сказала. Не вслух, но он понял. Понял, что сейчас бессмысленно слушать слова, срывающиеся с губ, а надо искать ответ среди мыслей и вздохов. Да, мой демон, да, я иду к тебе, я отдаю тебе душу и разум, и всё, что ты попросишь. Не слушай меня, только смотри, смотри, не верь словам, никогда: слова могут лгать, а мысли – нет. Ты чувствуешь, чувствуешь? И ты понимаешь, переспрашиваешь – но понимаешь. Да, прости меня, это сцена, это спектакль, и не столько для того, чья жизнь сейчас зависит от твоих дрожащих рук, а, в большей степени, для меня самой… Прости мою трусость, но мне это необходимо: я должна знать, сжимая в руке твоё кольцо, что не отступлюсь, не сойду с этого пути, как бы мне не было страшно, а твой гнев является залогом моей верности…

Прости меня, прости, прости…

Я чувствую твоё дыхание, загнанное, тяжёлое; оно опаляет мои волосы, когда я подхожу почти вплотную и ловлю, пытаюсь поймать твой взгляд, но ты смотришь только куда-то вниз, только на сжатое в ладони кольцо – и я снова повинуюсь и обручаюсь с тобой, вот так, просто, как всё просто! Но почему оно вдруг такое тяжёлое?

И почему ты смотришь на меня – и мимо меня, насквозь? Прости меня, мой Ангел, я не знаю, за что, но я прошу прощения! Что мне сделать, ну посмотри же на меня?

И я тянусь к тебе, касаюсь, а ты вздрагиваешь вдруг, как от удара, и лицо искажается гримасой боли – или ужаса? Какое страшное выражение, какое…

Какое странное чувство: я касаюсь отворотов твоей рубашки  и вижу, как они сминаются, но не вижу своих рук, только ткань под ними изгибается причудливо и странно, а ты сам начинаешь тянуться ко мне, как-то слепо, будто не видишь…

Не видишь…

Ты поймал… Ты как всегда меня поймал. Где бы я не упала – ты всегда будешь рядом, ты поддержишь…

Может быть, это и есть любовь?

извините, что мало..))
остальное завтра.. или послезавтра.. или через неделю..))

хм.. чёрт, не читала я Золя

а это же не Раулево колечко, а другое.. вроде, я постаралась это показать - плохо, видать, постаралась..))

  не-ет... даже мысли такой не было...
(я и песни-то такой не знаю)

Зайка, Солнышко, Лаяра!
Затра встану в шесть утра!
Разлеплю я веки яро -
Будет прода, на ура!

отредактировала шапку 

________________________________

Действительно, вряд ли может поразить красотой зрелище того, как, некогда человеческая, фигура на глазах теряет свои природой данные формы, превращаясь в уродливое, словно с размытыми чертами, подобие – чего? Или кого? Как медленно, неуловимо изменяется лицо, оставляя сходство с оригиналом, но не более чем сходство, грубоватое, словно нанесённое несколькими взмахами кисти, символизирующими не само лицо, только его выражение: злое, хищное… обиженное?

Как ухоженные аристократические руки, пальцы изгибаются, как-то неестественно, не по-человечески, будто истончаясь и удлиняясь за доли секунды. Ставшие вмиг непропорционально большими суставы… серовато-землистая кожа… Пальцы вцепляются в верёвки, ловко, жёстко рвут на части путы, те, до которых могут дотянуться. И вот уже всё тело, повторяя чудовищные метаморфозы, извиваясь, корчась, как от страшных мук, выскальзывает из смертельной петли; едва не упав, согнувшись, существо плавно перетекает из пространства в пространство, почти бесшумно, почти грациозно… страшно…

И на миг пронзает Эрика неуместная мысль о том, что всё же самая великая шутница – это жизнь, хоть и смех её порой бывает слишком жесток. Ибо чем, как не этими громовыми раскатами хохота самой судьбы, можно объяснить происходящее: утончённый красавец, юный и самодостаточный, называющий его не иначе, как "существом", сейчас и сам не слишком похож на человека. И если бы было время, то он, Эрик, обязательно посмеялся бы над этим вместе с хозяйкой мира. Но только не сейчас, не сейчас, когда…

Когда чудовищные ладони будто ощупывают холодный воздух, когда сжимаются пальцы, перебирая что-то невидимое. Пародия, страшная пародия на человека, раздувает ноздри, ловит только ей слышные запахи… И неужели улыбается? Плотоядно, счастливо, смотря удивительно точно перед собой, прямо на них, прямо на неё…