*   *   *

Это было примерно за год до того, как я уехал из Парижа.

Никто не знал, откуда она взялась на стройке, но никто не нашел в себе силы ее прогнать. Она бродила среди рабочих, с любопытством оглядываясь, худенькая девочка лет двенадцати в старой и ветхой одежке и дрянных башмаках. Прямые черные волосы падали ей на плечи слипшимися прядями, а с узкого смуглого лица не сходила искренняя и веселая улыбка. Дитя улицы, как сказал наш архитектор – Гаврош в женском обличье.

Я стоял на лесах, держа в руках чертежи, трепыхавшиеся на ветру, когда увидел ее в первый раз. Рабочие посмеивались, поглядывая на нее – видимо, она приходила сюда и раньше.

– Как тебя зовут, la petite gamine? – окликнул ее кто-то, но она даже не обернулась. Один рабочий едва не снес ее тележкой с камнем и разразился бранью, напоминая, что на стройке посторонним не место, и ее тут непременно зашибут. Она была глухонемой, это мы поняли скоро, а вот составить заключение о ее умственных способностях я так и не успел… Во всяком случае, ее улыбка не казалась бессмысленной.

Я подошел к самому краю площадки, глядя на девочку, и в этот момент ветер сорвал с меня шляпу, и она весело устремилась вниз. Я мог бы ее перехватить, но обе руки были заняты чертежами… Теряю сноровку, однако. Возраст, наверно… Оставалось только перехватить бумаги одной рукой, а другой быстро провести по парику – убедиться, что хоть с ним все в порядке. А шляпа, между тем, неторопливо спланировала вниз на строительную площадку и попала прямо в руки девочке. Она неуверенно огляделась, посмотрела наверх, беззвучно рассмеялась и принялась проворно взбираться по лесам ко мне. Люди внизу смеялись и даже аплодировали. Девочка подошла, глядя на меня с любопытством, и безмолвно протянула мне шляпу. Я взял ее за край полей, стараясь на коснуться загорелой руки, тощей и цепкой, как лапка обезьянки…

– Благодарю вас, мадемуазель, – вежливо произнес я, слегка поклонившись. Внизу  громко расхохотались.

Девочка широко улыбнулась – на этот раз мне – и продолжала стоять, опустив руки, как будто не знала, что делать дальше. Я аккуратно надел шляпу, пошарил в карманах, вытащил монетку – явно ценнее, чем стоила эта маленькая услуга – и бросил ей. Девочка ловко поймала монетку, торопливо засунула в башмачок, а я вернулся к своим делам.

Однако девочка не ушла, а так и продолжала тихо стоять рядом и наблюдать за мной и за всей стройкой – сверху было хорошо все видно. Я то и дело подмечал ее взгляд, устремленный на мои руки. Не на маску… Хотя, может быть, ей просто нравился блеск черной жемчужины – наверно, даже в этой бессловесной замарашке дремала истинно женская любовь к блестящим безделушкам. Устав стоять, она невозмутимо уселась, подогнув тощие ноги, прямо на дощатый настил, и, наконец, задремала. Потом я спустился с лесов, а когда начало темнеть, кто-то растолкал ее и прогнал с верхотуры – чтобы ей не пришлось спускаться в темноте, что с непривычки могло оказаться опасным.
После она еще появлялась на стройке – никто не понимал, что ее туда влекло, но вскоре ее уже стали считать чем-то вроде счастливого талисмана. Я и сам в приливе хорошего настроения мог перекинуться с кем-нибудь из подчиненных фразой – что-то сегодня ЛаЖуа не видно!

Мы звали ее ЛаЖуа. Не знаю, кто первым это придумал, но это имя ей необыкновенно подходило.

Многие делились с ней едой… Иногда она танцевала среди недостроенных стен, медленно кружилась, ритмично взмахивая руками, слушая музыку, ведомую только ей. Интересно, что это была за музыка? Или просто постоянный гул, смутно напоминающий рокот моря, который становится слышен, если сильно зажать руками уши?

*   *   *

Отредактировано Targhis (2006-02-20 09:58:57)

*   *   *

Она по-прежнему появлялась на стройке от случая к случаю, и у нее возникла странная привычка – уж если она заходила в будущую Национальную академию музыки, то держалась поближе ко мне. Окружающие беззлобно посмеивались, а я относился к ней, примерно как к любимой обезьянке ханум – забавному и немного жалкому зверьку. Та обезьянка тоже так и тянулась ко мне, как и многие животные.

Пару раз мне удалось заманить ЛаЖуа на нижние уровни подземелья, к озеру, и там я снова играл и даже пел – ради эксперимента. Ничто так и не показало мне, что она слышала меня, ей просто почему-то нравилось за мной наблюдать. Может быть, в силу моего необычного облика – очень высокий рост, нескладная фигура, маска… руки. По крайней мере, вид моих рук не вызывал у нее отвращения. Хотя, надо признать, они были лишь ненамного костлявей ее собственных птичьих лапок.

Однажды, когда я положил на стол пачку чертежей, сердито втолковывая что-то подчиненному, ЛаЖуа подошла совсем близко и робко потянула к себе один лист. Не желая отвлекаться, я позволил ей стащить его и, не глядя, сунул ей в руки карандаш.

Уже через несколько минут я хватился чертежа, огляделся и увидел, что моя «обезьянка» опять сидит на голых досках и выводит что-то прямо поверх чертежа, высунув от старательности язык. Она не догадалась перевернуть лист и рисовать на чистой стороне…

Я покачал головой, подошел к ней и застыл на месте, узнав в ее рисунке себя… Конечно, нетрудно изобразить маску – невыразительное, недвижное подобие лица – как и черный костюм, и шляпу с полями, но и это надо суметь. А главное – она смогла уловить и отразить на бумаге движение рук. Я сам не замечал за собой, что, увлекшись чем-то, очень живо жестикулирую, а тут обратил внимание… Может быть, все дело было в том, что никому никогда и в голову не приходило, нарисовать мой портрет. И в первую очередь – мне самому.

Я наклонился к ней, и ЛаЖуа заметила меня. Резко вскочив, прижимая к груди рисунок и карандаш, она убежала.

Почти вся ночь ушла на восстановление чертежа – тем более что я никак не мог сосредоточиться на работе. Очень мешало странное и слегка тревожное ощущение, что ЛаЖуа нельзя более воспринимать как милого и неразумного зверька.

*   *   *

Отредактировано Targhis (2006-02-20 10:00:19)

*   *   *

Видимо, весь день хозяева разрывались между требованиями морали и жадностью – я щедро платил за квартиру – но вечером все-таки заявились ко мне в праведном гневе и потребовали, чтобы я покинул их дом. А что они, спрашивается, должны были думать, если мужчина с более чем необычными повадками приводит вечером домой бродяжку с улицы… тем более, если он урод. Монстр… Для них все было очевидно.

Я был готов к этому и даже не злился на них, просто тотчас же собрал вещи. Хозяин явно растерялся, и мне пришло в голову, что все его праведное возмущение было продиктовано той же жадностью. Он рассчитывал выманить у меня лишние деньги в обмен на обещание молчать.

Нет уж, благодарю покорно. Уж лучше я проведу ночь на улице. Или в подземелье Оперы, где можно будет хотя бы тихо подумать…

ЛаЖуа я больше никогда не видел. Не знаю, что с ней сталось, но больше она не приходила ни на стройку, ни на озеро. И ни разу больше рабочие не упоминали о ней – по крайней мере, при мне. Кто-нибудь наверняка видел, как мы ушли тогда вдвоем. Но, что бы они ни думали, с тех пор судьба ЛаЖуа стала запретной темой.

На стройке ко мне относились более-менее доброжелательно. Боялись, конечно, но в то же время искренне уважали. Это отношение так и не изменилось. И очень скоро воспоминания о ЛаЖуа были вытеснены тяжелым трудом и повседневными заботами, ушли в землю с опавшей листвой и осенними дождями. Лишь иногда они приходили ко мне вместе с неясной мелодией – перезвоном маленьких серебряных колокольчиков – которую я не премину записать когда-нибудь. Попозже…

*   *   *

Отредактировано Targhis (2006-02-20 10:01:48)

5.

Эрик сидел в кресле, глядя в пустоту. Маски на нем не было, сюртук и пальто лежали поверх небольшого саквояжа. Вечером стало темно, только смутно светлели рукава сорочки, да бледное лицо; пальцы машинально дергали и тянули кольцо, пытаясь снять его с мизинца, но никак не удавалось провести его через сустав. И как он только сумел натянуть это кольцо тогда, много лет назад? Может быть, потому что руки были влажными… Сейчас его кожа оставалась совершенно сухой и шершавой – не о чем было волноваться… Завтра он покинет этот городок, неприветливый, как и весь остальной мир. Хватит.

Он прекрасно понимал, почему застрял здесь, в глуши. Это не был очередной причудливый каприз больного рассудка – это был точный расчет. Медленный и изощренный способ самоубийства. И что еще оригинальнее – без малейших гарантий на успех. Он не был уверен, идут ли охотники по следу. Но он верил в их упорство. Они все-таки добрались сюда, столько лет спустя… И они охотились как-никак за Эриком, Ангелом Смерти…Это должны были быть серьезные люди…

Но теперь с этим покончено. Завтра он уезжает, чтобы жить дальше, уезжает домой. Домой – это во Францию, в Париж, в Оперу… в подземелье под ней. Вот что, оказывается, значит «домой». А ведь верно – там можно жить, на берегу Аверна, как он назвал подземное озеро, можно построить дом, самое удивительное архитектурное творение, какое только способно создать его воображение. И не будет изумленных взглядов. Его никто не увидит – Эрик позаботится о смертоносных ловушках на пути. Там можно будет играть на скрипке, на арфе или органе в любое время, когда захочется. И музыка… там она непременно вернется, и он сможет продолжать писать – откуда-то он знал это.

Не то, чтобы на него благотворно подействовало общение со старым священником – он ведь так и не дал бедняге слова сказать! – но, так или иначе, атмосфера этой маленькой, забытой всем миром церквушки успокоила его истерзанную душу и вернула к реальности. Именно здесь ему пришло в голову, что из-за мелких ссор и недовольства не стоит отрываться от работы, которая так много значила для него. И тогда можно будет, наконец, остановиться и полностью посвятить себя главному делу его жизни… Ему даже захотелось поднести этой церкви какой-нибудь дар – пусть висит на стене, среди экс вото… отмечая особый момент в жизни заезжего авантюриста и музыканта. Священник поймет, и ему будет приятно. Вот хотя бы кольцо – оно не заключало в себе таких воспоминаний, с которыми тяжело было бы расстаться, однако, проведя на мизинце Эрика около десяти лет, стало почти что частью его самого, почти срослось с его плотью. Подойдет в самый раз. Если только удастся его содрать…

Внезапно Эрик застыл, напряженно вслушиваясь в тишину… Вот именно – в доме было на удивление тихо. Тихо настолько, что этого просто не могло быть!
И музыкант понял, что опоздал с отъездом. Он не думал, что преследователи настолько обнаглеют, а теперь на его совести еще чья-то смерть.
Он медленно поднялся с кресла, повернулся к двери. Хотя опасности с тем же успехом можно было ждать и со стороны окна. Он знал, что эти господа умеют двигаться так же ловко и бесшумно, как и он сам.

Следовало открыть дверь, спуститься вниз и выяснить причину давящей тишины. Этого от него ждали. А можно было собрать все оружие, затаиться в углу, спиной к стене, и ждать – когда-нибудь у кого-то из них лопнет терпение, или что-то произойдет… А можно было и по-другому…но стоило ли? В конце концов, разве не ради этой самой встречи, он сидел в этом городке?
Верное лассо уже скользнуло в ладонь, Эрик благодарно сжал тонкий шнур, словно дружескую руку, и бросил на пол. Пусть у него не будет никаких преимуществ, чтобы не было и соблазна ими воспользоваться. Эрик даже подумал, не сесть ли обратно в кресло и не вздремнуть ли на полчасика – пусть сами идут к нему, но снизу донесся глухой стук – видимо, кто-то вошел в дом, а следом – высокий, визгливый вопль, даже не разобрать, мужчина кричал, или женщина.

Эрик решил, что желание поиздеваться над преследователями может привести к лишним смертям на его совести, и шагнул к двери.

Он, не спеша, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь, удивляясь, что все еще жив, и никто на него не напал. Вышел на лестничную площадку – дверь внизу была открыта, в помещение задувал холодный осенний ветер, кажется, даже со снегом, а на полу еще светил брошенный кем-то, но не разбившийся фонарь. Но что еще там было, внизу, Эрик не успел рассмотреть, так как сзади зашевелилось, зашуршало, очень сильные пальцы обхватили его тонкие запястья и завели за спину, а под ребра с правой стороны ткнулось лезвие кинжала.

Не убили сразу… не торопятся. Слишком долго они охотились за ним, чтобы убить быстро. Кроме того, они уже потеряли одного товарища. Его труп остался в глухом овраге неподалеку от Шванзее… Вместе с роскошным жеребцом – подарком Его Величества. Не слишком ли большая честь для убийцы – погибнуть рядом с прекрасным конем?

*   *   *

*   *   *

Я сложил листы аккуратной стопкой и встал из-за королевского органа. Ничего было сидеть тут и пытаться снова вызвать в сознании музыку – она ушла. Я мог только перебирать уже написанное, вслушиваться, менять что-то… Доводить до совершенства. Король был в отъезде – ведь у короля должны быть какие-то обязанности.

Я похлопал торцом пачки бумаги по столу, чтобы выровнять листы, и положил их в кожаный футляр с металлической застежкой. Привел в порядок весь свой арсенал, закончил работу над запасной маской и только тогда вдруг осознал, что означают мои действия. Я снова собираюсь в путь. Я уезжаю из замка. До сих пор я просто не допускал этой мысли, я отгораживался от нее, загонял поглубже, и вот она явилась во всей своей беспощадной ясности. Я не могу здесь больше оставаться.

Вот только непонятно было, как сказать это королю. Он все еще страшно переживал из-за расставания с Вагнером, то и дело писал ему в Швейцарию, и мой отъезд потребовал бы, по меньшей мере, объяснений. А вот объяснить я как раз ничего не мог.

Никто никогда не воспринимал мою музыку так остро, до такого предела погружаясь в нее и забывая обо всем, как он. Впрочем, оперу свою я до того никому и не играл, а это, что ни говори, особое сочинение…

Я играл и пел, и, оборачиваясь иногда, встречал на его прекрасном лице такое выражение, что мне становилось страшно. Страсть искажала его черты до неузнаваемости, в глазах снова возникал яркий и грозный блеск. Я не мог объяснить королю, что перемены в его поведении начинают беспокоить меня… Интересно, безумием можно заразиться? Никогда не занимался этим вопросом. Человек даже не подозревает, какие глубокие и темные омуты хранит его собственное сознание… Те, кому случалось уловить мою музыку из-под земли в Париже, называли ее дьявольской или потусторонней… Было ли в ней заключено истинное зло?

А может быть, я тут был и ни при чем, у этих отпрысков королевских родов обычно тяжелая наследственность… могут быть какие угодно врожденные отклонения… 

Но надо было учитывать и одну подмеченную мной закономерность – мое непостижимое свойство приносить окружающим несчастье. Смерть и разрушения так и стлались за мной, словно повиснув на складках моего плаща.

Излагать все эти – даже не мысли, а какие-то путаные ощущения – юному королю было бессмысленно. Так что, наверно, не стоило и пытаться, но улизнуть, не прощаясь, было бы все-таки вопиющим нарушением этикета. Значит, мне предстояло несколько исключительно тяжелых минут. Что ж, не впервой.

Я взял на конюшне роскошного белого жеребца – королевский подарок – и отправился в парк размяться и дать коню побегать. Летний день был омерзительно солнечным, но сидеть в четырех стенах мне не хотелось, и оставалось только наклонить шляпу вперед, защищая глаза.

Я медленно ехал по парку, когда за спиной послышалась торопливая рысь, и меня нагнал совершенно незнакомый мне мужчина средних лет – впрочем, я ни с кем, кроме Его Величества, здесь и не общался. Уж наверно, этот человек имел право здесь находиться.

– Герр Орфео, – слегка поклонился он, не называясь, он явно пребывал в абсолютной уверенности, что я должен его знать. – Какая удача! Я как раз хотел с вами побеседовать, – говорил он по-французски, считая, наверно, что мне так удобнее.

Нетрудно было угадать, в чем дело. Правительство и лучшие люди страны обеспокоены, что какой-то фигляр опять оказывает слишком сильное влияние на короля… и мне решили вежливо посоветовать исчезнуть… может быть, даже посулив кругленькую сумму… А могли, наоборот, предложить остаться, при достаточной сговорчивости на будущее… У меня не было ни малейшей желания опять лезть в политику. Вдоволь наигрался на Востоке, по молодости. И хорошо выучил, что в конце этих игр приходится спасать свою шкуру. Не то, чтобы я особо ее ценил, но тут уже дело принципа.

Сделав вежливо отступление и похвалив погоду и окружающую природу, мой собеседник предпочел перейти к делу.

– Его Величество любит проводить время в вашем обществе, герр Орфео, – заметил он. – И вы должны понимать мой интерес к вашей особе, – люди, искренне обеспокоенные будущим нашей страны…

– Меня не волнует политика, – заверил я его. – Мои интересы лежат исключительно в области искусства.

– Но у вашего пребывания здесь должны быть какие-то причины? – спросил он.

Я пожал плечами.

– О причинах моего пребывания здесь вам лучше спросить вашего короля.

– Король – ребенок, помешанный на рыцарских романах! – сердито объявил он. – Это просто несчастный случай, что он оказался на престоле. И – увы! – обладает слишком твердой волей, чтобы им можно было управлять… – Он внимательно посмотрел на меня, даже прищурился. Как будто воображал, что сумеет разглядеть сквозь маску выражение лица. Если б оно еще было…

– В области какого же искусства лежат ваши интересы в данном случае? – поинтересовался он. – Ведь ваши таланты представляются безграничными. Вы и музыкант, и певец, и композитор, и архитектор, и фокусник, и художник, и… кто там еще? Может быть, палач? Убийца? – последнее слово прозвучало в его устах как assassin.

Я не вздрогнул. Только молча повернулся в его сторону, ожидая продолжения. Если этот человек ждал, что его слова произведут на меня эффект ударившей в землю перед нами молнии, то напрасно.

– Дело в том, что я имел честь созерцать ваше выступление в Мазандеране, – решил пояснить он. – Никогда этого не забуду… На арене с лассо… поразительно!

– Не припоминаю, – невозмутимо сказал я.

– Неужели? Но вы ведь не будете отрицать, что служили персидскому шаху?

– Я не помню, – повторил я, спешившись – мне показалось, что у моего красавца-коня что-то не так с подковой на правой передней ноге. Нет, действительно показалось. Я медленно пошел по аллее, ведя коня за собой, и моему компаньону пришлось тоже сойти на землю.

– Не думаю, что вы забыли тот день, – упрямо продолжал он. – И я уверен, что на левом плече у вас найдется шрам, который едва ли позволит вам его забыть. Может быть, проверим?

Да если бы я помнил, откуда взялся каждый мой шрам… этих воспоминаний хватило бы на толстенный том. Впрочем, про этот самый шрам я действительно помнил…

– Но мое потрясение вашими подвигами на арене не сравнится с восторгом от вашего пения в тот же вечер. Я был околдован. Как и все. Именно тогда я понял, насколько вы опасны, – Он мечтательно прикрыл глаза, словно до сих пор слышал ту таинственную и волнующую песнь. Охотно верю – мое пение нескоро забывается… А потом его внезапно передернуло. И это меня не удивило – он просто вспомнил то, что было после.

Я хорошо пел тогда. Сам даже не знаю, как я справился после тяжелейшего дня… Наверно, дело было в том, что внутри у меня так и клокотала едва сдерживаемая ярость. Меня разозлила ханум, а еще более того меня бесили все эти гости, лощеные господа, которые теперь с таким сладострастием обсуждали сегодняшнее представление на арене. Мне внезапно вспомнилась моя самая первая ярмарка…

И, завершив свое пение, уже слыша восторженные аплодисменты, уже начав сгибаться в поклоне, я вдруг резко распрямился, сорвал маску и швырнул ее к их ногам. Аплодисменты прекратились в одно мгновенье, словно все эти люди разом оцепенели. И вот тогда я уже поклонился с удвоенной грацией и величаво удалился.

Шах был в ярости, а вот ханум хохотала до слез…

– Полагаю, раз уж у вас настолько скверная память, Его Величество, скорее всего, и не подозревает обо ВСЕХ ваших способностях?

– Если вы рассчитываете шантажировать меня… – Я резко остановился, и конь удивленно храпнул, едва не ткнувшись носом мне в спину.

– О нет, ни в коем случае! Я просто хотел прояснить ситуацию: я принадлежу к некой могущественной организации, интересы которой распространяются на самые разные области, и, учитывая бесчисленность ваших талантов, наше сотрудничество…

– Я понял, – Носком сапога я прочертил в гравии аллеи треугольник и в нем – глаз, – Несмотря на свое равнодушие к политике, я знаю, что не только король, но и его предки находились не в лучших отношениях с вашим обществом. Прошу прощения, но сотрудничать с какими-либо обществами, ни тайными, ни явными, я более не намерен. Я не служу никому. 

– Я ожидал такого ответа, – Он усмехнулся. – Я просто хотел проверить. Возможно, это и хорошо, что вы отказались. Вспоминая вашу выходку на том приеме и реакцию шаха, я не могу не прийти к выводу, что на вас не стоит полагаться. Вы слишком импульсивны и не склонны думать о последствиях своих поступков.

– Вы весьма точно меня охарактеризовали, – пожал я плечами, сильно сомневаясь, что на этом разговор закончится.

– Я заговорил с вами, собственно, ради того, чтобы сделать вам дружеское предупреждение. Мне стало известно, что вы, видимо, собираетесь в ближайшее время покинуть замок…

– Вот как? – восхитился я. – В таком случае, завидую вашей осведомленности – я сам понял это всего лишь около часа назад!

Конь заскучал и принялся толкать меня в спину.

– Основная цель нашего общества, как вам известно – накапливание знаний, – приветливо улыбнулся он. – Знать о людях то, чего они сами о себе не знают – моя прямая обязанность.

– Это может показаться несколько… неудобным, – Я разгладил подошвой сапога рисунок в гравии и снова двинулся вперед.

– Так вот, что касается моего предупреждения, – продолжил мой непрошенный собеседник. – Я вам искренне не советую уезжать сейчас из замка. Тем более что это послужит к удовлетворению всех заинтересованных сторон – и нас, и короля, и вас самого – не поверю, что общество монарха вам уже наскучило. Оставайтесь, отдыхайте, музицируйте вволю… вот и все, что я хотел вам сказать.

Я резко остановился и тихо произнес, – Моя музыка…

У этих аристократов, как правило, тяжелая наследственность… Моя музыка вполне могла не самым лучшим образом воздействовать на сознание человека, тем более, на человека с утонченным вкусом и юной душой… Я ведь сам уже это почувствовал. А если пойдет слух, что король не в своем уме…

– Что же будет, если я поступлю вопреки вашему совету? – поинтересовался я.
– Видите ли, герр Орфео, мы узнали, что в окрестностях замка находятся ваши старые знакомые и бывшие коллеги – кажется, на востоке их именуют хашишинами?

– Неужели шах до сих пор… – пробормотал я.

– Возможно, шах по-прежнему считает вас мертвым, а вот этот орден просто не терпит невыполненных дел, – развел он руками. – Скрывшись от них, вы нанесли удар их репутации. Но не беспокойтесь, в замок проникнуть им не дадут. Мы могли бы попытаться взять их, но это может дорого обойтись, кроме того, мы решили, что выгоднее будет предоставить их самим себе.

– Так что же вы предлагаете мне – поселиться здесь на всю оставшуюся жизнь?

– Через некоторое время, – со значением произнес он, – мы поможем вам безопасно покинуть замок. И, как я уже говорил, у нашего ордена большие возможности, а ваша… хм… непохожесть на других наверняка создает вам множество трудностей. Мы могли бы оказать вам помощь…

– Благодарю за предупреждение! – весело ответил я, поднимаясь в седло. – Но от вашего в высшей степени соблазнительного предложения вынужден отказаться. А теперь извините, мне пора. Надо еще до заката собрать вещи.
Он смотрел на меня снизу вверх со злостью и изумлением.

– Вы, вероятно, не поняли. Они следят за дорогами и не дадут вам далеко уехать. Даже если вы сумеете прорваться мимо них, им нетрудно будет вас выследить.

– Я знаю, – кивнул я. – Еще раз благодарю.

Я повернул в сторону замка, но мужчина схватил меня за полу сюртука, его лицо залилось краской от гнева.

– Послушайте вы! Даже если вам удастся обойти убийц, я бы не советовал вам ссориться с…

Я резко наклонился к нему с седла, поднеся левую руку почти к самому его лицу.

– У вас как будто хорошая память… Она вам ничего не подсказывает? – В моей ладони, как по волшебству, возник, скользнув из рукава, шнурок, свернутый петлей.

Вся краска тотчас же покинула его лицо – любопытная метаморфоза. А я слегка толкнул коня каблуками, и он радостно помчался галопом к замку.

*   *   *

Отредактировано Targhis (2006-02-18 23:36:09)

*   *   *

Я мчался по пустынной лесной дороге, чувствуя коленями, как ладно двигаются могучие мышцы коня, а в голове опять загрохотала музыка, и мне казалось, что мой белый жеребец тоже слышит ее и потому сам все больше торопится вперед. Как будто от нее можно убежать…

Я решил, что могу взять его, раз уж это подарок, а моя скромная и пугливая гнедая кобылка поспевала за нами с поклажей.

О низаритах, поджидавших меня где-то на пути, я даже не помнил. Если тот человек хотел напугать меня, то напрасно – я не придал этой угрозе ни малейшего значения. Наверно, зря. Самая глупая ошибка – переоценить свои силы.

Их было, по меньшей мере, трое, как выяснилось потом, и они разделились, чтобы наблюдать за разными дорогами. Они знали, что я не полезу по бездорожью, так как не захочу ни расстаться с лошадьми, ни рисковать ими…
Я не понял, откуда он взялся, может быть, выследил меня, срезал путь напрямик через лес и поджидал, или догнал верхом – в черепе у меня гремело такое, что я не слышал и топота собственного коня.

Сработал необъяснимый, но безошибочный инстинкт, выработанный всей моею безумной жизнью, и, не услышав – ощутив спиной легкий свист, я резко дернулся в сторону, и метко брошенный нож скользнул мимо меня. У коня – балованного королевского любимца – такого инстинкта не было. Или я сам, подавшись вбок, рванул поводья и заставил его повернуть голову… Нож попал ему в шею.

То ли это было издевательское напоминание свыше о том, как недолговечны королевские милости, то ли – тонкий намек на мою смертельную невезучесть, распространявшуюся на всех, кто меня окружал… Я уже успел полюбить этого коня…

Кровь, черная в звездном свете, упругой струей ударила мне в колено, а конь, захрипев, качнулся с дороги в сторону, проломил густые заросли подлеска и слетел в отлично спрятанный за этими зарослями овраг… А чего еще было ожидать, что там окажется уютная полянка?

Я пытался ухватиться за ветки дерева, но только разодрал ладонь острым сучком, а конь не столько свалился, сколько сбежал по крутому склону, я соскользнул с него, еле успев высвободить ноги из стремян, и он рухнул сверху, впечатав меня в мягкую глину.

Прочность собственных костей меня всегда поражала.

Впрочем, в тот момент я отнюдь не был убежден в их целости. Я знал только, что почти раздавлен огромным еще живым лошадиным телом, что мне не вздохнуть, а конь еще дергается, то и дело ударяя изгибом шеи мне в лицо. А низарит наверняка крадется сверху и ищет наиболее безопасный спуск в овраг. Он не уйдет, не убедившись, что я мертв. Они меня уже упустили на Востоке. Но об убийце я еще успею подумать, когда он сюда доберется…
Я обхватил, как сумел, мокрую и дрожащую шею коня, и, по возможности, отодвинув от лица слипшиеся пряди гривы, заговорил, с хрипом выталкивая слова перехваченным горлом, но стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче. И конь успокоился, перестал биться, тяжелая голова опустилась на землю, еще больше вдавив меня в полужидкую почву. Потом его дыхание стихло, и слышен стал только шелест ручья, да мое надсадное хрипение. Конь был мертв. И, черт возьми, кое-кто должен был за это ответить…

Но как же неудачно он меня придавил! Я оказался как раз в мокрой глинистой яме у самого подножия склона, голова располагалась ниже ног, торчавших где-то там, с другой стороны коня, и мне нужно было вытолкнуть его вверх, чтобы освободиться. Кое-как просунув под него руки, рыча от напряжения, я сумел приподнять его, упереться коленом в еще теплую плоть и вывалить его из ямы. Конь медленно заскользил по глине к ручью, а я, поизвивавшись в яме, наконец, исхитрился встать на колени и замер там, охваченный одним всеобъемлющим ощущением – я дышал. Полной грудью. С болью и с наслаждением.

Но тихое шуршание выше по склону заставило меня прервать это восхитительное занятие. Я задержал дыхание и прислушался.

Спускается. Но склон крутой, ему придется спускаться куда дольше, чем получилось у меня. И все равно, времени почти не было. Я пригнулся, надеясь, что в этой яме меня не видно сверху. Руки трясло, ладони были мокрыми и липкими от крови и глины. Сюртук, кажется, вымазался в глине сплошь, я торопливо расстегнул пуговицы на груди и вытер ладони о сухую ткань жилета. Искать носовой платок было некогда. Надо было… дышать. Я застыл, контролируя дыхание, собирая все силы, какие оставались… на неделю вперед. Я знал, что потом придется расплачиваться. Но ничего другого не оставалось.

И когда низарит неуверенно зашлепал по глинистому берегу ручья, мое сердце билось спокойно и размеренно, руки больше не дрожали, и петля привычно улеглась в ладонь. И я знал, что мой рывок из засады будет стремительнее броска кобры.

*   *   *

6.

Отец Хайнрих стоял у самого пепелища, печально глядя на еще тлеющие стены. Близился вечер, а пожар все никак не заканчивался. Ничего удивительного, его с большим энтузиазмом разжигали.

Когда один из жителей городка обнаружил в гостинице трупы хозяев с перерезанными горлами, ни у кого не возникло сомнений в том, что это совершил их странный постоялец – не то оборотень, не то вампир. Мало того, помощника хозяев Ганса нашли в конюшне с ножом в спине, может быть, он еще выживет, но вспомнить он смог только мгновенный свист позади… Кто еще, спрашивается, мог это сделать?

Постоялец находился в своей комнате. Света в окнах не было, но некоторые слышали какую-то возню наверху, и многие видели, как он входил в дом. Вот только никого почему-то не удивил тот факт, что он не стал торопиться скрыться с места преступления. Уверен в своей безнаказанности? Кто их знает, этих демонов? Нельзя было позволить монстру покинуть здание, но и приближаться к нему что-то не хотелось.

Кто-то помоложе предложил затравить его собаками, как волка, но другие вовремя вспомнили, что за все время, проведенное в городке, ни одна собака на него не залаяла. Видно, особое слово знает.

Бургомистр быстро принял решение – хозяев гостиницы больше нет в живых, потерянного имущества жалеть будет некому, зато вся деревня будет спать спокойно.

Естественно, обратились за советом к патеру, и священник не одобрил их действия. Люди мрачно переглянулись и только покачали головами – они знали, что пришелец бывал в церкви и даже наигрывал там свою дьявольскую музыку. Неужели ему удалось соблазнить их доброго старого патера? Никто не посмел поднять руку на старика, но и слушать его не стали.

Несколько крепких мужчин, поминутно оглядываясь и нервно вздрагивая, вытащили из дома тела Карла и Греты. Их надо будет похоронить, как должно. Наверху было тихо, но один человек, еще только входя в дом, успел услышать быстрые шаги. Значит, убийца еще здесь.

Один мальчишка снова помчался к священнику с вопросом – может быть, убитым для верности вбить в грудь осиновые колья? Отец Хайнрих только глаза закатил и устало отмахнулся.

Дом тщательно заперли, обложили промасленными поленьями и сухим тряпьем, подожгли. Когда огонь перекинулся на крышу конюшни, наконец, сообразили выпустить перепуганных лошадей. Изящная чужеземная кобылка пришельца вырвалась и умчалась в сторону леса. Ее не очень-то и удерживали – тоже побаивались нечистой силы.

К утру гостиница весело полыхала гигантским костром…

Завтра пепелище разгребут и обнаружат под обломками два обгорелых скелета. Который из них принадлежал жуткому незнакомцу, останется тайной навсегда. Жители городка старались держаться от него подальше. А священник – единственный, кто видел его достаточно близко – ничего об этом не скажет.

Правда, разговоров в исповедальне обо всей этой истории будет много. Это патер понимал уже сейчас. Потому что то, что сотворили с перепугу в ночной тьме, выглядит совсем иначе при трезвом свете дня.

Разговоров будет много – потому что в город примчался хорошо известный в этих местах экипаж, и из него выскочил высокий и умопомрачительно красивый молодой мужчина. Король.

– У вас что-то случилось? – спросил он, рассеянно оглядывая догорающее здание. – Я еще утром видел огонь с верхней дороги…

Бургомистр замялся, неуверенно озираясь на остальных. Поймет ли король их ночные страхи, или потребует ответа за убийство? Они знали, что их король – романтик, однако, знали они и то, что суевериями он не страдал.

– Да вот, беда такая. Пожар случился, несчастье такое, – вздохнул он, опустив глаза.

Патер тихо хмыкнул себе под нос и поворошил носком ботинка пепел – под ним обнаружилось нечто жесткое.

– Через ваш город не проезжал… мужчина в маске? – спросил король. – Очень высокий, в черном, в шляпе с широкими полями?

Бургомистр неуверенно прочистил горло. Люди тихо загомонили.

– Он был здесь, – произнес юноша. – Давно?

Кто-то покосился на пожарище, и король понял. Он медленно вошел в кольцо обугленных стен, круша каблуками дымящиеся угольки.

Патер все так же стоял и смотрел на черные обломки перед собой. Король подошел к нему и застыл на месте, увидев в куче пепла останки скрипки и футляра с приметной узорчатой пряжкой.

– Mein Gott… – прошептал король, а потом растерянно посмотрел на патера и добавил. – Я только хотел попрощаться…

Юноша резко развернулся, ушел обратно к карете и приказал трогать.

Священник проводил королевский экипаж взглядом, вздохнул и вышел из стен сгоревшего дома. Он был уверен, что поступил правильно, никому не рассказав о находке, которую он обнаружил сегодня утром на клавиатуре органа, и которая теперь займет место среди экс вото на стене церкви.

Это было маленькое кольцо с черной жемчужиной, в которое кто-то просунул свернутый трубочкой клочок нотной бумаги, а на нем можно было разобрать неловко нацарапанное слово – merci.

Ночью этого кольца там не было, патер был абсолютно уверен в этом. И ему показалось, что, промолчав, он окажет услугу таинственному музыканту.

Умерев для всего мира, легче всего начать жить заново…

Оставалось только помолиться за этого человека, имени которого отец Хайнрих не знал, и лица которого так и не видел…

*   *   *

Не пугайтесь, пока еще не конец. Я же должна рассказать, что там было с убийцами. Но осталось совсем чуть-чуть.

Ой, не знаю, не знаю... В глубине души хотелось бы, конечно, но просто мне самой в такой вариант как-то не верится.
Но, если придет действительно оригинальный сюжет, то, конечно, куда я денусь?

Отредактировано Targhis (2006-02-20 10:10:07)

*   *   *

Не знаю, как бы я спускался по стене, если бы не потерял скрипку. Я выбрался на боковую стену дома через крохотное окошко на чердаке – не уверен, что низариты пролезли бы в него – а потом очень осторожно переполз, распластавшись по боковой стене, так чтобы меня не заметили снизу, к крыше соседнего дома и перепрыгнул на нее, а дальше было просто. Когда я лез по стене, мне очень мешал разорванный футляр, так и норовивший распахнуться и уронить оставшиеся листы.

Но я справился и, спустя какие-нибудь полчаса, устало присел на перекладину ограды какого-то огорода на окраине Хиршфельзванда. Все жители собрались перед гостиницей, меня никто не видел. А меня разбирал истерический смех…

Для всех я теперь мертв. В очередной раз. Это удобно – никто больше не будет преследовать. Теперь можно зарыться в землю поглубже, как и положено мертвецу, и существовать дальше… и попытаться в очередной раз хоть что-нибудь забыть… начать с начала. Вот только что за начало! У меня было только то, что на мне – я ведь выскочил в сорочке и жилете, даже без маски, и ни денег, ни сменной одежды… При мне было кольцо, но теперь я тем более должен был отдать его церкви – ведь именно это желание как-никак спасло мне жизнь… Послюнив мизинец, я его все-таки снял… Это будет нетрудно – священник сейчас тоже на площади, вот только… нет, я не думал, что именно он вдохновил жителей города на этот пожар. Он не мог думать обо мне так плохо, ведь он даже не видел… Проще было поступить, как решил, не стремясь ничего узнать.

Я ощупал жилет – так и есть. Часы не вывалились из кармана и как будто остались целы. Значит, все не так уж плохо.

Примостившись на ограде поудобнее, я перевязал ладонь и пальцы, рассеченные ножом низарита, когда перерезал веревку. Перевязал галстуком, так как больше нечем было, а потом пролистал оперу. Выпала примерно половина. Не так уж много было написано, однако ушло на это лет пять… Ничего страшного, постепенно я все это восстановлю по памяти. Куда торопиться? На некоторых листах – тех, которые я поймал уже в воздухе – остались кровавые отпечатки. Я снова невольно рассмеялся, так что из глаз брызнули слезы. Ее следовало бы писать кровью! – право, она тянула из меня больше жизненных сил, чем любые раны и трудности.

Писать кровью… было бы символично…

Услышав за спиной чьи-то шаги и тихое ржание, я с недоверием обернулся и позвал. Неужели?

Я не ошибся – из темноты ко мне подбежала моя гнедая лошадка. Видно, успокаивала нервы, подкрепляясь на чужом огороде. Вот умница! Лошадка по привычке мягко коснулась мордой моего плеча, и я погладил ее здоровой рукой. К сожалению, при всей ее сообразительности, она не могла запастись седлом и уздечкой. Что ж, обойдемся и так.

Рыжие языки пламени эффектно смотрелись на фоне ночного неба – огонь уже добрался до крыши.

*   *   *

*   *   *

Архитектор пришел в контору и вздрогнул, увидев на столе записку. Он с сомнением оглядел замок, который надежно запер, уходя, подошел к окну, также закрытому, а потом уже взял в руки клочок бумаги и с изумлением вчитался в первые строки.

«Дорогой Шарль, я не мог молчать, несмотря на то, что больше не причисляю себя к миру живых. Как я вижу, с момента моего ухода вы не продвинулись ни на йоту…»

Подписи не было, однако архитектор не мог не узнать этот неровный, ломкий почерк, явно совершенно не успевающий за мыслью писавшего.

Прочитав письмо до конца и взяв на заметку предложенные расчеты и рекомендации, архитектор с улыбкой достал чистый лист бумаги и принялся писать ответ.

Он знал, как отправить свою записку адресату – он просто положит ее в конверт и оставит где-нибудь на лестнице, ведущей в подземелье.

Через некоторое время он оторвался от письма и нахмурился. Он не знал, надо ли писать о том, что месяца два назад на стройку приходила ЛаЖуа.

Ее даже поначалу не узнали. Она была прекрасно одета и выглядела непривычно взрослой. Из уличного сорванца она превратилась в настоящую маленькую даму, во всяком случае, внешне… Вот только очень уж странно выглядела эта юная дама, расхаживая по стройке, подметая грязь кринолином и не щадя узких каблучков. А потом ее молчание и неожиданная порывистость движений вызвали кое-какие ассоциации, и один из рабочих, наконец, изумленно воскликнул, – ЛаЖуа!

Хотелось верить, что ее видимое благополучие объясняется тем, что кто-то оценил ее талант художника…Архитектор ведь показывал своим знакомым рисунки, даже давал ей чей-то адрес, записанный на клочке бумаги…  Да, верить хотелось.

Она ни к кому не подходила, не пыталась что-либо разузнать, просто бродила по стройке, неуверенно озираясь. Может быть, и в подземелье спускалась. И потом уже кто-то подметил – она ни разу не улыбнулась.

По зрелом размышлении архитектор тряхнул головой, просто подписался и помахал письмом, чтобы чернила поскорее высохли. Он откуда-то точно знал, что ЛаЖуа больше не вернется.

*   *   *

*   *   *

Певец стоял в пустом и темном помещении, где пока еще почти ничего не было – самая простая мебель, кушетка, стол, стул, маленькая печь с дымоходом, выходившим в вентиляционную шахту. На столе стояла единственная лампа, а везде вокруг громоздились многочисленные книги и чертежи. Совсем рядом за стеной плескала вода, отчего казалось, что все помещение медленно движется в вечном плавании далеко – за границы мира. Куда вела песня.

У Эрика еще не было инструментов, да и не время было музицировать – следовало работать, чтобы поскорее организовать себе сносное жилье, но он не умел совладать с самим собой. И никогда ему это не удавалось.

Он просто стоял, отстукивая каблуком ритм, прижав к широкой костлявой груди стиснутые до боли руки, и пел. Это была несколько необычная для него песня, совершенно неуместная здесь, в темной гробнице глубоко под городом. Она стремилась очень высоко, выше пока еще воображаемой роскоши подземного жилища, выше будущего пурпура и золота Оперы, выше крыш Парижа. И в ней отдавались свежие хвойные запахи гор, и в ней блестела ровная гладь озер, по которым, может быть, скользили взрослые и прекрасные лебеди, и только едва слышно ощущался звон серебряных колокольчиков…